Всю жизнь в актерском мире меня преследуют путаницы с моей «редкой» фамилией. Сплошные однофамильцы. Когда я пришел в Театр сатиры, все решили, что я сын Веры Васильевой. А когда стал сниматься в кино, стали путать с Юрием Васильевым — актером, известным по фильму «Журналист». У нас с ним даже фильмография получилась общая!
К моему 65-летнему юбилею в родном Новосибирске снимали обо мне фильм. Там прошли мое детство и юность. Мы с оператором ходили по памятным местам. Город совершенно не узнать. Здесь все, конечно, изменилось: и школа, где когда-то учился, и старый ТЮЗ, где занимался в театральной студии «Спутник». Можно сказать, именно там и получил «путевку в жизнь».
Я родом из старой сибирской интеллигентной семьи. В нашем доме царили интеллектуальные интересы: родители увлекались театром, живописью, литературой, музыкой. Мама, которая считалась одной из самых красивых женщин города, во время войны окончила театральную студию при новосибирском театре. В 14 лет она пережила настоящую трагедию: ее сестра с годовалой дочкой разбилась на самолете. После опознания в морге она вышла с седой прядкой в волосах, как у Аркадия Райкина. Мама пожертвовала актерской карьерой ради семьи и детей.
Папа мой был художником-карикатуристом, плакатистом, оформителем, директором творческого объединения художников. На фронте он был картографом в армии маршала Рокоссовского. У него была карта фронта, и только он знал, что, например, в шесть утра будет наступление. Обладателя секретной информации круглосуточно охраняли два автоматчика. У них был приказ: в случае чего пристрелить картографа, чтобы он не попал в плен к фрицам. Папа прошел всю войну. Среди отцовских наград — медаль «За взятие Кенигсберга», орден Красной Звезды за то, что вынес с поля боя командира.
Жили мы с родителями и старшим братом на Депутатской улице, 38, в центре города. Соседями были актеры, музыканты, писатели. Помню, как нас, мальчишек, гоняла милиция за то, что мы на газоне играли в футбол. Новосибирск был тогда центром науки и искусства. У нас находится Академгородок — совсем другой мир, как какой-то островок свободы. Например, в квартире академика Лаврентьева часто собирались большой компанией. Взрослые, набившись в хозяйскую «Победу», ездили смотреть американские фильмы в клуб «Юность». А мы, дети, устраивали в большой квартире футбол.
Решение стать артистом пришло в школе. К нам в Новосибирск приезжали на гастроли все театры. Благодаря другу нашей семьи Семену Иосифовичу Каплуну, заместителю директора оперного театра, я пересмотрел все. Особенно меня потряс Вахтанговский театр.
Знакомство с искусством у меня произошло в раннем детстве. Я на всю жизнь запомнил, как меня, трехлетнего малыша, старший брат повел на детский спектакль про Аладдина. Мы сидели в партере. Вдруг на темной сцене из кувшина стала вылезать зловещая огромная тень Джинна. Мне стало так страшно, что я залез под кресло. И никакая сила меня оттуда не вытащила бы, если бы не конфета. Вот что значит сила искусства! Это потрясение запомнилось мне на всю жизнь...
В то время развитию ребенка уделяли огромное внимание. Каких только кружков и секций не было! С детства я участвовал во всех кружках, пел, танцевал, читал стихи, играл на аккордеоне. А еще много занимался спортом. Это и хоккей, и лыжи, и фигурное катание. Все зимние виды спорта освоил — это же Сибирь! А еще я играл на скрипке и пел в хоре мальчиков. Как успевал? Ума не приложу! Да, забыл добавить: еще и отличником был, и комсомольским лидером.
В шестом классе, помню, читал на школьном вечере какие-то пафосные стихи о партии. В девятом классе к нам в школу пришел актер ТЮЗа, он рассказывал ученикам об актерской профессии. Он не говорил, что путь актера устлан только розами, наоборот, что в этой профессии царят жесткая конкуренция и тяжелый труд, что надо все время учиться, расти. Но меня его слова не испугали, наоборот, еще больше загорелся стать актером. И я поступил в театральную студию при ТЮЗе. Преподаватель студии Кира Павловна Осипова посоветовала ехать в Москву, поступать в театральный. Она подготовила мне программу.
