«Моя бритая головушка целиком принадлежит тебе, дорогая. Захочешь ты сделать ее счастливой или нет? Все в твоих лапках. Как бы они ни обошлись со мной, все равно я их люблю», — это строки из письма Михаила Глузского своей будущей жене Кате. Больше пятидесяти лет папа и мама прожили вместе, но любовь не остывала, с каждым днем становясь только сильнее.
Впервые родители увидели друг друга в апреле 1949 года в зале Всероссийского театрального общества. Папа пришел посмотреть спектакль выпускников ГИТИСа. Перед началом, любопытства ради разглядывая публику, обратил внимание на симпатичную девушку и спросил знакомого молодого актера:
— Не знаешь, кто это?
Вместо приятеля ответила его жена:
— Катя с театроведческого. Миш, крикни «Кета, Кета!»
Папа так и сделал. Незнакомка оглянулась, посмотрела на него и улыбнулась.
— Кстати, она замужем за нашим однокурсником, — на всякий случай уточнила жена приятеля.
— Это неважно. Она будет замужем за мной, — сказал Глузский.
Поздним вечером Миша (чтобы читателям было легче разобраться в нашей родне, я иногда буду называть родителей по именам: Миша и Катя) вернулся домой и узнал от старшей сестры Людмилы, что их маму Ефросинью Кондратьевну час назад увезли на «скорой». Утром он примчался в больницу, бросился прямиком в палату, но понял, что опоздал. Врач был немногословен: «Умерла ночью от перитонита». Папа позже увидел в этом событии особое предзнаменование: «Мама будто передала меня из своих рук в руки Кати».
В следующий раз Миша и Катя встретились Первого мая. Папа узнал у друзей, что моя будущая мама по случаю праздника устраивает у себя в Трубниковском переулке посиделки, и буквально напросился в гости. Вечеринка удалась на славу: веселая, с музыкой, танцами, скромным студенческим застольем. Ближе к двенадцати ночи, как это часто бывает, закончилось вино, и Миша предложил:
— Давайте я сбегаю на Киевский вокзал, там еще открыто.
Разумеется, его инициатива была поддержана. А Катя спросила:
— Вы не против, если я пойду с вами?
— Буду счастлив.
Разговаривая, незаметно дошли до вокзала, купили бутылку вина и вдруг как-то сразу оба решили, что обратная дорога слишком коротка, а им еще столько надо сказать друг другу, и потому отправились бродить по набережной, потом по улицам и переулкам. Домой мама вернулась только в шесть утра. Естественно, гости уже разошлись. И только у парадного маячила мрачная одинокая фигура ее мужа.
А через несколько дней Кате позвонила близкая подруга и сказала: «Завтра приходи ко мне. Миша хочет тебя видеть». Там папа и поведал о предстоящей разлуке: он подписал трехлетний контракт с Драматическим театром Группы советских войск в Германии и должен был в ближайшие дни лететь в Дрезден. И хотя обоим уже было ясно, что судьбы их крепко переплелись, — что ж, раз надо ехать, значит, надо. Но договорились писать письма как можно чаще, чтобы не забывалась ночная прогулка, не стерлись из памяти важные слова, сказанные друг другу.
На оборотной стороне одной из фотографий, отправленных Кате, Миша написал: «Я по тебе скучаю не на шутку. Наверное, примчусь в Москву раньше времени. Лапа, я тебя очень люблю и жить без тебя не могу». И действительно, отработав в Дрездене всего лишь год, папа прервал престижный — заграница все-таки! — контракт с театром и вернулся.
Катя за это время успела расстаться с мужем. При ее легком, но решительном характере это было нетрудно. Просто однажды, спокойно объяснив ситуацию, она сказала: «Собирай свои вещи и уходи!» И он ушел, все поняв и смирившись, как тогда казалось. А Миша из коммуналки, где осталась жить его старшая сестра Люда со своей семьей, переехал в другую коммуналку — Катину.
Там через год родился мой старший брат Андрюша. Миша и Катя собирались пожениться, однако на их пути в ЗАГС неожиданно встал бывший муж: он отказался дать согласие на официальный развод. Но и Миша с Катей не могли допустить, чтобы их сын носил фамилию фактически совершенно чужого человека.
На бракоразводном процессе по сути уже бывший муж с пафосом заявил:
— Я признаю ребенка!
