Я весь состою из комплексов. И актером-то стал от безумного страха публичности и сцены. Как бабочка летит на свет и гибнет, так и я занимался всю жизнь тем, чего ужасно боялся. Это парадокс — пропасть всегда тянет.
— Как вы думаете, в чем ваша уникальность? Чем вы отличаетесь от других?
— Думаю, что всем. Начиная с внешности и заканчивая внутренним содержанием. Всем, что во мне есть хорошего. Ну, наверное, многие люди о себе так думают, но это их личное дело.
— Внешность у вас необычная, это сказывалось на отношениях с окружающими? Как воспринимали вас в школе?
— Плохо воспринимали. Мама мне, когда я учился в четвертом классе, сделала курс уколов тестостерона, это мужской половой гормон, и в пятом классе у меня уже начала расти борода. Когда я приходил в школу, учителя говорили: «Сегодня нет родительского собрания. Чей вы дедушка?» Отвечал, что дедушка Сени Фурмана. Как-то с классом на экскурсию поехали, трамвай тронулся, а мы с одноклассником не успели. И весь трамвай закричал водителю: «Остановитесь, мужчина с ребенком не сели!» Когда я спросил у мамы, кто мне это прописал, она ответила: «Жена профессора».
— А друзья у вас были?
— Кажущиеся были. Но на самом деле друзей не было, нет и не могло быть, это уже понятно. Те, что были, потом исчезали из жизни. В санатории был у меня друг Витя. Потом я больше его не видел. В школе был другой Витя. Институтские были, один-два, но все потом пропали. Друг — это понятие единственного числа. Во множественном числе так лишь говорится, а на самом деле имеют в виду знакомых и приятелей. А друг — он может быть только один, но скорее всего его может и не быть, потому что это слишком редкое явление. Наверное, кому-то везет — есть друг на всю жизнь. А бывает друг на полжизни, а потом случается какой-нибудь совместный бизнес и оказывается, что это был не друг. А уж страшнее врага, чем бывший друг... Исключения очень редки.
— Был ли у вас в детстве свой мир, куда вы сбегали от жизненных невзгод?
— Фантазии, наверное. Сны. Когда спишь и знаешь, что это сон и можно делать все что хочешь. Там я и осуществлял свои мечты. Были сны как готовый сценарий, пьеса или роман. Во сне очень сильно работает воображение. А потом просыпаешься — и это все исчезает. Жаль, что сны очень сложно записать.
...Во сне я был суперменом. Нет, не спасал мир. Скорее уничтожал. Ну не спасать же то, что мне не нравится? Во сне я летал, совершал подвиги.
— Часть детства вы провели в Каунасе, часть — в Ленинграде. Почему?
— В Каунасе служил мой отец. Мама родилась в Ленинграде, переехала в Каунас за папой. Потом они развелись, мне было года четыре, и мы с мамой вернулись в Ленинград.
— С отцом вы продолжали общаться?
— Да, но он не принимал активного участия в моей жизни. А вот отчим все время скандалил. Если дети видят ссоры своих родителей, значит, у них будет то же самое в семье... Это грустно. К папе я иногда ходил в гости, а когда мы переехали из Каунаса в Ленинград, он приезжал два раза в год по своим коллекционерским делам и общался со мной. Папа собирал сначала монеты, награды, знаки отличия, потом уже антиквариат и все остальное. А вот отчим собирал спичечные этикетки. Об этом можно немножко почитать в моих воспоминаниях «Дедушка у меня был рыжим».
— Вы что-то унаследовали в характере от отца?
— Ну конечно! Это раньше генетику считали лженаукой. Дети наследуют от родителей все. У них те же жесты, те же интонации, те же выражения. Даже те, которые они не могли ни видеть, ни слышать. И потом, люди одной национальности имеют общие черты. У нас все в роду евреи, неевреев не замечено. Однако есть папины качества, которые я очень хотел бы иметь, но не унаследовал.
— Например?
— Папа мог остановить любую машину, даже милицейскую, попросить его подвезти, всю дорогу болтать с водителем, а потом, пожав ему руку со словами «Чтоб не обидеть...», выйти не заплатив. А как папа торговался с коллекционерами — можно в учебники заносить. Приходим, отцу нужна определенная монета, хозяин ее достает, называет цену. Ну, предположим, сто рублей. Папа говорит:
— Нет, я не возьму.
— Почему?
— Она гораздо дороже. И в такой сохранности, как у вас, может стоить тысячу. Смотри, сына, вот сразу видно — настоящий коллекционер. Какая коллекция, какой вкус... Нет, я не возьму.
После этого папа получал монету бесплатно.
Наверное, от мамы у меня тоже что-то есть. Я чувствую в себе и маму, и папу, и бабушку с дедушкой. Я знаю только маминых родителей, а папиных не помню. Они из Тбилиси, а я жил в Ленинграде.
— А почему вы поступили не в театральный, а в хореографический вуз?
— Никакого хореографического вуза не было. Так кто-то в моей биографии написал. Просто ошибка. Какое-то время был театральный кружок в школе, какое-то — народный театр в ДК связи. А потом мамин знакомый помогал мне готовиться к поступлению. Мы с ним занимались. Работали над басней Михалкова «Богатые впечатления». Еще на экзамене я читал «Белеет парус одинокой...» Лермонтова, «Утром в ржаном закуте...» Есенина. В общем, то, что меньше всего мне подходило. Прозу не помню какую. Кажется, ее не было вообще. А еще нужны были танец и песня. Я ничего такого, естественно, не умел.
Первое, что я нашел, была студия при ТЮЗе Зиновия Корогодского. Я прошел собеседование и был допущен к первому туру. После него оглашали результаты: «Иванов — второй тур, Петров — второй тур, Фурман — отказать, Сидоров — отказать». Принимал экзамен сам Корогодский. А потом, через много-много лет, он меня пригласил на встречу со студентами в свой Театр поколений. И когда я рассказал историю с поступлением, он ответил: «Этого не могло быть! С моим чутьем я не мог ошибиться».
