Я пришла в труппу Малого театра с открытой душой. Позже Рита Фомина признавалась: «Ты оказалась хорошей, а когда появилась, такие сплетни ходили! Говорили, что ты со всеми великими...» Я захохотала: «Оказывается, здесь обо мне были очень высокого мнения!»
Если нарисовать линию моей жизни, получится синусоида — я испытала, кажется, все: взлетала на вершины счастья и проваливалась в пропасти отчаяния. Хотела бы я повторить свою судьбу? По большому счету — нет. Но точно знаю: ни за что не согласилась бы появиться на свет у других родителей. И еще: мне хотелось бы уйти раньше близких и дорогих людей, слишком больно было их терять...
В детстве я была тощим червячком и мечтала пойти по стопам моей мамы балерины Антонины Крупениной, танцевавшей в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Часами сидя за кулисами, успела выучить все ее партии.
В десять лет, перед поступлением в училище Большого театра, я поехала с папой — премьером Театра сатиры, народным артистом РСФСР Владимиром Алексеевичем Лепко (он — единственный русский актер, кто удостоился Гран-при на театральном фестивале в Париже в 1962 году за исполнение роли Присыпкина в «Клопе») на гастроли в Грузию. В Тбилиси жила его сестра — тетя Лиля. Она встретила нас на перроне, я к ней подбежала, тетя прижала меня к себе и закричала:
— Владимир! Что вы с ребенком сделали?! У девочки, наверное, чахотка, туберкулез, вы ее голодом заморили!
Совершенно обалдевший, бедный папа стал оправдываться:
— Нет, ну что ты! Просто Вика собирается поступать в балетное училище Большого театра.
— С таким весом она и до Малого не дотянет! — отрезала тетя.
Остановились мы в ее чудном домике с садом в центре города. Как только переступили порог, она сунула мне термометр под мышку, а у меня, видимо от новых впечатлений, подскочила температура — тридцать семь с хвостиком. И тетя, решив, что ее худшие предположения оправдались, взяла мою жизнь в свои руки. В течение месяца откармливала, а для аппетита давала то пиво, то красное вино. Днем меня запирали в кабинете дяди: «ребенок должен поспать». Я сопротивлялась, плакала, но потом все равно засыпала.
Через месяц мама встречала нас на вокзале в Москве — бежит по перрону, такая худенькая, с пучочком. Я к ней кидаюсь: «Мамочка!»
А у нее на лице ужас.
«Владимир! — кричит она. — Вы что там, с ума сошли, забыли, куда ей поступать?! Вы ребенка загубили! Это не девочка, это пончик!»
У мамы был сильный, волевой характер, это она решала, что мне делать и как жить. Папа ее обожал и был полностью под маминым влиянием. Короче, она все-таки повела меня показываться в балетное училище. Там сказали: «Девочка хорошая, но ей надо похудеть минимум килограммов на пять».
Мама с поражением не смирилась, для верности решила показать меня еще и своему педагогу Марии Алексеевне Кожуховой. Скрюченная старушка с «беломориной» в зубах попросила раздеться, долго оглядывала и вынесла вердикт: «Антошка (так маму все называли), ты что, не видишь? У нее жопа больше, чем у тебя!» Я вернулась домой, плачу, а папа говорит: «Не попала в Большой — ничего. В жизни надо уметь довольствоваться малым». Как в воду глядел — через десять лет я поступила в труппу Малого театра.
Но мама довела дело до конца, и когда при Театре Станиславского и Немировича-Данченко организовали балетную студию, я в нее поступила и отзанималась четыре года. В восьмом классе меня брали либо в балетное училище, либо в ансамбль танца. Но я уже твердо решила, что буду драматической актрисой. По большому счету все же благодарна маме: в балетной студии меня научили грациозно двигаться и чувствовать музыку, что очень пригодилось в профессии.
Однажды я сопровождала маму на гастролях в Сочи, где на меня обратил внимание режиссер Яков Сегель. Они с Львом Кулиджановым готовились к съемкам фильма «Дом, в котором я живу» и очень хотели, чтобы я снялась в роли, которую потом сыграла Жанна Болотова. Месяц уговаривали маму отпустить дочку на съемки, а она ни в какую: не доверяла мужчинам, почему-то боялась, что они непременно сделают со мной плохое. Я ей потом долго это припоминала, в шутку конечно: «Ты мне всю кинокарьеру испортила!» Но мама была очень строгой, держала меня в ежовых рукавицах.
Наша семья занимала одну комнату театрального общежития в здании, где сегодня находится Театр сатиры. Из окна открывался вид на стену зала Чайковского. Кровать, на которой я спала, отгораживала занавеска. Однажды услышала спор родителей.
— Хорошо, — говорил отец, — но ребенок останется со мной.
— Нет, со мной, — возражала мама.
Так я узнала, что они расходятся.
В маминой жизни появился другой мужчина — гениальный балетмейстер Владимир Павлович Бурмейстер. Это он поставил танцы в спектакле «Учитель танцев», который стал визитной карточкой Владимира Зельдина. А про «Хабанеру» в их с мамой исполнении режиссер Александр Белинский остроумно заметил: «Посади целый зал импотентов — и они все вылечатся!» Красавец с манерами аристократа, Бурмейстер буквально покорил мамино сердце.
Вскоре после того разговора папа отправился на длительные гастроли. Он страшно переживал развод. Труппа переезжала из города в город, и однажды в тамбуре поезда он вдруг открыл душу коллеге Вере Васильевой. Та ему посочувствовала, поскольку и сама недавно рассталась с Владимиром Дружниковым, роман с которым разгорелся на съемках «Сказаний о земле Сибирской». У них завязались отношения, однако продлились всего несколько месяцев. Вера Кузьминична позже нашла свое счастье в Театре сатиры, но не с папой. А он вернулся домой в нашу комнату, где уже жил Бурмейстер, — больше идти было некуда. Мы прожили все вместе несколько лет, пока мама с отчимом не получили квартиру.
Окончив школу, я решила поступать в Щукинское училище. Папа, волнуясь за меня, позвонил своей подруге Цецилии Мансуровой:
— Цецилия Львовна, прошу вас, дорогая моя, послушайте, как читает моя дочка.
— Владимир Алексеевич, почему вы сами этого не сделаете?
— Не могу, боюсь быть необъективным, очень ее люблю!
И я на негнущихся от страха ногах вошла в квартиру звезды вахтанговской сцены. Цецилия Львовна, продолжая разговор по телефону, указала мне рукой на диван. Я уловила, что она собиралась на какой-то спектакль, а с билетами возникла проблема. И вдруг слышу, как Мансурова дает указание своей собеседнице: «Скажи этому админиСРАтору...» Я прыснула, зажим мгновенно улетучился. Про Мансурову решила: наш человек! Прочитала ей подготовленную программу. Цецилия Львовна спрашивает:
— А какую басню знаешь?