Видимо, с его точки зрения это выглядело благородно.
— Но это не твой ребенок, — возмутилась Катя и, показывая на Мишу, сказала: — Вот отец мальчика и мой муж!
Но судья был категоричен:
— Гражданин Глузский не является вашим супругом, он просто сожитель!
В итоге Андрюша несколько месяцев носил чужую фамилию. Но ему до этого не было никакого дела: было бы мамино молоко, был бы рядом папа. Вскоре мама все-таки получила развод, родители благополучно расписались и Андрей по праву стал Глузским.
Жили они настолько, мягко говоря, небогато, что когда Катя призналась своей маме, что ждет второго ребенка, то есть меня, бабушка, человек высочайшей интеллигентности, только всплеснула руками:
— Да как же вы двоих детей поднимете при Мишиных-то гонорарах?
И правда, с работой у папы было тогда не очень здорово, снимали его редко, платили мало. В театре брался за любые роли, но и они приносили по большей части только моральное удовлетворение.
— Мы справимся! — ответила мама. И оказалась права.
Хорошо помню наш дом в Трубниковском переулке. Это был классический для Арбата одноэтажный особняк, некогда принадлежавший моему деду Павлу Ивановичу Перегудову, маминому отцу. Советская власть нам оставила в нем только одну комнату, вытянутую в длину и перегороженную огромным буфетом, за которым стояли наши с Андрюшей кровати. Когда мы ложились спать, папа с мамой наконец-то могли побыть вдвоем и хоть немного отдохнуть от своих, конечно прекрасных, но вечно бодрых и активных детей.
В конце пятидесятых возле метро «Аэропорт» начали строить кооперативный дом для кинематографистов. Родители с трудом насобирали у знакомых денег на вступительный взнос, при первой же возможности расплатились с долгами, а потом еще бог знает сколько лет частями выплачивали оставшуюся сумму.
Экономили на всем, даже на нашей с Андрюшей одежде. Но в том, что мы донашивали вещи за детьми родительских друзей и друг за другом, не было ничего зазорного. Так жили многие из нашего окружения. По сей день с нежностью вспоминаю цигейковую шубу, доставшуюся мне от старшего брата. Это была такая радость, когда в ней, тяжелой, туго перепоясанной кожаным ремнем, чтобы ветер не задувал внутрь, я в буквальном смысле летала! Секрет «летающей шубы» был прост — мы выходили с папой на улицу, и он предлагал мне: «Полетаем?» Брал меня сзади за ремень, поднимал над землей и кружил вокруг себя. Остальное было делом воображения: я абсолютно верила, что на самом деле парю над землей.
Папу стали часто приглашать сниматься на Ялтинской киностудии, и если это было летом, он брал с собой Андрюшу (меня, еще маленькую, оставляли дома). А маме отсылал подробные отчеты: «Лапушка, мой любимый! Уложил байкать нашего сына и сел писать тебе письмо... Днем я устроил ему пир, на котором присутствовали четыре соседских писюхи — парня подходящего не оказалось. Пили ситро, ели клубнику и черешню и разные сладости, которые я подкупил. Короче, баловал деток. Перед этим я покатал его по морю на лодке, а после пира мы ловили на море рыбу и, конечно, ничего не поймали...»
А вот еще одно письмо: «Андрюша всем доволен, но расхляба ужаснейший, как и что мне с этим делать, ума не приложу? По утрам ежедневно занимаюсь с ним гимнастикой, но все идет через зевоту и мои понукания. Держу его в чистоте, мелочишки стираю сам, а крупные отдаю в стирку женщине на студии. Веду разные умные беседы и, конечно, злюсь немного на все его недостатки. Но досаду свою пытаюсь скрывать от него».
Когда я подросла, мы втроем — с папой и Андрюшей — частенько отправлялись кататься на лыжах в Тимирязевский парк. Мама предпочитала оставаться дома, она была не самым спортивным человеком. Гуськом ехали по лыжне до тех пор, пока она не приводила нас на поляну, окруженную заснеженными деревьями. Там мы останавливались передохнуть, и папа начинал читать нам стихи. Так впервые мы знакомились с поэзией вообще, узнавали Пастернака, Цветаеву, Заболоцкого... Пожалуй, это была самая любимая часть лыжных прогулок.