И я рванул, прихватив с собой талисман — портрет моего кумира Жерара Филипа. Сколько раз, затаив дыхание, я смотрел в кинотеатре фильм о приключениях отважного Фанфана-Тюльпана. Этот француз был для меня воплощением идеального актера — герой, шпага, юмор, женщины. Я хотел быть именно таким!
Семьдесят второй год. В Москве стояла дикая жара, в Подмосковье горели торфяники, сильно пахло гарью. У Щукинского училища собралась толпа абитуриентов: 280 человек на место. Мама меня поддерживала и даже поехала со мной. Прямо с самолета я пришел на конкурс, одетый, как провинциальный гастролер, в белый костюм, в кармане брюк лежал портрет Жерара Филипа. Читал отрывок из «Мексиканца» Джека Лондона, сонет Шекспира и какую-то басню. К вечеру у меня, видимо, от перенапряжения, поднялась температура под сорок. Через два дня, почти в бреду, я добрался до «Щуки». Опять толпа, духота, толкотня. Пока я дождался своей очереди, на часах уже было половина первого. Приемная комиссия во главе с Борисом Евгеньевичем Захавой, одурев от жары, обмахивалась кто веерами, кто газетками. Я был в полуобморочном состоянии, все было как во сне. Я получил тройку, на этюдах пятерку — общая оценка получилась четыре.
И потом долгие годы меня мучил — сказался новосибирский характер — вопрос: «Как же я мог?!» Эта позорная отметка не давала покоя, зато она помогла мне не заразиться звездной болезнью, заставляла находиться в тонусе. Мне все время приходилось самому себе и другим доказывать, что я не случайно попал в эту профессию...
Тот день, когда я нашел свою фамилию в списках, вывешенных в фойе училища, запомнил на всю жизнь. «Юрий Васильев» — прочитал и в эту же секунду понял: «Вот оно, счастье!»
Когда я поступил в «Щуку», мама сразу позвонила папе. «Боря, Юра в театральном училище! Ура!» — радостно закричала она. Он бросил трубку. Мама перезвонила:
— Мальчик прошел такой большой конкурс!
— Я так хотел, чтобы Юра остался в Новосибирске, — наконец произнес расстроенный папа.
Он был художником и мечтал, чтобы я стал архитектором. Я был его «худсоветом». Когда он готовил эскизы, то всегда со мной советовался. Я безошибочно указывал на те, которые в итоге у него принимали. Получилось, я не оправдал его надежд, как и мой старший брат. Ну, представьте себе! Старший сын милиционер, а младший в актеры подался. Кстати, потом выяснилось, что папа в юности занимался в театральном кружке, который организовал Марк Прудкин.
Курс у нас собрался замечательный: Женя Симонова, Рая Этуш, Леня Ярмольник, Стас Жданько. А еще мне страшно повезло с педагогом Юрием Васильевичем Катиным-Ярцевым.
Поступая, я не знал, кто такой Катин-Ярцев. Юрий Васильевич полюбился зрителям по ролям столяра Джузеппе в «Приключениях Буратино», по Томасу в «Тот самый Мюнхгаузен». Хотя в кино он сыграл почти сто ролей.
Он и в жизни был таким же, как на экране: длинные пушистые волосы, острый носик. Маленький, худенький Юрий Васильевич был похож на доброго сказочного героя.
Мало кто знал, что этот удивительно скромный человек был потомком древнего рода дворян из Рязанской губернии. Все, кто с ним был знаком, отмечали его врожденное благородство и аристократизм. Его называли лучшим преподавателем кафедры актерского мастерства Щукинского училища. А каких он учеников выпустил! Наталья Гундарева, Константин Райкин, Юрий Богатырев и много-много других...
Катин-Ярцев был педагогом от Бога. Он умел найти подход к каждому студенту. Например, мне советовал: «Тебе нужно меньше репетировать». Я очень быстро находил образ и к показу уже топтался на месте, не умел распределять силы. Если он был доволен чьей-то работой, брал студента за кончик носа и говорил: «Молодец, мальчик!»
Юрий Васильевич жил ради своих студентов. Чтобы их, вечно голодных, подкормить, устраивал домашние репетиции. Он очень любил со своими учениками заниматься художественным словом. А после занятий усаживал молодежь за стол. Иногда подбрасывал денежек, когда видел, что у кого-то из студентов с ними туго. К нему можно было прийти с любой проблемой, бедой. Он внимательно выслушивал и помогал.