Не поступив в студию ТЮЗа, я успешно сдал экзамены в Институт культуры, факультет назывался режиссерско-балетмейстерский, отделение театральной режиссуры. Уже поступив, я узнал, чем он отличается от театрального. В нем готовили руководителей самодеятельных коллективов — хореографических, театральных, хоровых, оркестров народных инструментов. Сейчас народных театров почти нет. Жаль — люди хотят играть, им чем-то надо разнообразить жизнь. А вообще, многим, чтобы стать актерами, пришлось получить режиссерское образование.
Учился я четыре года. Предметы, которые помню: история КПСС, научный атеизм, научный коммунизм, марксистско-ленинская этика, марксистско-ленинская эстетика, политэкономия капитализма, политэкономия социализма и что-то еще очень нужное. Было два госэкзамена: специальность и история КПСС. История КПСС считалась важнее.
— Какую оценку вы по ней получили?
— Тройку. У нас была преподаватель Нинель Ивановна (Нинель, конечно, от слова Ленин), которая говорила, что уже ничего не боится. Курить в аудиториях было нельзя, но она на занятиях смолила свои папиросы. Нинель Ивановна сказала мне: «Сеня, ты не приходи на экзамен. Скажешь, что был за городом, электричек не было, и поэтому ты опоздал. Тебе дадут направление на пересдачу. Придешь ко мне, я поставлю тройку. Тебе ничего не надо учить». Так мы и сделали. Я получил свою тройку без экзамена. Она по лицу определяла — кому надо учить историю КПСС, а кому нет.
— Как мама отнеслась к вашей идее стать актером?
— С мамой особо никто не советовался. Папа, с которым мы уже не жили, считал, что я должен стать телевизионным мастером. Сказал: «Вот это профессия в руках, а артистом ты в лучшем случае будешь подметать сцену».
— Кем были ваши родители?
— Мама врачом, членом партии, в которую вступила для продвижения по службе. Папа тоже, естественно, партийный. Он был вертолетчиком и вышел в отставку лет в сорок в звании подполковника. После развода с мамой снова женился, и у него родилась дочка Галочка. А потом и внук Сэмочка, уже в Америке, куда папа уехал вслед за Галочкой.
Когда кто-то звонил им домой и просил к телефону Галю, папа отвечал «Здесь таких нет» и клал трубку. А после говорил: «Галчонок, все время просят какую-то Галю, но я говорю, что здесь такие не живут». Он был очень принципиальным.
А если вернуться к профессии... Во время учебы в институте культуры ничто не предвещало, что буду актером. Я должен был стать руководителем народного театра в Доме культуры. Но два моих сокурсника — муж и жена — поехали в Москву на биржу. Тогда была биржа знаменитая, куда раз в год, летом, съезжались актеры со всей страны. Это очень напоминало Юрьев день, когда крепостные могли менять господ. Актеры из одного театра переходили в другой.
Сокурсники записали меня без моего ведома и присутствия. На бирже был главный режиссер из Ашхабада, который хотел создать русскую труппу при туркменском ТЮЗе. Он, как и я когда-то, тоже не знал, чем отличается институт культуры от театрального, поэтому никаких просмотров для нас не было. Так что осенью я поехал в Ашхабад.
Женщины там все были в национальной одежде, старики на рынке — в халатах. А по городу почти все мужчины ходили в костюмах, нейлоновых рубашках, и значок-поплавок об окончании института — это считалось красиво. На весь город одна национальная школа, остальные все русские. В отличие от Каунаса, где я жил в детстве: одна русская, остальные литовские. В Ашхабаде все свободно говорили по-русски.
Там у меня было много интересного. Помню, пиво разливное все время ходили покупать с трехлитровой банкой, а платить надо было за три с половиной литра. Поначалу я возмущался и говорил, что платить буду за три. «Ну, это ты там у себя в Москве будешь, а здесь так...» — отвечал продавец. И показал почему. Поставил в ряд семь кружек и стал в них плескать из моей банки, не доливая в каждую: «Считай!» Получилось три с половиной. То есть если он наливал сразу в банку, пол-литра терял. В любом магазине сдачу тоже можно было не получить — цену почти всегда округляли.
В Туркмении я однажды заболел бронхитом, у меня был кашель со рвотой. Пришел в больницу. А случилось это не в Ашхабаде, мы были на гастролях в городе Красноводске. Меня сразу спросили:
— На операцию согласны?
— На какую операцию?!
— Ну, раз со рвотой, будем живот разрезать...
Я сказал:
— Нет, не согласен.
Тогда меня просто положили в больницу, где я почему-то не умер.
Как-то пошел в баню, запомнил объявление: «При бане имеются отдельные кабинки, закрывающиеся изнутри. Плата — 60 копеек в час».
Интересная история, как меня в Ашхабаде забирали в армию. Не забрали. Я окончил институт в Ленинграде, был распределен в Дом культуры в Архангельск, получил подъемные. После чего пришла повестка из военкомата. Я отправился в институт и сдал обратно деньги, показав повестку. А мама сообщила в военкомат, что сын уехал по распределению, поэтому не может явиться на комиссию.
В Ашхабаде меня разыскали через год. Накануне явки на медкомиссию я сделал по всему телу пятнышки йодом; на следующий день это были уже «темные пятна неизвестного происхождения». В комиссии оказался кожник, которого не должно было быть. Он стал первым врачом, к которому я заявился. Сразу попросил меня не приближаться к столу, записал что-то в листе, пододвинул его на край стола, сам отошел. От армии меня освободили. Хотя я был готов к полному осмотру: у меня имелась разлинованная тетрадка, где были расписаны жалобы, предполагаемый диагноз и чем лечился. Остальные врачи меня не смотрели — уже было написано «Не годен».