В нашей семье вообще было много добрых традиций, и одна из них — воскресный завтрак. Утром мы вчетвером дружно кашеварили на кухне, и ровно в девять пятнадцать, когда по радио звучали оптимистичные позывные передачи «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днем!», уже сидели за столом, слушая забавные шутки, песни и с аппетитом поглощая яичницу.
Но вот передача заканчивалась и наступал «трагический» момент выяснения, кому мыть посуду. Начиналось с того, что папа, умиротворенный общей трапезой, спрашивал:
— Андрюша, готов приступить?
— Почему всегда я? Вот сидит сестричка... — вскидывался брат.
— Я в прошлый раз мыла! — моему негодованию не было предела.
И вспыхивала словесная перепалка.
— Дети, прекратите, — останавливал нас папа. — Если бы мы с мамой спорили по любому поводу, вы представляете, во что превратилась бы наша жизнь? Надо уметь жить в ладу и согласии.
И мы с братом понуро шли мыть посуду вместе: против истины не пойдешь.
Родители никогда при нас не ссорились, хотя поводы — чисто бытовые и не только — для этого, вероятно, возникали. Однажды поздним вечером забежала к ним и увидела, что папа вытирает пыль на пианино.
— Пап, ты что, уборку на ночь глядя затеял?
— А что делать, если наша мамочка не нашла для этого времени, — сурово ответил он.
В эту минуту мама как раз заглянула в комнату и услышала последнюю фразу.
— Подумаешь, какой пустяк. Вот закончу статью и вытру, — мамины объяснения всегда звучали настолько бесхитростно и искренне, что мгновенно действовали на папу. — А тряпку лучше отдай Маше.
Кстати, мама никогда не была «при папе». Всю свою жизнь она работала, сначала в издательстве, а потом в Государственном институте искусствознания, занималась наследием Всеволода Мейерхольда. Несмотря на сугубо гуманитарный характер работы, далекой от каких-либо государственных секретов, беспартийная мама умудрилась получить запрет на выезд за границу. Как-то раз, когда начальство было в отпуске, она по доброте душевной подписала характеристику на сотрудника, отправлявшегося в ФРГ (в советское время существовало такое понятие — выездная виза, получить которую было очень трудно). А тот, воспользовавшись удобным случаем, что называется, «выбрал свободу». Начались разбирательства с участием КГБ и партийных органов. Короче, маму лишили выездной визы — как тогда думали, на всю оставшуюся жизнь. Но узнала она об этом позже, когда собралась вместе с папой в турпоездку. Папа тут же бросился на выручку. Терпеливо ходил по партийным и чекистским инстанциям. На приеме у одного из начальников КГБ, не выдержав, с усмешкой спросил: «Расскажите, может быть, я чего-то не знаю о своей жене?» И добился-таки своего: запрет сняли.
Конечно, мы с Андреем были не самыми примерными детьми. В десятом, выпускном классе брат стал прогуливать уроки. Папу вызвали в школу. Вернувшись домой, он призвал на помощь маму, и они закрылись с Андреем в комнате, чтобы сурово, по-взрослому поговорить с ним. Будучи выдворенной на кухню, я слышала только часть разговора. «Не знаешь, какую профессию выбрать? — грозный папин голос не могли перекрыть даже кирпичные стены. — Значит, пойдешь на завод учеником слесаря, а если и тогда не определишься с институтом, отправишься служить в армию. Ты должен стать мужчиной!»
Когда Андрей наконец покончил со школой и с облегчением вздохнул, папа все равно не дал ему поблажки: «Никакого отдыха, необходимо работать и понимать, что такое труд!» Позвонил знакомому инженеру с просьбой взять сына на завод. И брат встал к токарному станку.
В начале осени Андрюша наконец-то решил, что в следующем году будет поступать на постановочный факультет в Школу-студию МХАТ. Но тут возникла проблема: у брата не было опыта театральной работы, а без этого документы не принимали. Мама тайком от мужа (не только мы с братом, но и она опасалась папиного праведного гнева) устроила Андрюшу осветителем во МХАТ. Хранить тайны мама не умела: не прошло и пары месяцев, как она раскололась. Папа, ко всеобщему удивлению, не стал сердиться, что сын без его ведома ушел с завода. Для отца было важно, что Андрей самостоятельно принял решение, определяющее его будущее. «Ну, пусть пробует! — согласился он. — Но просить за него я никого не буду».
