«С Алексеем Баталовым я дружила около девяти лет. В последние годы жизни он давал мне интервью очень часто. Беседовали на разные темы: юность, первые шаги к славе, трудный выбор, повороты судьбы, периоды простоя... Алексей Владимирович рассказывал и словно сам анализировал свою жизнь... Ниже приведены самые интересные отрывки из наших с ним интервью. А сопровождается статья редкими фото из архива Баталова, некоторые из которых публикуются впервые», — рассказывает главный редактор Анжелика Пахомова.
— Алексей Владимирович, недавно вы с супругой отметили 50-летний юбилей. Это большой срок, особенно если учесть, что до свадьбы были знакомы десять лет. А помните, как впервые встретились?
— Конечно помню! Это было в 1953 году. Я тогда снимался в фильме «Дело Румянцева». И однажды вечером после съемок актер Сергей Лукьянов, который играл в фильме полковника милиции, мне говорит: «А пойдем в цирк, там цыгане выступают!» Мы пошли. И я впервые увидел Гитанну, она выполняла сложный цирковой номер на лошади и танцевала... Гитанна — профессиональная гротеск-наездница, каких в стране единицы. Она достигла такого мастерства, что многие ее номера никто не мог повторить, с одним из них она даже ездила на почетные гастроли во Францию. Чтобы добиться такого успеха на арене, нужны и природная ловкость, и азарт, и настоящая храбрость. Поэтому, познакомившись с ней, я понял: эта девушка — ни на что не похожее, совершенное чудо! Был не на шутку увлечен, поэтому не раз приходил в цирк, чтобы попасть именно на выступление Гитанны.
Когда мы познакомились, я был несвободен. Еще в школе, в 16 лет, женился на дочери художника Константина Ротова Ирине. Вместе с моим отчимом, писателем Виктором Ардовым, Ротов работал в журнале «Крокодил». Так что можно сказать, что с Ириной мы были знакомы буквально с детского сада! В юности я не так чтобы много дружил с девчонками — был не очень уверен в себе. Отвратительно учился из-за того, что за годы эвакуации растерял все знания. Чтобы я мог получить аттестат, меня устроили в школу рабочей молодежи. Короче говоря, Ирина была родным для меня человеком, поэтому отношения с нею сложились сами собой. Мы расписались еще до того, как я поступил в Школу-студию МХАТ.
— Как же вы жили, не имея ни заработка, ни квартиры?..
— А тогда все жили небогато. Чтобы пожениться, люди не ждали квартиры и какого-то приданого. Если бы в 40-е годы рассуждали как сегодня, то многих сейчас не было бы на свете. Несмотря на нищету, влюблялись, женились и жили где придется... С девчонками я был очень робкий. Я не мог жениться на чужой девушке, даже подойти к незнакомке мне было трудно! Так что, скорее всего, это было просто юношеское увлечение, которое проистекало из моей стеснительности. Словом, мы с Ирой снова стали общаться, гулять вместе. Вот буквально по улицам ходили. В то время не было никаких кафе, а если и были, то нам не по карману. Еще даже продовольственные карточки не отменили, не редкостью было, что люди недоедали. Нет, это не такое ухаживание, как себе представляют нынешние молодые люди. И цветов особо не продавали — их можно было только где-то украдкой нарвать. И подарков я делать не мог вообще никаких! И одевался черт-те во что... Помню, у меня были шинель, солдатские ботинки и флотские брюки. И никаких носков — их тогда вообще невозможно было достать! Чтобы ноги не «белели» под черными брюками, я их красил ваксой.
— Разве не страшно заводить семью в таких условиях?
— В те годы люди так не рассуждали, ведь бедствовали все. А молодым все равно хотелось любить, создавать семьи. Жениться на любимой девушке — это было нормально. Но конечно, если бы мы стали спрашивать совета у старших, пожениться нам, школьникам, никто бы не разрешил. Поэтому, дождавшись, пока возраст подошел, мы удрали в ЗАГС тайком.
