Серова села на кровать и вдруг начала говорить, что ни в чем перед моей мамой не виновата, что никого из семьи не уводила. «Алеша, ты только на меня не обижайся!» — просила она со слезами на глазах.
Мы с отцом никогда не жили вместе. Я его запомнил скорее уже послевоенного. Мама рассказывала, как на подмосковной даче в Ильинке папаша сажал меня годовалого на плечи и, бегая по участку, сочинял поэму «Суворов». В войну отцу, прямо скажем, было не до меня. Хотя фотографии той поры остались. На одной он в форме с погонами сидит со мной за пишущей машинкой. На другой, шутливой, мы с ним вроде как «курим» — папиросы есть, а дыма нет.
Родители познакомились в Литинституте, где учились: он на поэтическом, она на редакторском на два курса младше. В 1938 году отец пришел к матери от писательницы Аты Типот с «Пятью страницами», посвященными их взаимоотношениям. Мама очень смешно об этом говорила: «Это у них, у поэтов, способ попрощаться с одной женщиной и понравиться другой».
Мама тоже не была святой, до Симонова у нее случился брак такого же гражданского свойства, как и у отца с Атой. Яков Евгеньевич Харон — в будущем великий звукооператор «Мосфильма» и преподаватель ВГИКа — в 1937-м был арестован. Когда он вернулся через семнадцать лет, я с ним очень подружился...
В моей памяти единой семьи с отцом нет вообще. Сохранилась всего лишь одна совместная фотография. Начало лета 1939-го, мать беременная мною, хоть на снимке это и незаметно. Восьмого августа на свет появился я. Отец забрал нас из роддома и вскоре уехал на Халхин-Гол. В связи с моим рождением родители зарегистрировали брак, так что мама стала первой официальной женой Константина Симонова. В этом же году он написал единственное стихотворение, посвященное Е. Л. — Евгении Ласкиной. Оно называлось «Фотография». Неплохое, но какое-то жестковато-равнодушное...
Отец оставил нас, когда мне не было и двух лет. Он был абсолютно честен с матерью и выбитый из колеи своим чувством к Валентине Серовой сразу же ушел. Говорят, Валентина Васильевна была категорически против такого шага, но поступить иначе Симонов, видимо, не мог.
Отец влюбился в актрису, сидя в зрительном зале. Специально для Серовой написал пьесу «История одной любви», где та сыграла главную роль. Когда началась война, Васька (так ласково называл отец Серову) проводила Симонова на фронт, куда он отправился военным корреспондентом. И только через два года Валентина Васильевна согласилась выйти за него замуж.
Хотя в нашем семейном архиве свидетельства о разводе родителей не обнаружилось, сам этот факт — житья с отцом врозь — был для меня непреложным с самого начала жизни. Я знал, что у меня есть горячо любящие бабушки, дедушки, а где-то отдельно живет папа с семьей.
Толя Серов, папин новый сын, был моложе меня на месяц и шесть дней. Его отец, Герой Советского Союза летчик Серов, погиб за четыре месяца до его рождения, поэтому Толя называл отцом моего папу. Время от времени мы с Толей, пользуясь тогдашним термином, «стыкались» на этой почве — потому что было не очень понятно, чей же это папа на самом деле. Я был Симонов, а Толя — Серов. Но он жил с отцом, а я нет.
Отец, кстати, так и не усыновил Толю. Этого не захотела Валентина Васильевна — думаю потому, что Толя получал весомую пенсию за отца и это давало ей какую-то независимость от Симонова...
Мама не препятствовала нашим свиданиям с отцом. Она была одной из самых умных женщин, которых я знал. У меня есть подозрение, что мама продолжала любить Симонова, но при этом ничего не собиралась прощать. Как-то уже после войны она обратилась к отцу за помощью. Сохранилось письмо тетке в лагерь в Воркуту, где мать жалуется: «Была у Кости. Ты себе представить не можешь: ничего от прошлого не осталось... Он чистый чиновник!»
Кстати, мама называла отца Костей, хотя на самом деле по паспорту он был Кириллом. Собственно, папа к ней и пришел как раз на том этапе, когда переходил из Кирилла в Константина. Он сильно картавил и не выговаривал буквы «р» и «л» в своем имени. Существовала легенда, что еще мальчишкой, подражая отчиму, он решил побриться опасной бритвой и чиркнул лезвием по языку.
Зато бабушка упрямо продолжала называть отца Кирюшей. У нее даже стихи есть: «Константина не желала, Константина не рожала, Константина не люблю и в семье не потерплю!» Есть замечательная история, как папа взял с собой мать в командировку. В Ленинград поехала комиссия, чтобы расследовать ущерб, нанесенный фашистами сокровищам города. И вот идет группа серьезных товарищей по Смольному, как вдруг в гулкой тишине раздается возмущенный бабкин голос: «Кирюша! Нет, ты взгляни! Здесь же был мой дортуар!» Бабушка, урожденная княжна Оболенская, в свое время обучалась в Смольном институте благородных девиц.