— «Заяц во хмелю».
Здесь я позволю себе небольшое отступление, связанное с этой басней. Мы с мамой и отчимом поехали однажды к друзьям на Николину Гору, а там на летней эстраде отмечают день рождения Сергея Владимировича Михалкова. Поскольку мама изумительно танцевала характерные танцы, ее тут же попросили исполнить цыганский. А я тем временем кручусь за кулисами, где кроме меня расхаживает мальчик, сразу показавшийся задавакой. Вдруг объявляют: «А сейчас будет выступать Никита Михалков!» Мальчик важно шествует на сцену и поет под аккомпанемент «Очаровательные глазки, очаровали вы меня!». Этого я стерпеть не могла, подошла к Сергею Владимировичу, который вел свой вечер:
— Я тоже хочу выступить!
— Девочка, а что ты будешь делать?
— Читать вашу басню — «Заяц во хмелю».
Он очень удивился:
— Как тебя зовут?
— Вика Лепко.
Я прочитала басню под гомерический хохот публики, видно, очень смешно в устах маленькой девочки звучали слова: «Да что мне Лев! — кричит. — Да мне ль его бояться? Я как бы сам его не съел! Подать его сюда! Пора с ним рассчитаться!» В благодарность Сергей Владимирович подарил мне шоколадку, я же, спускаясь со сцены, зыркнула глазами на Никиту: так-то вот, мы тоже не лыком шиты!
И Цецилия Львовна тоже хохотала, а потом заключила: «Вот это и будешь читать на экзаменах». И сразу отправила меня на третий тур. В общем, поступила я в театральное училище. Когда вывесили списки принятых, вздохнула с облегчением, отыскав фамилию Юрия Волынцева. С ним мы подружились еще на прослушиваниях, вместе потом снимались в «Кабачке «13 стульев». В Вахтанговском театре Юра гениально играл Шмагу в «Без вины виноватые», я им восхищалась. Он всегда поддерживал меня в трудные периоды жизни.
Моими однокурсниками были Валентина Шарыкина, Николай Волков, Андрей Миронов, Ольга Яковлева... Поначалу я даже не знала, что Андрюша — сын Мироновой и Менакера, знаменитой эстрадной пары. Он был смешным и неуклюжим толстеньким мальчиком в прыщиках, таких в школе обычно лупят, и я не обращала на него никакого внимания. Тяга к эстраде была у Миронова в генах, он шутил, кого-то смешно показывал, блистательно пел и танцевал. Я считаю, что по большому счету Андрея просмотрели как драматического артиста и только Алексей Герман в фильме «Мой друг Иван Лапшин» открыл миру его громадный талант. А еще Миронов нравился мне в «Достоянии республики». У Андрюши была очень властная мать, которая расписала ему всю жизнь. Я его почему-то жалела, казалось, что он и жил не так, как мог бы, и любил не тех, кого хотел.
Через много лет мы всем курсом отмечали дату окончания училища. Андрей опоздал, приехал, когда компания уже начала расходиться. А ему хотелось общения, разговоров. Оставалось еще несколько девчонок, и Миронов пригласил нас к себе: «Посидим, поболтаем, я сейчас дома один, Лариса на гастролях». И мы поехали. Выпивали, веселились, Андрюша достал из шкафа коллекцию шляпок, которые носила его мать, стал нас наряжать. Я загадала: если наденет на меня вон ту, с цветком... Он тут же протянул ее мне. Досидели до открытия метро. Когда все уходили, подавая мне пальто, Андрей шепнул: «Вернись!..»
Другим моим однокурсником был Николай Волков, все знали и обожали его отца в роли старика Хоттабыча. Коля пришел в театральное училище из художественного, поэтому прекрасно рисовал. Когда начали появляться мои портреты, все решили, что он влюбился. Мне это льстило, а однажды его работа настолько понравилась, что я подбежала к Коле и при всех поцеловала. Волков смутился, и однокурсники тут же сочинили эпиграмму: «Ему достался нелегко горячий поцелуй Лепко». Кто-то доложил, что у Коли в общежитии на стене висит фотография, на которой мы с ним стоим на пляже. Я была заинтригована, ломала голову, но никак не могла вспомнить, где же сводила нас судьба. Однажды попросила Колю показать снимок. На нем действительно была я! Взмолилась:
— Объясни мне, кто эта женщина?
— Моя бывшая жена, вы с ней очень похожи.
Может, этим объяснялась Колина нежная влюбленность? Симпатия между нами сохранилась на многие годы, но вот жизнь развела.
На первом курсе я снялась у Михаила Калика в фильме «Колыбельная», сыграла главную роль Аурики, которая девочкой потерялась во время войны. Картину решили отправить на Каннский кинофестиваль. Калик позвонил: «Срочно приезжай в Министерство культуры заполнять анкету на загранпаспорт». Ректор Щукинского училища Борис Евгеньевич Захава встал на дыбы: «Мы не разрешаем студентам сниматься в кино!» Действительно, мало того что я нарушила запрет, вдруг еще и приз за это получу?! Какой ужас! Да и Калик по мнению компетентных органов оказался неблагонадежным, в итоге на фестивале Советский Союз представляла «Баллада о солдате».
Я перешла на последний курс, когда однажды, играя во дворе с подружкой в пинг-понг, краем глаза заметила, как к нам подошел молодой человек. Едва мы закончили, начал знакомиться: зовут Борис, инженер, занимается ракетостроением. Новый знакомый пригласил нас заглянуть к нему вечером в гости, он жил в одном подъезде со мной. Компания, смех, танцы. Заиграла медленная музыка, Борис заключил меня в объятия, и я поняла, что пропала. Это было первое сильное чувство. Выяснилось, что Борис женат и, к несчастью, его супруга — балерина в Театре Станиславского и Немировича-Данченко, то есть работает вместе с мамой. В момент нашего знакомства она гастролировала. Но чувства были настолько сильными, что мы стали встречаться.
Наша тайна раскрылась, когда я забеременела. Мама была непреклонна, сказала, что не потерпит такого позора и чтобы я немедленно убиралась вон. Мы с Борисом сняли маленькую комнатушку на первом этаже, где одна стена не просыхала. Он разводился, мама не появлялась, я ждала ребенка и очень страдала. А папа приезжал, привозил продукты, заботился. Мама понемногу начала оттаивать, лишь когда родился Антошка.
Это будет позже, а пока мы в училище готовились к выпускным экзаменам — играли с Андрюшей Мироновым и Валей Шарыкиной отрывок из «Пигмалиона», который поставила Мансурова. Тихая скромная Валюша преображалась на сцене, очень смешно исполняла роль миссис Пирс. Мне досталась роль Элизы Дулитл, и я вытворяла на сцене клоунские фортели — кричала, визжала, залезала под стол, вспрыгивала на стул! Цецилия Львовна откуда-то прознала, что я на третьем месяце, и страшно за меня волновалась. Номер всем нравился, мы играли его то перед составом кафедры, то перед ректором... Каждый раз Цецилия Львовна предваряла наше выступление так: «Строго Лепко не судите, она на третьем месяце беременности». Через неделю: «Она на четвертом месяце...» Еще через неделю: «Она на пятом...» Мы с Мироновым умирали со смеху.