Зашли и расписались. Правда, у нас было кольцо — одно на двоих, мы купили его, одолжив денег у домработницы Николая Погодина... Пошли к родителям, которые и не подозревали, что «дети» поженились! Конечно, они пришли в ужас. Еще не окончили школу, нигде не работаем, никакого жилья нет, и вдруг — муж и жена... Двое сумасшедших! Они-то не обращали внимания на нашу дружбу, думали, что мы еще маленькие... У меня в родительском доме была маленькая шестиметровая комнатка, где во время своих приездов в Москву останавливалась Анна Ахматова. Она много лет дружила с моей мамой. Когда комната была свободна, мы там жили с Ириной, если нет — перебирались к ее родителям. Потом у нас родилась дочь Надя... Признаюсь, я был плохим отцом, дома появлялся редко. Надолго уезжал на съемки. Возможно, это и разрушило нашу семью. Однажды, когда я снимался в Киеве, кто-то в Москве наговорил маме Ирины о моей распутной жизни. Это было смешно, потому что я там жил даже не в гостинице, а на студии, в кабинете режиссера Марка Донского. Мы репетировали каждый день до глубокой ночи... Оправдываться не имело смысла, мы с Ириной отпустили друг друга и разошлись по-хорошему. У нее остались отличные отношения с моей матерью, она нередко приводила к ней внучку. Сейчас Ирины уже нет в живых, а дочь Надежда стала переводчиком.
— А как же молодой актер добился руки и сердца неприступной королевы цирка? Ведь вы признавались, что не любите красивых ухаживаний, признаний, обещаний...
— В фильме Иосифа Хейфица «День счастья» мой персонаж говорил: «Люблю» — к этому слову привыкли, как к старому халату. С ним нужно обращаться аккуратно». Со своим героем я полностью согласен! Можно редко говорить важные слова, но главное — отвечать за них. Что касается ухаживаний, их, в сущности, и не было. Во-первых, Гитанна много гастролировала, видеться получалось только урывками. А во-вторых, что мог подарить ей начинающий актер? Я тогда снимался в одном из своих первых фильмов «Дело Румянцева», жил в комнате без удобств, с окнами во двор. Гитанна же была примой цирка, жила в благоустроенном номере. Цирковые артисты иногда устраивали небольшие вечера, звали гостей, накрывали стол, а мы, актеры, приходили на готовенькое... Пышной свадьбы, конечно, не устраивали, но к нам пришли актеры из «Современника», с которыми я тогда дружил.
— После свадьбы вы поселились там же, на Ордынке, вместе с родителями?
— Да, иногда нам приходилось жить у них, и, к счастью, моя мама, актриса Нина Ольшевская, и отчим, Виктор Ардов, с радостью приняли Гитанну в нашу семью. И с матерью Гитанны дружба сложилась с первого дня знакомства и продолжилась до ее смерти в 1997 году. Не помню ни одного конфликта, наоборот, в наших молодых спорах Гитанна Георгиевна могла принять мою сторону. Отношения с тещей — не мелочь... А потом из-за съемок в кино я долго жил в Ленинграде. Именно там мы и получили нашу первую квартирку, с кухней и ванной! Это было счастье. Правда, в те времена я день и ночь пропадал на киностудии, а Гитанна постоянно уезжала на гастроли, которые длились месяцами. Такая вот у нас была «ненормальная» семья. Потом Гитанна ушла из цирка. Она много сил положила на уход и воспитание дочери. Надо отдать должное и теще, которая, пока была жива, очень много помогала нам. Вот они вдвоем и сделали все для того, чтобы дочь нашла свое место в жизни.
— Алексей Владимирович, вы ведь про своих предков знаете все...
— Родители моей мамы, актрисы Нины Ольшевской, — замечательные врачи, почетные граждане города Владимира. К сожалению, в 1937 году они были арестованы. Дед попал во Владимирский централ и умер там, а бабушка отсидела десять лет. Тогда, конечно, я не понимал, что происходит в стране. Я был обычным счастливым ребенком. Моего дядю, Николая Баталова, еще в 1916 году Станиславский пригласил в Московский Художественный театр. Именно благодаря дяде туда попали и другие родственники, в том числе и мой отец, Владимир Баталов. Станиславский сначала обратил на него внимание благодаря обаянию старшего брата, Николая. Но потом именно Владимир Баталов стал помощником Станиславского, все время был рядом с ним. С мамой отец познакомился уже в театре. Когда в 1928 году на свет должен был появиться я, она поехала к родителям, домой. Поэтому место моего рождения — город Владимир.