Несмотря на то что мама с папой быстро разбежались, отцовские родители очень подружились с маминой родней — Ласкиными. И это при колоссальной разнице между ними, причем во всем: в происхождении, образовании, биографиях... Папина мама — в девичестве княжна, его отчим — в прошлом полковник царской армии. С еврейской же стороны моя бабушка была домашней хозяйкой, а дед — торговцем рыбой. За эту «нэпманскую» деятельность его три раза высылали из Москвы. Наверное, я и стал тем цементом, который скрепил эту дружбу. И все четверо меня очень нежно любили. Симоновские родители постоянно понукали и струнили отца, чтобы тот не забывал о маленьком сыне...
Вопрос — помогать или не помогать сыну — даже не стоял. Отец был щедр, постоянен, и никакие эмоции здесь роли не играли. Для матери в те годы Симонов стал якорем — в 1948-м ее уволили из Радиокомитета по пятому пункту. Мы жили практически благодаря его деньгам. Он исполнял свой отцовский долг до моего шестнадцатилетия, после я стал зарабатывать деньги сам. Другое дело, что встречались мы редко...
А помню я отца уже с 1946 года. Когда мне было семь лет, его послали в Японию, а через четыре месяца на обратном пути, буквально сняв с поезда, пересадили на самолет и отправили в Америку. Заокеанские селебрити принимали делегацию советских писателей с большим пиететом, тем более что у отца в Америке только что вышла повесть «Дни и ночи» (в переводе она называлась «Дни и ночи Сталинграда»). Он был на съемках у Чаплина, общался с Бетт Дэвис и Гэри Купером, с актерами, писателями, издателями... Папаша, как выяснилось впоследствии, был не чужд риторики.
На приеме в клубе главных редакторов американских газет он долго придумывал, что бы такое сказать в своем выступлении, чтобы, с одной стороны, найти подход к американцам, а с другой — не уронить лицо советского человека. И произнес прочувствованную речь о своих двух оставшихся с мамой в Москве сыновьях — прибавив в конце, что не хотел бы, чтобы им пришлось пережить новую войну. Эта речь была по сути дела демагогией. Не знаю, часто ли он видел Толю, сына Серовой, но меня, сына Ласкиной, уж точно редко. И кого он считал единственной мамой, осталось загадкой. Но выплыл он среди газетно-журнальных западных «гиен» с нашей помощью.
В Америке после выступления ему подарили двое часов — видимо, для его сыновей. Он их привез Тольке и мне. А еще я получил костюм под названием «хороший американский мальчик»: пиджачок, короткие штаны с помочами и кепочка из того же материала. И когда я в этом костюмчике вышел из дома, меня немедленно отлупили за нарушение «дворового дресс-кода». Костюмчик я снял и запрятал подальше, но меня все равно отлупили еще раз — видимо по инерции.
И вдруг приезжает шофер Симонова и говорит, что папаша хочет видеть сына. Еврейская моя бабка, исполненная почтения к отцу, обряжает внука в этот костюмчик, я сопротивляюсь как могу, но меня в нем везут в «Гранд-отель», где отец в большом кабинете сидит с какими-то генералами. Я доложил, что у меня одни пятерки. Папа похвалил и спросил: «А как тебе новый костюмчик?» Я уже тогда был сильно неискренним человеком и не моргнув глазом ответил, что костюм мне очень нравится. До сих пор не могу забыть омлет «Сюрприз», который мне заказал отец: мороженое со взбитыми белками — все это запекалось, потом заливалось спиртом и поджигалось. Я сожрал этот омлет и поехал на отцовской машине домой, думая лишь об одном: как бы меня никто во дворе не увидел в этом костюмчике. Больше я его не надевал...
Собственно, это и все, что я помню. Мое ощущение гостя в жизни отца осталось надолго. У него существовала теория, что родство по крови не имеет серьезного значения. Поэтому до пятнадцати лет, пока я не стал интересен отцу, его отношение ко мне носило формальный характер. Меня изредка возили к нему на свидания. Редкий случай, когда я, оказавшись под боком, мог составить ему компанию: отцу вдруг хотелось нырнуть в бассейн или сделать зарядку, а рядом пацан, с которым весело заниматься. Такие моменты были счастьем для меня и, в общем, удовольствием для него.
А вот с моих пятнадцати лет мы стали уже спорить, обмениваться взглядами на жизнь. Не скажу, что я был серьезным оппонентом в этих беседах. Отец обладал крайне неприятной манерой спора. Он говорил: «Я бы на твоем месте поступил так...» И как возразишь безусловному для тебя авторитету?
