Великого мхатовского актера Василия Качалова до сих пор помнят, несмотря на то что он умер 75 лет назад и почти не снимался в кино. О беспрецедентном примере славы, почитания, преклонения перед его талантом и личностью до сих пор ходят легенды. А уж о самом Качалове есть что рассказать и подивиться его судьбе, наполненной потрясающими поворотами.
Москва, 1903 год. Снежный тихий вечер... С улицы слышно, как иногда проедет конка или раздастся смех проходящих гимназисток. Василий Иванович Качалов в своем кабинете готовится к выходу в театр. Это ритуал. Спектакли в те годы начинались гораздо позже, не раньше 20.30. Поэтому актер выходил из дома только в половине седьмого. В день спектакля он почти ничего не ел. Только выпивал крепкий, именно холодный, чай. Супруга молча накрывала стол. Душистые папиросы укладывались в подаренный роскошный портсигар. Все молчали, так как знали, что перед спектаклем Василий Иванович не любит отвлекаться. Он уже погружался в предстоящую роль...
Качалов был франтом, одевался роскошно и со вкусом. Красивая шуба, элегантная шапка, трость... Его узнавали издалека. Когда он шел в театр, церемонно раскланиваясь со знакомыми, отовсюду слышалось: «Качалов идет! Качалов!» И даже лошади... Впрочем, это анекдот, который актер сам любил рассказывать гостям... Идет артист по дорожке, а навстречу ему лошадь, запряженная в сани. Качалов, как человек вежливый, отошел в сторону. Лошадь встала как вкопанная, несмотря на то что возница ее погонял. «Никак узнала, — подумал Качалов. — Надо же, животное, а понимает...» Из медитативного состояния актера вывел окрик возницы: «Чего встала? На какое г...о засмотрелась?»
Да, Качалов мог посмеяться над собой. Но еще чаще он мог сомневаться в себе, в своем таланте, в том, что хорошо сыграет очередную премьеру. Его состояние перед первыми премьерными спектаклями просто невозможно передать! Он мучился, удивлял знакомых, пытающихся развеять его меланхолию, вопросами наподобие «Сомневаюсь, актер ли я?» Волновался, как в первый раз... Не переносил «легкого», непринужденного отношения актеров к предстоящей премьере. Не разделял их уверенности в себе («Публика — дура!»). Не рассчитывал «вывезти» все на своем имени... Был требователен к себе и другим. Но это в работе. В обычной жизни Качалов был настолько легким и комфортным для людей, что не было в театре человека, который бы не любил его.
Щедрость, а точнее нерасчетливость, Качалова была известна всем. Перехватить денег — это к нему. И в беде коллег он не бросал: нескольких актеров, находившихся в стесненных обстоятельствах, поддерживал долгое время. Дом его в те дни, когда не было спектаклей, всегда полон гостей. «Мы снова пропили и проугощали очень много денег», — волновалась супруга, актриса Нина Литовцева. А ведь зарплата у актера была солидная — тысяча рублей в месяц. При этом, по словам жены, на хозяйство и учебу сына уходило рублей триста, а остальные деньги «девались непонятно куда», скорее всего, уходили на «нужды гостеприимства», как говаривал актер. К тому же Василий Иванович был эстетом... Заказать фиалки из Ниццы, только потому что захотелось вдруг услышать этот аромат, — это повседневный для него поступок. Жена называла его Стивой Облонским. И, вероятно, он был на него похож, но не только в плане денег. Он нравился женщинам. Правда, слово «нравился» не выражает полноты этого явления.
Качалов совершил «прорыв» на театральной сцене, потому что благодаря ему большое количество людей научилось жить «напряженностью пытливой мысли». Создалась «новая интеллектуальная культура», когда от театра ждали мысли, а не просто выгула в мехах и бриллиантах. Конечно, не он один делал эту культуру, ведь в те времена была целая плеяда выдающихся актеров. Но Качалова еще и лично любили. И у него была просто «армия» поклонниц. Чем сейчас никого не удивишь, но в начале XX века еще не принято было «караулить» у выхода из театра, брать автографы, следить за артистом, идя за ним по улице. У Качалова все это было. Прохода не давали не только самому Василию Ивановичу, но и его подросшему сыну: «Твой папа красавец! Дионис! Аполлон! Милый! Милый!»
