Впервые увидела Леню, когда пришла на «смотрины» в гостиницу «Берлин», он ждал меня с ассистенткой. В тот день Ольшанский нарисовал голову Менакера и подарил с надписью: «Дай бог, чтоб получилось». Это было напутствие и предчувствие одновременно.
Отца своего я не знаю. Поэтому историю семьи могу проследить только по материнской линии. Мой прадед Никита Прокофьевич Чернов до женитьбы был Чертегиным. Но выбрал в спутницы жизни дочку священника, и «черти» в фамилии жениха были не к месту, пришлось ее поменять. Авдотья Иосифовна, прабабушка, была образованной женщиной и воспитала свою дочь, мою бабушку Олимпиаду, такой же.
Моя мама Валентина Алексеевна жива. Ей девяносто шесть лет, у нее светлая голова. Она всю жизнь проработала в Госплане на ответственных должностях. И характер у нее по-прежнему боевой. Она живет в Москве, и мы каждый день общаемся по телефону.
Детство я провела на Арбате. Училась в школе в Серебряном переулке. Там-то и записалась в театральный кружок. Судя по тому, что мне доверили роль Татьяны в «Юбилее» Чехова, все у меня получалось. В десятом классе я познакомилась с Сережей Шакуровым. Он ворвался в школьную раздевалку и сияя улыбкой, громко объявил: «Кто хочет стать актером, приходите завтра к метро «Арбатская», мы пойдем показываться в студию».
Сережа тоже жил на Арбате, но учился в другой школе. Видимо, чтобы не идти на «смотрины» одному, он организовал себе компанию и собрал ребят со всего района. Я тоже решила участвовать.
Показ почему-то проходил в одном из районных домоуправлений. На стуле сидел человек с сигаретой, это был актер Валентин Захода из ТЮЗа. К тому времени он вышел на пенсию и решил собрать детскую самодеятельную студию. И меня, и Сережу в нее приняли. Мы провели с Валентином Ивановичем два чудесных года. Поставили спектакли «Любовь Яровая» и «Последние». Но он умер, и ребята разбежались. У каждого была своя жизнь — мы поступили в разные театральные вузы.
Жалко было расставаться и с Сережей, и c Валей Смирнитским, и с Васей Бочкаревым — моими студийными друзьями. Они были разными, но очень яркими. Сережа — веселый, заводной, правая рука нашего режиссера. Валя — интеллигентный арбатский «мальчик с собачкой» из хорошей семьи. И любимец мастера, обаятельный Вася, которого еще при жизни Валентин Иванович за руку отвел в Щепкинское училище на прослушивание. Бочкарева туда сразу взяли.
Я же подала документы во все театральные вузы, мечтая попасть в Школу-студию МХАТ. Но меня не приняли: срезалась на третьем туре. Поступила в Щукинское училище, к мастеру Вере Константиновне Львовой. Как потом оказалось — с Валей Смирнитским. Со мной учился и Саша Калягин, мы вместе играли дипломный спектакль, водевиль «Сиротка Сюзанна». Учеба давалась легко, а на втором курсе судьба сделала мне подарок — первую картину на «Мосфильме».
Это был «производственный» фильм «Коротко лето в горах». Не знаю, почему я приглянулась режиссеру, ведь на роль пробовались и Лариса Голубкина, и Валентина Малявина — более известные на тот момент актрисы. Я играла девушку, приехавшую на Домбай на большую стройку. Она преклоняется перед главным героем — инженером, начальником проекта железной дороги, фронтовиком, настоящим мужчиной. Линии любви в фильме нет, только небольшой намек на нее. Это тотальное обожание сыграть было несложно, ведь моим партнером стал сам Глеб Стриженов, перед которым я действительно трепетала.
Экспедиция выезжала не только на стройку, но и на знаменитый Домбайский ледник. В картине я скакала на лошади, подружиться со смирной и ласковой кобылкой было нетрудно. А вот лыжи так и не освоила, за меня каталась девушка-дублерша. Смены были тяжелыми, иногда часов по десять, поэтому вне площадки я мало общалась со своим кумиром. Тем более что на съемки он приехал с женой и ребенком и все свободное время уделял им. Да и не был Стриженов балагуром и душой компании. Актер выглядел сосредоточенным, серьезным, порой даже угрюмым.