Как-то, помню, Катин-Ярцев затеял переезд. Мы помогали ему паковать вещи, складывать книги в большие картонные коробки. Я поразился, какая большая у него была библиотека.
— Юрий Васильевич, неужели вы все это прочли?
— Это все для вас.
Он покупал книги по искусству, театру и просто хорошую классику. И всегда давал студенту почитать книгу, подходящую для подготовки роли.
Я учился неистово, не пил, не гулял, только занимался. Вечерами пропадал в Вахтанговском театре, пересмотрел там все спектакли. Благо, училище и театр рядом.
Все мы, студенты «Щуки», мечтали попасть на сцену прославленного Вахтанговского. На втором курсе я много играл в массовке театра, а потом в знаменитом спектакле «Человек с ружьем» по патриотической пьесе Погодина получил роль Человека в кожаном. Даже в программке было написано, что его играет студент третьего курса Юрий Васильев. Роль Владимира Ленина исполнял Михаил Ульянов. В этом спектакле были заняты все знаменитые актеры театра.
До сих пор не могу без содрогания вспомнить свой первый выход на сцену. Спектакля я не видел. У меня было всего три фразы. Их я и зазубрил. Все очень простые, только одна из них посложнее, звучала она так: «Где достать мотоциклет?» Я трясся от страха, стоя в кулисах. Кто-то из корифеев, проходя на сцену, сочувственно посоветовал: «Только смотри не скажи «Где достать вертолет!»
Слава Богу, я сказал все правильно. Но от усердия так тряхнул головой, что фуражка большого размера наехала мне на глаза. От зажима не стал ее поправлять, а так и пошел за кулисы, не видя ничего. С трудом нащупал дверь, но не смог ее открыть, долго с ней возился. У Ульянова — Ленина от смеха чуть не отклеилась бородка.
Ко второму выходу мне показалось, что я наконец освоился. Бодро выскочил на сцену, но... раньше времени. И тут Николай Гриценко, который играл того самого человека с ружьем, на меня как цыкнет: «Ты куда вышел? Иди отсюда!»
После окончания училища меня брали в шесть московских театров, в том числе и в знаменитую Таганку. Но я продолжал грезить о сцене Вахтанговского театра, буквально целовал его колонны, когда проходил мимо.
Наш педагог Владимир Георгиевич Шлезингер поставил мне отрывок из «Трех мушкетеров», с которым я и показывался во все театры. Я играл Бекингема в «Трех мушкетерах», но мечтал сыграть д’Артаньяна. Ведь я приехал завоевывать Москву, как гасконец когда-то — Париж.
Показал этот отрывок и в Вахтанговском. Но Евгений Рубенович Симонов, главный режиссер, меня не взял, сказав напутствие: «Юра, вы по духу вахтанговец, но у меня в театре смена поколений. Могу дать роли только лет через пять-шесть. Сейчас ничего не обещаю». Я очень долго переживал. Пока Шлезингер не посоветовал: «Иди в Сатиру. Там много наших». И я никогда в жизни не жалел, что послушался его совета. С моего курса нас взяли троих: Раю Этуш, Юру Воробьева и меня. Когда мы все выходили из кабинета главного режиссера театра, Валентин Плучек сказал: «А вы, Юра, останьтесь. Я думаю, у вас будет счастливая судьба в нашем театре...»
И началась моя жизнь и судьба в Театре сатиры, в котором я служу до сегодняшнего дня. Это было время его бешеной популярности. На улице зрители в ожидании, когда откроются билетные кассы, жгли костры.
Главный режиссер сразу дал мне несколько главных ролей в своих спектаклях, естественно, я был занят во всех массовках. Приходилось играть по 32—34 спектакля в месяц!
Помню, я играл матросика в постановке «У времени в плену». В роли Всеволода Вишневского, революционного драматурга, был Андрей Миронов. В масштабной постановке на революционную тему вся труппа облачилась в комиссарские кожанки и матросскую форму. В одной из сцен матросы должны были закружиться в танце с девушками. Так получилось, что мне почему-то девушки не досталось. Я не растерялся и разыграл мимическую сцену «танец сам с собой». После спектакля Андрей Миронов сказал: «Хорошо начинаете!»
Вскоре я получил роль Скалнаса, деревенского паренька, который играл на пиле, в спектакле «Клеменс». Кстати, это был первый спектакль, который я видел в Театре сатиры. Помню, как я подумал: «Боже! Куда я попал?!»