— Вам было пять лет, когда родители расстались и мама снова вышла замуж. И отношения с отчимом сложились замечательные...
— Виктор Ардов стал для меня близким и родным человеком. У меня появились братья — Михаил, Борис... А потом грянула война! В это время мы с мамой были в писательском пионерском лагере. Со всем ужасом я ощутил войну, когда убили Евгения Петрова — отца моего друга Пети Катаева (писатель Евгений Петров, создавший вместе с Ильей Ильфом «12 стульев» и «Золотого теленка». — Прим. ред.). Отчим отправился на фронт военным корреспондентом, а отец записался в ополчение в Москве. Мы с мамой и двумя братьями поехали в эвакуацию. В теплушках добрались сначала до Казани, оттуда — в Свердловск, жили в Уфе. А потом маме кто-то сказал, что в Бугульме с продовольствием получше, мы переехали туда.
— В Бугульму вы приехали 13-летним мальчишкой. Но теперь в городе гордятся этим фактом. Вашим именем даже назвали драматический театр...
— Мы жили в настоящей крестьянской избе. Там я, городской мальчик, впервые увидел корову, узнал, что такое работать на огороде. Мама носила на рынок вещи продавать. Но это не всегда удавалось. Например, за ее изящные туфельки не дали ничего, кому они нужны? Мама организовала труппу из таких же эвакуированных артистов, они выступали в госпиталях перед ранеными. Нашлось помещение с настоящей сценой, где начали ставить спектакли... По сути, создание драматического театра в Бугульме — заслуга моей матери. Я был всего лишь помощником рабочего сцены, открывал и закрывал занавес, ставил вместе с другими декорации... А однажды пригодился в массовке, сказал известную фразу: «Кушать подано!»
— А ваш дебют в кино помните?
— Это получилось случайно! Когда в 1944 году мы вернулись в Москву, весь наш класс сняли в фильме «Зоя» о Зое Космодемьянской. Мне даже достался небольшой текст, который нужно было сказать перед камерой. Мои родные ругали меня, говорили, что сначала нужно окончить школу, институт. Решение поступать в Школу-студию МХАТ было естественным, ведь почти все мои родственники были актерами. Но была и еще одна причина... Когда вернулся в Москву и снова начал ходить в свою школу в Лаврушинском переулке, пришлось тяжело. Посещение уроков стало мучением, экзамены я проваливал... Был вынужден оттуда уйти, а свое образование заканчивать в вечерней школе рабочей молодежи. Так что посудите сами, кем я мог стать с таким-то аттестатом? Только актером.
— Нетрудно предположить, что, когда вы пришли в Школу-студию, где преподавал ваш родственник Виктор Станицын, зазвучали разговоры: «Ну конечно, за этого попросили!»
— За меня никто бы не стал хлопотать. Это было не принято в те годы. И если кто-то мне и помог поступить в Школу-студию, то Галина Христофоровна. Эта удивительная женщина, педагог, была другом дома и стала со мной заниматься, увидев, какой я неуч. Как я уже говорил, во время войны мы с мамой и двумя братьями жили бог знает где. Отец и отчим ушли на фронт, а мы проехали по городам и весям. Учиться было некогда и негде. Поэтому, вернувшись в Москву, я среди товарищей чувствовал себя недоучкой и стеснялся этого. Часто уроки просто прогуливал, и поэтому возник вопрос о моем исключении. Тогда родители определили меня в школу рабочей молодежи, ее я кое-как дотянул. Так вот Галина Христофоровна пожалела меня и стала специально приходить, чтобы со мной заниматься. Я ей обязан всем!
Ну а родственные связи меня даже несколько сковывали. Я чувствовал, что за мной тень дядей, в том числе Николая Баталова, имя которого в 30-е годы гремело. Я не мог подвести своих родственников, недопустимо было бы, если бы им сказали: «Ваш Алексей там выкаблучивается!» Так что в институте я старался не высовываться и вел себя очень скромно. Может, поэтому поначалу не производил впечатления на педагогов и не проявил себя. У меня в голове была установка: «Не выставляться! Я буду как все. Мне — как положено!» Даже когда после дипломного спектакля Ольга Книппер-Чехова сама подошла ко мне и предложила подписать диплом, я сначала отказывался. Она меня слушала-слушала, а потом все-таки подписала и сказала: «Бери, дурак! Потом поймешь». Так я окончил Школу-студию. Наконец-то можно было идти в большую жизнь, что-то делать... Но мои планы резко оборвались — меня совершенно неожиданно призвали в армию. Я-то думал, что это меня уже не коснется. Мы в институте проходили военное дело, а теперь я стал дипломированным актером... Но тут Сталину вдруг приходит в голову, что снова может начаться война. И он издает специальный указ, по которому все молодые люди нашего возраста призываются независимо ни от чего. Меня вполне могли бы отправить служить куда-нибудь на Дальний Восток.