Как бы строго иногда ни разговаривал папа с Андрюшей, их отношения всегда оставались очень близкими. Перед поступлением в институт брат строчил папе, уехавшему на съемки, письмо за письмом: «Здравствуй, па! Как твои дела без нас? Надеюсь, все в порядке... У меня к тебе есть несколько вопросов. Во-первых, я прошу тебя дать совет по поводу учения стихов. У тебя, наверное, есть своя метода? Во-вторых, посоветуй, что мне лучше учить.
Я выучил Чехова, рассказ «Детвора». Какие еще рассказы можно у него взять? Ты мне говорил, но я запамятовал. <...> Мне здесь не хватает твоего мужского общества». Папа с удовольствием помогал Андрюше готовиться к поступлению в институт, но, как и предупреждал, хлопотать за него не стал. Брат поступил без всякой протекции, если не считать маминых перешептываний и перезвонов с кем-то.
В студенческие годы, как только родители уезжали в отпуск, мы с братом приглашали к себе домой друзей из театрального и иняза (я там училась на факультете французского языка). Собирались большой компанией, пили вино, курили, танцевали до упаду, целовались по углам. В общем, вели себя как обычная молодежь, получившая на время свободу от родительского глаза. Но было у нас с Андрюшей железное правило: перед приездом «предков» вместе тщательно убирали квартиру. Войдя в дочиста отмытый дом, мама с папой ахали: «Какие у нас чудные дети!» А мы прятали глаза, стараясь не выдать своего смущения: обоим было чуточку неловко от незаслуженных похвал.
Родители тоже любили принимать гостей. Мне нравилось смотреть, как они дружно готовили праздничный ужин, склонившись каждый над своей половиной кухонного стола. Мама каждый раз сочиняла новые салаты, папа колдовал над рябчиками или бараньей ногой, если такие деликатесы удавалось купить на рынке.
Свои дни рождения папа с мамой отмечали в два дня. В первый день собирались родственники с обеих сторон. На второй приглашали друзей: литературных критиков, актеров, театроведов. Удивительные, штучные люди. Вели традиционные для советской интеллигентской кухни разговоры о судьбах отечества и творчестве запрещенных тогда цензурой Мандельштама, Булгакова, Гумилева... Нам с Андрюшей выпало огромное счастье слушать и близко знать таких блистательных интеллектуалов, как Владимир Лакшин, Константин Рудницкий, академик Гольданский, многолетняя подруга папы Лидия Смирнова.
А вот среди актерской братии у папы было мало друзей, по пальцам пересчитать можно: Владимир Этуш, Сергей Никоненко, Александр Абдулов, Вера Глаголева. И самые близкие в последние годы — Евгений Дворжецкий и Владимир Стеклов.
Женя и Володя обращались к папе по-свойски: Миша и на ты, при том что оба были значительно моложе. Чрезвычайно щепетильный и старомодный в этических вопросах, папа разрешал подобное панибратство только очень дорогим ему людям.
Все трое обладали невероятным чувством юмора и не упускали случая устроить какой-нибудь розыгрыш. Приехали однажды на гастроли, кажется в Омск. Вечером после спектакля зашли в гостиницу. Папа взял у администратора ключи от своего номера и попрощался с друзьями: «Все, ребята, я пошел спать, устал». А Женя с Володей отправились в буфет, где за одним из столиков сидели девушки легкого поведения. Поинтересовались:
— Сколько за час?
— Пятьдесят долларов.
Выбрали ту, что посимпатичнее, привели в свой номер. По их просьбе она разделась догола и завернулась, как в тунику, в белую казенную простыню. Довольные друзья постучали в папин номер, а когда он открыл, впихнули девицу, захлопнули за ней дверь и быстро скрылись за углом коридора. Ожидали, что папа возмутится и с криком «Что вы делаете?!» выставит ее вон. Проходит две минуты, три, пять, за дверью тишина. Сгорая от любопытства, постучались в номер. Дверь оказалась не запертой. Вошли. И увидели, как теперь говорят, «картину маслом»: девушка в простыне сидит в кресле и завороженно слушает, как Глузский читает ей Пушкина. Увидев ошарашенные лица приятелей, он усмехнулся и широким жестом пригласил: «Друзья мои, теперь ваш выход!»