— Как же так? — не удержался я, когда мне зачитали заключение.
— Хотели служить?
— Конечно.
— Ничего не поделаешь — медицина.
Через пять лет была перекомиссия в Ленинграде. На ней, как и положено, кожника уже не оказалось. Меня послали к терапевту. Он спросил:
— У вас это прошло?
— Вот сразу видно, что вы не кожник. Не знаете, что это не проходит.
— Да, к сожалению, не все мы еще можем.
И снова освобождение. Через пять лет опять перекомиссия. Опять терапевт. На этот раз потребовал показать. Я начал расстегивать рубашку. «Вижу-вижу-вижу...» — и тоже освобождение, на этот раз уже навсегда. Хотя...
Современным призывникам мой опыт уже не пригодится. Есть прейскурант и твердые расценки для тех, кто хочет служить, и для тех, кто не хочет. А тем, кто не хочет, но денег нет — придется служить. Держитесь!
Интереснее другое. Когда мне исполнилось лет сорок, меня вызвали в прокуратуру и спросили, не сохранились ли квитанции за сданные в институте подъемные. Они раскручивали дело о воровстве бухгалтера. Она себе те деньги присваивала. Ни у кого из бывших студентов квитанций, разумеется, не сохранилось. А у меня уже лет с десяти никакие бумажки не выбрасывались. Я взял конверт с надписью «Старые ненужные квитанции», где они и оказались. А посадили ее или нет, это мне неизвестно.
— Какие роли в Ашхабаде вы исполняли?
— Я сыграл за два года несколько ролей: Винни-Пух, Абрамчик, Моисей, в чем — не помню, еще про немцев какая-то пьеса была, авторы Зак и Кузнецов, где я — мальчик из гитлерюгенда со своей толстой еврейской мордой, Абаж («Королевство кривых зеркал»), еще две-три роли. Режиссеры были разные, один очень интересный — Ренат Исмаилов, ученик Эфроса с того знаменитого курса, где студент по фамилии Апостол записывал все занятия Анатолия Васильевича.
В туркменской части театра шли спектакли о Ленине. Казалось очень смешным, когда Ленин в костюме, как бы сошедший с картины Иогансона или Бродского, выходил на сцену и говорил: «Салам алейкум!»
Проработав в Ашхабаде два года, я вернулся в Ленинград, где, конечно, никому не был нужен. Пытался устроиться в театр, меня никуда не брали. Обычно не пускали дальше проходной. Льва Додина как-то поймал, пошел специально на спектакль, заскочил в антракте к нему в кабинет. Он поулыбался, но этим все и закончилось.
Когда удавалось до кого-нибудь добраться, меня спрашивали:
— Вы актер?
Я на такой вопрос не мог ответить положительно, да и сейчас не могу. Считаю нескромным о себе так говорить.
— Я бы вот хотел...
— А раз не актер, чего ж пришли?
Логика железная, с этим не поспоришь.
Единственный показ, который у меня состоялся, был в Театре комедии. Мне помогла его устроить Марина Азизян — художница, с которой познакомился на «Ленфильме». В тот момент в театре главным режиссером был Петр Фоменко. В Театре комедии работал мой одноклассник из Каунаса, он обещал помочь, подыграть. Но когда начался показ, застеснялся меня и самоустранился. Стал делать вид, что не имеет ко мне отношения. Это меня сильно подкосило.
Фоменко обещал подумать, сказал какие-то дежурные слова. Может, в них и была доля правды, но мне не удалось об этом узнать, потому что через месяц он уехал в Москву. Уже насовсем. Потом был Ленконцерт, а моим первым спектаклем в Петербурге через много лет стал «Скупой» по Мольеру режиссера Геннадия Тростянецкого. Тот случайно увидел меня на одной из акций Курехина. Но это уже другая история.
— Что вы помните о Курехине? Он и вправду был гением?
— Во-первых, мне всегда тяжело, когда при мне про кого-то говорят «гений». Я ж тоже себя гением считаю. И когда меня спрашивают: «А как вам было рядом с гением?» — меня это раздражает. Во-вторых, гении — они хорошо просматриваются на расстоянии, по прошествии времени. А те, кто живет рядом с ними, считают их просто людьми. И Курехин для меня тоже был просто человеком. Но необычным.
Наверное, он блестящий композитор, но я не разбираюсь в музыке... Если она гениальная — значит, гений. Его не интересовали биографии и звания. Он просто занимался своими проектами, куда пригласил и меня. А я-то всегда комплексовал, что не окончил театральный институт, то-се... Любой, кого не интересовало, где я учился, уже казался мне сверхчеловеком.
И я с энтузиазмом участвовал в акциях Курехина, где были его знакомые художники, музыканты, поэты. Ему всегда было тесно в любых рамках, он все время искал нечто неординарное. А в конце началась какая-то игра с «красно-коричневыми», которая была многим непонятна. Он стал общаться с Александром Дугиным, написал вместе с ним манифест. Но Сергей любил стебаться, поэтому никто не знал, что Курехин думает на самом деле. Всерьез это было, не всерьез — не заглянуть, а потом он внезапно умер. Такой поворот в конце жизни многих удивил, а кого-то, может, и отвратил. Мне-то хотелось, чтобы Курехин пошел дальше не в музыке, а в своих акциях. Мне казалось, что беганье по сцене в трусах с палками в руках — лишь первый этап. А потом начнется что-то глубокое и серьезное, вторая часть. Но Сергей очень рано умер от редкой болезни — саркомы сердца. Поэтому о том, что было бы дальше, теперь можно лишь гадать.