Поскольку Качалов часто был на гастролях, его домашняя прислуга развела целый «бизнес» по продаже мелких вещей. А когда он был в Москве, в ход шли даже нестираные носки и окурки. Домработница артиста целый год вела торговлю, и Качалов об этом знал. Из природной деликатности и интеллигентности он не решался уволить женщину или даже просто поговорить с ней об этом! Василий Иванович боялся подходить к телефону... У него была своя система. Сначала он изображал визгливый женский голос: «Слушаю!», притворяясь домработницей. Потом, если звонок был по делу, изображал шаги и уже брал трубку как Качалов. Если звонила поклонница, быстро сообщал, что «его нет дома», и клал трубку. Номер телефона все равно приходилось часто менять...
Ходить спокойно по улицам года с 1905-го Качалов уже совсем не мог. Предпочитал, чтобы рядом с ним были коллеги, или пользовался экипажем. Если же он все-таки решался пройтись, всегда в отдалении за ним следовала стайка поклонниц, к которым с радостью присоединялись и просто прохожие. Коллеги завидовали и шутили. «Идем по улице, собачка навстречу — увидела Качалова, замерла, протянула лапу и говорит: «Здравствуй, Вася. С Новым годом тебя!» — рассказывал один из актеров МХТ.
Но все это вовсе не означает, что Качалов ограждал себя от общения со зрителем. Экзальтированные дамочки его пугали, но нормальным поклонникам он мог даже написать. Будущий драматург Виктор Розов, увидевший актера уже в 30-х годах, вспоминал: «Я написал письмо Качалову. Поклонников у него были тысячи, я слыхал, что по ночам, вернее к концу спектакля, во дворе и около ворот театра сбивались целые толпы, чтобы только видеть Качалова, когда он выходит. Я не стоял у этих ворот, не ждал, когда он выйдет, я написал ему письмо. Наверное, это было детское, наивное, восторженное письмо. Я писал, в каком я восторге от такой изумительной игры, от такого чуда. Но так как жилища у меня не было, обратный адрес указал такой: Москва, Главный почтамт, и фамилию свою. Каково же было мое удивление, когда через какое-то время, ну, не знаю — две недели, месяц может быть, придя на почтамт на улице Мясницкой взять корреспонденцию, я получаю письмо от Василия Ивановича Качалова. Это что-то невозможное. Я открываю конверт — там его фотография великолепная и надпись: «В. Розову привет от В. Качалова». Вот эта открытка с надписью у меня и сейчас стоит на столе».
Фаина Раневская, недавно приехавшая в Москву, тоже писала ему письмо. И получила ответ: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у которого на Ваше имя два билета. Ваш В. Качалов». «Интересно, сколько мешков писем от таких ненормальных получал Качалов? — рассуждала в дневнике актриса. — Сколько бы ни получал, он ответил, и достаточно быстро. На мое имя у администратора были оставлены билеты! А подпись «Ваш Качалов»?! Боже, ради одной этой подписи стоило становиться актрисой и ехать в Москву». Это произошло еще до их настоящего знакомства и дружбы. Вероятно, Качалов просто чувствовал талантливых людей. А может... Все, к чему он прикасался, обретало шанс на успех.