А еще Александр Ширвиндт поставил для нас водевиль «Спичка между двух огней», это была его первая режиссерская работа. Он преподавал в училище фехтование — красавец с прекрасной фигурой, все девчонки сходили по нему с ума. Ширвиндт был человеком легким, веселым, с изумительным чувством юмора на грани фола. Репетировать с ним и Андрюшей было счастьем, они постоянно шутили. А мне еще папа внушал: если Бог хочет обидеть человека, он лишает его чувства юмора.
Училище я окончила с красным дипломом и уже став мамой. Когда дело дошло до распределения, главный режиссер Театра сатиры Валентин Николаевич Плучек пообещал папе взять меня в труппу. Мы пришли к нему с Мироновым и Шарыкиной, сыграли нашего «Пигмалиона». Началось обсуждение, Плучек хвалил Валю с Андрюшей и ни слова не говорил обо мне. Папина подруга Татьяна Ивановна Пельтцер потом рассказывала: отец сидел бледный, не мог понять, что происходит. После того как решили взять в «Сатиру» Миронова и Шарыкину, Пельтцер подошла к Плучеку:
— Почему вы ни слова не сказали о Вите Лепко? — Близкие называли меня домашним именем. — Она прекрасно показалась.
— А нечего было замуж выходить и детей рожать!
Вот так. Папа переживал больше, чем я. Он плакал. Это было ужасно! Я-то понимала, в чем причина отказа, но не могла рассказать ему старую историю. Однажды мне, еще студентке, папа, вернувшись с работы, объявил: «С тобой хочет поговорить наш главный режиссер, ждет завтра в своем кабинете».
На встречу просто летела. Еще бы! Валентин Николаевич знал меня с детства и, понятно, без дела звать не стал бы. Он сидел за столом и, едва я переступила порог, произнес:
— Владимир Алексеевич мой большой друг.
Потом минут тридцать рассказывал, как он его нежно любит, какой он потрясающий талант, и закончил вопросом:
— Не хочешь ли ты прийти работать в наш театр?
— Но я ведь только на третьем курсе...
— Ничего, — успокоил Плучек и стал перечислять роли, которые собирается мне поручить.
Голова шла кругом от блистательных перспектив. А дальше Валентин Николаевич неожиданно проявил ко мне отнюдь не творческий интерес, набросился с поцелуями. Если бы я пожаловалась тогда отцу, тот его просто убил бы. Много лет спустя Плучек пришел на гремевший на всю Москву спектакль «Играем Бергмана, или Я — любовница моего мужа», в котором мы два с половиной часа находились на сцене с актером Театра сатиры Анатолием Гузенко. По окончании подошел ко мне, отвел в сторонку. «Прости меня, ты — прекрасная актриса», — сказал он и заплакал. Я его простила.
Родители сделали все от них зависящее, чтобы я влюбилась в театр. Правда, умолчали о том, какие интриги скрываются за ярким светом рампы, совершенно не подготовили к жизни в театральной труппе. Опыт с Плучеком стал для меня первым, но отнюдь не последним открытием.
Но вернусь к своему рассказу. После того как меня не взяли в «Сатиру», надо было думать, что делать дальше. Отчим ставил танцевальные номера во многих спектаклях Малого. Он попросил директора театра Михаила Ивановича Царева «посмотреть нашу девочку». Тот посмотрел и сказал: «Прекрасно! Эфрос будет ставить у нас молодежный спектакль, пойдите покажитесь ему. Если он вас возьмет, я поддержу». И я отправилась к Анатолию Васильевичу. Прослушав мой репертуар, он спросил:
— Что еще можете почитать?
— Басню «Заяц во хмелю».
— Ну давайте.
Эфрос просто со стула упал, так смеялся! А потом резюмировал:
— Мы вас берем!
Очередное спасибо пьяному зайцу!
Анатолий Васильевич работал тогда в Центральном детском театре, а в Малом ставил «Танцы на шоссе». Потрясающий получился спектакль, в нем кроме меня были заняты Виталий Соломин, Олег Даль, Михаил Кононов, Наталья Рудная, Рита Фомина. С Соломиным у нас сразу же возникла симпатия, но по ходу пьесы у него была любовь с Натальей Рудной, которая переросла в серьезные чувства. В итоге Виталий на ней женился. А у меня по сюжету возникали отношения с Олегом Далем, приходилось перед ним раздеваться, поскольку его герой был врачом-рентгенологом. Как же я боялась, как робела! Изысканно-изящный в вишневом бархатном пиджачке, он иронично смотрел на меня, отпуская ядовито-остроумные замечания, от которых внутри все холодело. Но наш дуэт получился.
Потом Хрущев как на грех где-то заявил, что проблемы отцов и детей в советском государстве не существует. А они в спектакле были, и его тут же прикрыли. Я стала ходить к Анатолию Васильевичу в Центральный детский театр на ночные репетиции «Ромео и Джульетты», сидела там до часу ночи. Это были особенные репетиции. Каждый показывал этюд, начиналось обсуждение, высказывались мнения. Я могла сегодня сыграть Джульетту, а завтра Кормилицу. Моими партнерами были Лев Дуров, Геннадий Сайфулин, Виктор Лакирев. Я мечтала так работать всегда, обожала Эфроса, и он не раз говорил, что если ему дадут свой театр, он меня обязательно возьмет. Свой ему не дали, он пришел режиссером в Театр Ленинского комсомола, и мне передавали его слова: «Лепко я бы взял». Уйти из Малого, едва начав там работать, не могла: неудобно, воспитание не позволяло. Но однажды все же отправилась к Анатолию Васильевичу. Долго ждала в приемной. Неожиданно дверь распахнулась, и из кабинета выплыла моя однокурсница Ольга Яковлева, за ее спиной маячил Эфрос.
— Ну что, старуха, тоже хочешь в нашем театре работать?! — язвительно спросила она, хлопнув меня по плечу.
— Нет, пришла к Анатолию Васильевичу посоветоваться по другому вопросу.
— У нас сейчас нет в труппе свободных единиц, — пряча глаза, сказал Эфрос, — если будут, приходите...
— Непременно, — ответила я и выбежала из приемной, еле сдерживая слезы.
Актрису Яковлеву создал Анатолий Эфрос, ей страшно повезло стать его музой.
Так я и осталась в Малом.