В столице я остался просто чудом! В Театре Красной Армии не хватало призывников для массовки. Это даже не актеры, а солдаты, которых используют в спектаклях, и надо признаться, что использовали нас много, почти в каждом спектакле. А когда спектакль заканчивался, мы еще и разбирали декорации, а ночью по очереди несли охрану театра. Вот на такое место я и попал. Но все равно был счастлив: все-таки можно было что-то сыграть. В более крупных ролях я был занят в двух спектаклях, с которыми мы гастролировали по гарнизонам.
— После армии вы стали актером МХАТа, но не прошло и трех лет, как сделали выбор в пользу кино. Это был смелый шаг...
— Когда я радостно сообщил в театре, что мне нужно ехать на очередные съемки, услышал ответ: «Это невозможно! Если ты поедешь — придется тебя уволить». Уйти из театра, где кругом родственники, в котором я буквально родился... Это было невероятно трудно! И страшно. Театр — это стабильность, постоянный заработок, служебная лестница, артистов МХАТа тогда все уважали и знали... А в кино — полная неразбериха: сегодня ты нужен, завтра — нет. Показывают фильм с твоим участием, а ты уже сидишь дома без работы, и неизвестно, когда тебя в следующий раз позовут. Поэтому все были, мягко говоря, удивлены. Администрация театра уговаривала меня остаться, но и на съемки не отпускала. Нужно было выбирать. И я написал заявление об уходе, которое, по словам старожилов, было чуть ли не единственным с истории основания театра. Поэтому его потом долго хранили как реликвию...
Потом началась моя кинематографическая жизнь, я уехал в Ленинград сниматься в картине Хейфица «Большая семья». Именно Хейфиц сделал из меня то, чем я сейчас являюсь. Он помогал во всем, я даже подолгу жил у него во время съемок... Как любой советский режиссер, он был обязан снимать не только то, что хочется, но и то, что надо. Именно таким «заказом» являлась «Большая семья» — экранизация романа Всеволода Кочетова «Журбины». При подготовке к роли рабочего Алеши я решил прочитать книгу и дошел только до двадцать пятой страницы. Роман оказался невыносимо скучным! Но Иосифу Ефимовичу удалось сделать настоящее кино, которое интересно смотреть и в наше время. Во время съемок я стремился к тому, чтобы все выглядело естественно. Например, мне не понравилось, что мне выдали новенькую форму с иголочки, которой у настоящего трудяги просто не могло быть. И я поменялся с одним рабочим — отдал ему новую, а сам надел запачканную и поношенную. Еще я освоил ремесло клепальщика и в кадре делал все почти профессионально. Так что где-то в море ходит корабль, сделанный в том числе и моими руками! Я считаю необходимым для актера терпеливо изучать все, что связано с работой его персонажа. Потому что среди зрителей обязательно будут представители этой профессии, и малейшая пустяковая ошибка, допущенная актером, испортит все впечатление. Через год было «Дело Румянцева»...
— Вы очень органично смотрелись и в фильме «Дело Румянцева», где играли шофера.