Это была деревенская притча по пьесе литовского драматурга. Чтобы оценить эту постановку, достаточно почитать краткое содержание: «В Дайнавском крае, в деревне Девятибедовке живет мальчишка Скалнас...» На этот спектакль публика почему-то не ходила, хотя там были заняты Ольга Аросева, Вера Васильева и пол «Кабачка «13 стульев». Однажды, помню, открывают по привычке занавес на поклоны второй раз, мы выходим, а... в зале уже никого и нет. Спектакль должны были послать на какой-то всесоюзный театральный фестиваль. И тут на собрании труппы я неожиданно для всех взбунтовался: «Мне стыдно играть в этом спектакле!»
К моему удивлению, актеры, занятые в постановке, меня поддержали. Спектакль в итоге сняли. А Миронов после собрания сказал: «Резко начинаете!»
Андрей Александрович Миронов — это особая страница театра. До сих пор меня спрашивают журналисты: «Вас действительно брали в театр на роли Миронова?» Нет. Я никогда не играл роли Миронова. Мы были внешне чем-то похожи, это все отмечали. Во всяком случае, все роли, которые мог сыграть молодой Миронов, получал я: Голубков в «Беге», Дамис в «Тартюфе».
Случился период, когда у Андрея Александровича происходили какие-то осложнения с Плучеком, и я был, что называется, на подхвате. Если бы Миронов был другим человеком — раздавил бы меня в секунду...
Началось наше близкое знакомство со спектакля «Восемнадцатый верблюд». Этот шлягер мы отыграли в театре 800 раз. Однажды Андрей Александрович увидел, как я выхожу из служебного входа с цветами от поклонниц, и пришел посмотреть спектакль. Открыл потом ногой мою гримерку и с порога сказал: «Очень стараетесь! — потом добавил: — Вообще, в нашем театре стараются только я и вы».
Помню, как мы с ним в спектакле «Бремя решения» играли братьев Кеннеди: я — Роберта, а он — Джона. Мы тщательно готовились к репетициям: смотрели хронику, читали прессу. Андрей был счастлив получить такую серьезную роль. Это подарок судьбы. Однажды Миронов повез меня на своем шикарном БМВ вокруг американского посольства. Он лихо притормозил и спросил:
— Ну что? Почувствовали себя братом американского президента?
— Что-то не очень...
Интересно, что в том же 1986-м в Москву прилетел сенатор Эдвард Кеннеди, младший брат президента. Он пришел к нам в театр, ему представили его «родственников»: меня и Миронова.
Жаль, что судьба этого спектакля оказалась короткой. Мечта Андрея осуществилась, но оказалась непонятой зрителем. Они привыкли видеть его в комедийных ролях.
Интересное совпадение. Джон Кеннеди погиб в 46 лет, через год после Карибского кризиса. А Андрей Миронов умер в том же возрасте на следующий год после исполнения роли Джона Кеннеди...
Сегодня я сижу в гримерке Андрея Миронова. Там есть уголок его памяти. И каждый раз, когда переступаю порог, вспоминаю Андрюшу. Так ласково все звали Миронова в нашем театре...
Мне постоянно журналисты задают одни и те же вопросы: «Вы завидовали ему? Старались подражать?»
Когда-то мама Андрея Мария Владимировна на вечере посвящения в артисты в Доме актера сказала, обращаясь к выпускникам: «Ребятки, не старайтесь подражать Миронову, Папанову, будьте Сидоровым, Петровым. Копировать бессмысленно!»
И это истинная правда. Меньше всего мне хотелось быть чьим-то двойником. Никогда не подражал Андрею, вторым Мироновым все равно никогда не стать. Я учился его фанатичной преданности профессии и стремлению все время расти. Но его пластике, голосу, манере игры, музыкальности — никогда!
Андрей был артистом до кончиков пальцев. Не могу его даже представить выступающим в джинсах на концертах. У него всегда были хорошие костюмы, смокинги, он тратил на них половину зарплаты.
Слава Богу, я лишен чувства зависти к чужому успеху. Если вижу на сцене талант, радуюсь. Не нравится только, что теперь все вокруг звезды. Помню слова великого актера Юрия Яковлева: «Сейчас звезд много, а выйдешь на улицу вечером — темно!»