Жизнь разлучила нас с Далем на несколько лет. Но однажды на старый Новый год я отдыхала в пансионате в Рузе, и он с Мишей Кононовым ввалились ко мне в номер с бутылками жуткого крепленого вина. Сидели, вспоминали, шутили, я держала Олега за руку и тонула в его бездонных голубых глазах. Когда стало невмоготу, схватила шубу и выскочила на мороз, Олег догнал, со смехом повалил в сугроб. Его поцелуй растаял на губах...
Последний раз видела Даля в Малом театре: он пришел туда устраиваться. Бежали друг к другу по коридору как Ромео и Джульетта, обнялись.
— Так рада, что ты возвращаешься в театр, — сказала я.
— А я рад видеть тебя.
Вот и все. Вскоре его не стало...
К тому времени я уже развелась с мужем. Борис верность не хранил, а я была максималисткой и не собиралась терпеть его измены, мы продержались шесть лет. Правда, после развода я не стала прерывать отношения с сыном Бориса от первого брака Алешей, который подружился с нашим Антоном. Потом сгоряча вышла замуж, чтобы как можно скорее забыть Бориса. Но это было не так-то просто. Когда он приходил навещать сына, молила об одном: только бы не остаться с ним наедине, только бы не прыгнуть во второй раз в эту бездну.
Борис перешел в «Гипротеатр», создавал уникальные сценические конструкции. Он погиб в авиакатастрофе, был пассажиром печально знаменитого рейса Москва — Харьков, на котором разбился пародист Виктор Чистяков...
Я продолжала работать в Малом театре, атмосфера там была непростой: с самого начала чувствовала себя подкидышем, потому что не училась в Щепкинском училище, то есть была чужой. А я-то ничего не понимала, пришла в труппу с открытой душой. Позже Рита Фомина признавалась:
— Ты оказалась хорошей, а когда появилась, про тебя такие сплетни ходили! Говорили, что ты со всеми великими...
Я захохотала:
— Оказывается, здесь обо мне были очень высокого мнения!
Я не проработала в Малом театре и года, когда умер папа. Очень переживала, казалось, земля ушла из-под ног. Народная артистка Елена Шатрова, которая хорошо ко мне относилась, сказала: «Вика, ты собираешься ставить отцу памятник, а зарплата у тебя копеечная. Я возглавляю комиссию ВТО, мы можем дать часть денег, ну и Театр сатиры наверняка внесет свою лепту».
Я пошла к Плучеку, тот отправил меня к директору. Директор заявил: «Денег нет». Рассказала об этом Шатровой, Елена Митрофановна возмутилась: «Пусть дадут официальное письмо, что театр не в состоянии поставить памятник своему ведущему артисту». И мне такое письмо выдали! Принесла его Шатровой, та прочитала и произнесла: «Мерзавцы». Деньги на памятник мы собрали во время благотворительного концерта в зале Чайковского. Выступали все — от Михаила Ивановича Царева до балета Театра Станиславского, приезжала даже Лидия Русланова. Не было лишь никого из Театра сатиры...
В Малом театре самой близкой подругой стала Таня Рыжова — из знаменитой династии Рыжовых. Таня была удивительным человеком, скромнейшим! Она, к сожалению, мало играла, в основном небольшие роли, очень страдала от этого, и я за нее переживала. Увы, Тани уже нет с нами...
Не только Таня мало играла, но и такой талантливый актер, как Юра Васильев. При всей своей красоте он был очень застенчивым. Считаю, что театр не раскрыл талант Юры, его заслоняла жена Нелли Корниенко — любимица Михаила Ивановича Царева. Он занимал ее в главных ролях, при этом Нелли Ивановну мало кто знает, а скромный Юра, который находился в тени супруги, любим зрителями, правда благодаря кино. Как я радовалась, когда Васильев сыграл главную роль в фильме «Журналист»! Хорош он там был. Думала: боже, наконец-то ему повезло! Юра прорвется! Но потом все как-то не случилось...
С Романом Филипповым мы вместе играли в «Плутнях Скапена» и относились друг к другу с большой симпатией. У него, выпускника Щепкинского училища, отношения с Малым сложились не сразу. Роман уезжал в Минск, где прослужил несколько лет и получил звание заслуженного артиста. Тогда Филиппова пригласили в Малый театр. Роман никого и ничего не боялся. Когда напечатали мемуары Брежнева «Целина», в театре решили поставить по ним спектакль. Была написана инсценировка, два часа шла читка в присутствии всей труппы. В конце концов Филиппов вскочил и ринулся к выходу, рыча на ходу: «Какого черта?! Ладно вы, партийные функционеры! Но почему я должен слушать такую хрень?!» Когда я увидела свою фамилию в списке распределения ролей, взяла больничный. В спектакле была занята вся труппа, кроме нас с Филипповым, за счастье сыграть главную роль бились трое — Юрий Соломин, Виктор Коршунов и Николай Верещенко. Создатели постановки удостоились высоких наград, а Рома получил звание народного лишь через несколько лет, когда настали другие времена.
О противостоянии двух звезд Малого — Руфины Нифонтовой и Элины Быстрицкой — вспоминают многие. Мы с Элиной Авраамовной играли в спектакле «Веер леди Уиндермиер», она, естественно, — леди, а я — так, в массовке выходила. Поехали на гастроли, и вдруг меня определяют с ней в один номер. Ну некуда было больше девать! Я только пришла в театр, мальчики мне симпатизировали, в том числе и Юра Васильев, и Юра Соломин, все стали хвосты распускать, я купалась в мужском внимании. Однажды вернулась в номер довольно поздно, когда Быстрицкая уже легла спать. Элина Авраамовна сделала строгий выговор, мне было очень стыдно. Я ее жутко боялась, просто трепетала. Она такая царственная! Гастроли проходили в Харькове, городе хорошо знакомом Быстрицкой. И как-то вечером в гостиницу прибежали ее родственники, друзья, стали куда-то тянуть:
— Ой, Лина, пийдем с нами, там такоэ!
— Не могу.
— Тю, — возмутилась одна родственница, — новости дня, не может она!
И тут Быстрицкая показалась мне совершенно земной, но и дальше в ее присутствии все равно старалась ходить на цыпочках.
В спектакле «Признание» я играла дочку, Никита Подгорный — моего папу, Михаил Иванович Царев — дядю. (Когда Никита Владимирович выходил на сцену в «Ярмарке тщеславия» в образе древнего старика с развинченной походкой, посмотреть на него за кулисами собирались актеры и рабочие сцены — так это было смешно. А вообще Подгорный был прирожденным аристократом. Как красиво он доставал из портсигара папиросу, как стучал ею по крышке! Никита Владимирович относился ко мне с большой симпатией.) У «папы» по ходу пьесы начинался роман с дамой, которую по очереди исполняли то Быстрицкая, то Нифонтова.