Многие из папиных коллег, ездивших вместе с ним на съемки или гастроли, считали, что Глузский привередлив в еде. Он действительно редко ел в студийных столовых и гостиничных ресторанах, но не потому, что был гурманом. Просто знал, как будет плохо от продуктов, которые ему противопоказаны. Во время Великой Отечественной войны папа в составе концертных бригад много выступал во фронтовых частях, но именно в глубоком тылу, в Свердловске, куда эвакуировали Театр Красной Армии, перенес дизентерию. Болел долго, тяжело, с осложнениями, и потом всю жизнь вынужден был держать диету. Те, кто помнит историю про «продовольственную программу», поймет, каких трудов это стоило.
В дальние поездки обязательно брал с собой маленькую походную электроплитку. Я не раз была с папой в командировках и видела, как аккуратно он варил геркулесовый супчик, стараясь не просыпать ни крупинки. Картошку чистил не так, как мы сегодня, небрежно срезая толстый слой кожуры, а тоненько, почти ажурно: сказывалась многолетняя привычка быть бережливым. Хорошо знал меру, когда выпивал в компании. Во время обеда иногда наливал в рюмку с наперсточек водки, приговаривая: «Под суп даже нищий пьет».
Отчий дом я покинула первой, когда училась на четвертом курсе. Быстро вышла замуж и так же быстро развелась: брак был неудачным, не хочу вспоминать о нем. Зато у меня родилась изумительная девочка Ксюша, первая внучка моих родителей. Папа и мама в мои семейные отношения не вмешивались, придерживаясь четкой позиции: «Это твоя жизнь, и ты за нее отвечаешь». Но как ни парадоксально, именно папа в дальнейшем изменил мою жизнь: благодаря ему я познакомилась с Мишей Федотовым и счастлива с ним в браке почти сорок лет.
Наши отношения стали результатом папиного благородного поступка. Дело было в феврале 1977 года. Родители тогда отдыхали в Болшево, в Доме творчества кинематографистов. Там же оказался и Евгений Габрилович, знаменитый советский киносценарист. А у его приятельницы, столичной адвокатессы Виктории Федотовой (близкие звали ее Тусей) случилась беда: она позвонила домой в Москву и узнала, что у ее сына Миши началась почечная колика, вызвали «скорую».
Был поздний вечер, автобусы уже не ходили, и несчастная мать кинулась за помощью к Габриловичу:
— Кто-нибудь может довезти меня до железнодорожной станции?
Тот подошел к одному отдыхающему, к другому — у всех нашлись важные причины для отказа. И тут Габрилович радостно воскликнул:
— Я знаю, кто вам, Тусенька, точно поможет! Глузский!
И прямиком к моему папе:
— Мишенька, у моей приятельницы сын заболел. Вы можете подвезти ее до электрички?
— Непременно! — без колебаний согласился папа.
Через четверть часа, проезжая мимо станции, Туся удивленно спросила:
— Михаил Андреевич, куда, собственно, вы меня везете?
— А где вы живете?
— На Гоголевском бульваре!
— Вот туда и везу.
С этой поездки началась их дружба.
Летом родители решили, что хорошо бы нам с дочкой пожить за городом. Интернета тогда не было и в помине, и потому мама просто обзванивала знакомых — не знают ли, кто сдает дачу недалеко и недорого. Среди прочих позвонила и Тусе Федотовой, у которой была своя проблема: сдать комнату и террасу в Кратово таким образом, чтобы можно было не волноваться за живущих за стенкой маму и старую няню. Так мы «сняли дачу с женихом», как говорил папа.
Миша мне сразу понравился: симпатичный, умный, песни сочиняет, к тому же кандидат юридических наук, преподаватель Всесоюзного юридического заочного института. Я, конечно, ничем себя не выдавала, но к концу лета мы были уже неразлучны.
Обе мамы быстро догадались, что у детей роман. А потом и папа пришел к этой же мысли, от чего стал мрачнеть и обращаться к Мише излишне строго и на вы. Думаю, его мучил тот факт, что Федотов до нашей встречи умудрился дважды жениться и быстро развестись.
Помню, как Миша заехал ко мне домой (после развода с мужем я жила недалеко от родителей в однокомнатной квартире). Через какое-то время зашли и мои родители. Мы вместе поужинали, поговорили о житье-бытье, а когда настало время расходиться, папа многозначительно произнес:
— Мы уходим. Миша, вы с нами?