Я — народный артист, но открываю новую роль и в панике думаю: «А как ее играть?» Несмотря на громадный опыт, все равно надо начинать сначала. В этом и прелесть моей профессии...
Андрей был разным: закрытым, общительным, легким и жестким. А еще очень ранимым. Однажды произошел такой случай на гастролях в Новосибирске. Миронов шел по коридору и вдруг услышал, как один из актеров массовки, смеясь, распекает его игру в «Фигаро». Андрей открыл дверь гримерки, посмотрел на выступающего товарища и, ничего не сказав, ушел. На следующий день шел спектакль «Женитьба Фигаро». Актер, критиковавший Миронова, в роли слуги носил канделябры. Миронов, блестяще отыграв сцену, подходил к этому артисту и тихо спрашивал: «Ну что? Сегодня лучше?»
Так элегантно только Миронов мог отомстить завистнику...
Но это совсем не значит, что он считал себя звездой. Андрей очень иронично к себе относился. Чего стоит его знаменитая фраза: «Обидеть художника может каждый, материально помочь — никто!» Он допускал к себе только тех, кто был ему интересен...
А интересны ему были люди, преданные театру так же, как он. Андрей меня за это уважал. Мы пили с ним на брудершафт, но на «ты» так и не перешли.
Моя мама сохранила программку, на которой Андрей оставил ей автограф. Он написал: «От поклонника вашего сына». Ей было очень приятно! А мне на программке после последнего спектакля «Тени» написал следующее: «Юра, восхищаюсь вашей работоспособностью и увлеченностью. Ваш Андрей Миронов».
Не скажу, что у нас были дружеские отношения, я бы скорее сказал, как у старшего и младшего брата. Мы с ним были одной группы крови. Например, окончили одно училище — Щукинское, Миронова, как и меня, не приняли в Вахтанговский театр. Мы очень рано получили звания. Общим было и отношение к деньгам. Он никогда их не считал, щедро тратил, особенно на гастролях. Мог купить дорогой одеколон, поужинать в ресторане. В то время как артисты театра из экономии готовили еду в номере. Мне тоже нравилось тратить. Когда в первый раз приехал в Париж, купил маме кофточку в подарок, а себе — портрет Жерара Филипа и маленькую шпагу.
Мы были с ним еще вот в чем похожи. Миронов всегда перед спектаклем проверял реквизит: все ли работает, все ли заряжено. И я такой же — проверяю все, даже освещение сцены. И потом, после спектакля, обязательно благодарю машинистов сцены. Ну и обязательно молюсь перед выходом...
Он так же, как и я, любил Жерара Филипа, мы оба увлекались джазом, обожали слушать Фрэнка Синатру. Как-то были вместе с «Трехгрошовой оперой» на гастролях в ФРГ. После спектакля устроили для труппы импровизированный сейшен. Мы оба были поющими артистами. В это трудно поверить, но у Андрея были проблемы с музыкальным слухом. Запел он поздно, но трудился день и ночь, чтобы добиться результата. А как он до изнеможения репетировал степ! Буквально до кровавого пота. Считал, что должен уметь все. И очень боялся, что его запомнят зрители только по «Бриллиантовой руке».
Андрей поддерживал меня, в чем только мог: «продал» режиссеру Александру Митте. Я озвучивал артиста Сторожика в фильме «Сказка странствий».
После ухода из жизни Андрея Плучек предложил мне все его роли, но я отказался, сказав, что делать этого не буду...
Я навсегда запомнил слова великого тренера Татьяны Тарасовой, с которой мы в молодости дружили: «Как только ты скажешь себе, что ты уже состоялся как Артист, сразу кончишься. Всегда помни, что есть Андрей Миронов. Вот и все».
У меня была история, из-за которой я чуть не ушел из театра. В нашем театре играла замечательная актриса Ольга Аросева. У нее были сложные отношения с Валентином Плучеком. И все из-за ее непростого характера. Михаил Державин называл ее «водородной бомбой», а Ширвиндт деликатно отмечал, что «характер у нее не сахар».
Как-то Аросева в компании актеров сказала, что главным режиссером Сатиры должен быть Евгений Весник, а не Плучек. Валентину Николаевичу донесли. Он вызвал ее в кабинет: «В театре числиться будете, а играть новые роли нет». Убрать ее из театра совсем было невозможно, публика очень любила Аросеву.