Воспитывать ему меня особо не приходилось. Учился я хорошо, хулиганил в меру, занимался спортом — словом, был вполне отличным ребенком. Меня, как и всех, воспитывала жизнь. Помню, в четвертом классе вдруг страшно понравилось быть Симоновым, и я стал всем это демонстрировать — видимо, чересчур наглядно. Класс решил сделать мне темную. Мальчишки (а я учился в мужской, еще не объединенной школе) ловили меня дня три — я прыгал из окна, убегал дворами. И вдруг до меня дошло: фокус в том, что я притворяюсь не тем, кто есть. Страх темной способствует осознанию проблемы. Я вышел к ним сам: «Все понял! Бейте и идите на фиг!» Меня поваляли в снегу, правда, не сильно. Такой вот урок, усвоенный на всю жизнь: быть Симоновым и демонстрировать это — сугубо разные вещи. Я никогда не стеснялся своей фамилии, но больше ею не козырял...
У отца в Москве долго не было жилья. Первую квартиру ему дали в 1943 году — и то после того как по требованию секретаря Московского горкома партии Щербакова Симонова не смог найти главный редактор. Отец, получив два дня отгулов, куда-то укатил. Наконец, когда он появился в редакции, доложили Щербакову.
— А что, у Симонова нет постоянного места жительства в Москве?
— Нет, товарищ Щербаков.
И отцу дали квартиру в Ажурном доме на Ленинградском проспекте. Там же получила квартиру и Валентина Серова. Там же в 1943-м они и поженились...
А вот папина дача в Переделкино — это по большому счету мое детство и его поздняя молодость. Отцу ведь было всего тридцать с хвостиком, когда он построил там дом. Купил участок вдалеке от писательского поселка, в другом конце Переделкино. От железной дороги дом отделяла бывшая усадьба бояр Колычевых. Когда отец уже там жил, на территории боярской усадьбы построили резиденцию Патриарха Московского и всея Руси. Симоновской дачи там сейчас нет, а патриаршая резиденция есть...
Помню, как меня привозили погостить. Участок был сильно запущен, от старого сада остался лишь выкопанный пруд с беседкой посередине. Там мы с Толькой ловили тритонов и головастиков. О бассейне, построенном отцом на даче, потом ходили легенды. Якобы актриса Серова в золотистом платье съезжала в него прямо со второго этажа по специально сделанной эстакаде. Полная хрень! Этот знаменитый бассейн представлял собой яму примерно метров десять в длину, выложенную цементом. Плавать в нем можно было только летом, никакого подогрева не было. Самое смешное, что когда дача была продана, один из ее новых владельцев разместил в коробке бассейна бар.
Помню, как однажды у бассейна папаша устроил прием для именитых гостей. Серова к этому времени ушла из Театра Ленинского комсомола и работала в Театре Моссовета. У бассейна собрались ее коллеги: Юрий Завадский в плавках, Плятт с полотенцем на шее, актрисы в легких халатах. Завадский посмотрел на Серову в купальнике и воскликнул: «Потрясающе! У Вали типично половиковские ноги — ни жиринки, как у скаковой лошади!» Он имел в виду ноги мамы Серовой — Клавдии Михайловны.
Клавдия Михайловна Половикова — отдельный персонаж. Замечательная артистка и, насколько я помню, властная и недобрая женщина. Она играла на сцене Московского театра драмы, а впоследствии снималась у Пырьева в «Идиоте» и у Бондарчука в «Войне и мире». В семье ее звали Роднуша. Серовой, как я теперь понимаю, ее мать завидовала. Потому что талантом она хоть и была равна дочери, но внешностью Роднуша, как говорится, не вышла, ей давали в основном характерные роли. А ее Валя — актриса номер один, да еще и произносилось это с придыханием. А мужья-то какие! Один — Герой Советского Союза, у другого шесть Сталинских премий. Ей было обидно...
По отношению ко мне Роднуша была фальшиво любезна, я это чувствовал. Вот чего не было в тете Вале (именно так я ее называл) начисто, так это материнской зависти и фальши. С Валентиной Васильевной у меня были замечательные отношения. Я никогда не ревновал ее к отцу. Ни повода к этому не было, ни обид. Тетя Валя очень заботилась о том, чтобы в ее присутствии у Тольки не было передо мной домашних привилегий.
Как-то лет десяти я ночевал в Переделкино. Еще не спал, когда пришла тетя Валя в несколько «туманном» состоянии. Я, естественно, тогда не понимал, что с ней такое было. Серова села на кровать и вдруг начала говорить, что ни в чем перед моей мамой не виновата, что никого из семьи не уводила. «Алеша, ты только на меня не обижайся!» — просила она со слезами на глазах. Такое происходило не раз и не два. А я на нее и так не обижался! У меня не было другой жизни, я ведь не помнил момента ухода отца из семьи. Об этих визитах тети Вали я никому не рассказывал.