— Ну, тут мне и учиться ничему специально не пришлось. Профессиональные права я получил еще в армии, там же освоил вождение МАЗа, поэтому все тонкости работы водителя знал досконально: где лежат инструменты, как поменять колесо весом сто килограммов... И когда снимали сцену, в которой детей везут в лагерь, мою машину задержал на дороге постовой. Он удивился, что актеру позволили вести грузовик, набитый детьми. «А вы имеете право перевозить людей в открытом борту?» — поинтересовался милиционер. И тут я эффектно достал из кармана права, где было указано, что я высококвалифицированный шофер! Вообще, мне нравилось, когда по роли мне нужно было водить автомобиль. Например, в одном из последних фильмов, где я снялся, «Зонтик для новобрачных», по сюжету за лихачество меня даже останавливает на дороге постовой. На экране быть шофером легко, но как на самом деле тяжела эта профессия, я убедился на своем опыте, когда в 50-х годах возил актеров на целину. Там мы ездили в автобусе по морозу, и мне приходилось каждое утро вставать пораньше, чтобы прогреть мотор. Но я всегда любил возиться с машинами, свой первый «москвичонок» разбирал и собирал бесчисленное количество раз! Да и потом, когда покупал более серьезные машины, всегда все делал сам. Наверное, не стань я актером, мог бы быть хорошим водителем.
— А в фильме «Дорогой мой человек» вы так убедительны в роли хирурга, что приходит мысль — и врач из вас получился бы великолепный...
— Нет, что вы! Водитель — да, но не врач. Когда мы готовились к съемкам, Хейфиц настаивал, чтобы я присутствовал при настоящих операциях. И совершенно случайно нашелся прекрасный доктор, который научил меня всем тонкостям. Снимаясь в картине «Летят журавли», я разбил лицо и попал на операционный стол к хирургу Просенкову. Это был тяжелый случай — я полетел с отвесного берега лицом в воду, а там торчали какие-то палки. Очнулся, когда меня везли в больницу — израненного, в насквозь промокшей шинели. Ближайшая больница оказалась в Дмитрове, где как раз дежурил Просенков. Увидев мое лицо, которое было смесью грязи, крови и грима, он даже бровью не повел. Сухо велел снять с пациента шинель и уложить на стол. Мне стало обидно, ведь я ждал, что все заахают, забегают вокруг меня. Но через несколько дней я узнал, как мне повезло, ведь этот врач оказался знаменитым на всю область хирургом. И когда я еще лежал в больнице, мне прислали сценарий фильма «Дорогой мой человек». Показываю его Просенкову, он воодушевляется и берет надо мной шефство. Как правильно мыть руки, надевать повязку, обращаться с инструментами — он не только это все мне показывал, но и брал на операции. Хотя как только я видел скальпель и кровь, у меня начинало темнеть в глазах. Живому человеку разрезают живот и достают внутренности! Сложно выдержать такое без подготовки. Каждый раз я старался под каким-нибудь предлогом выбраться на воздух... Но приходилось терпеть, ведь мой герой почти весь фильм находится в операционной. А когда мы снимали сцену, где я тащу раненого с поля боя, я уговорил военных, которые помогали с техникой, разрешить мне порулить настоящим танком. Управлять машиной оказалось довольно легко, но непривычно, потому что обзор через маленькое окошко. Я растерялся и, чтобы не врезаться, резко затормозил, со всего маха ударившись лбом о железную панель. После чего разразился такой длинной и витиеватой нецензурной фразой, что военные посмотрели на меня с уважением: «Настоящий танкист!»
— А физику вы изучали, готовясь сниматься в фильме «Девять дней одного года»?
— Вот с этим было сложнее всего. Конечно, режиссер Михаил Ромм хотел, чтобы я, играя ученого-физика, хоть немного понимал, о чем говорю. Но для меня эти слова — «нейтроны», «термояд» — были пустым звуком, ведь в школе по физике я получил твердую двойку! Так что приходилось трудно — с видом знатока сыпать терминами, которых я не знаю.
— В 1962 году этот фильм о работе ученых-физиков стал настоящим откровением...
— Вся страна думала, что «Девять дней одного года» появились вопреки властям. На самом деле фильм был снят по распоряжению человека, который возглавлял сверхсекретный институт ядерной физики. И на съемках находились представители этого НИИ, которые помогали Ромму. Они рассказывали о своей работе все, что можно и что нельзя. Хотя, конечно, в кадре осталось только то, что разрешила цензура.
— Алексей Владимирович, интересно, а как вы почувствовали то, что стали известным актером? По каким признакам? Стали узнавать, появились деньги?