Намекнул: мол, и ты, молодой человек, отправляйся-ка домой. А тот и не думал уходить.
— Михаил Андреевич, я еще немножко посижу, помогу Маше прибраться.
Мама потом рассказывала: «Когда мы с твоим папой вошли в лифт, он с такой силой хлопнул железной дверью, что кабина качнулась. Я даже испугалась:
— Что ты делаешь?!
— Сейчас он нашу дочь завалит!
— Интересно, а ты в его возрасте что делал?
— Это ничего не меняет!»
Дело в том, что папа сам не мог никого обидеть и ужасно боялся, как бы его детям не причинили зла. Через год у меня было уже двое детей.
Тем временем Андрюшина жизнь тоже шла своим чередом. Он окончил институт, работал в Театре-студии киноактера заведующим постановочной частью. Познакомился с коллективом, на четверть состоявшим из молодых красивых актрис, но влюбился в очаровательную Нину Смирнову из бухгалтерии. Красиво ухаживал за ней, и вполне успешно.
Жила Нина далеко от центра, на шоссе Энтузиастов. Каждый вечер брат провожал ее до дома и возвращался глубоко за полночь на попутках, бывало, и на поливальной машине. Поэтому когда Андрюша сообщил, что решил жениться, родители успокоились: одной тревогой стало меньше.
Надо сказать, что наши браки, Андрюшин и мой, начинались с того, что папа сажал перед собой будущего главу семейства и произносил очень важные слова. Звучали они примерно так: «Начинается новый этап твоей жизни. Теперь ты отвечаешь не только за себя, но и за свою семью. Сам принимаешь решения и сам несешь ответственность за их последствия». Так он сказал Андрюше, так сказал и моему Мише.
И еще у папы был принцип: «Детки мои прекрасные, я вас люблю и обожаю. Но как только вы обзаведетесь своими семьями, мы с мамой вместе с вами жить не будем ни одной секунды. Только так удастся сохранить наши замечательные отношения».
Как раз к этому времени в доме родителей освободилась комната в коммунальной квартире, и папа купил ее для Андрея. (Когда умер Андрюшин сосед, квартира полностью перешла брату.) Нина уволилась из театра, думаю, что это Андрей ей посоветовал, памятуя опять-таки папины слова: «Муж и жена не должны работать в одном театре, возникнет так много кривотолков и сплетен, что ваши отношения будут испорчены». Через год у них родился мальчик, назвали его Михаилом — в честь деда. Через семь лет на свет появилась Лиза, очень симпатичная девочка с волосами редкого бронзового цвета.
У нас с Мишей Федотовым тоже родился сын — Саша. Я хотела было взять отпуск по уходу за ребенком, но вмешалась мама: «Женщина должна быть самостоятельной, ей необходимо работать, это укрепляет семейные отношения». В октябре, когда сыну исполнился месяц, я вернулась в НИИ, где преподавала аспирантам французский язык.
Миша стал Ксюше настоящим отцом, на сто процентов, и папа это очень ценил. С годами дорогие мне мужчины крепко сдружились. Помню забавную историю. Из старого дивана, на котором мы с Мишей спали, выскочила пружина, и во сне муж расцарапал ногу. Папа, узнав, что зять «получил ранение», в этот же день примчался к нам домой и, ловко орудуя шилом и проволокой, починил матрац.
Многие годы мы с мужем «донашивали» папины старые «жигули». Он их нам не дарил, а «продавал». Отдавали мы небольшие деньги частями, и он их всегда брал — считал, что этим мобилизует нас и воспитывает.
Папино жизненное кредо было простым и ясным: «Везде и во всем должен быть порядок». В первую очередь это касалось его отношения к работе. Только подумать: отец снялся в ста пятидесяти фильмах и никогда ни при каких обстоятельствах не опаздывал на съемочную площадку.
Он был очень ответственным человеком. Каждое утро спускался на первый этаж и вынимал из почтового ящика кипу конвертов с письмами от зрителей. Отвечал на все. Если просили прислать фотографию — отправлял. Я пеняла ему:
— Папа, ну нельзя так, ты же устаешь.
— Закончу дело, тогда и отдохну.
Знакомым женщинам на Восьмое марта собственноручно писал и отправлял открытки, считал, что дамам приятно читать именные, лично им адресованные поздравления.