После выхода картины я проснулась, как говорят, знаменитой. Москва была увешана моими портретами. Меня приглашали выступать на заводы, журналисты брали у меня интервью. Приходили письма со всего Советского Союза, их оставляли на вахте: люди писали на адрес училища, не зная моего домашнего. Но если честно, я понимала, что не открыла новую страницу в кино. Ведь в то время уже был Андрей Тарковский, я смотрела «Иваново детство» и знала, насколько наш «производственный» фильм далек от совершенства.
На втором курсе мне снова повезло — нас с Аллой Демидовой, Марианной Вертинской и Земфирой Цахиловой взяли в легендарный спектакль «Турандот» в Театр Вахтангова. Мы стали свитой принцессы, которую играла знаменитая Юлия Борисова. Спектакль поглотил весь театр, с упоением репетировали и Михаил Ульянов, и Василий Лановой. Это была школа, которая осталась на всю жизнь. А после окончания училища меня взяли в Театр сатиры, к знаменитому Валентину Плучеку, там я проработала два года. Сыграла Зербинетту в «Плутнях Скапена» и репетировала «Восьмой цвет радуги» с режиссером Марком Захаровым, где моим партнером был Андрюша Миронов.
Андрюшу я знала еще по училищу. Он учился на четвертом курсе, я — на первом. Мы с ребятами бегали смотреть его студенческие спектакли и восторгались. Взрывной, очень пластичный, яркий... Таким он был и в театре. Все артисты играли добротно, на уровне, а он — парил намного выше. Трудяга страшный. Не помню минуты, чтобы сидел спокойно. Он все время что-то придумывал. Даже когда шел по улице, наблюдал за людьми и запоминал. Клал впечатления на свою внутреннюю «сберкнижку» — копил их. И часто показывал нам персонажей, с которыми сталкивался.
Не любить его было невозможно. Андрюша — человек-праздник. Сам он практически не пил, но был тамадой на всех посиделках и застольях. Его обожали женщины, но Миронов скорее был романтиком, а не ловеласом. В разгар его отношений с Натальей Фатеевой мы компанией пошли в ресторан. Видели бы вы, как он на нее смотрел! О такой преданности мужчины можно только мечтать.
Правда, главной женщиной в его жизни была все-таки мама. Советовался он с ней по всем вопросам, как Мария Владимировна скажет — так и будет. Особенно если речь шла о профессии, имела на это право. Она ведь его и создала, вот такого любимца публики. Еще с детства готовила ему «легенду». Андрюша родился седьмого марта, а записали его на восьмое. Специально, как бы подарок женщинам.
Этот презент они приняли с благодарностью. У служебного входа Андрюшу каждый день караулила толпа поклонниц. Некоторые, безумно влюбленные, прокалывали шины на его автомобиле за то, что не отвечал взаимностью. А какие они делали подарки! Однажды мы пришли к Мироновым в гости. В прихожей стояли пять пар парчовых тапочек с загнутыми носами — отделанные бисером, вышитые вручную, очень красивые, как в сказках про Шахерезаду. Кто-то из воздыхательниц прислал их в театр.
Забегая вперед, скажу, что с семьей Мироновых я так и не рассталась. Дед Андрея и моего второго мужа Леонида Менакера — родные братья. А Леня с Андрюшей — троюродные. С юности они были очень дружны, несмотря на разницу в десять лет. Муж с юмором описывал мне похождения «трех братьев-дегенератов». Третий — Кирилл Ласкари, брат Андрея по отцу, известный балетмейстер.
Особенно запомнилась мне одна история — как Кирилл устроил в ресторане гостиницы «Астория» представление. Братья собрались втроем, заказали шампанское и закуски. Кирилл вел себя шумно, хулиганил. Андрей потихоньку его осаживал: мол, держись прилично, тут иностранцы. Вокруг действительно сидели немецкие туристы. И вот, когда шампанское принесли, Кирилл стал руками доставать из ведерка кубики льда и бросаться ими в немцев с криками: «Псы-рыцари! Ледовое побоище!» Слава богу, скандалом дело не закончилось — братья усмирили Ласкари.