На дачном участке жили два ньюфаундленда, огромных, смешных, вялых, и белая лайка Чижик. Откуда-то появился котенок со сломанной лапой, ему наложили шинку. Он почему-то поселился в кармане отцовского халата. У забора стоял флигелек с двумя комнатами, в нем периодически кто-нибудь жил. Приезжала погостить Фаина Раневская, ее все звали Фуфа. Мне уже было лет четырнадцать. Однажды я был призван к Фаине Георгиевне прочитать стихи. Она послушала, необидно засмеялась и послала к своей знакомой в Дом пионеров в театральный кружок. Я сходил туда, но поступать не стал. Раневская в какой-то степени предугадала мое будущее: через пятнадцать лет я стал режиссером. Бывала часто на даче и Марина Чечнева, знаменитая летчица из женского авиаполка, Герой Советского Союза. Черноглазая красотка, украинка, она была безнадежно влюблена в отца.
Отцовская дача в Гульрипши существовала параллельно. Отец купил ее в 1953-м. Домик в одиннадцати километрах от Сухуми стоял прямо на берегу моря, отделенный лишь полосой больших мимоз. Период поездок в Гульрипши совпал с началом разлада отца и Серовой.
В Гульрипши я впервые в жизни видел отца праздным и был этой картинкой поражен. Однажды мы с его семьей поплыли на пароходе. Отец всегда работал, а тут я вижу, как он с Валей и Роднушей три дня играет в канасту (это такая карточная игра). И хотя папаша, судя по моим ощущениям, был человеком азартным, ему было дико скучно. И играть, и вообще отдыхать, ничего не делая...
Именно там мы в последний раз встретились с Толей, это было в 1954 году. Его привезли в Гульрипши из Нижнего Тагила, где он находился в школе закрытого типа. В эту школу отсылали на перевоспитание детей знаменитых родителей, с которыми те не могли справиться. Толик и был таким «трудным» подростком. Но все дело в том, что он был никому не нужен и с детства оказался предоставлен самому себе. Им занимались няньки и гувернантки. Ощущение собственной ненужности Толю, человека мягкого и неуверенного в себе, сделало дерзким и упрямым.
Он плохо учился, прогуливал уроки. Его переводили из одной школы в другую. В последней, переделкинской, в основной массе училась подмосковная шпана. Хулиганы требовали от Тольки: «Принеси пожрать, достань бутылку, угости товарищей». Разгульное разгильдяйство ему было ближе всего: и крал, и попивать начал, и учился хреново. За ним попросили присмотреть отцова отчима. Александр Григорьевич чуть ли не два года прожил рядом в качестве Толькиного воспитателя, но ничего не смог сделать. И тогда родители решились на крайнюю меру...
Помню, в то лето в Гульрипши Толька сказал мне по секрету: «Я — жертва отцовской славы. Понимаешь, он посылает деньги в школу, помогает материально, им выгодно держать меня заложником...» Когда его мать развелась с Симоновым, Толя рассчитывал на свою часть наследства. И тут выяснилось, что человек, которого он называл отцом, никогда его не усыновлял. Это добавило монетку в копилку его разочарований.
Толя умер рано, ему, боюсь соврать, и сорока не исполнилось. Считалось, что он был избалован знаменитыми родителями, но это чистая неправда. Избаловать можно, когда любишь ребенка. А он, наоборот, остро ощущал отсутствие этой любви. Толина драма — драма лишнего человека...
У меня, слава богу, такой проблемы не было. Рядом были мать, тетки, бабки с дедами, которые меня горячо любили и во всем поддерживали: если что-то получалось, я был молодец и герой, а если нет — молодец и герой, у которого что-то не получилось...
Вся история Серовой после 1955 года — это уже история, которую я знаю из чужих воспоминаний и рассказов. Единственное, что могу сказать, — хорошо понимаю отца, который считал причиной их развода Валину болезнь. Многие возмущались: «Как же он ее бросил? Как посмел?», а я целиком на стороне отца, ибо сам хлебнул впоследствии такой же жизни... Память о Валентине Васильевне у меня очень теплая, хотя из моей жизни она исчезла тогда же, когда разошлась с отцом. По большому счету нас связывала уже только Машка, моя сестра... Кстати, когда в 1950 году родилась Маша, Серова прислала отцу из роддома записку: «Я родила вылитую Маргариту Алигер!»
«Черненькая — значит, моя», — засмеялся он.