А по поводу того, было ли с ним легко... С гением не может быть легко! У гения не может быть друзей, поэтому уверен, что и у Курехина их не было — только единомышленники. Да, с ним не было скучно. Но что было бы дальше — не знаю. Ведь страшнее всего увидеть потом гения не гением. Что было бы с Пушкиным, доживи он до старости? А вдруг приспособился бы или стал писать плохие стихи? Гении тоже могут меняться, и не дай бог нам и им дожить до этого! А бывает, вот гений-гений, а потом так измажется, что в конце жизни о нем никто и не вспомнит. Сложные это процессы. Я вот когда-то думал: про что можно поставить «Моцарта и Сальери» Пушкина? Про то, что гений невыносим, с ним невозможно находиться рядом. Он раздражает, издевается над искусством и окружающими людьми. А имеет ли право себе это позволить? На этот вопрос у меня пока нет ответа. Это и может быть темой спектакля.
— В период, когда вас никуда не брали, на что жили?
— Сначала я хотел устроиться сторожем или в кочегарку. У меня были знакомые поэты, которые там трудились. Но меня туда не брали. Оказалось, гражданин с высшим образованием не имел права работать сторожем или кочегаром. Такой был закон. Как обычно, не для всех... Но я с моим еврейским счастьем не стал исключением из правил. И композитор Андрей Петров помог попасть мне на «Ленфильм».
Сокурсник моего одноклассника был сыном Анатолия Семеновича Бадхена, знаменитого дирижера, который, естественно, дружил с Андреем Петровым. Петров меня никогда не видел, но по просьбе Бадхена позвонил в отдел кадров студии: мол, мальчика надо взять. Его звонка было достаточно для начальника отдела кадров «Ленфильма». Хотя потом кадровик у меня периодически спрашивал: «Петров звонил?» Боялся, что перепутал. Вдруг не Петров просил или Петров не просил, а он меня взял зачем-то. В общем, стал я помрежем. И в одной из экспедиций познакомился с будущей женой.
— Где это было?
— Ездили в Златоуст. Фильм назывался «Человек, которому везло». В главной роли Георгий Бурков. Режиссер Константин Ершов снимал автобиографическую картину — историю о поэте, который попадает в геологическую экспедицию. А Буркова пригласили потому, что он напоминал режиссеру внешне самого себя. Помню, оказалось, что Бурков не умеет ездить на велосипеде. Меня это очень удивило. Пришлось снимать со спины дублера.
Так вот, художницей на картине была Марина Азизян (та, которая мне потом устроила показ). А моя жена Ольга была помощником гримера.
— Чем она вас покорила?
— А выбора не было. Мы были в экспедиции как в космическом корабле. Там очень узкий круг общения. Познакомились, и все.
— Но вы же почему-то продолжили потом общение и женились?
— Стараюсь не приукрашивать действительность. Я не из тех мужчин, у которых был большой выбор. А те, у кого большие возможности, как правило, не женятся очень долго. Им кажется, что романы никогда не кончатся. А я понимал, что надо хватать что есть. Я вообще весь состою из комплексов. И актером-то стал от безумного страха публичности и сцены. Как бабочка летит на свет и гибнет, так и я занимался всю жизнь тем, чего ужасно боялся.
Это парадокс — пропасть всегда тянет, хочется в нее броситься, хотя знаешь, что разобьешься. Зато я понял: карабкаться в жизни можно только через преодоление. Как правило, высокие, красивые, здоровые и не лысые баловни судьбы становятся алкоголиками или наркоманами. Потому что не к чему стремиться — все само летит в руки. А в чем-то убогие люди многого добиваются.
— Говорят, браки заключаются на небесах. Найти свою половинку — это разве не чудо?
— Я не верю в чудеса и в небеса. Я вообще ни во что не верю.
— И в Бога?
— В институте у нас был научный атеизм. И преподаватель по фамилии Юровский на зачете спрашивал:
— Бог есть?
— Нет.
— Зачет...
— Бог есть?
— Есть.
— Надо еще позаниматься. Незачет пока.
И поскольку это было так, то у нас считалось хорошим тоном пойти в церковь или в синагогу, а потом еще и сказать: «А я верю в Бога». Юношеский такой нигилизм. И я тоже в синагогу заходил. Из любопытства. И только когда религия начала выходить на государственный уровень, мне стало понятно, что я атеист.
— Ну с вами же случались чудеса?
— Однажды произошло нечто, но я все равно не считаю, что это божественная сила. Меня заметил режиссер Геннадий Тростянецкий. До встречи с ним я уже снялся в нескольких фильмах. На съемках познакомился с Сергеем Курехиным, потому что он писал музыку к одной из картин с моим участием «Переход товарища Чкалова через Северный полюс». Все это случилось уже безумно поздно, мне было под сорок. Курехин организовывал акции с «Поп-механикой», он был культовой фигурой в Ленинграде.
И вот была очередная акция в концертном зале «Октябрьский». Сергей делал ее совместно с Ванессой Редгрейв, английской актрисой. Она привезла пьесу «Пятнадцатиминутный Гамлет» и хотела ее здесь поставить. В акции участвовала Катя Голицына, наследница князей Голицыных, которая живет в Англии (она приехала с Ванессой Редгрейв). Были актеры БДТ, и меня Курехин пригласил. Но это была такая ахинея, что в день мероприятия от участия отказались почти все и на меня свалили все, что осталось.
Сначала я должен был играть только могильщика, а потом оказалось, что я и могильщик, и тень отца Гамлета, и Шекспир, и так далее. А во втором отделении была «Поп-механика» Курехина, где я тоже играл активную роль. В зале случайно оказался Тростянецкий, который только что был назначен главным режиссером Театра драмы и комедии, позднее переименованный в театр «На Литейном». На следующий день мне позвонили и сказали, что он хочет со мной встретиться. Я пришел, он не спросил, где я учился, кем работал. Ничего вообще. Только поинтересовался, на каких условиях я готов репетировать Гарпагона в спектакле «Скупой». Ему было достаточно того, что он увидел в «Октябрьском». Ну что скажешь — гений! Это я не о себе.
— Расскажите о своем триумфе. После «Скупого» зритель стал ходить в театр именно на вас!