Так вот. Мы вместе с Ольгой Аросевой были заняты в спектакле «Босиком по парку» Нила Саймона. Актеры в театре получали сущие копейки. Вот и решили подзаработать. И однажды Ольга Александровна договорилась возить наш спектакль по городам и весям как антрепризу. Плучеку, естественно, об этом доложили. Он в гневе вызвал нас, четверых актеров, на ковер и начал распекать: «Как это так! Да как вы могли халтурить на стороне?!»
Я сгоряча написал заявление об уходе и передал Плучеку через секретаря. Он меня вызвал к себе:
— Вы не написали причину ухода.
Я слушал-слушал, потом не выдержал и взорвался:
— Валентин Николаевич, я здесь живу! День и ночь в театре! Неужели не могу заработать денег?!
Вдруг Плучек крикнул:
— Мальчишка!
— На меня отец никогда не кричал!
На шум влетела жена Плучека Зинаида Павловна: «Валя! Юра!» Меня буквально вытащили из кабинета. Мне — валидол, Плучеку — валокордин. Долго меня успокаивали, а потом решили на время спрятать от гнева Валентина Николаевича подальше: «Значит так — ты в больнице. В театре не появляйся!»
На следующий день репетирую роль Людовика XIV. Стараюсь обходить кабинет главного режиссера за километр. Вдруг помощница Плучека приглашает пройти к нему. И я, как был — в парике, шляпе и при шпаге, последовал за ней.
Стою в камзоле и со шпагой, жду, когда меня уволят. И думаю: «Если что, заколю его шпагой!» Но тут Плучек вышел из-за стола и, раскинув руки, пошел ко мне навстречу: «Старик, ну, неужели мы из-за ста рублей разрушим нашу дружбу?! Иди сюда, я тебя поцелую». Больше мы не ссорились...
К моему 40-летию в Театре сатиры был устроен бенефис в мою честь. Плучек разрешил, сказав: «Тебе можно». У меня выступали Алла Баянова, Татьяна Шмыга, Лариса Голубкина. С Илзе Лиепой мы танцевали специально поставленный танец под Фрэнка Синатру. Я собрал женщин-актрис, которых любил и которые поют.
Давно уже нет тех великих актеров, с которыми я играл на этой сцене. Грустно, что ушло то золотое время Театра сатиры, которое я застал...
Пожалуй, из корифеев осталась одна легендарная Вера Кузьминична Васильева. У меня до сих пор спрашивают, не мама ли она мне. Мы же однофамильцы. А еще большие друзья. Мы и на сцене играли родственников: она мою маму, а я ее сына. Я поставил для Веры Кузьминичны спектакль «Ждать?!», где она играла французскую актрису, которая попала в аварию. Ставил ее юбилейные вечера, бывал у них с мужем на даче и дома. Я ее нежно люблю...
У меня были порывы уйти из театра, в котором я работал 45 лет. Это не значит, что я разочаровался в профессии. Скорее, это своего рода самокопание: «Здесь я не сыграл, здесь я отказался, здесь что-то не получилось...» А потом как-то посмотрел на портрет Андрея Александровича Миронова в гримерке и сказал себе: «Мне будет перед ним стыдно, если я предам театр». Без театра — все равно что без любви...
Помимо театра, я снимаюсь в кино, занимаюсь режиссурой. А еще более двадцати лет преподаю в ГИТИСе. А если считать и Щукинское училище, где я начинал, то все тридцать. Меня привел преподавать туда буквально за руку мой учитель — Катин-Ярцев. Я веду уже пятый, юбилейный курс.
Когда я впервые набрал первый курс, то, встретившись со студентами, вы не поверите, заплакал от расстройства: «Ребята, вы же в академию театрального искусства вообще-то поступили. Вы учились где-нибудь?» Но потом увидел, как они стараются восполнить пробелы школьной учебы, как тянутся к знаниям. А когда студенты попросили поставить спектакль по поэзии Серебряного века, понял, что у них есть стремление стать профессиональными актерами.
Я отдыхаю с ними душой. Пытаюсь передать ребятам секреты профессии и вижу, как они меняются. Перед показом обязательно их подбадриваю: «Вы лучшие!» А мои ученики называют себя «васильки»...
Я никогда не отрывался от своего родного города. В Новосибирске бываю в основном с гастролями театра. Раньше часто ездил, здесь жили моя мама, старший брат. К сожалению, в том году они ушли один за другим...