Официально они развелись, когда Маша пошла в первый класс. В 1956-м Симонов ушел к Ларисе Жадовой, вдове поэта Семена Гудзенко, усыновил их дочь Катю, вскоре у них с Ларисой родилась Сашка. Через несколько месяцев после рождения дочери отец приехал ко мне в Якутию на ледник, где работала группа гляциологов (ледоведов). В эту экспедицию я попал благодаря писателю Василию Ажаеву, автору бессмертного романа «Далеко от Москвы». В свое время отец помог ему выстроить этот роман и напечатать его в «Новом мире».
Отец приехал, точнее прилетел, неожиданно, вместе с начальством из Института мерзлотоведения. На следующее утро мы пошли на ледник. Идти предстояло четыре километра по абсолютному бездорожью. Мало того, надо было еще подниматься вверх километра два по ледяной корке, проваливаясь по пояс в рыхлый снег. Мои «экскурсанты» стухли на полпути. А папаша сказал: «Но мы же договорились», — и пошел вперед. Именно в эту минуту я полюбил его по-взрослому...
Пробыл я в экспедиции полтора года. В двухстах сорока километрах от нас был оймяконский аэропорт в поселке Томтор. Шесть домов и летное поле. Груз нам возили только самолетом. Как-то я попросился слетать на два дня в этот порт, чтобы вдохнуть «материкового» воздуха и заодно встретить груз.
В местном клубе вечером крутили фильм под названием «Человек родился». Первая женщина, которую я увидел за год экспедиции, была актриса Ольга Бган, которая играла в этом фильме главную роль. Я просто ошалел — она была такая прелестная! Пухлые губы, слегка обиженное детское лицо и удивительно большие, как у диснеевского Бемби, глаза. Первая встреча с Ольгой на экране произошла в 1957-м. И потом целых десять лет я прожил в предвкушении встречи с этой женщиной...
После Якутска вернулся в Москву с деньгами, которые мне казались очень большими: смог оплатить мамины долги по кооперативу, сняв с нее эту головную боль. Словом, я чувствовал себя состоятельным мужчиной и считал, что мне пора жениться.
У отца были весьма своеобразные отношения с моими женами. С первой он не захотел знакомиться. Дома я сказал, что свадьбу праздновать мы не будем. Родители невесты попросили меня пригласить к ним маму и папу: «Посидим отметим». Я передал просьбу папаше. Он ответил так: «Я, конечно, на это мероприятие не пойду. Но если ты выдержишь год, в первую годовщину твоего бракосочетания накрою стол в «Арагви». Зови кого хочешь!»
Правда, он все-таки не выдержал, сдался раньше. В феврале в студенческие каникулы папа пригласил нас с женой в «Арагви». Когда я оглядел ломящийся от закусок стол, от полноты чувств вдруг ляпнул:
— Шашлык будет?
— А ты осилишь? — удивился он и заказал карские шашлыки.
В итоге мы не продержались и года, летом разошлись. Так что еще один стол в «Арагви» отцу накрывать не пришлось...
Второй мой брак вообще прошел мимо его внимания. Наверное потому, что я его не афишировал, он был полуфиктивным. Перед окончанием университета, где меня учили индонезийскому языку и литературе, я уехал в Джакарту работать переводчиком. Когда вернулся в Москву, меня взяли редактором в издательство «Художественная литература».
Прошли годы с того дня, как в далеком якутском клубе я увидел на экране юную Олю Бган. И вот ровно через десять лет, почти день в день, раздался звонок в дверь нашей с матерью кооперативной квартиры возле метро «Аэропорт». Я открыл — и не поверил глазам: на пороге стояла Ольга. «Здравствуйте, мне сказали, что вы дружите с Галей Евтушенко, она где-то здесь по соседству живет. Не поможете ее найти?» — сказала она.
От неожиданности я растерялся. Засуетился и — нет чтобы проводить! — просто дал адрес Гали. Оля поблагодарила и убежала. И я понял, что это был знак Судьбы. Слышал, что с ней был близко знаком один из моих приятелей, Симон Маркиш, и тут же позвонил ему:
— Сима, я дозрел! Знакомь меня с Бган!
Он был в курсе моей истории:
— Ну ладно, о чем разговор. Скоро у Оли день рождения, я спрошу ее, можно ли тебя привести».
Оля, видимо, разрешила, и Сима взял меня с собой. В ноябре ей исполнялся тридцатник, я был младше на три года.
Бган жила прямо за американским посольством в знаменитом доме Гинзбурга — образце архитектуры конца двадцатых годов, уже превращавшемся в развалюху. У нее была странная двухэтажная квартира в тридцать метров, состоящая из двух комнаток. На верхнем этаже от комнаты был отделен закуток, в котором стояли двухконфорочная плита и сидячая ванна. И вот в этой квартирке собралась большая компания праздновать Олин юбилей. Андрей Тарковский, который был дружен с Олей, притащил ящик пива. В 1966-м это было круто!