...Все рассказывают про тяжелый характер Плучека, но я его не почувствовала. Первое «свидание» с режиссером состоялось перед моим выходом на сцену в роли Зербинетты. В гостевой комнате собрали актеров, занятых в спектакле. Валентин Николаевич вошел, поцеловал меня и подбодрил: «Ни пуха ни пера!» После спектакля не критиковал. Я пришла к выводу, что сыграла на уровне.
Плучек мог неожиданно сделать комплимент. Как-то в лифте увидел мой новый бархатный костюмчик, сшитый мамой: «Какая симпатичная одежда!»
Думаю, он снисходительно относился к театральной молодежи. Мы были для него не так важны. Для Плучека существовали лишь «старики» — Анатолий Папанов, Вера Васильева, Татьяна Пельтцер. Я имела счастье работать рядом с ними и наблюдать этих великих актеров за кулисами.
Вера Васильева — космического обаяния женщина. Элегантная, стильная, мягкая, рядом с ней все расцветали. Татьяна Пельтцер — хулиганка, остроумная, страшная матерщинница. Но когда она выходила на сцену, все это куда-то пропадало. Проступали ее глубина и тонкость.
Анатолий Дмитриевич в жизни был прежде всего преданным семьянином, обожавшим жену Надю. Немного прямодушным, мог пошутить «с перчиком». Помню, мы ехали в автобусе с концерта на каком-то заводе. Уставшие, пыльные, грязные... Одна коллега вздохнула:
— Раньше артистка не могла на рынок без макияжа выйти, зритель не должен видеть нас не при параде.
Папанов в ответ:
— Ну что поделать. Разные времена, разные люди бывают... Культурные и нет. Вот у нас был администратор, до того интеллигентный, даже одно известное слово писал через два «п»!
Мы смеялись так, что забыли и про грязный автобус, и про трудности дня.
Жаль только, что спектакль наш с Андрюшей Мироновым так и не вышел. Но нет худа без добра. Зато я познакомилась с автором этой пьесы Иосифом Ольшанским. На читке он сидел и буквально сверлил меня глазами, я очень смущалась и ерзала на стуле. А на следующий день драматург позвонил нам домой и предложил попробоваться на роль Люси в картине «Не забудь... станция Луговая», которая запускалась в Ленинграде. Я ни на что особенно не надеялась. Кто же знал, что этот фильм станет поворотным в моей судьбе.
Тогда я была замужем за Всеволодом Абдуловым — актером МХАТа. С Севой мы познакомились во время съемок картины «Месяц май» в Киеве, на Киностудии имени Довженко. Он играл студента, а я главную роль — Галю.
Я увидела красивого, обаятельного мальчика с гитарой. У него была чудная круглая голова, он модно одевался и пах изысканным одеколоном. Я знала, что Сева — сын известного артиста Осипа Абдулова. Но понравился он мне, конечно, не поэтому, а за свою искренность и какую-то детскую доброту.
Шумной компанией молодые актеры ездили на пляж, ходили обедать в кафе. В какой-то момент Сева стал проявлять ко мне повышенное внимание: старался оказаться рядом, дарил цветы, читал стихи. Мы вдвоем бродили по Киеву, романтично держались за руки, целовались. Но ничего «такого» Абдулов себе не позволял.
Предложение он сделал как бы в шутку: «Ал, давай поженимся, что время зря тратить?» График съемок действительно был напряженным, поэтому свободных от работы часов, когда мы могли побыть вместе, оставалось не так уж много. Отказать я не смогла: уже влюбилась по уши. А когда ответила «да», Сева переехал из гостиницы в квартиру, которую для меня снимали. Мы решили расписаться в Москве, но группе ничего не сказали. Просто попросили пару выходных и уехали в столицу — подавать заявление.
После окончания съемок была скромная свадьба: расписались мы в ЗАГСе на Арбате. Мама Севы Ёлочка (так Елизавету Моисеевну звали близкие) купила ему для регистрации новый костюм. Мой наряд невесты сшила соседка по дому. Ёлочка устроила торжественный ужин в нашу честь, все было очень по-домашнему.