— В моем лексиконе нет слова «триумф». О себе я такого не скажу, да и о других редко говорю что-то хорошее. Над спектаклем мы работали около четырех месяцев. День премьеры не помню. Наиболее волнующие моменты память, защищая организм, стирает. А потом я разыгрался. Это был самый интересный период в моем творчестве. Настоящие режиссеры обычно очень редко встречаются на жизненном пути.
Репетирую я тяжело. В какой-то момент мне всегда кажется, что ничего не получится. В основном я отказываюсь или на первой репетиции, или через неделю. Так было миллион раз. Потом с Тростянецким я репетировал шута в спектакле «Король Лир». Но оказалось — мог бы сыграть и главную роль. Этого хотел режиссер, а мне почему-то сразу не сказал, признался потом. В общем, до моего участия в этом спектакле дело так и не дошло.
— Вы не признаете слова «триумф», но зал-то был полный? Вам аплодировали?
— Аплодировали. Но аплодисменты ничего не стоят. Бывает — на сцене такое г..., что глаза поднять стыдно, а зритель встает и хлопает. Им все равно. Иногда после спектакля, который я смотрел в качестве зрителя, у меня спрашивали сидящие рядом:
— Скажите, а спектакль был хороший или плохой?
— А вас что, в зале не было?
Люди так устроены: им дают команду хлопать — вот и хлопают. Поэтому мнение зрителей меня не интересует.
А критики потом с кем только меня не сравнивали: и с Иннокентием Смоктуновским, и с Юрием Никулиным, и с Чарли Чаплином. Это, конечно, очень приятно, но нельзя принимать близко к сердцу.
— Помните вашу первую роль в кино?
— Помню. Я снимался у Алексея Симонова — сына знаменитого поэта. Картина называлась «Мой нежно любимый детектив», в главной роли Екатерина Васильева. Актриса Ольга Волкова, с которой мы тогда были в приятельских отношениях, «сосватала» меня Симонову. Я произнес в эпизоде две фразы: «Да, сэр» и «Нет, сэр». Шел 1986 год. Вторым меня снял Виктор Аристов в фильме «Трудно первые сто лет». Роль называлась «человек в ресторане». Не помню, что я там делал. А в третий фильм «Остров погибших кораблей» я напросился сам. Узнал про картину от жены и подловил режиссера Евгения Гинзбурга в коридоре «Ленфильма», сказав, что очень хочу у него сниматься. И он мне нашел эпизодическую роль азиата. А то, что я хотел сыграть, отдал Константину Райкину.
В картине снималось много экзотических актеров. Артист-бандит Шалолашвили (по кличке Шалик). Артист-карлик Миша Штейн. Был там и цирковой силач... В первый день Миша Штейн подошел ко мне и спросил:
— Ты кого играешь?
Я ответил:
— Азиата.
— А я играю карлика.
Я там был с женой и сыном. Сын Даня тоже снялся в фильме, ему тогда было года четыре. В одной из сцен он танцевал. Съемки проходили на острове, на пляже. Корабли были настоящие, брошенные.
— А последняя ваша роль?
— Недавно в Дагестане снимался фильм «Танцы на высоте». Я был одним из четырех аксакалов. Трое были настоящие и один еврей. А если говорить обо всех ролях в кино, я снимался приблизительно в ста десяти фильмах. В сорока из них меня можно увидеть. Сейчас вспомнил беседу с Львом Свердлиным, который сказал: «За свою жизнь я сыграл пятьдесят национальностей, кроме своей». Так вот у меня ровно наоборот.
— А что вы сейчас играете в театре?
— Еврея и играю. В Новосибирском театре «Красный факел» исполняю роль Тевье-Молочника в спектакле по пьесе Горина «Поминальная молитва». Кроме этого, у меня там бывают встречи со зрителями, которые называются «Ретро с Фурманом», где я два часа рассказываю анекдоты.
— Вы должны были сниматься в роли кота в «Мастере и Маргарите». Почему не случилось?
— Если я чего-то сильно хочу, оно никогда не случается. По самым фантастическим причинам. Обязательно происходят стихийные бедствия или что-нибудь еще хуже. Когда Семен Альтов устраивал меня в «ШОУ-01», не состоялся концерт, где меня должны были просмотреть. В этот день умер Брежнев, концерт, конечно, отменили, и мое поступление в шоу отложилось на полгода. К сожалению, я эту свою способность не умею использовать целенаправленно.
Я, наверное, должен был играть кота Бегемота в «Мастере и Маргарите» Юрия Кары. Ему меня посоветовала Аня Самохина. Прошел пробы, и меня якобы утвердили. В журнале были опубликованы фото, где я в гриме кота. Мне позвонили из Москвы и сообщили, что я должен ехать в театр Образцова на примерку костюма. Перед выездом позвонили снова: Образцов умер, так что пока ничего шить не будут, в театре траур, надо подождать. А потом мне не перезвонили, но я узнал, что начались съемки. Набрал Каре, он сказал, что Невинный очень хочет сниматься. А в итоге в фильме кота сыграл замечательный актер Виктор Павлов. А может, я и не прошел пробы — не знаю. Люди такие лживые...
Потом обсуждалось мое участие в этой роли в фильме «Мастер и Маргарита» Владимира Бортко, но проект застопорился на много лет. Когда он запустился снова, я сыграл там в эпизоде «голого на болоте», а вот с котом... был приглашен только на озвучание этой роли. Озвучил кота-Баширова, кота-куклу и живого кота от Куклачева. Сейчас я не стал бы у Бортко сниматься, даже если б он пригласил меня на роль Гамлета.
— Вы десять лет отработали в Ленконцерте, расскажите об этом.