В Ольге был природный демократизм, она любила его подчеркивать. Бган не делала разницы между известным человеком и простым дворником. У нее бывало огромное число друзей, которых она любила. В ее компанию с охотой приходили режиссер Тарковский, художник Игин, писатель Маркиш. Среди этих интеллектуалов совершенно органично себя чувствовала ее старшая сестра Эра — замечательная тетка, водитель огромного грузовика. Олино присутствие снимало противоречия любой, даже самой разношерстной компании.
Словом, на том дне рождения мы были официально представлены друг другу. Улучив момент, я ей признался, напустив тумана: «Оля, должен вам рассказать настоящую историю нашего знакомства. Но не хочу делать это при всех... Если позволите, как-нибудь на днях к вам зайду. История того стоит». Через несколько дней появился у нее. Оля была заинтригована и слушала меня с интересом. А у меня была задача простая — рассказать эту историю так, чтобы завоевать ее. Это была не страсть, а вольтова дуга! И я своего добился: она не устояла. Оттуда я уже не ушел... Мы с Олей больше не разлучались. Я поселился в ее квартирке. Вернее, это была квартира ее прежнего мужа, но он благородно ушел и оставил ее Оле.
За спиной каждого из нас был опыт семейной жизни. К моменту нашего знакомства Оля уже развелась. Ее мужем был актер Театра Станиславского Юра Гребенщиков. Я к их разводу не был причастен. Тем не менее Юрка первое время брыкался, рвался выяснять со мной отношения, приходил, требовал сатисфакции. Такое бывает с мужиками, когда они вдруг узнают, что когда-то любимая женщина собирается замуж. Стреляться мы с ним, конечно, не стали, но пару раз сцепились.
Вскоре у Юры появилась своя семья. Они с Олей продолжали общаться, звонили друг другу. Она очень хорошо к нему относилась. Но я не ревновал ее к Юре, да и повода не было. Мы с Олей стремительно поженились. Разрешения у родителей не спрашивали — уже взрослые люди и сами решали свою судьбу. Отец с Олей познакомился почти случайно, думаю, это произошло в квартире у матери. Он как-то зашел к ней на Черняховского (благо жил в этом же доме) — а тут мы сидим в гостях.
Олиных родителей к тому времени уже не было в живых. У нее была очень странная семья. Папа — «верующий» партийный деятель малого внешторговского масштаба. Он был человеком упертым и своим детям давал коммунистические имена. Сына назвал Декретом, старшая дочь стала Эрой, а еще не родившуюся на свет Олю ждало имя Конституция. Кстати, позже выяснилось, что Декрет летал на самолетах в Якутии, где я был в экспедиции. Так вот — от страшного имени Конституция Ольгу спасла мама. Она беременная взбунтовалась: «Или будет Оля, или я сделаю аборт!» Мне кажется, Ольга получила в семье определенное воспитание комсомольско-задорного содержания. Она очень любила «молодняк».
Когда Ольга в первый раз ушла из театра (а она это делала время от времени), уехала работать пионервожатой в «Орленок». Между прочим, вместе с будущим артистом Сашей Филиппенко. Потом, кстати, друзья периода «Орленка» появлялись у нас в гостях. Ей было жизненно важно знать, что она кому-то нужна. Оля очень любила спасать людей, подставлять плечо.
Меня, судя по всему, спасать не требовалось, и в этом смысле Оле со мной было неинтересно. А я остро нуждался в ее понимании: в тот самый период я «менял участь» — оставив востоковедение, пошел наконец в кино. А начинать новую профессию в тридцать лет трудно. Оля же с большим сомнением относилась к смене моей профессии. Ей нравилось, что я пишу, перевожу, издаюсь. Она любила читать, недаром у нее в друзьях были Симон Маркиш и Михаил Светлов...
В начале мая 1968 года к нам на Высшие режиссерские курсы приехали молодые венгерские режиссеры. Мы сидели в аудитории и обсуждали их фильмы. Больше всех на них нападал я. Покритикую — и выскочу в коридор. Наконец венгры не выдержали:
— А почему этот ваш сумасшедший все время убегает?
— Да у него жена рожает. Бегает звонить в роддом.
Наш парень появился на свет так же стремительно, как мы поженились. Он родился в час ночи. Я тут же нацепил фиолетовую майку с широкой белой полосой на груди, на которой оранжевым фломастером крупно вывел «СЫН», и вышел в город. Искал, где бы обмыть это событие. Уже поздно, все питейные заведения закрыты. Прихожу на аэровокзал и встречаю там Юру, Олиного бывшего мужа. Выпили с ним за здоровье Оли и нашего сына! Мальчика мы назвали в честь моей мамы — Женей.