Качалов был счастливым семьянином. Его супруга, актриса Нина Литовцева, была прекрасной хозяйкой дома. Со снисхождением называла их квартиру «бесплатным трактиром». Званые обеды у Качалова собирали десятки людей. Много спорили, пели под гитару, уставшие гости запросто дремали на диване... Перед началом Василий Иванович всегда завешивал окна и останавливал часы — чтобы гости долго не расходились. Он любил застолье, любил «вкусный» разговор за красиво накрытым столом. Была и еще одна традиция: провожая гостей, он всегда лично подавал пальто. «Нет-нет, пожалуйста, не сопротивляйтесь! — говорил актер. — Мы с Иваном Михайловичем Москвиным являемся основателями Московского общества держателей пальто».
Супруга актера Нина Литовцева — это пример подвижничества, преданности и верности. Они познакомились еще в Казани, где Качалов начинал свою актерскую карьеру. Она сама поехала за ним в Москву в самый тяжелый период его первых неуспехов в МХТ. Некоторое время спустя они поженились, у них родился сын Вадим... Но Нина не была типичной женой гения. Ее тоже часто не было дома, потому что в те годы она увлеклась подпольной работой РСДРП. Вскоре на квартире у Качаловых стали прятать революционеров, например здесь скрывался Николай Бауман. Качалов попал под надзор охранки, хотя сам ни во что не вмешивался. Все это пригодилось позже, при оценке его «личности» при возвращении в Советскую Россию. Если бы не это, простили бы актера, который выступал перед «осколками белогвардейцев», а потом и вовсе жил за границей?
Зимой 1907 года Нина простудилась и сильно заболела, ей делали несколько операций, она какое-то время не могла ходить. С актерской карьерой было покончено. Но природный оптимизм сохранился, Нина стала преподавать в драматической школе и воспитывала сына. Качалов относился к детям как к товарищам. Мог поговорить с сыном о театре, рассказывал анекдоты, а когда гуляли, обсуждали женщин, которые попадались им навстречу. Ему и в голову не приходило делать скидку на возраст или «воспитывать». А от бытовых неурядиц близкие его всегда берегли и решали их сами.
Наступили тяжелые первые годы после революции. Новый, 1919 год, встречали у Станиславских. На столе — большой пирог с начинкой из конины, печенье из картофельных очистков. Пили разведенный спирт... У Станиславского родилась мысль всем театром, с семьями двинуться в более сытые места. Именно там актерам пришлось делать свой выбор. Белая армия стала отступать, и они разделились — одни остались в Харькове с тем, чтобы потом вернуться в Москву, другие бежали с Деникиным на юг. Качаловы примкнули ко второй группе, так как их сын Вадим уже успел поступить в белую армию. Они разыскали его, больного, на каком-то вокзале и забрали с собой. Потом уехали в эмиграцию.
Василий Иванович был крайне аполитичным человеком. Он умудрялся во все времена быть лояльным, деликатным и отстраненным от споров. Станиславский с Немировичем-Данченко написали эмигрантам-мхатовцам письмо с просьбой вернуться во имя театра. Вернулись почти все, а Качалов — первым! Конечно, он опасался. Вернувшихся «проверяли», «щупали», вызывали куда надо... Напряжение достигло предела. Но, как уже говорилось, «лояльность» актера была подтверждена громкими именами революционеров, которым в свое время помогла Литовцева, и фактом, что при царе на него было заведено дело как на «неблагонадежного». Качалова признали «своим». И роли в новом Художественном театре для него нашлись. И слава его вернулась. Он действительно был очень удачливым человеком.
В 1925 году Сергей Есенин пишет стихотворение «Собаке Качалова», которое всем знакомо по первой строке: «Дай, Джим, на счастье лапу мне». Эту встречу, которая предшествовала написанию стихотворения, Качалов вспоминал сам. «Приведем к вам сегодня Есенина», — объявили мне как-то Пильняк и Ключарев. Это было, по-моему, в марте 1925 года. «Он давно знает вас по театру и хочет познакомиться». Рассказали, что в последние дни он шибко пил, вчера особенно, а сегодня с утра пьет только молоко. Хочет прийти ко мне почему-то непременно трезвым. Часам к двенадцати ночи я отыграл спектакль, прихожу домой. Небольшая компания моих друзей и Есенин уже сидят у меня. Поднимаюсь по лестнице и слышу радостный лай Джима, той самой собаки, которой потом Есенин посвятил стихи. Тогда Джиму было всего четыре месяца. Я вошел и увидал Есенина и Джима — они уже познакомились и сидели на диване, вплотную прижавшись друг к другу. Есенин одною рукой обнял Джима за шею, а в другой держал его лапу и хриплым баском приговаривал: «Что это за лапа, я сроду не видал такой». Джим радостно взвизгивал, стремительно высовывал голову из-под мышки Есенина и лизал его лицо.