Мы с мужем остались жить у его родителей. Людьми они были поразительными! Дом Абдуловых всегда открыт для гостей: не важно, были ли это их родные, друзья или компания Севы. Помню, актриса Мила Кулик, у которой не сложилось со столичными театрами, осталась буквально на улице. И мой супруг предложил ей «койко-место» в квартире. Милочка жила в гостиной почти год — спала там на диванчике.
Брак наш был студенческим, беззаботным, легким. Мы ни о чем не думали. Правда, Сева несколько раз заводил речь о ребенке, но я не была готова родить. Хотелось сниматься, играть в театре. Мы жили весело, часто ходили в гости и устраивали посиделки у себя.
Именно Сева познакомил меня с Володей Высоцким. Они были закадычными друзьями. Володя часто бывал у нас в квартире на Немировича-Данченко. Муж тоже играл на гитаре, поэтому песни Высоцкого звучали дома и в его отсутствие. Если честно, сначала они мне не понравились. Возвышенная натура, я считала их грубоватыми и хулиганскими.
Сева порой подначивал:
— Ну скажи, кто тебе ближе — Окуджава или Высоцкий?
— Конечно Окуджава, — всегда отвечала я.
А вот гостем Володя был замечательным. За столом всех смешил, рассказывал какие-то байки и сражал женщин наповал своим обаянием. Сева его боготворил: считал гением еще тогда, когда песни Высоцкого знал только узкий круг. Ради Володи мой муж готов был на все — сорваться куда-то ночью, часами обсуждать творчество, они дружили взахлеб.
Это потом я поняла всю силу таланта Высоцкого — спектакль «Гамлет» в Театре на Таганке меня ошеломил. Плакала, когда смотрела «Павшие и живые», где он играл одну из главных ролей. Не видела только «Жизнь Галилея», о чем очень жалею. Мы продолжали общаться с Володей и в Ленинграде.
Когда в 1980 году его не стало, у меня оборвалось сердце. Узнала я об этом от Михаила Ульянова, снимавшегося в картине моего второго мужа. Тут же позвонила в Москву Севиной маме. Оказалось, правда. Сказать, что мы были подавлены, — ничего не сказать. И я, и муж, и Ульянов просто сидели в гостиной и растерянно молчали.
Но вернусь к фильму «Не забудь... станция Луговая». Сева провожал меня на поезд, я сказала: «Когда так нравится роль, на нее точно не возьмут». В героиню буквально влюбилась, прочитав сценарий. Но меня утвердили, радости не было предела. В экспедиции и познакомилась с режиссером Леонидом Менакером, ставшим моим вторым мужем на долгие сорок шесть лет.
Впервые я увидела Леню, когда пришла на «смотрины» в гостиницу «Берлин», он ждал меня с ассистенткой. В тот день Ольшанский нарисовал голову Менакера и подарил с надписью: «Дай бог, чтоб получилось». Это было напутствие и предчувствие одновременно. Наверное, драматург увидел, что мы созданы друг для друга.
Конечно, Менакер произвел впечатление. Он был ослепительным мужчиной. Рядом с ним всегда вились записные красавицы. Впрочем, не только они. По Лене сохли все — от актрис до гримеров и костюмеров. Но между нами почти всю экспедицию были строго рабочие отношения.
Перед съемками Менакер огорошил вопросом: «Как вы смотрите на то, что лейтенанта Рябова будет играть Георгий Юматов?» Как я, молодая актриса, могла к этому отнестись? Конечно с восторгом! Меня поразил фильм «Жестокость», где он снимался в дуэте с Николаем Крючковым. В этого артиста были влюблены все женщины страны. Уже потом узнала, что Юматова не хотели утверждать на роль из-за его, мягко говоря, сложного характера. Директор «Ленфильма» Илья Николаевич Киселев был категорически против.
Все знали, что Жора мог поскандалить, выпить, подраться, сорвать съемки. И Киселев сразу сказал «нет». Но Менакер и его сорежиссер Никита Курихин разработали стратегический план. Юматова они убедили взять с условием: на площадку будет приезжать знаменитый профессор Померанцев из института Сербского и лечить Жору гипнозом. Благодаря этому актер продержался полгода, ни разу не сорвался. Так что мне повезло: я видела его только обаятельным и веселым.