— Меня по большому блату устроили в детский отдел Ленконцерта. Наш кукольный коллектив назывался «Березовые глазки». Мы ездили по яслям и детским садам на метро, прямо с тачкой, на которой стояли привязанные чемоданы. Не хотелось тратить деньги на такси, мы экономили. Коллектив состоял из трех человек. Никогда не забуду, как одна из администраторов Ленконцерта оценила наш спектакль: «Мне все нравится, кроме трех вещей. Вы долго раскладываетесь, долго играете и долго собираетесь». Иногда мы играли по четыре спектакля в день. Отношения в коллективе были жуткими, во время выступления мы толкались ногами, потому что руки-то заняты. Меня выгнали, устроился в другой кукольный коллектив, но выгнали и из него. Оформили электриком. Это так только называлось, на самом деле я убирал снег во дворе Ленконцерта.
Года полтора я устраивался в коллектив «ШОУ-01», помог мне Семен Альтов, которого я так же подкараулил, как когда-то Евгения Гинзбурга. Дал ему что-то почитать из того, что сейчас даже перечитывать стыдно. За десять лет мы объездили весь Советский Союз. У истоков этой программы стояли Семен Альтов, Виктор Биллевич, Владимир Николенко, Вадим Жук, Леонид Якубович. Первым ведущим был Ян Арлазоров, в том же шоу участвовали «Лицедеи» вместе с Полуниным.
Иногда я изображал Семена Альтова, когда тот не мог поехать на гастроли, — читал его рассказ «Тортик». Так как по телевизору еще никто его не видел, публика не догадывалась о подмене. Я выходил, читал текст по бумажке и раскланивался. Потом начал пытаться делать свои эстрадные клоунские номера.
Вся работа была тогда на гастролях. Один город сменял другой, все они казались на одно лицо, как и гостиницы. Помню, в Перми я забыл шланг, который купил в Одессе, чтобы мыться над унитазом, надевая его на кран умывальника. До сих пор не могу пережить эту утрату! Правда, сейчас шланг мне не нужен, но очень обидно, что такой больше не купить.
Гостиничных историй в моей памяти много. Мы возили с собой кипятильники, плитки, сковородки. На этаже стоял запах как в столовой — все парили и жарили. А электроприборы в номерах включать было строго запрещено. И если горничная заикалась про кипятильник, который где-то выудила, нужно было сразу говорить, что из чемодана пропали деньги. Тогда она мгновенно умолкала, поскольку не имела права заглядывать в чемодан, но все равно лезла туда за кипятильником. У нас было много приемов против администрации гостиницы!
Слышал такую историю. Однажды артисты спьяну сожгли в номере диван. Распилили его и всю неделю выносили по частям в сумках. Когда номер сдавали, горничная спросила:
— Где диван?
— Вы что, думаете, мы его засунули себе в одно место, что ли? — отвечали артисты.
...Потом «ШОУ-01», предварительно поменяв несколько номеров, переименовали в «ШОУ-02», из которого меня тоже успешно выгнали. Программа какое-то время еще просуществовала, но всему на свете приходит конец.
— Зрителю вы запомнились и по ролику банка «Империал» про императора Нерона: «Случилось страшное!» Как возник этот проект?
— Со спектаклем «Скупой» мы были на гастролях в Ташкенте. А Тимур Бекмамбетов тогда был художником ташкентского театра «Ильхом» и увидел наш спектакль. Потом он уехал снимать рекламные ролики в Москву и вспомнил обо мне. На съемках рекламы банка «Империал» была наша с ним первая и последняя встреча.
— Ролик-то получился отличным, и роль яркой!
— Не знаю. Трудно что-то сделать в ролике, который идет на экране тридцать пять секунд. Любопытно, что снимался вариант этого же ролика еще и под водой. Но его никто так и не увидел. Я погружался в море, там были водолазы, мне давали подышать воздухом из баллона. Бюджет ролика, наверное, был сопоставим с бюджетом полнометражного фильма. Для его съемок в Ялте построили Колизей. А потом банк исчез в чьих-то карманах.
— Вас же на улицах узнавать стали. Это как-то повлияло на актерскую судьбу?
— На улицах узнавали, кричали вслед: «Случилось страшное!» Но есть такой афоризм: «Мало быть гением, надо еще и жить в столице». Узнавать-то стали, но я жил и живу в таком городе, где это ни на что не влияет. Здесь не встретишь на улице теле- и кинорежиссера, продюсера... Потому что ни киностудий, ни телевидения здесь нет.
Это все хорошо было бы в другом месте. Узнают-то не те, от кого что-то зависит. Зритель съемками не занимается. Потом были еще рекламы. Но искусство и реклама не очень совместимы. Искусство ничего не должно рекламировать.
— Вы озвучили Андрея Краско в последней картине «Я остаюсь», которую он не успел закончить. Почему выбрали именно вас?
— Это была одна из тех случайностей, которые так нужны актеру. Мне позвонил звукооператор, увидевший меня то ли в «Блеф-клубе», то ли еще в какой-то программе. Услышал мой тембр голоса, он напомнил ему голос Андрея Краско. Посоветовал меня режиссеру Карену Оганесяну. На «Ленфильм» прислали отрывок из картины, чтобы сделать пробы. Я озвучил несколько фраз, и меня утвердили. А потом была премьера в Петербурге, на нее пришел Иван Иванович — папа Андрея. И после просмотра он сказал, что его не покидало ощущение: это говорит сын. Что для меня было высшим комплиментом. Хотя в процессе работы я думал, что все просто ужасно. Изначально звукооператор сказал мне, что никто не стремится имитировать голос Андрея. Да, он похож, но это совершенно самостоятельная работа. Но я столкнулся с тем, что когда кого-то озвучиваешь, нельзя играть самому. Потому что в итоге это была бы не роль Андрея. Хотелось, конечно, сделать по-своему, но я решил, что надо попасть в него. И в то, как ОН это играл.
— Был в вашей жизни еще один громкий проект. Расскажите, как вы решились записать аудиоверсию «Луки Мудищева»?