...Сидели долго. Пили. О чем-то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян... Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: «Ах ты, черт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу»...
Это начало, первые воспоминания Качалова об этой истории, а вот последние, тоже связанные с Джимом: «Сидим в «Кружке». Часа в два ночи вдруг почему-то обращаюсь к Мариенгофу: «Расскажи, что и как Сергей». — «Хорошо, молодцом, поправился, сейчас уехал в Ленинград, хочет там жить и работать, полон всяких планов, решений, надежд. Был у него неделю назад, навещал его в санатории, попросил тебе кланяться. И Джиму — обязательно». — «Ну, говорю, выпьем за его здоровье». Чокнулись. «Пьем, говорю, за Есенина». Все подняли стаканы. Нас было за столом человек десять. Это было два — два с половиной часа ночи с 27 на 28 декабря. Не знаю, да, кажется, это и не установлено, жил ли, дышал ли еще наш Сергей в ту минуту, когда мы пили за его здоровье.
«Кланяется тебе Есенин, — сказал я Джиму под утро, гуляя с ним по двору, даже повторил: — Слышишь, ты, обалдуй, чувствуешь — кланяется тебе Есенин». Но у Джима в зубах было что-то, чем он был всецело поглощен — кость или льдина, — и он даже не покосился в мою сторону.
Я ничем веселым не был поглощен в это полутемное, зимнее, морозное утро, но не посетило и меня никакое предчувствие или ощущение того, что совершилось в эту ночь в ленинградском «Англетере»...»
Джима увековечил не только Есенин. Сохранился портрет собаки, написанный маслом художницей Делла-Вос-Кардовской. Судьба Джима невесела... Качалов обожал своего добермана, называл его Джимом Трефовичем. (Джим был потомком легендарного Трефа — лучшей полицейской собаки в России.) Но он собак не воспитывал, он с ними дружил, общался на равных. Джима это испортило. Он стал грызть все в доме, набрасываться на домашних. После того как Джим укусил самого Качалова, он его отдал в другие руки. Но через некоторое время завел пуделя. Без собак Качалов не мог...
В 1930 году в семейной жизни Качалова наступил кризис. Супруга узнала о его романе с актрисой Ольгой Пыжовой. Они познакомились на сцене — дебютантке доверили роль француженки в пьесе Тургенева. Сначала между ними возникла неприязнь, но Литовцева давно знала Ольгу и сама ввела ее в дом. Она месяцами жила на даче Качалова, а когда у нее родилась дочь, стала привозить и оставлять ее как дома. Никого это не смущало, Ольга была своей... Все это сломило Литовцеву, и она не могла простить подругу, да и супруга призывала к ответу. Качалов, подобно Стиве Облонскому, с которым жена так часто его сравнивала, отвечал примерно так же: «Что я могу сказать? Одно «прости!» Да, он «позволял себе». И его всякий мог бы понять... Избегая соблазнов, исходящих от тысяч поклонниц, он иногда мог не устоять при виде хорошенькой актрисы или студентки.