Выходить мне, сибиряку, на сцену родного города очень волнующе. У меня по-прежнему здесь очень много знакомых. Еще живы люди, которые меня помнят, с которыми я учился в школе.
Всегда волнуюсь перед тем, как выйти на сцену. Считается, что если актер не переживает перед спектаклем, — это плохой актер. Я своими глазами видел, как Андрей Миронов волновался перед выходом на концерте где-то в провинции. Казалось, ну ему-то что? Выходишь на сцену перед ткачихами, которые от восхищения в обморок падают. Но это нормальное профессиональное чувство актера.
К 95-му юбилею Театра сатиры Александр Анатольевич Ширвиндт предложил артистам сфотографироваться в необычных, не академических образах. Чтобы публика увидела любимых актеров в неожиданном ракурсе. Под портретами подписи: Натуся, Зинуля, я подписан как Юрасик. Так называла меня Ольга Александровна Аросева. Самого Ширвиндта мы все зовем Шурой. Согласитесь, в этом что-то есть. Артисты же как дети. Мы даже выпустили альбом этих фотографий.
Сейчас в нашем театре опять перемены. К нам пришел новый художественный руководитель Сергей Ишханович Газаров. Он внес мощную энергию, репетиции идут на всех сценах. В этом сезоне он выпустил новый спектакль «Дядя Жорж» по Чехову. И как будто вернулись старые времена: билеты в Театр сатиры не достать. Это очень интересная постановка. Обычно Чехова ставят мрачно, а Газаров вносит в этот спектакль какой-то удивительный нерв. Это и есть трагикомедия. Я играю Серебрякова, которого Чехов не любил. Он — страшный человек. Эгоцентрист, ради своей цели — продать усадьбу и купить домик в Финляндии — доводит Войницкого до мысли о самоубийстве.
Я никогда не выпрашивал ни ролей, ни наград. Скоро 100-летний юбилей театра, он совпадает с моим 70-летием. Было очень приятно, когда Сергей Ишханович сказал: «Как здорово! Ищи пьесу, мы на тебя спектакль поставим!»
Почивать на лаврах — это конец. Притормозил, зазвездил — все, пиши пропало! Я ведь получил звание народного артиста в 46 лет, очень рано. Помню, как в театре надо мной похохмили. Сначала Александр Ширвиндт вызвал меня в свой кабинет. Вхожу — а там все народные! «Вливайся в коллектив!» — обвел он рукой высокое собрание.
На репетиции спектакля «Андрюша» он вызвал меня на сцену для вручения знака народного артиста: мол, Владимир Владимирович передал мне его из Кремля. Открываю коробочку, а там значок «Народный артист Юрий Васильев». Только тогда я понял, что это розыгрыш. Ширвиндт заказал значок на Арбате. А настоящий нагрудный знак я получил на торжественной церемонии в Большом театре...
У меня сибирская закалка. Я не привык сдаваться. Не люблю лежать и ничего не делать. Постоянно тянет в театр — это мой второй дом. Быть всегда в тонусе — это удивительное свойство актерской профессии. Приходишь в театр, у тебя высокое давление, болит голова, ты думаешь: «Ну как я выйду сегодня на сцену?» И тут включается в гримерке трансляция. Слышишь гул зрительного зала — и моментально все болячки улетучиваются!
Я по гороскопу Стрелец. Не люблю сидеть на одном месте, обязательно должен все попробовать, испытать на себе. Можно ведь спокойно играть в театре, благо ролей у меня предостаточно. Но у меня живо желание научиться чему-то новому. А еще я верю в удачу. Господь каждому дает шанс, главное, его не пропустить и быть готовым использовать...
Наверное, я неисправимый оптимист. Умею радоваться простым вещам: кто-то уступил место женщине в метро, кто-то вежливо поздоровался. Я радуюсь солнцу, радуюсь, что работаю в этом театре. Это свойство мне очень помогает — ведь очень важна легкость в работе над ролью. Если она тебе тяжело, трудно дается, в зале это заметят. Мне не нравится идти по прямой, люблю приключения. Недаром же моим кумиром остается Жерар Филип...
Когда мне бывает тяжело от ударов судьбы, я всегда подхожу к зеркалу и говорю самому себе: «Я сибиряк! Я сибиряк! Я сибиряк!!!» И знаете? Это помогает мне выжить.
Подпишись на наш канал в Telegram