— «Луку Мудищева» я слышал, еще когда был школьником. Кто-то из нашей компании на даче принес бумажку с этой поэмой. Мы собрались на поле, встали в кружок и начали читать вслух. Именно на поле, потому что там был хороший обзор. Если в помещении нас мог кто-то подслушать, то там нельзя подобраться незаметно. Мы очень смеялись, не зная, кто автор.
А потом в институте один из студентов принес запись поэмы, которую читал Василий Иванович Качалов. Его исполнение меня впечатлило. На какое-то время я забыл о «Луке», но в девяностых годах эта запись всплыла снова. Я узнал, что оригинал находится в США. И сделан, скорее всего, в тридцатые годы прошлого века в Америке, куда с гастролями приезжал МХАТ.
Не помню, кто предложил мне сделать свою версию поэмы. Работали над ней долго, на радио «Балтика». И я все пытался представить, как Качалов при отсутствии нынешних технологий сумел так гениально записать поэму. Мы-то могли переписывать каждое слово, вставлять, убирать звуки, менять тембр, ускорять речь, делать дубли. А в прошлом веке все это читалось сразу на граммофонную пластинку. Без дублей. Я не пытался сравняться с Качаловым — мне это было не нужно.
Кроме Качалова есть еще несколько версий, которые мне очень не нравятся. Не буду называть фамилии: среди чтецов есть знаменитые актеры. Я провел большую работу, сравнивал варианты, выходившие в книгах, выбирал лучшее из каждого и даже сам дописал две строчки, которых мне не хватало в одном четверостишье.
Мой диск был в продаже; какое-то время я даже получал за него небольшие авторские отчисления — тысячи две рублей в год. Но я это делал не для обогащения, меня сподвиг на работу Качалов. Он прочитал — и мне захотелось. Мне кажется, «Лука» — самое лучшее и смешное, что написано матом.
Запись Качалова теперь можно найти и в Интернете. Он своим неповторимым голосом объявляет: «Иван Семенович Барков. Лука Мудищев». Но никакой Барков, умерший за тридцать лет до рождения Пушкина, конечно, написать этого не мог. Да, он сочинял матерные поэмы. Но у него совершенно другой стиль, слог. Так что скорее всего это шалости артистов Малого театра во главе с Провом Садовским и написана поэма не в восемнадцатом, а в середине девятнадцатого века. Они для капустников переделывали классику. А все, что писалось матом, на всякий случай приписывалось Баркову.
— Легко ли было говорить русским матерным языком? В обычной жизни вы ругаетесь в порыве эмоций?
— Я могу и без эмоций. Дело в том, что я крупный специалист по рассказыванию анекдотов. А анекдот без мата — что цветок без запаха. Но когда мат становится повсеместным, обыденным, он теряет свою остроту. Ругаться нужно дозированно, тогда мат воздействует. Как гомеопатия — хорошего понемножку.
Что интересно: мой дедушка после второго инсульта потерял речь и говорил только матом. Я не понимал почему. Все думали, что это от злости. А оказалось, мат находится не в том отделе мозга, где обычные слова. Это мне объяснил врач. И «матерный» отдел мозга у деда не был поврежден. Он хотел говорить, но не мог вспомнить других слов.
Так вот, я думаю, конституционально глупые люди, да еще и живущие в определенной среде, не обладают такой особенностью и мат у них находится в том же отделе, где остальные слова. У них нет функции контроля мата, они просто им разговаривают.
— А были отзывы на эту вашу работу? Может, вам писал кто-нибудь?
— Может, и писали... но только в «Спортлото». Тогда же у меня не было Интернета. Первый компьютер появился году в 2008-м.
— Изменилась ли ваша жизнь с появлением Интернета?
— Мне кажется — это сродни наркотику. Думаю: посмотрю, кто что пишет, почитаю минут двадцать и спать лягу. Не получается, все заканчивается в пять утра. Потому что мне все интересно. Я избавился в «Фейсбуке*» от ненужных «друзей», чьи посты меня раздражали. Человек сорок удалили меня, чему я тоже рад. Там же все видно: у кого есть серое вещество, у кого нет. Раньше глупость была не так заметна. Говорят, телевизор зомбирует. Нет. Телевизор не способен изменить нормального человека. Тот, кто был идиотом, им и остался.
Недавно вот гомеопатию объявили «врагом народа». И многие это приняли за правду, а она является вершиной медицинской науки. И кому верить: мне или Комиссии Российской академии наук — решать читателю.
— Вы однажды в интервью назвали свою семью ненормальной. Действительно так считаете?
— Разумеется. Начнем с того, что нормальных семей гораздо меньше, чем ненормальных. Автоматически встает вопрос: что такое норма? Мне кажется, нормальная семья — когда есть папа, мама, бабушка, дедушка и все в хороших отношениях. Когда не бьют посуду и не заходятся в истерике с пеной у рта. Когда зарабатывают все, а не один дедушка. В общем, я не буду выносить сор из избы. Иначе загажу всю улицу. Ничего нормального у нас нет, все плохо.
— Внучку как воспитываете?
— Из меня воспитатель как из моей бабушки Майя Плисецкая. Это, кстати, было ее любимое выражение. С внучкой много общаемся. Она часто находится у нас, мы куда-нибудь ездим вместе. Учится пока хорошо. Я тоже хорошо учился до седьмого класса, а потом вдруг перестал понимать тригонометрию. Чувствую, что математика у нее идет из последних сил. Наверное, она гуманитарий. Школа у нее английская, заучивают много непонятных слов. Может, так правильно? У меня был интересный опыт. Лет в пять в Каунасе я вышел во двор. Там все дети говорили по-литовски. Я не понимал ни слова. А через неделю внезапно начал не только понимать, но и сам заговорил с ними.
— Вы часто навещаете родителей на кладбище?