Оля очень хотела родить, мечтала о ребенке. И при этом боялась потерять форму — ведь в театре за год до этого получила важную роль. Спектакль «Маленький принц» в неменьшей степени, чем фильм «Человек родился», сделал ее знаменитой. Замечательная актерская работа. Но Оля была пышнотелой тридцатилетней женщиной, а играть-то надо хрупкого ребенка! В принципе по-актерски можно было просто взять себя в руки, сесть на диету и сбросить килограммов пятнадцать. Но Оля пошла другим путем — каждый спектакль она стискивала себя тесным корсетом словно пыточными тисками. А после тяжелейшего спектакля, чтобы прийти в себя, Оле нужно было разрядиться, врезать...
Она, на мой взгляд, была настоящей русской актрисой — это значит талант большой, а профессионализма не хватает. Боюсь, что то же можно сказать и про Валентину Васильевну. Один актер, который работал с Серовой в Театре Ленинского комсомола, как-то мне рассказал: «ВВС гениально играла генеральную репетицию и премьеру, а после ей уже было неинтересно. Рутина, скучно...» Оля же, наоборот, каждый раз совершала подвиг на сцене. Что тоже непрофессионально. А внутреннее состояние подвига требует разрядки, которая наступала после первого стакана...
Ее можно было понять. Кроме «Принца» другой работы в театре почти не было. Актерские амбиции трудно удовлетворить одной ролью, даже если она очень хороша. Не складывалась у нее творческая биография, вот в чем трагедия. После яркого дебюта в кино ее приглашали нечасто, в основном на эпизоды. Слова ее героини из «Человек родился» стали для Ольги пророческими: «Неудачница я. А это как зараза!»
Главная роль в «Человек родился» могла бы стать ее визитной карточкой, но и в ней была фальшивая нота — героиня Бган говорила голосом Гурченко. Это значило, что в бочку с медом добавили хорошую даже не ложку, а кружку дегтя! Режиссер Ордынский, в то время муж Людмилы Гурченко, вообще не хотел снимать Ольгу, и она это знала. Но Гурченко не утвердили на худсовете, и Ордынский втайне от Оли отдал озвучивать ее роль своей жене. Когда Оля узнала об этом, горько зарыдав, закричала своему партнеру по фильму Володе Гусеву: «Предатель! Предатель!» Он знал об этом, но ей не сказал. Она была очень ранимым человеком.
Дома Оля эту картину никогда не вспоминала. А ведь ради фильма она даже бросила училище, и у кого-то, наверное, создалось ощущение, что Бган недоучка. Хотя она была настоящая актриса, без дураков... Все закручивалось постепенно. А начиналось так обнадеживающе! Олю привел в свой Театр Станиславского Михаил Яншин. Там она была окружена любовью: Леонов ее опекал, Урбанский был ее «подружкой». Но потом Леонов ушел из театра, Урбанский погиб. У театра не сложилась судьба, не складывалась она и у Оли.
Никто не может сказать, когда эта болезнь начинается. Вначале думаешь: «Ну перебрала один раз, ну другой, ничего страшного...» Но постепенно «стаканчиков» становилось все больше: освободиться, расслабиться, снять напряжение. Жить с Олей в такие моменты было довольно тяжело. Наш сын все чаще оставался с бабушкой. Оле все время что-то мешало стать стопроцентной матерью. Вначале это не совпадало с театром. Надо было, чтобы ребенок был всегда ухожен, а ухожен он был, когда находился у бабушки. Оля хотела и добилась того, чтобы сын ее помнил трезвой, поэтому приходила к нему нечасто — раз-два в неделю. Она так о себе и говорила подругам: «Я мама приходящая!»
Вместе мы прожили пять лет, что немало. Любовь была, а семьи не получилось. Не сложилось... Наверное, Оля и меня считала предателем. И в чем-то она оказалась права. Напора ее максимализма во всем — и хорошем, и дурном — я вытерпеть не смог...
Мы уже практически разошлись. У Ольги тогда были сложные отношения с театром. В то лето она взяла четырехлетнего сына и поехала с ним в Коктебель. Мы им купили две путевки. Ровно через три дня я узнал, что по второй путевке поехал ее старый поклонник. Небольшой мужичок, бывший (по его словам) суворовец, занимавшийся якобы литературным трудом. Он бывал у нас дома и прежде, был весьма услужлив, любезен и мил. Я говорю о нем неприязненно, потому что он сукин сын!