— Я был совершенно не устроен в бытовом плане. Благ к тому времени я не нажил никаких. Актерам кино платили тогда по твердой ставке: вот столько-то рублей, и привет! И никто не торговался. Мы же не за деньги снимались! Я, во всяком случае, вообще тогда не думал о деньгах. Первый приличный костюм у меня появился, только когда нужно было ехать на кинофестиваль с фильмом «Летят журавли», и сшили мне его в долг, с условием, что я отдам деньги со следующего гонорара. Никому в голову не приходило мечтать о богатстве, как это бывает у молодых людей сейчас. Считалось нормальным гулять с девушкой по улицам взад-вперед, без ресторанов и цветов. И я не помню, чтобы хоть кто-то смотрел на мой карман. Хотя чего на него смотреть? И так понятно, что он пуст — просто по тому, как я был одет. Кстати, как раз в то время, о котором мы говорим, я стал готовиться к экранизации повести Чехова «Дама с собачкой». А для этого нужно было отрастить бороду. Кто-то узнал меня в трамвае и написал письмо в газету: «Видели артиста Баталова в трамвае, с утра ехал небритый, плохо выглядел. Наверное, пьет. Что он себе позволяет?» Поскольку я никогда не пил, остается предположить, что кроме небритости писавшего смутила моя одежда. Вообще, я как-то всю жизнь прожил среди небогатых людей, и сам никогда не был состоятельным. А когда к нам домой, на Ордынку, приходили такие уважаемые люди, как Ахматова, Раневская, Пастернак, Зощенко, Олеша, на стол подавались обычный чай, сахар и какие-нибудь пряники, такие твердые, что ими можно было гвозди заколачивать. Никто не всматривался в угощение, ведь приходили общаться! Я честно скажу: с годами пришел к выводу, что деньги не приносят счастья. Я не был богат, но счастлив был много раз. А среди богатых людей знал много несчастных и несвободных.
— Алексей Владимирович, вы рано стали заниматься режиссурой. Ваш первый фильм «Шинель» был дипломной работой...
— Фильм получился — во многом благодаря Ролану Быкову. Он закрыл своим мастерством все недостатки съемочного процесса, очень маленький бюджет и хилые декорации. Работали зимой, и над сценой ограбления Акакия Акакиевича бились много дней подряд. Снимали ночью, в каменной галерее. Было холодно, но бесснежно, и вместо снега использовали опилки. В первые же дни Быков простудился и потом играл с высокой температурой. И вот наступает очередная ночь, погода отвратительно сырая, дует ветер, одежда на всех мокрая... Быкову нужно снять шубу и шапку перед тем, как войти в кадр. Любой другой уже плюнул бы и отказался — здоровье дороже! Но Ролан Антонович обладал огромной добросовестностью, приверженностью делу, он не мог так поступить. И когда прозвучала команда «Мотор!», человек, который только что сидел с полузакрытыми глазами и кашлял, преобразился. Сделал все именно так, как я задумал, и это при том, что у Гоголя сцена ограбления опирается на одно-единственное слово: «Караул!» Но Быков играл так, что у меня замирало сердце, было даже страшно...
— А ваша сказка «Три толстяка» до сих пор смотрится как современный, интересный фильм...
— Перед тем как я начал снимать сказку «Три толстяка», жена научила меня ходить по канату. Кстати, Юрия Олешу, написавшего «Трех толстяков», я знал лично. Он был частым гостем в нашем доме, поэтому для меня было важно экранизировать эту сказку. Так вот, если у вас есть свободный год, можете попробовать! Примерно столько времени у меня ушло, чтобы научиться, а тренировался я каждый день! Канат был натянут и дома, и на киностудии. Учиться этому пришлось, чтобы спасти фильм, потому что не было аппарата для комбинированных съемок. С такой техникой можно балансировать и в десяти сантиметрах от земли, а так пришлось по-настоящему натягивать веревку на высоте чердака. Конечно, предлагали взять дублера, но неизвестно, сколько времени на это бы ушло. Канатоходцев в стране не так много, а этот должен был быть с моей фигурой и похожим лицом... Погода была отвратительная, каждый шаг рискуешь поскользнуться. Гитанна стояла возле кинооператора и не сводила с меня глаз. В тот день у нее появились первые седые волосы...
— И «Шинель», и следующая ваша картина «Три толстяка», и ваша третья работа, фильм «Игрок», сняты на самом высоком уровне. Почему же вы перестали заниматься режиссурой?