Руфина Дмитриевна казалась мне более теплой, она так нежно меня обнимала. При своей неземной, изумительной красоте она иногда могла прийти в театр бог знает в чем! В каких-то спортивных штанах, кепке, с авоськой. До сих пор не уверена, что это было: дурака она валяла, играла на публику? Я к ней относилась с восторгом, а она вдруг стала надо мной подтрунивать. Терпеть подобное могу только до определенного предела. Как мой папа говорил: «Я теленок очень добрый, но если меня травить, превращаюсь в быка!» И вот стою как-то в театре у доски объявлений, смотрю расписание. Подходит Нифонтова, тоже смотрит. Я ей:
— Здравствуйте!
А она мне скрипучим голосом Бабы-яги:
— Приве-е-ет, Лепко!
Поворачиваюсь к ней и в тон отвечаю:
— Здра-а-авствуйте, Нифонтова!
Она совершенно обалдела и больше никогда со мной так не разговаривала.
Слухи о том, что новый главный режиссер Борис Равенских человек сложный, бежали впереди него. Он постоянно щелкал пальцами по лацкану пиджака, стряхивая невидимые пылинки, в народе это называется «чертей гонять». Никита Подгорный однажды пошутил: «Что вы делаете?! Только не на меня!» Всех предупредили: новый главный не любит, когда женщина курит, носит брюки и цветные колготки. Артистки моментально переоделись и бросили вредную привычку, все кроме меня. И вот стою я курю, а мимо движется процессия во главе с Равенских. Помреж делает мне из-за спины начальника страшные глаза, но я не успеваю бросить сигарету.
— Это и есть Лепко? — спрашивает Равенских.
— Да, да!
— Что ж это ты, куришь? — обращается он ко мне.
— Это я по роли.
— А-а.
Через пару дней меня вызывают в его кабинет.
— Я прекрасно знаю твоего отца, мы с ним вместе работали, — начинает Равенских.
У меня внутри все похолодело: неужели история с Плучеком повторяется?!
— Сколько лет ты в театре?
— Десять.
— Какая у тебя зарплата?
— Восемьдесят пять рублей.
Честно признаюсь — уборщица получала сто.
— Работаешь ты хорошо, продолжай в таком же духе.
На следующий день приказ: повысить зарплату Лепко до ста двадцати рублей. И формулировка — «за творческий рост». А еще через неделю Равенских, ставивший современную пьесу, снял с роли актрису и назначил меня. Репетиции затягивались за полночь, за глаза актеры возмущались, но терпели, одна я без пятнадцати час вставала и шла на выход.
— Куда?! — орал Равенских. — Все к мужу спешишь?!
— Ради бога извините, у меня дома семилетний сын, а метро сейчас закроется.
На другой день он всех актеров отпустил в десять вечера, а меня оставил. Опять о моем папе стал вспоминать, сам постепенно приближается, а я от него отступаю.
— Я тебе что, противен?
— Нет, просто мне не нужно ничего чужого и ворованного.
Я с большим уважением относилась к его жене Галине Кирюшиной — прекрасной актрисе с иконописным лицом. Жизнь ее была непростой. Равенских внимательно на меня посмотрел и ушел. А назавтра придрался к тому, что пришла не в том костюме на репетицию, и снял с роли. Прошло два года, у служебного подъезда после спектакля меня ждал знакомый актер с букетом цветов. Равенских вышел, заметил его:
— Ты кого ждешь?
— Викторию Лепко.
— Она мне тоже когда-то нравилась, но так ничего и не поняла.
Однажды я пожаловалась подруге:
— Так хочется, чтобы режиссеры смотрели на меня в первую очередь как на актрису.
— Дура, радуйся, что на тебя как на бабу смотрят, вот когда перестанут, тогда и плачь.
Но моя подруга не была актрисой.
Внук Веры Николаевны Пашенной, режиссер Володя Сверчков, меня любил и прозвал Нелепко. Я не умела интриговать, просчитывать ситуации, вечно что-то не то и не тому говорила. Вот сижу на собрании и думаю: да что же это такое они несут? Врут и врут! Спектакль новый — ерунда полная, а все: ой, праздник в театре! А потом за кулисами плюются. Слушать многим эту трескотню надоело, половина зала вышла покурить. Как только я поднимаю руку — можно выступить? — тут же все возвращаются, и я в конце речи ухожу с трибуны под бурные аплодисменты! Не раз спрашивала у Володи Сверчкова, почему так происходит. Он объяснял: «Понимаешь, они тоже хотели бы это сказать, но боятся! Поэтому тебя с восторгом воспринимают». Вот странный народ!
Однажды после собрания я пришла домой на эмоциях, стала что-то рассказывать Владимиру Павловичу, а отчим строго спрашивает:
— Что ж, вы, голубушка, хотите Малый театр перевоспитать? Да кто вы такая?! Скажите спасибо, что вас туда взяли.
Я разрыдалась:
— Какой же ты мне друг?!
— Дурочка, я ведь за тебя беспокоюсь.
Я очень любила Виталия Соломина как артиста и как человека и мечтала с ним работать. Когда Леонид Ефимович Хейфец поставил «Заговор Фиеско в Генуе», Виталий гениально играл Фиеско. К сожалению, роль его жены Леоноры режиссер отдал Наташе Вилькиной, я очень переживала. Мне казалось, что это ближе мне. Наташе удавались сильные, волевые героини, а здесь требовалась лирика. Наступив на горло принципу ничего ни у кого в театре не просить, все-таки отправилась к Хейфецу: «Пожалуйста, дайте мне эту роль хотя бы во втором составе!»
Но он отказал... Роль все же пришла ко мне, правда, лишь через три года. В тот день я уже собиралась уходить домой, когда гримерша Олечка сообщила: «Леонору сегодня некому играть — Вилькина занята в филиале, Светлова в больнице, а Печерникова, которая должна была выходить на сцену, не в форме. Сходи в режиссерское управление, скажи, что можешь выручить». Пришла — там паника, Хейфец предложил отменить спектакль, вернуть деньги зрителям. Конечно, такого ЧП допустить не могли, завтруппой Пров Садовский спросил:
— А ты роль знаешь?
Я честно ответила:
— Нет, но выучу, — а на часах уже шесть вечера.
Мне дали текст. Узнав об этом, Виталий Соломин в ужасе сказал: «Ты с ума сошла, они играют три года и не могут слова запомнить, это же Шиллер, стихи, опозоришься!» Но я так давно мечтала сыграть Леонору — ничто не могло меня остановить. Краем глаза заметила в коридоре врачей «скорой помощи», которые безуспешно пытались привести в чувство Ирину Печерникову.
Наверное, так счастливо для меня в тот вечер сошлись звезды. Не сбилась ни разу, Виталий, уходя со сцены, слушал меня по трансляции. Гардеробщицы побросали вешалку и стояли за кулисами. «Был уверен, что сгорю от стыда, что провалимся к чертям собачьим, и вдруг слышу: правильно, здорово говорит!» — признавался мне Соломин, стоя на коленях с ящиком шампанского после спектакля.