К слову, пробы «Луговой» были под угрозой. Сначала Юматова поселили в Ленинграде в гостинице «Европейская». Но туда стали подтягиваться многочисленные друзья и поклонники, конечно, не с пустыми руками. Тогда Менакер придумал выход: перевез артиста в комнату коммуналки, которую на время уступил оператор Саша Чиров. Жора поклялся, что не будет пить. Раз в день его навещала помощник режиссера. Кормила и следила, чтобы он никуда не отлучался. То есть фактически это был добровольный домашний арест. Но идея сработала — Юматов благополучно отснялся и трезвым вернулся в столицу.
«Русская болезнь» сидела в Жоре глубоко. Он же мальчишкой прошел войну, там и научился пить. Рано стал сниматься и сразу запомнился зрителям. У Юматова было много обожателей, говоривших «Давай за тебя, за успех, за нашу победу...» и предлагавших посидеть. Он не мог отказать летчикам, морякам, да всем военным, фронтовым друзьям и коллегам по цеху. Жена Муза Крепкогорская очень за него переживала, старалась удержать от запоев. Но — вот трагедия — в итоге уже в зрелом возрасте стала употреблять сама.
Мы познакомились с Жорой в станице Новоджерелиевской на Кубани. Специально для нас там построили декорации: вокзал с большой вывеской «Луговая», железнодорожный путь, пригнали паровоз и вагоны-теплушки. Он приехал в экспедицию вместе с Музой, которая играла эпизодическую роль.
И вот — у Юматова день рождения. Директор картины Николай Неелов был против всяких отмечаний, боялся, что Жора сорвется. Но Менакер и Курихин его уговорили, накрыли столы и придумали розыгрыш.
Взяли бутылку водки, шприцем выкачали содержимое и влили простую воду. Внешне — бутылка как бутылка, запечатанная. Юматов тоже был в курсе. Неелов сидел напротив Жоры и неустанно за ним наблюдал, а тот до поры до времени спокойно попивал молоко. Все потихоньку развеселились, поздравляли, пели песни.
В финале вечера актер встал и сказал ответный тост: «Я много снимался, видел разных режиссеров и группы, но вы...» Взял ту самую бутылку, сорвал пробку, налил полный стакан и поднес ко рту. Менакер и Курихин подыграли, изобразив на лицах ужас. У Неелова не выдержали нервы, он бросился к Жоре и выбил из его рук стакан. Узнав, в чем дело, все захохотали. Не смешно было только моему будущему мужу: стакан описал в воздухе дугу и попал прямо ему в скулу, оставив огромный синяк.
То лето было щедрым на тепло, фрукты и овощи. В свободное от съемок время мы купались в озере, а Юматов вместе с другими мужчинами рыбачил. Потом мы жарили улов на огромных сковородах и поедали всей группой. Конечно, не без рюмочки-другой. Но Жора в рот не брал, при этом был душой общества и мог часами всех развлекать.
Менакер все время был рядом, но держался очень строго, не сокращал дистанцию. Когда мы сняли сцену прощания, где Люся бежит за поездом и рыдает, он устроил для группы небольшой праздник в столовой.
Люди обсуждали что-то, смеялись, пели, а я смотрела на него не отрываясь. В тот вечер вдруг поняла, что уже влюбилась. И еще — что он тоже ко мне неравнодушен. Между нами словно протянули невидимую нить. Мы чувствовали друг друга и расстаться больше не могли.
На Кубани ночью темнота хоть глаз коли, фонарей на улицах станицы не было. Менакер провожал меня до дома с осветительной лампой. И вдруг у калитки он спросил: «Вы могли бы все бросить и остаться со мной?» Я очень испугалась, предложение было неожиданным. Но Леня взял ситуацию в свои руки, он уже все решил и не отступал. Мне тогда было двадцать два года, ему — тридцать шесть.
Несвободны были мы оба. У меня — Сева, у Лени — гражданская жена, которая родила ему сына. Но мы твердо решили быть вместе. Менакер не бросил ребенка, дал ему свою фамилию, платил алименты. Его прежнюю женщину я никогда не видела, Леня оградил от этого, за что ему очень благодарна.
Вернувшись в Москву, объяснилась с мужем: «Сева, я влюбилась, ухожу от тебя». У него потемнело лицо, Абдулов чуть не плакал. Ни скандала, ни упреков не было. Он просто закрыл за собой дверь комнаты, выскочил на улицу и бродил где-то всю ночь.