Впрочем, семья кризис преодолела. Ведь в те годы Василий Иванович был уже немолод, его одолевали болезни. Врачи запретили ему выпивать. Качалова это потрясло... Нет, он никогда не был алкоголиком, принимал понемногу «для тонуса», выпивал интеллигентно. Но не пить СОВСЕМ? Не зайти с коллегами в кафе «Артистическое» напротив МХАТа, наливать себе в гостях КОМПОТ? Немыслимо! На какое-то время, примирившись со своей участью, Качалов стал другим человеком: глаз не горел, ничто не радовало... Ну вот привыкли же мы пить кофе по утрам и «не можем» без этого. А Качалов привык к рюмке водки. Домашние боролись, разыскивали заначки, следили... Но коллеги — понимали, прикрывали. В недавнем сериале «Раневская» показано, как мэтр забежал по дороге в театр к Фаине Георгиевне домой, и она сразу же ему «поднесла». В театре был реальный случай. Станиславский однажды зашел в грим-уборную Качалова, машинально взял в руки его стакан с чаем и лимоном и пригубил... Качалов замер: там был коньяк, замаскированный под чай. Но Станиславский и виду не подал! Более того, он в процессе разговора продолжал «попивать чаек», а потом поставил стакан и вышел.
Пришла война. Вместе с другими актерами МХАТа Качалов эвакуировался в Тбилиси, а его сын решил идти добровольцем на фронт. Судьба единственного сына актера, Вадима, достойна того, чтобы писать о ней отдельно, но здесь мы скажем лишь вкратце. После возвращения в Советскую Россию, несмотря на прошлое в деникинской армии, его не тронули. Что совершенно немыслимо для 20-х годов. Но имя Качалова было свято! К тому же он заранее обговорил это условие при возвращении. Более того, уехав с родителями на гастроли в 1922 году, Вадим остался работать в известном театре-кабаре в качестве заведующего постановочной части. После чего, набравшись опыта, спокойно вернулся в Советскую Россию. Потом принципиально пошел не во МХАТ, где работал отец, а уехал в Ленинград и поступил в Александринку. Правда, в начале тридцатых его все-таки «вычистили» из театра, и осталась единственная возможность работать в МХАТе, где он в разное время был завпостом, педагогом и где работал до конца жизни.
По словам внука Качалова, Вадим все время хотел быть военным, но с этим не складывалось. Он рвался добровольцем в Испанию, но его, разумеется, не взяли. Правда, смешная ошибка (на вопрос «Имеете ли боевой опыт?» ответил «Да, я служил в армии Деникина») закончилась всего лишь звонком Качалову... Но в 1941 году его легко записали в ополчение мхатовцев. Неподготовленные изнеженные романтичные актеры, получив одну винтовку на десятерых, рвались в бой... В живых остались немногие. Вадим попал в плен, а Качалову в Тбилиси пришло оповещение, что сын «пропал без вести».
Закончилась война. Мхатовцы вернулись в Москву, Качаловы привыкали к мысли, что их сын погиб... А Вадим в это время мыкался по лагерям. Лагеря были разные: сначала фашистский, потом партизанская деятельность до окончания войны, потом — лагерь союзников для пересыльных лиц (потому что он пожелал быть отправленным на родину), потом советский лагерь... Вот этого Вадим пережить уже не мог. Он каким-то образом смог на словах знакомому летчику передать просьбу позвонить отцу. Когда Качалову позвонили и сказали, что его сын жив, началась деятельность с привлечением самых высоких лиц.
Разумеется, Качалов не мог запросто позвонить Сталину и сказать: «Помогите!» Он писал куда надо, просил высоких начальников. Его сына действительно разыскали и привезли из лагеря. Но еще месяца два он сидел в одиночке на Лубянке, и его «проверяли». Как вел себя в лагере? Служил немцам или боролся? К счастью, свидетельства его борьбы и партизанской деятельности нашлись. И его отпустили, он просто пришел домой. В доме Качаловых сантиментов не было... Открыв ему дверь, Нина сказала: «Надо подготовить Васю! Ты пока спрячься...» Пришедший с записи на радио Качалов не спеша разулся и спокойно спросил: «Что, говорят, Вадим приехал?» Разумеется, он уже знал...