На следующий день состоялся худсовет, Леонид Ефимович Хейфец говорил, что сбежал из дома, когда узнал, что играть буду я. Пров Садовский заметил:
— Жаль, что вы не прибежали в театр и не посмотрели, как хорошо она играла!
— Дайте ей сыграть еще раз и посмотрите, — раздались голоса, но мне только объявили благодарность и выписали премию в пятьдесят рублей за то, что выручила театр.
А по поводу «формы» Печерниковой... Много раз Ирину защищал Царев, это был не единственный случай. Я никогда не понимала: если Михаил Иванович так ее опекает, почему не отправляет лечиться?
С Виталием Соломиным у нас сложились чудные отношения, едва я пришла в театр. Он провожал меня домой, даже пару раз целовал. Но не более того! Ощущение легкой влюбленности дает нам крылья, ты самой себе нравишься, это помогает жить. Я желала ему счастливого брака. Большая удача, что он женился на Маше, она та женщина, в которой он нуждался. Соломин был настоящим, очень честным и чистым человеком.
Когда Виталий захотел поставить «Живой труп», он дал мне роль Лизы, а сам играл Протасова. Мы репетировали ночами, после спектаклей. Подготовили несколько больших отрывков, показали начальству. И Михаил Иванович Царев разрешил играть спектакль на сцене филиала Малого театра, только выдвинул условие: Лизу будет играть Нелли Корниенко, а не я, хотя у меня была очень удачная работа, хвалили все, кто видел, даже коллеги. И Виталий пошел на это. Что тут началось в Малом театре! Все мои друзья и недруги негодовали: ты не должна его прощать! Он тебя предал! Но я простила, понимая, как важно для Виталия было поставить свой первый спектакль.
Наша дружба от этого не пострадала, так же как я продолжаю с уважением относиться в своей памяти к Цареву несмотря ни на что. Михаил Иванович — очень своеобразная, закрытая личность, он был великолепным директором, умел все организовать. Я ему благодарна, что взял в Малый театр, он ко мне хорошо относился, в какие-то моменты даже защищал. Когда шло «Признание» и мы с ним сидели за сценой в ожидании выхода, он всегда интересовался: «Как дела?» Если дела мои были не очень, Михаил Иванович давал мудрые советы.
С кино мои отношения развивались не слишком бурно. По большому счету кино от меня заслонила пани Каролинка из «Кабачка «13 стульев». Роль была настолько яркой и популярной, что буквально приклеилась к лицу. Поэтому вспоминаю не столько съемки, сколько интересные встречи. Однажды я летела на Рижскую киностудию, села в самолет, вдруг в салон входит пижон в клетчатой кепочке. «Фарцовщик, наверное», — подумала я, а мужчина сразу же положил на меня глаз. Когда в аэропорту отыскала встречавшую меня машину, пижон подскочил и открыл дверцу. Посмотрела на него внимательнее. Боже, я не узнала Владимира Высоцкого! Было так стыдно!
Днем я снималась, и Высоцкий пару раз заглядывал в павильон, а вечером мы снова должны были лететь одним и тем же рейсом в Москву, да еще в компании Лени Каневского, с которым я была знакома со времен училища. Вылет отложили, ребята пригласили меня в ресторан, где мы чудно скоротали время. На прощание Высоцкий пообещал: «Я тебя найду». И объявился на Пасху, встретил у театра после репетиции.
— Поедем к моим друзьям праздник отмечать.
— Хорошо, но у меня вечером спектакль.
— Я тебя привезу.
Нас встретили Володины друзья Сева Абдулов, Ваня Дыховичный, стол был щедро уставлен угощениями, Володя пел «Охоту на волков», «Честь шахматной короны». Узнав, что у меня маленький сын, стал метать из холодильника в мою сумочку деликатесы, икру: «Это для ребенка». Потом повез на спектакль, а я вдруг в машине такую глупость понесла: мол, есть у меня приятель, который тоже играет на гитаре и поет, надо вас познакомить. Подъехали к театру, Володя наклонился ко мне, хотел поцеловать, я отстранилась:
— Не надо.
И тогда он с досадой сказал мне:
— Дура ты!
Я потом часто думала: может, не такая уж я и дура? А может, Господь меня от него отвел...
Отсутствие ролей в театре в какой-то степени компенсировала работа на телевидении. Несколько лет я была только зрительницей «Кабачка «13 стульев», а потом режиссер Георгий Васильевич Зелинский, который знал, что я дочь Владимира Лепко и хорошо танцую, решил пригласить меня на пробы. Так я и стала пани Каролинкой.
Безмерно благодарна за это Зелинскому. Невероятно тихий, скромный, он был первым мужем Зои Николаевны Зелинской и обожал ее всю жизнь! Можете себе представить: когда Георгий Васильевич был совсем больным и одиноким, она выхаживала его до последних дней. Честно говоря, я такого от нее не ожидала, такое вообще мало кто может. Она всегда была гранд-дамой, королевой, которую обожал и второй муж, журналист-международник Валерий Леднев.
В «Кабачке» все складывалось непросто. Ну ладно в театре актеры конкурируют за роли, а здесь-то каждый играет свою. Но между женщинами «Кабачка» из-за сущей ерунды иной раз такие искры высекались! Одной артистке постоянно казалось, что я заслоняю ее в кадре. Не представляю, как такое возможно: она была выше меня ростом почти на голову.
Другая артистка всегда приходила на съемки последней. Появляется, а я сижу на гриме. Ей до выхода еще далеко, но ее злит, что я уже практически загримирована, а она нет. Бросает мне: «Убери свою задницу!» Молча встаю, отхожу, она садится к зеркалу — ее гримируют. Потом догримировывают меня. Просто эпизод на коммунальной кухне. Все такие звездуньи!
А мужчины приняли меня нормально. Зиновий Высоковский очень трогательным был, звонил, переживал:
— Что ты все сидишь?! Другим послали документы на звание от телевидения! А ты что?!
Я отвечала:
— Зяма, мне не нужны звания, у меня есть имя.
Какая умница Раневская — она называла все эти ордена и награды «похоронной принадлежностью», которую несут за гробом на подушечках. Как это точно! Я получила звание заслуженной артистки, фестивальные награды в другом театре.
После съемок «Кабачка» многие наши коллеги на машинах разъезжаются, а мы с Валюшей Шарыкиной тащимся к метро, отвернемся в вагоне лицом к стеклу — лишь бы никто не узнал. Популярность была бешеной. Ты идешь, а тебе вслед: «О, Каролинка!» Господи, думаешь, как обезьяна в зоопарке, все пальцем тычут. Мы получали мешки писем с любовными признаниями, особенно много от военнослужащих. Однажды Зелинский сделал мне замечание на репетиции, я в шутку ответила: «Георгий Васильевич, вы со мной поосторожнее, а то подниму армию». А поляки удостоили всех нас звания «Заслуженный деятель культуры Польши». Позже я узнала: награда давала большие привилегии, нам полагался даже земельный надел.