В период перестройки, когда государство перестало выделять деньги на кинематограф, папу, как и многих других артистов его поколения, стали редко приглашать на съемки. Жизнь без работы могла стать для него катастрофой, но выручали театр и поэзия. Днем отец закрывался в своем кабинете, ежедневно учил стихи, записывал поэтические программы на радио и телевидении, выступал на творческих вечерах. Поэзия была важной частью его жизни — и личной, и профессиональной.
Папа очень переживал за ветеранов кино, поэтому и был избран председателем ветеранской комиссии в Союзе кинематографистов. В этой своей роли и в последние советские годы, и потом часто ездил по продовольственным магазинам, договаривался с директорами, чтобы его подопечные могли получать у них заказы: тушенку, шпроты, масло...
Так папа познакомился с Тамарой Шариповной, к сожалению, не помню ее фамилии, которая была директором магазина «Диета» на углу улицы Чехова и Садового кольца. Даже когда период продуктового дефицита закончился, продолжал заезжать к ней, в благодарность за былую помощь дарил билеты на премьерные спектакли и кинопросмотры. Однажды папе позвонила ее дочь и сообщила, что мама умерла, позвала на похороны. Папа поехал. Вечером рассказывал нам: «Не представляете, как была благодарна дочь Тамары Шариповны, что я пришел, говорила с горечью: «Если бы вы знали, сколько телефонов известных людей у мамы было. Я всем позвонила, а отозвались только вы».
В девяностые годы моего мужа назначили послом России при ЮНЕСКО, и мы на четыре с половиной года уехали в Париж. Но и тогда наша связь с родителями оставалась такой же крепкой. Каждый день я звонила домой, а раз в три месяца на неделю приезжала в Москву. Сотрудники постпредства и их жены недоумевали:
— Мария Михайловна, что это вы все время ездите в Россию? Это же так дорого!
Мне их вопрос казался странным.
— Как что? У меня там мама и папа.
Родители тоже приезжали к нам во Францию много раз, и это было огромным счастьем. Я радовалась, что у нас с мужем есть возможность показать им эту необыкновенно красивую страну.
А когда родители возвращались в Москву, к нам в Париж спешили их письма с мудрыми наставлениями, родившимися, помимо всего прочего, из опыта общения с сильными мира сего. Папа как-то написал: «Мои два пожелания тебе и Мише — соблюдайте дистанцию с теми, кто работает рядом с вами. И я бы не советовал Мише давать интервью разным журналистам, от этого идут лишь волны (не добрые!). Но это пожелания старого человека, может быть, вы ими не воспользуетесь. А так я вас всех целую, обнимаю и люблю. Ваш дедушка и папа».
Родители любили путешествовать. Но с годами все больше приходилось ориентироваться не на пляжный, а на санаторный отдых. Обычно папа с мамой вдвоем ездили в сочинский санаторий «Актер». Но как-то раз он отправился туда один. На его месте кто другой порадовался бы, что наконец-то отдохнет от семьи, сосредоточится на своем здоровье, но не мой папа. Если о нас с братом он просто беспокоился, часто звонил, спрашивал, как дела, то по жене безмерно тосковал. Одно за другим отправлял послания: «Смотрел интервью Горбачева и слушал его речь в парламенте, а тебя нет рядом — и обсудить не с кем. Смотрел интересные футболы, и опять хотелось бы с тобой посудачить! Словом, тебя здесь не хватает очень и очень».
А вот другое письмо: «Еще в Москве записывал на радио передачу об академике Павлове, так там есть слова, что раньше он всюду ездил с женой, а под старость старался не брать ее с собой. А у меня все наоборот, всюду хочется быть с тобой!» Какое огромное счастье получать от мужа такие письма!
Папа обожал внуков, но никогда им не умилялся. «Детям надо сказать...», «детям надо показать...» — наставлял меня и Андрюшу, и сам занимался их нравственным развитием, читал книги, водил в театры и музеи.
Искренне гордился тем, что Ксюша в семнадцать лет училась в Германии на юриста, а по вечерам, как все студенты, подрабатывала официанткой в ресторане. Разделял Мишино пристрастие к футболу, восхищался музыкальными успехами Лизы, учившейся в школе Сергея Казарновского, и Сашей, который хоть и не умел толком писать, но болтал по-французски не хуже настоящего парижанина.