Ёлочка, узнав про мою новую любовь, отреагировала цитатой из Хемингуэя:
— А ты почувствовала, как земля поплыла?
— Да!
— Ну, с Богом!
Она поняла, что это серьезно.
Я собрала вещи и переехала к бабушке на Арбат. Абдулов часто проходил мимо нашего дома, несколько раз звонил:
— Я поднимусь?
Наверное, хотел поговорить, восстановить отношения. Но я неизменно отвечала:
— Севочка, у меня не убрано, — и не приглашала его в гости.
Муж простил меня, хотя еще долго переживал. У нас сохранились хорошие отношения до конца его дней. Я продолжала общаться и с Ёлочкой. Абдуловы полюбили Леню, приезжали к нам в Ленинград.
И бабушке Менакер сразу понравился. Он прибыл в Москву «свататься», мы посидели, попили чаю. А когда гость ушел, бабуля одобрила:
— Справный!
— А ничего, что он лысый?
— Умна голова волос не носит.
Пока картину монтировали, я оставалась в Москве. Леня тем временем готовил комнату к моему приезду. Потом фильм вышел, и я вновь почувствовала бремя славы. Рассказывали, что его перед выпуском возили на правительственные дачи и я очень понравилась Брежневу. Видимо, поэтому на афишах, заполонивших Москву и Ленинград, был только мой портрет. Жору Юматова печатать не разрешили.
Когда картина была уже в прокате, фотограф из журнала «Советский экран» снял меня для открытки. Тогда эти карточки продавали в киосках «Союзпечати», на них были популярные артисты. Я опять получала много писем, поклонники фильма пишут даже сейчас. Но жила уже в Ленинграде, куда меня увез Менакер.
Расписались мы тихо, без помпы, на регистрации были только родные и наши друзья-свидетели. Переехав в город на Неве, быстро нашла работу: наш дипломный спектакль в Щукинском училище посмотрел Николай Павлович Акимов и тогда же позвал в труппу Театра комедии. Но я отказалась. А обустроившись на новом месте, напомнила о себе.
Режиссер предложил для дебюта два спектакля на выбор: Жанну д’Арк в «Жаворонке» и Виолу в «Двенадцатой ночи». Я выбрала Виолу, сыграла ее и была зачислена в труппу. В Театре комедии пролетели пять счастливых лет.
Через два года после свадьбы у нас с Леней родился сын Алеша. Но в декретный отпуск я уходила лишь на месяц, беременной же продолжала играть до последнего. Николай Павлович поддерживал: хвалил за все, что ни делала, буквально за каждую мелочь. Меня это даже расстраивало, знала, что нет идеальных актрис.
Еще Акимов был хорошим художником, особенно удавались ему портреты. Однажды он подошел ко мне в театре и вручил свой телефон: «Аллочка, хочу написать вас». Я пришла к нему домой, там же в отдельной комнате была мастерская. Позировать не умела, но старалась изо всех сил. И все время отвлекалась — разглядывала лицо Николая Павловича. Он не был красавцем, но в моменты творчества преображался. Синие глаза начинали сиять, как у восторженного школьника. К слову, портретов моих режиссер написал целых три. Два из них — в Театральном музее, а один остался у меня.
В перерывах мы чаевничали. Николай Павлович вообще не употреблял спиртное и строго следил за этим в театре, а вот чай обожал. Тогда проблематично было достать хороший, но он его находил и заваривал необыкновенный букет: смешивал краснодарский, цейлонский, индийский... Для чая у него была специальная маленькая плитка, это было целое действо — он колдовал.
Акимов был потрясающим рассказчиком. Помню одну историю, которую он мне поведал. Еще будучи художником столичного Театра имени Вахтангова, он поставил «Гамлета» и прославился так, что о спектакле писала даже европейская пресса. В сталинские времена это было опасно. И вот однажды в купе поезда Москва — Ленинград рядом с ним оказался сам Всеволод Мейерхольд. Они познакомились, Мейерхольд с намеком сказал: «Вы становитесь знаменитым...»