В Коктебеле Оле было так хорошо, что она, видимо, решила: так будет всегда. И вызвала туда меня, чтобы обсудить будущее нашего сына. Перед отъездом моя мудрая мать дала совет: «Не спорь. Переспорить ее ты все равно не сможешь. Когда она вернется, вот увидишь — все будет как прежде». Приезжаю. При Оле болтается этот «хвост», который живет по купленной мной путевке. Слава богу, что в Коктебеле отдыхали две мои добрые знакомые: Галя Евтушенко и Оля Окуджава. Они меня поддерживали, помогали не делать из этого ни скандала, ни трагедии. В первую же встречу жена мне объявляет: «Хочу, чтобы Женя жил с нами». Я слушать слушаю, но принять не могу. Вечером нажрусь, тихо лягу на евтушенковском балкончике и забудусь тревожным сном. Через два дня вернулся в Москву.
Когда мы с мамой встретили их после Коктебеля в аэропорту, Оля сказала: «Мы сейчас будем делать ремонт. Можно пока Женя поживет у Евгении Самойловны?» Забрали Женьку, так он у мамы и остался. Мы развелись, Оля поставила условие, чтобы наш сын жил у бабушки. Она боялась: а вдруг я женюсь и приведу в дом мачеху. По-прежнему приходила навещать сына раз или два в неделю...
Вся эта история продолжалась десять лет. Пять лет мы были вместе, еще пять жили отдельно.
Как-то ночью раздался телефонный звонок, Оля в полной истерике: «У меня пробита голова! Я умираю! Приезжай!» Захожу в ее квартирку. Оля сидит с распущенными волосами, сильно пьяная, но в рассудке. И действительно — голова разбита.
— Меня хотели убить!
— Ты с ума сошла... прекрати.
Я долго промывал ей рану, потом уложил спать, сидел рядом и ждал, пока она заснет. Оля призналась, что ходила к моему отцу, просила взаймы денег, как я понимаю, под предлогом ремонта. А потом «суворовец» взял эти деньги и уехал, на память ударив ее чем-то по голове.
Пару лет спустя, когда я приеду хоронить Ольгу, этот стервец, который пробил ей голову, бросится ко мне со словами:
— Какое несчастье!
Я ему тихо отвечу:
— Чтобы я тебя у гроба не видел, сволочь!
И он исчезнет...
Самое трагическое, что люди, в которых Ольга вкладывала душу, ее предавали. Она и сама это знала, но ничего с собой поделать не могла...
Следующий «спасаемый» Олей только что вернулся с зоны. Монтер, ни кола ни двора. Она просто подобрала его на улице и привела к себе. С рвением занималась спасением монтера и даже успела выйти за него замуж. До Нового года все было тихо. Утром первого января Юра Гребенщиков (как чувствовал!) позвонил в дверь Олиной квартиры. Дверь открыл ее муж.
— Я пришел поздравить Олю.
— Она умерла, вон она... на койке...
Оля в новогоднюю ночь выпила шампанского, легла в постель и не проснулась. Как сказали потом врачи, сердце не выдержало...
Мы с сыном в новогодние каникулы отдыхали в Малеевке. Как только мне позвонили, я тут же, оставив Женьку на попечение знакомых, помчался к Оле. После ее смерти встал вопрос о наследовании квартиры — они с монтером хоть и поженились, но он не был там прописан. И мы с мамой вопреки интересам сына подтвердили, что он имеет право на жилплощадь, хотя я этого мужика видел всего раз, на похоронах...
По какому наитию Гребенщиков в этот день оказался на пороге квартиры своей бывшей жены? Вполне допускаю, что Юра всю жизнь продолжал любить Ольгу, да и она его не могла забыть. А я просто был неким временным явлением в ее жизни...
Еще через десять лет Юра погиб под колесами машины поэта Александра Межирова. Это было где-то на Красноармейской, недалеко от нашего дома. Машина сбила Юру на пешеходном переходе. Межирова эта история сломала, хотя он и не попал в тюрьму. Но он себя дурно повел, испугался и удрал с места ДТП. Как потом выяснилось, Юру было уже не спасти, но вопрос в другом: то, что ты не сделаешь сразу, потом уже не имеет значения...
Меня мучает совесть, что я тогда не сделал всего, что мог, для спасения Ольги. Как говорил ее устами Маленький принц, ты навсегда в ответе за всех, кого приручил...
Взрослым становишься, когда уходят твои родители. Когда между тобой и жизнью исчезает эта последняя страховочная сетка. Подводя итоги (а мне сейчас семьдесят шесть), хочу добавить, что главное разочарование в профессиональной жизни режиссера меня постигло уже после смерти отца, в 1984 году. В тот год я закончил монтировать фильм «Отряд» о первых днях Великой Отечественной войны. Закончил... и понял, что показать его некому, — мой главный военный авторитет умер пять лет тому назад.
«Отряд» приняли хорошо, ему присудили премию, с него пошла биография нескольких тогда еще молодых актеров. Но главного — для меня — не случилось. Отец его посмотреть уже не мог...
Подпишись на наш канал в Telegram