Кстати, такие же, на внешний взгляд, холодноватые отношения в семье были и в отцовском доме Качалова в Вильно. Слава Василия уже гремела, а его отец, священник Иоанн Шверубович, до сих пор стыдился выбора Василия, и когда соседи спрашивали, чем занимается сын, отвечал размыто: «По ученой части пошел...» Однажды мать Качалова прочитала в газете театральную рецензию, которая называлась «Князь — В. Качалов — убил свою жену». Побежала к мужу. «Вот дура! Так то же — на позорище!» — объяснил он. Этим словом старик величал сцену.
Откуда же у Качалова сформировался интерес к театру? В Вильно приезжали на гастроли многие труппы, он смотрел все представления, потом стал посещать театральный кружок. Увидевший его на сцене актер Орленев сказал юноше: «Вы просите у меня совета, поступить ли вам в драматическую школу. Да вы сам — школа! Вы учиться никуда не ходите. Вас только испортят. Поступайте прямо на сцену — страдайте и работайте». Приехав в Москву и поступив на юридический (о том, чтоб сразу «пойти в актеры», не было и речи!), тоже участвовал в самодеятельности. Студенческим кружком руководил известный артист Александринского театра Владимир Давыдов. Качалов сыграл роль Несчастливцева в «Лесе» Островского. О нем заговорили. Любительские загородные театры стали платить ему, студенту, хорошие деньги, потому что народ повалил «на Качалова».
В 1896 году Качалов был принят в труппу театра Суворина.
Именно Суворин посоветовал актеру поменять фамилию Шверубович на что-то более благозвучное. Фамилию Качалов актер подсмотрел в газете. Именно в театре Суворина у Качалова начались первые сомнения в профессии, первые неудачи, он вдруг проваливал роль, и именно тогда, когда от него ждали многого. Качалов начал тянуться к водке, стал сидеть по трактирам с такими же неудавшимися «гамлетами». Но вдруг остановился и взялся за себя. Бросил университет, ушел от Суворина и три года работал в провинциальных театрах, искал себя, погружался в профессию.
В 1897—1900 годах Качалов работал в Казани и Саратове у известного антрепренера Бородая. Успех буквально «накрыл» молодого актера. В 1898 году за три месяца Качалов сыграл на сцене в Казани около семидесяти ролей. О нем писали как о невероятном таланте, красавце, обладателе чудесного голоса... Одну из таких статей прочли Станиславский и Немирович-Данченко и прислали телеграмму: «Предлагается служба в Художественном театре. Сообщите крайние условия». О Художественном театре никто еще ничего не слышал. Кто-то из друзей сказал: «Театр тот, Вася, хотя и называется художественным, по-моему, вздор. Но... Москва!» «Только не продешеви!» — советовали другие. Именно поэтому Качалов отправил в Москву «возмутительную» телеграмму: «Согласен при условии 250 рублей в месяц». Немирович-Данченко долго возмущался: Книппер-Чехова получает 100 рублей, Москвин — 75! Но настойчивость и уверенность провинциала заставили рискнуть: «Согласен на 200», — прилетела телеграмма.
Посмотреть на «чудо» собралась вся труппа Московского Художественного театра. После недолгих репетиций Качалов отыграл две роли на публике и провалился. «Вам предстоит ужасная работа над самим собой, — говорил ему Станиславский. — Я даже не знаю, сумею ли объяснить вам, какая именно... Вы — чужой. Чужой! Может быть, года через два-три вы освоитесь с нами, поймете нас, примете то, что у нас. Но сейчас вы — чужой!» Несколько месяцев Качалов прожил странной жизнью: получал жалованье, ходил на репетиции, а ролей не было. И тут — удача. Ему на замене доверили роль Берендея в «Снегурочке». Он за одну ночь выучил текст. И утром следующего дня сыграл ее так, что Станиславский расплакался от счастья.