Однажды спектакль «Признание» вдруг решили снять для телевидения. Я заранее предупредила: съемки моих сцен не должны совпадать со съемками «Кабачка». Мне пообещали, что этого не случится. А потом вдруг звонят в панике:
— Срочно приезжайте, Быстрицкая заболела, мы вас сегодня будем снимать.
— Не могу, у меня «Кабачок». Я должна быть в шесть часов вечера в кадре в другом гриме.
Но меня заверили, что начнут в семь утра:
— Успеете.
Я согласилась, сказав:
— Ровно в три уйду.
Когда приехала на съемки, там ничего не было готово. Сначала выставляли свет, потом репетировали, снять толком ничего не успели. Ровно в три я собралась уходить. Режиссер стал возмущаться, но я же всех предупреждала заранее! Пока добиралась до другой съемочной площадки, и туда опоздала. И что вы думаете? Снимавшие фильм-спектакль написали «телегу» в Малый театр, что, мол, Лепко сорвала съемку и должна заплатить штраф. В свою очередь из «Кабачка» пришла кляуза телевизионному начальству. А за неделю до этих событий в буфете «Останкино» я разговорилась с импозантным мужчиной, который расспрашивал о съемках и наговорил море комплиментов. Оказалось, это главный редактор Главной редакции литературно-драматических программ Центрального телевидения Константин Степанович Кузаков. Кстати, его считали внебрачным сыном Сталина, но говорить об этом было нельзя, он даже подписку о неразглашении давал.
Когда кляуза легла на стол Царева, я переживала до слез. Михаил Иванович успокоил: «Да плюнь ты на это письмо, никто не будет им заниматься». На другой день прихожу на телевидение — вызывают к Кузакову. Тот спрашивает:
— Что случилось?
Рассказываю, он просит секретаршу позвать «писателей» из обеих групп. Все приходят, садятся в кабинете. Кузаков начинает:
— Я вызвал вас, потому что у Виктории Владимировны произошла неприятная история, о которой вы написали.
Все сидят с серьезными лицами. А он обращается ко мне:
— Что вам сказал Михаил Иванович по поводу того письма?
— Он сказал: «Плюнь на него!»
Кузаков протянул мне второе письмо:
— Так сделайте это наконец! — и обратился к присутствующим: — А вы свободны!
Я никак не ожидала такого поворота событий, хотя правда была на моей стороне! Благородный человек, настоящий интеллигент. Люблю таких мужчин. С тех пор со мной никто больше не связывался, считая, что у меня есть высокий покровитель.
Когда умер Никита Подгорный, с репертуара сняли все спектакли с его участием — так и я осталась без ролей. Поскольку Констанция Роек, игравшая Нину в «Маскараде», уволилась из театра, решила подготовить эту роль. Мне помогал Михаил Иванович Царев, а Констанция Францевна перед показом худсовету разрешила даже надеть свои костюмы. Я отыграла и в волнении, вся в слезах ушла в гримерную, но вскоре меня позвали назад. Режиссер спектакля Леонид Викторович Варпаховский произнес:
— Мы тут сидим и думаем, почему у вас — потрясающей трагической актрисы — так сложилась судьба в Малом театре?
— Вы меня об этом спрашиваете?
Через неделю Володя Сверчков сообщил: Варпаховский распорядился утвердить меня на роль в новой постановке. Но... вскоре он ушел из театра, а на смену ему пришел Равенских...
Однажды я зашла к приятельнице в пошивочный цех, а она говорит: «Ухожу на закрытое партсобрание». Я попросила белую косынку, сбегала к художникам, на листе ватмана написала «Долой запрет на профессию», повесила плакат себе на шею, завязала рот косынкой и встала у входа в зал, где должно было начаться собрание. Беспокоилась об одном: только бы не упасть в обморок. Кто-то сочувствовал: «Вика, не надо, все равно ничего этим не добьешься». Другие возмущались: «Безобразие, она за это ответит!»
На другой день меня вызвали на заседание месткома, театральная Москва уже гудела, обсуждая мой поступок. Освобожденная партсекретарь потирала руки: сейчас мы наконец выгоним эту бунтарку! Но я всех обезоружила с порога: «Спасибо, что заинтересовались моей судьбой».
Что тут началось! Общественной деятельностью занимаются, как правило, не слишком востребованные актеры. Одна актриса, чуть не плача, посочувствовала: «Да я бы с радостью отдала ей все свои роли, но у меня их тоже нет!»
Так что выгнать меня не удалось.
Вскоре мама случайно встретила в поликлинике Михаила Ивановича Царева и строго спросила:
— За что вы так обижаете мою дочь?!
— Что же она у вас такая гордая? Надо было прийти, попросить...
Но я так не могла. Чуть позже меня включили в бригаду артистов, которая отправлялась с концертами в Западную группу войск. Перед поездкой все должны были пройти парткомиссию в райкоме. Отправилась туда, предварительно перечитав все газеты и даже заучив имя президента Мозамбика. На всякий случай. Неизвестно же, какую ахинею могут спросить. Вошла в кабинет, вижу, руку поднимает старичок:
— Виктория Владимировна, скажите, почему закрыли «Кабачок»?
— Разве вы не понимаете? Из-за того, что в Польше «Солидарность».
— Как жаль, нам его так не хватает! Как мы вас любим!
Комиссия была успешно пройдена. И зачем только всю ночь газеты читала, «что за комиссия, создатель»?
Однажды случайно оказалась на вечере клуба «Богема» в Доме актера, сидела с друзьями за столиком, мы остроумно комментировали происходившее на сцене, я была в ударе. В конце вечера ко мне подошел мужчина: «Я режиссер этого мероприятия Юрий Непомнящий. Не хотите поучаствовать в наших программах?» Согласилась с радостью, так как работы в театре не было. Мы начали часто встречаться. Видела — Юра относится ко мне с симпатией, и ответила на нее...
Я обожала фильмы Ингмара Бергмана с тех пор, как впервые посмотрела «Земляничную поляну». Когда у нас опубликовали его сценарий «Сцены из супружеской жизни», загорелась идеей поставить спектакль. Пошла к Виталию Соломину, но он не рискнул за это браться. А Юрий Непомнящий согласился, познакомил меня с актером Театра сатиры Анатолием Гузенко, мы репетировали на кухнях — то у меня, то у Юры, то у Толи. Постановка «Играем Бергмана, или Я — любовница моего мужа» имела сумасшедший успех! На театральном фестивале «Скандинавская пьеса на московской сцене» мы с Гузенко завоевали Гран-при.