— Папа похоронен в Америке. После Каунаса он жил в Риге, которую в то время называли «маленьким Парижем». Перед отъездом в США оставил мне в наследство новые байковые портянки, кальсоны, меховые перчатки с аэродрома, сапоги, шинели, фуражки, военные рубашки, которые наконец недавно закончились. Папа умер в восемьдесят два года. Об этом я узнал лишь через несколько лет, мне позвонили. На его могиле я не был и вообще никогда не был в Америке. И даже не очень верю, что она существует.
Мама долго болела. Ее смерть была ожидаемой. Мне кажется, что самое сильное потрясение — это внезапная кончина, это очень трудно пережить. А когда кто-то долго болеет, ты понимаешь, к чему идет, и заранее готовишься. Теперь признаюсь: не хожу на кладбища — я не верю в реинкарнацию, не верю в Бога, не верю, что после человека что-то остается.
— Вы критикуете людей, но очень трогательно относитесь к животным. Расскажите о своих питомцах. Вы кошатник или собачник?
— Крысятник. У нас дома подолгу жили крысы. Мы их обожали. Считаю, что это венец природы. Могу рассказывать о них часами. Потом, как положено, был кот. Сейчас собака. Но я не понимаю, как можно любить или кошек, или собак, или отдельно хомяков. Конечно, каждому больше всего нравится свой питомец. Но если ты любишь животных — то значит всех. А если не всех, то не надо врать, что любишь.
Была бы у меня возможность, я бы зоопарк держал. У нас даже поросенок жил, он остался после очередной акции Курехина. Я забрал его домой, и надо было видеть кота, который впервые увидел поросенка! Кот раздулся как шар от страха, было такое впечатление, что он взлетит на воздух. Примерно то же самое было, когда к нему побежала знакомиться крыса.
В поросенка мы влюбились сразу. Назвали Мартой. Еще пару дней, и она осталась бы жить у нас навсегда. Никого более ласкового и смышленого я не видел. Как можно воткнуть нож в такое животное?! Но пришлось отдать, потому что мы точно раскормили бы ее до пятисот килограммов. А так как она спала со мной, кровать бы не выдержала. Отдали Людмиле Сенчиной, которая отвезла поросенка куда-то знакомым в деревню. И его, разумеется, постигла та же участь, что и остальных. Думать об этом страшно и стыдно.
...А когда-то в Ашхабаде я увидел, как работают живодеры. Они ловили собак, бросая какие-то железные петли. И прямо за шею на моих глазах такой петлей тащили беременную суку в их кровавый фургон. Эта страшная картина до сих пор стоит перед глазами. Я часто представляю, как зверски убиваю того мужика, поймавшего собаку, подвешиваю его на железной проволоке и получаю от этого огромное удовольствие. Есть другие живодеры, не профессионалы, а любители, которые красиво называют себя «догхантерами». Хотя то, как они называются на самом деле, напечатать в журнале просто нельзя.
— Но сейчас же создаются приюты, где бездомных животных лечат, а потом отдают в добрые руки!
— Бороться с этой проблемой при помощи приютов — все равно что бороться со смертностью при помощи увеличения количества кладбищ. Бездомные животные не должны появляться! Пока у нас в стране есть возможность безнаказанно выбросить кошку с десятого этажа, их будут выбрасывать. Существует много стран, где нет бездомных животных. То есть велосипед уже изобретен. Но это мало кого интересует: мы занимаемся духовными скрепами.
— Как зовут вашего теперешнего питомца?
— Булька. С таким названием есть рассказ у Толстого, который начинается так: «У меня была мордашка. Ее звали Булька». По-моему, там речь шла о французском бульдоге. Наша собака породы пти брабансон, они похожи, но наша поменьше.
— А кого она признает за хозяина?
— Если мы с женой вместе приходим домой, она начинает так крутиться, что невозможно ее погладить. Не может определиться. У нее два хозяина. Когда приходит внучка, ужасно ревнует, иногда пытается ее выгнать.
— Вы, прямо скажем, социопат, то есть не любитель компаний. Но периодически встречаетесь с одноклассниками, ходите с ними в баню. Что вам это дает?
— Во-первых, мы там моемся. Во-вторых, паримся. В-третьих, пьем и едим. А потом, одноклассники раздражают меня меньше других. Это идет из детства — времени, когда дружба возникает лишь на основе бескорыстной привязанности. Это потом уже друзья появляются по каким-то интересам, по нужности, по работе. Наверное, это еще и ностальгия. Вспоминаю, как раньше в бане за восемнадцать копеек банщик выкрикивал: «Один зайди, два зайди!»
— Общаясь с друзьями детства, вы чувствуете себя счастливым?
— В институте у нас был такой предмет — психология. Его вели два педагога, Ковалев и Дранков. Ковалев на занятиях показывал сеансы гипноза, которому я потом научился сам и даже несколько раз демонстрировал на танцплощадке. Второй педагог, Дранков, был потомком одного из родоначальников кинематографа. Он как-то на занятии рассказал нам, что такое счастье. Я запомнил это на всю жизнь и думаю, более точного определения не существует: «Счастье — это когда ты всем нужен, и чем большему количеству людей ты необходим, тем ты счастливее».
Эта формула включает в себя все: и любимого человека, и друзей, и востребованность в работе, и еще много другого. Так что если ты один, то не можешь быть счастлив по определению. Потому что счастье — это не деньги, не еда и не одежда. Я много раз это проверял. Ужасно, когда тебе не звонят, тобой не интересуются, тебя никуда не приглашают. Потому что лично человеку для себя любимого почти ничего не нужно. Даже творчество — оно тоже связано с окружающими: зрителями, читателями, слушателями. Я счастлив в жизни короткими периодами — когда есть от чего отказываться. Нужность — переменчивая штука. Однажды проснешься, а ее уже и нет. Мне очень нравится чей-то афоризм: «Как много желающих подать руку помощи, когда ты уже на коне».
Подпишись на наш канал в Telegram