Еще я узнала от Акимова, что один из монологов доктора в «Тени» Шварца написал он. С Евгением Львовичем они были неразлучными друзьями. «Это вошло в пьесу, в историю. Гонорара я не требовал», — смеялся режиссер.
Он был веселым человеком, любил розыгрыши, праздники. Порой беззлобно подшучивал над администратором Зорей Бахраком, который ходил за мастером по пятам. Акимов Зорю окультуривал и первому давал почитать выбранную для постановки пьесу. Бахрак очень гордился этим и надувал щеки. Помню, как торжественно он выносил гостям на дне рождения мастера огромный поднос с розовыми ростбифами. Важный, ни дать ни взять — премьер-министр. Николая Павловича это забавляло: увидев выражение лица Зори, мэтр не выдержал и расхохотался.
Это был последний праздник режиссера. В большой гостиной дома Акимова тогда поместилось человек двадцать пять. Мы отмечали юбилей вместе с женой, дочкой и внуками именинника. Как он относился к семье — отдельная история. Близких Акимов безгранично обожал. Позируя, я стала свидетелем такой сцены. Внук Николая Павловича пришел очень грустным: «Хочу попасть в кино, а билетов нет». Режиссер тут же снял трубку и позвонил администратору кинотеатра, представился, билет нашли. Ради семьи он мог отодвинуть все свои дела.
Вскоре после дня рождения мастера не стало. Когда Акимов ушел из жизни, я перешла в Театр Ленинского комсомола (ныне «Балтийский дом»). Сандро Товстоногов, сын великого режиссера, восстанавливал там спектакль «Любовь Яровая». Я сыграла Павлу Панову и поступила в труппу. В театре проработала четырнадцать лет и была много занята в репертуаре.
На съемки тоже регулярно приглашали. Хотя никогда не просила ролей или чтобы муж написал под меня сценарий. Если подходила для его фильма — играла. Так, снялась в «Рассказе о простой вещи», перевоплотилась в революционерку Беллу. А в картине «Ночная смена» была отрицательной героиней — женщиной, которая ушла от мужа к другому, а потом захотела вернуться. Мне эти хождения были неприятны и непонятны, героиня симпатии не вызывала. Зато фильм подарил великолепную сцену с Юрием Толубеевым, который играл старика-рабочего. Я очень робела перед артистом и думала: «Только бы не заплакать от страха». Такие сильные эмоции он у меня вызывал.
В нашем с Леней дуэте я была второй скрипкой. Это никак не задевало. Он все всегда решал сам, но в каких-то вопросах прислушивался ко мне. Может быть, без моего участия и не было бы картины «Молодая жена», которую Менакеру буквально навязали на «Ленфильме».
А получилось все случайно. Однажды Лене зарубили сценарий, написанный по рассказу Алексея Каплера «Восьмой». Муж очень хотел его экранизировать и переживал. Вместо «Восьмого» ему предложили другой, завалящий сценарий, от которого уже отказался не один режиссер, — любовную историю из деревенской жизни.
Леня посоветовался с отцом. Тот не одобрил: «Ты сломаешь себе шею». Менакер и русская деревня — это несовместимо. Муж дал почитать сценарий и мне. А я предложила взяться: «Автор Ирина Велембовская — женщина талантливая. Перепиши вместе с ней повесть под себя». И получился трогательный фильм, который до сих пор любят, а еще мы открыли замечательную актрису Аню Каменкову.
В фильме «Никколо Паганини», который тоже снимал мой муж, я играла жену скрипача — певицу Антонию Бьянки. Судя по воспоминаниям Ференца Листа, это была вздорная женщина, но с потрясающим голосом. Паганини она терзала, устраивала ему сцены с обмороками, закатывала истерики. Чтобы хоть как-то сделать ее симпатичнее, попросила мужа: «Леня, пусть в фильме она поет». Менакер придумал шикарную сцену: на базаре среди простого народа героиня исполняет «Санта Лючию», а Паганини аккомпанирует на гитаре. За меня спела Инесса Просаловская — прима ленинградской оперы.
Для фильма я сбросила пятнадцать килограммов, что потом аукнулось: нарушился обмен веществ. Но о содеянном не жалею — картина того стоила. Она стала популярной, а песню «Дорога без конца», исполненную Альбертом Асадуллиным, поют до сих пор.