— Дело в том, что современные условия на киностудиях не предполагают ни долгого поиска, ни ожидания, ни кропотливого труда. И режиссер, и актеры поставлены в жесткие рамки, срок выхода фильма строго оговорен. Все это отражается на качестве, а я работать так не хочу, ведь в свое время видел в деле таких мастеров, как Хейфиц или Калатозов. Когда создавалась картина «Летят журавли», Михаил Калатозов и оператор Сергей Урусевский каждую сцену снимали по нескольку дней. В сценарии был запланирован эпизод, в котором Вероника и Борис идут вдоль моста, и визуальный ряд выстраивается так, будто они поднимаются в небо. Ради этого кадра съемочная группа в полном составе несколько раз собиралась в четыре утра, нам накладывали грим, устанавливали оборудование. А на рассвете Калатозов с Урусевским смотрели куда-то вверх и говорили: «Нет! Небо сегодня не то. Попробуем завтра». И снять эту сцену так и не удалось, потому что делать ее абы как режиссер не хотел. Эпизод, где Борис падает, сраженный пулей, длится чуть больше минуты. А снимали его три дня! Режиссеру хотелось, чтобы все было естественно, поэтому он просил меня падать с открытыми глазами, но я все равно закрывал их, потому что брызги летели в лицо. И пока я, одетый в шинель, лежал в луже, Урусевский ездил вокруг меня на тележке, которую сконструировал сам. Он постоянно что-то изобретал! Придумал специальный подъемник, который позволил создать сцену предсмертных видений Бориса: я бежал по лестнице, а он поднимался на лифте, установленном в лестничном проеме. И не только они так работали, а многие! Хейфиц остановил съемки «Дамы с собачкой» на два года из-за моей болезни глаз! Мне пришлось проходить серьезное лечение, и режиссер решил ждать, хотя не было гарантии, что я вообще когда-либо выздоровею.
— Вас ведь изначально не хотели брать на роль Гурова?
— Хейфиц как раз очень хотел. Мы с ним долго готовили эту роль, обсуждали, репетировали, но когда он представил мою кандидатуру на художественный совет, раздался хор разочарованных голосов. Я сидел за дверью и слышал, как маститые режиссеры убеждали Иосифа Ефимовича, что Баталов — это рабочий паренек из «Большой семьи», который не сможет сыграть чеховского героя, русского интеллигента. Для меня же это был шанс перейти в другое амплуа, потому что после «Большой семьи» и «Дела Румянцева» меня завалили сценариями с однотипными ролями рабочих. Поэтому я старался убедить всех, что подхожу на эту роль! Даже стал сознательно старить себя — отпустил бороду, сутулился, выбрал для проб туфли большего размера, чтобы утяжелить походку. Надел на безымянный палец кольцо, чтобы придать хоть какой-то лоск огрубевшим от возни с автомобилем рукам. В результате худсовет, хоть и со скрипом, утвердил меня. Но, как оказалось, трудности только начинались. Съемочную площадку окружали поклонники Чехова, старушки и старики, которые, казалось, знали о писателе все! Одна из них, божий одуванчик, все повторяла: «Он ходит носками внутрь! Косолапит! Человек тех времен, тем более персонаж, которого отождествляют с самим Чеховым, не мог так ходить!» А вы попробуйте сознательно изменить свою походку и при этом играть! Но я это делал, с трудом скрывая раздражение, возникшее против этих «наблюдателей». С горечью думал, что у интеллигентов и аристократов ноги и руки с рождения «привинчены» совершенно иначе, чем у меня. Они снова и снова указывали на мой «недостаток», я отшучивался, а в душе все кипело... И однажды на площадке появился очень древний старик, который знал Чехова лично. Он почти ничего не слышал и решил, что я играю самого Антона Павловича. Посмотрев на меня, старик выдал: «Вот-вот, точно, похож, и бороденка такая же! Тот тоже с палочкой ходил. Гляди, вон он и ногами загребает, косолапит, точно Чехов!»
— Алексей Владимирович, у большинства зрительниц вы ассоциируетесь с Гошей из фильма «Москва слезам не верит». Вас этот факт не обижает?