Именно такими взлетами наполнена судьба этого актера. Вдруг, за одну ночь, перестал быть «чужим», стал любимцем Станиславского и Немировича, получал одну за другой главные роли! Тузенбаха в «Трех сестрах», Барона в «На дне», Чацкого в «Горе от ума», наконец, Гамлета... В 1906 году ему предложили перейти в ведущий театр страны — в Александринский. Но Качалов хранил верность МХТ и отказался. Шли годы... Все реже (брался уже не за все, долго готовился к премьерам), но регулярно Василий Иванович выходил на сцену любимого театра, пока не заболел.
Качалов мог умереть в 1938 году. На него навалились болезни, был обнаружен диабет, потом — рак. Страшный диагноз от него скрывали, он был известен близким людям. Начались больницы, унылые проживания в санаториях. Именно тогда Качалову запретили «излишества», на что он достаточно быстро наплевал. Сначала «готовился умереть», потом ему вдруг стало лучше. Он уже мог работать: записывался на радио, читал со сцены классику, участвовал во всевозможных мероприятиях. Не переставал влюбляться! На даче Качаловых появилась Ольга Фрид, юная студентка Нины Николаевны, 72-летний Качалов был платонически влюблен в девушку, и его жена уже смотрела на это со снисхождением, лишь бы в нем не угасала искра жизни.
Где-то за год до своего ухода Качалов стал понимать, что ему осталось недолго, болезнь все-таки брала свое. «Иногда могу относиться к мысли о смерти почти без грусти, вроде как наплевательски, — писал он друзьям. — Но, в общем, конечно, сознаю, что на продолжительную отсрочку надеяться уже нельзя, что «долголетний Фирс уже в починку не годится, — ему пора к праотцам»...»
Благодаря любимой работе и заботе близких он дожил до 1948 года.
«Все лето Василий Иванович прожил у себя на Николиной Горе, — вспоминал театровед Виталий Виленкин. — Состояние его ухудшалось, просветы становились все реже. Об одном из них написала в своих воспоминаниях Ольга Леонардовна (Книппер-Чехова), которая проводила лето на качаловской даче: «Как-то вечером, после ужина, сидела я над пасьянсом, рядом сидела наша медсестра; вдруг вошел Василий Иванович, уже удалившийся было к себе в комнату, и громко обратился к нам: «Товарищи, я вас прошу прослушать... хочется попробовать, как голос звучит». И полным звуком, с большим темпераментом прочел из «Воскресения» Толстого весь огромный кусок о Катюше; голос звучал сильно и красиво во всех регистрах; читал он увлекательно, с самыми тонкими нюансами, казалось, никогда он так не читал, с полной отдачей себя. Это было какое-то чудо неповторимое...»
В последний раз мы виделись в конце августа. Наступили холодные вечера, но Василий Иванович часто надевал пальто и берет, брал палку и выходил в сад. За ним следом по дорожкам неотступно шел белый пуделек Люк, его любимец, «утешение», «адъютант», как он его называл. Подолгу, иногда уже в темноте, сидел в кресле на террасе, один. Вскоре его снова перевезли в Барвиху, оттуда — в Кремлевскую больницу. В один из последних дней, заговорив о смерти с пришедшими к нему женой и сыном, он им сказал: «Страха у меня нет, но и любопытства тоже нет».
В сентябре 1948 года Качалова не стало. Переживания его друзей трогательно показаны в недавно вышедшем сериале «Раневская». Образ Качалова бесподобно передал Александр Домогаров, актерская судьба которого, на мой взгляд, позволяет чувствовать личность такого масштаба. Он знает, что такое успех, что такое поклонники и слава. А главное, наработан культурный багаж, опыт, позволяющий сыграть такого артиста. Правда, Василий Качалов достоин отдельного фильма, отдельного сериала, книги... Надеемся, они будут. А пока что — эта статья. Вспомним Качалова! Не забудем Качалова.
Вот и все. Смежили очи гении,
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении,
Стали слышны наши голоса.
(Давид Самойлов)
Подпишись на наш канал в Telegram