2001-й — последний Новый год, который мы отмечали вместе с родителями. Поставили традиционный самодеятельный спектакль, в котором участвовали наши друзья и все члены семьи. И конечно же, лучше всех был папа. Он без устали, переодеваясь в карнавальные костюмы, разыгрывал невероятно забавные сценки. Представить, что через полгода он уйдет из жизни, было невозможно.
И вот папы не стало. Мама очень тяжело перенесла его уход, но, конечно, и мысли не было, что она последует за ним. Откуда взялась ее внезапная неизлечимая болезнь? Не знаю. Врачи никогда не диагностировали у мамы ни одного серьезного заболевания, да и одинокой, как мне кажется, она не должна была себя чувствовать: ведь постоянно рядом находились мы с братом, были работа, близкие друзья. «Этой лапке поручено холить и нежить моего любимого Мишика...» — написала она папе в Дрезден еще в пору их молодости... Кто знает, может быть, разгадка ее скоротечного ухода кроется именно в этих словах?
Нам с мамой и Андреем надо было поехать в нотариальную контору — оформить папино наследство, которого как такового, по правде сказать, не было. Простая формальность, но очень грустная, и мы изо всех сил старались подбодрить друг друга. Пока сидели в коридоре, ожидая своей очереди, Андрюша спросил у меня:
— Маш, ты видела в магазине подарков на первом этаже твоего дома большого деревянного Буратино?
— Что значит «видела»? Я не просто видела. Я к нему все время хожу, он мой друг.
Я была влюблена в этого деревянного Буратино ростом с трехлетнего ребенка. Стоил он огромных денег — триста долларов.
Вечером брат позвонил мне:
— Можешь прямо сейчас заехать ко мне?
— Что-то случилось?
— Нам надо поговорить!
Я разволновалась и тут же рванула к брату. Сидя у него на кухне, принялась торопить:
— Андрюш, говори, не тяни душу!
— Сейчас приду! Только глаза, пожалуйста, закрой! — Вернулся: — Открывай! — и протянул мне Буратино.
Я была в ужасе:
— Ты сошел с ума! Зачем ты его купил?
— Хотел сделать тебе приятное.
По дороге домой я обливалась слезами.
Вот такой был Андрюша. К сожалению, его уже нет с нами... Как и папа, каждому готов был помочь. Если ехал на машине и видел, что женщина с ребенком голосует у дороги, обязательно подвозил их. Старикам из нашего «кинематографического» дома у метро «Аэропорт» покупал продукты, лекарства. Бесконечно баловал свою семью и получал от этого невероятное удовольствие. Папины гены, папина школа.
Но вот актерское призвание на генном уровне, видимо, передается не всегда. Так получилось, что со временем никто из младших Глузских и Федотовых не пошел в артисты, все как один получили высшее юридическое образование. Правда, по специальности работает только Ксюша. Блестяще сдав экзамены на асессора права — это высшая юридическая степень в Германии, — она одновременно получила предложение остаться работать в Бонне. Перед ней встал экзистенциальный вопрос: остаться в Германии или вернуться в Россию? Мы с мужем ответили словами папы: «Решение можешь принять только ты сама».
Ксюша три дня думала, потом перезвонила: «Я точно знаю одно: жить надо с теми, кого любишь. А я без вас и своих московских друзей не смогу». И она вернулась в Россию. Сначала работала в московском филиале немецкой юридической компании, потом вышла замуж, родила двух дочек, Катю, названную в честь мамы, и Аню. Сейчас занимается семьей и, как и я в ее положении, работает.
Хотя другие внуки, Миша, Саша и Лиза, не стали профессиональными юристами, каждый из них выбрал свой путь, а главное, они выросли хорошими людьми и построили прекрасные семьи. В декабре 2015 года на нашем генеалогическом древе появился новый росток — у Лизы родился сын Андрюша.
Вспоминаю, как папу однажды спросили:
— Что в вашей жизни самое главное?
— Меня никогда не бросит моя семья!
И нам он всегда говорил: «Вы — моя крепость, моя стена, за которой я могу укрыться от любых напастей». На самом деле это папа был нашей стеной. Даже сейчас, когда папы уже нет с нами, его письма, слова, навсегда оставшиеся в памяти, его творчество, его правила жизни служат всем нам надежной защитой.
Подпишись на наш канал в Telegram