— Абсолютно осознаю, что, если бы не этот фильм, я бы уже не имел права называться актером. Мне даже страшно вспомнить, как долго я колебался, соглашаться ли на эту роль. Это было связано с тем, что преподавал в институте, мало снимался. Вообще же мы делали обычную мелодраму и не рассчитывали на такой успех, а тем более на «Оскар». Кстати, некоторые кадры, к сожалению, вырезали, и зритель уже никогда их не увидит. Например, диалог Николая с Гошей, когда они выпивали, был гораздо интереснее.
— Неужели вы тогда не предвидели, что снимаете фильм «на века»?
— Колоссальный успех картины предвидеть было невозможно, во время работы никто не восхищался и не кричал: «Это гениально!» А Гоша воспринимался как обычный мужчина, и причина его появления в сценарии — обеспечить счастливый финал, из тех, которые так любят зрительницы. И, кстати, я ни в какую не соглашался сниматься в этой роли. Тогда, в конце семидесятых, я вообще хотел завершить свою карьеру в кино, потому что меня все чаще приглашали играть партийных секретарей. К тому же я начал преподавать во ВГИКе и полностью погрузился в работу. И когда мне в первый раз позвонил Меньшов, я отказался наотрез. Но Владимир был настойчив, убеждал, что не придется ездить в экспедиции и он уладит все вопросы с руководством ВГИКа. А потом заявил, что Гоша — это синтез моих прошлых ролей, помесь ученого-физика Гусева из «Девяти дней одного года» с Алексеем из «Большой семьи», рабочим золотые руки. Его слова произвели на меня впечатление, и я согласился, не подозревая, каким невероятным поворотом это станет в моей актерской судьбе.
— Один из запоминающихся эпизодов — там, где Гоша неожиданно умело дает отпор хулиганам...
— Между прочим, во время съемок этой сцены я пару раз очень чувствительно получил в солнечное сплетение. Ведь драться с Гошей Меньшов пригласил профессиональных самбистов, которые до этого ни разу не снимались в кино и смягчать удары не умели. Но раньше на такие вещи актеры не обращали внимания, мы не любили передоверять работу дублерам, хотели все делать самостоятельно и были готовы на добровольные жертвы ради хорошего результата. А ведь результат мог быть еще лучше, чем вы видели. Как я уже говорил, фильм сильно урезали при монтаже, он стал на час короче. Убрали откровенные сцены между главной героиней и Олегом Табаковым, сократили разговор Гоши и Николая, во время которого мой герой сидел в плаще на голое тело. И когда он поднимался за новой бутылкой, это было заметно... Такие эпизоды посчитали «недостойными советского человека». Но все равно публика хлынула в кинотеатры. Огромная популярность и всенародная любовь — это в первую очередь заслуга Владимира Меньшова. А ему даже не разрешили получить заслуженный «Оскар», ругали за «погоню за дешевым успехом». Ведь мы снимали картину, в которой нет ни подвигов, ни Северного полюса, ни войны, ни танков... Прошло 33 года, а люди все смотрят и смотрят «Москва слезам не верит», и только благодаря этому многие меня еще помнят. Это чудо! Так что я просто счастлив, что Меньшов меня тогда уговорил. Я стал его поклонником, каковым и остаюсь до сегодняшнего дня.
— Алексей Владимирович, если бы незнакомый человек на улице спросил, кто вы, что бы ответили одним словом?
— Бродяга! На самом деле. Я никакой не актер. Снялся-то всего в шести фильмах, если брать настоящее кино. Я — бродяга и много раз бросал кино, занимаясь совсем другим. В 70-е годы ушел в режиссуру, сняв три фильма: «Шинель», «Три толстяка» и «Игрок». Потом пошел на радио и много лет делал там постановки. Во ВГИКе преподаю до сих пор. Во ВГИК меня заманил Сергей Бондарчук. Сначала я был не уверен, что справлюсь, но уж когда согласился... Честно говоря, я не умею ничего делать вполсилы. Это ведь актерское мастерство, невозможно проводить занятия с часами в руках. Иногда репетировали какой-нибудь отрывок до ночи! Я нашел себя в этом деле, оно остается в моей жизни до сих пор. Сейчас я занимаю должность художественного руководителя актерского факультета, хотя, честно говоря, не знаю, могу ли называть себя актером, ведь не снимался уже лет пятнадцать.
Но всю жизнь я старался не изменять себе и делал только то, что мне действительно интересно.
2012—2014 годы
Подпишись на наш канал в Telegram