С Юрой и командой замечательных актеров создали театр «Вернисаж», выбили себе здание бывшего кинотеатра «Темп» на Беговой. Наши спектакли собирали полный зал, в фойе заработал джаз-клуб, к нам ходила особенная публика. Неоднократно приглашала на свой спектакль коллег из Малого театра — никто не пришел за исключением двух-трех человек. Более того, в труппе раздавались возмущенные голоса: что это она все еще числится в Малом? Нечего ей тут делать! Пусть уходит в свой «Вернисаж»! Так я в итоге и поступила. А потом на театр посыпались несчастья: от тяжелой болезни скончался Александр Пермяков, погиб в автокатастрофе Сергей Ганшин, красивый, талантливый Олег Щетинин не сумел побороть пагубный недуг и покинул труппу, у нежнейшей души человека Вячеслава Нефедова покончил с собой сын Игорь. А потом удар обрушился и на меня...
Антошин ребенок — внук Егорка — прожил всего восемь лет. Перебегал дорогу, по которой неслись машины... Это случилось неподалеку от дома тридцать первого декабря.
Семейное счастье я обрела лишь с четвертой попытки, вероятно потому, что в отношении к мужчинам сильно завышала планку. Долгое время жила одна, с мамой и сыном. Однажды в компании друзей познакомилась с физиком Владимиром Жихаревым. Володя оказался порядочным и надежным человеком, он меня буквально отогрел. И вот мы с Владимиром Федоровичем вместе уже тридцать три года. Когда у нас собираются его друзья-ученые, удивляются:
— Вы такие разные!
Я отвечаю:
— Может, поэтому и держимся вместе.
Стихи я писала с детства, а когда их прочитал муж, то сразу же предложил издать сборник. Уйдя из науки, Володя стал заниматься полиграфией, организовал с другом свою фирму, они печатали школьные учебники. На сегодняшний день свет увидели уже три сборника моих стихов. Давно написала книгу о своем отце, умоляю Володю: сделай мне подарок, издай. Он пообещал, жду.
Володя был рядом, когда я потеряла единственного сына. Антону едва исполнилось пятьдесят два. У меня сохранилось видео, где мы все вместе отмечаем Новый год за месяц до его ухода. Сначала выступают Антошины дети, а потом выходит он и начинает так танцевать! Стройный, красивый, поджарый, с пушистыми ресницами.
Помню, когда был маленьким, сидит порой за уроками и моргает.
— У тебя что-то в глаз попало?
— Нет, мамочка, у меня ресницы за брови цепляются!
...Пересматриваю старую передачу «Пока все дома». Антона спрашивают, чем бы он хотел заниматься. «Вообще-то больше всего на свете я хочу танцевать», — отвечает сын. Он прекрасно двигался. Мама мечтала отдать внука в балет, начала с ним заниматься, готовить к поступлению в хореографическое училище. Но Бурмейстер увидел это и возмутился: «Вы с ума сошли?! Тоже мне, профессия для мужика!» И это сказал балетмейстер! Все, как отрезало. Антошка окончил французскую спецшколу, прекрасно знал язык, до сих пор храню его стихи, написанные на французском. Сын много читал, часто под одеялом, потому что бабушка его гоняла: «Все, пора спать, завтра в школу, выключай свет!» Он шутил: «Главный враг бабушки — книга!» Еще Антон очень хорошо рисовал. Ему это передалось от моего отца, карикатуры которого на коллег пользовались большим успехом у актеров Театра сатиры. У Антошки были золотые руки, он стал столяром-краснодеревщиком, реставрировал мебель, работал декоратором в Театре Натальи Сац.
Я была на даче у подруги, когда позвонила Антошина жена Таня и сообщила, что его увезли в больницу. Несмотря на страшный диагноз, сын до последнего верил, что врачи его спасут. Я подняла на ноги всех, однако болезнь оказалась неизлечимой. Знать, что твой ребенок умирает и помочь ему невозможно, чудовищно. Чтобы как-то скрасить сыну последние дни, предложила поехать к моей подруге в Болгарию. Он ответил: «Нет, мамочка, я хочу побыть со своими детьми».
У Антоши осталось четверо детей. Он их очень любил, и они его обожали. Фрося совсем взрослая, ей тридцать три, Филиппу — двадцать один, Тонечке — семнадцать, Наденьке — четырнадцать. Фрося стала дизайнером, делает потрясающе красивые украшения, у нее уже двое своих детей — Олечка и Полинка. Филя недавно пришел из армии, собирается выучиться на звукорежиссера. Мы жить не можем друг без друга.
Мамы не стало четыре года назад, она дожила до девяноста восьми лет. Сказала мне: «Витенька, я иду спать, принеси водички». Приношу, а ее уже нет...
Всех своих родных я помню и люблю. Неправильно мы говорим, если уходят близкие, что мы их потеряли. Это не так! Я, наоборот, приобрела, когда Бог послал мне сына. Провела с ним пятьдесят два года — какое счастье! А с папой — всего двадцать один год. Но всю жизнь благодарю за это Всевышнего. И маме постоянно говорила: «Спасибо тебе, что выбрала для меня такого отца!» Бог послал мне внука всего на восемь лет? Нет, это ангел слетел ко мне на целых восемь лет! А ведь его могло и не быть! Для меня самая большая ценность в жизни — любовь, нет ничего дороже. Когда человек не испытывает любви, мне его жалко. Вот это страшно, это — горе.
Я больше не работаю в театре, не жалею, что ушла, пишу стихи и прозу, издаю свои книги. Однажды моя сводная сестра пианистка Наташа Бурмейстер пригласила поучаствовать в ее концерте. Когда встал вопрос о репертуаре, прочитала ей свои стихи. Наташа была поражена, с тех пор мы часто выступаем вместе.
Друзья постоянно спрашивали:
— Почему не вступаешь в Союз писателей?
— Зачем? Я давно состою в «Союзе читателей», тем более что он теперь гораздо меньше.
Но в писательский союз меня все же приняла Римма Федоровна Казакова. Мы познакомились на вечере памяти поэта-пародиста Александра Иванова. Я читала пародию на Казакову, а потом подошла к ней и прочитала свое шуточное «Заявление о приеме в Союз писателей». Римма Федоровна засмеялась, пригласила в гости. Мы дружили два последних года жизни Казаковой. Вспоминаю ее с благодарностью и любовью. Она сделала много добра людям.
Ну вот, сбылось! Я вновь на воле.
Брожу одна среди полей.
Пишу стихи, и лучшей роли
Мне не сыграть на склоне дней!
А сколько судеб самых разных
На сцене я прожить смогла!
Но вольности священный праздник
Сегодня праздную одна!
Какой спектакль дает природа!
Ежеминутно, день за днем,
Всегда, в любое время года —
Премьера за моим окном.
Здесь каждый роли получает
Из рук Великого Творца
И без суфлера жизнь играет,
Не ведая ее конца.
Подпишись на наш канал в Telegram