Часть четырехсерийной эпопеи снималась в Болгарии, на курорте Несебр. Правда позагорать и искупаться в море не удалось, мы сутками работали. Леня был настолько занят, что толком не успевал поесть. Я покупала ему черную икру на развес, приносила на площадку и делала бутерброды, чтобы в перерыве он мог восстановить силы. А группе специально привозили черный хлеб, которого в Болгарии не было.
К нам вообще относились очень внимательно — местные обожали русских. Директор картины Спас Костов нас опекал. Хотелось же купить сувениры, какую-то красивую одежду, а в магазины не вырваться. «Никуда не бегайте, — попросил он, — я помогу, привезу все, что нужно». Действительно, достал шикарную дубленку, которую мы купили для друзей.
Паганини играл Володя Мсрян. Он подходил для роли почти идеально: некрасивый, сутулый, большой, но... полноватый. А Никколо ведь был стройным. Пришлось придумать костюм, скрадывающий объемы, — помогли бархатные штаны и ботинки на каблуках. К слову, Володя говорил по-русски с акцентом и в фильме его озвучивал Сережа Шакуров.
Дино Кьярелли играл Армен Джигарханян. Мы были знакомы еще по картине «Рассказ о простой вещи», на съемках «Паганини» уже подружились. Я до сих пор обожаю Армена, мы перезваниваемся. Очень переживаю по поводу всех телешоу о его отношениях с последней женой Виталиной. Я не знаю, почему журналисты позволяют себе копаться в чужом белье?! Ну разошелся с супругой и забыл, а из этого раздули целый сериал. Джигарханян больной человек, у него сахарный диабет, проявили бы сострадание и такт. Мы с ним эту историю не обсуждаем, я понимаю — Армену она неприятна.
Не верю тому, что говорят во всех этих передачах. Армен милый, добрый, внимательный, много лет он был другом нашей семьи. А его пытаются выставить склочником и ловеласом. Он не такой. Я наблюдала его отношения с женой Таней Власовой, которая работала с ним еще в Ереване. Они были уважительными, искренними.
Думаю, человек, так любящий животных, не может быть злым и подлым. Джигарханян всегда был кошатником и обожал нашего Маркиза. У них с Таней тогда жил кот Фил. Так Леня с женой Армена трогательно переписывались от имени своих котов.
У нас был открытый дом, мы с Леней любили гостей. Бывали в нашей квартире на Владимирском проспекте не только Армен, но и Лариса Пашкова, Михаил Ульянов, Гена Шпаликов, Саша Кайдановский — к нам многие приходили и приезжали. Но одним гостем я особенно горжусь. Это Иосиф Бродский. С ним мы познакомились в Коктебеле, в доме искусствоведа Александра Габричевского. Помню, как Иосиф читал свои стихи, а Александр Георгиевич плакал: «Вы самый талантливый человек, который у нас бывал». А бывали там и Марина Цветаева, и Андрей Белый.
В Ленинграде знакомство продолжилось. Иосиф заходил, читал он так же талантливо, как писал. В один из визитов Бродский столкнулся с Геной Шпаликовым, который у нас тогда жил, мой муж работал с ним над новым сценарием. И вот подвыпивший Гена стал говорить Иосифу гадости, что тот духовный эмигрант и против советской власти.
Бродский не растерялся: «Выйдем, в подворотне я набью вам лицо, если будете меня оскорблять!» Леня не допустил драки и попросил Гену замолчать. Тот обиделся, вызвал такси и, как был в тапочках, вышел на зимнюю улицу, уехал.
Я думаю, Гена был неправ. На самом деле Бродский не бунтовал против советской власти. Он был гением, самородком, индивидуалистом, которому тесно в любых рамках. Человеком, получившим самообразование в библиотеке, поцелованным богом. Сейчас ему приписывают какие-то выпады против СССР, которых он не делал.
Был еще один фильм, о котором часто вспоминаю. Это «Тайна «Черных дроздов» — его и сегодня показывают по телевизору. В детективе я играла наводчицу Мэри с ангельской внешностью. Картину снимали в павильонах «Мосфильма», там я подружилась с Леной Санаевой и Любой Полищук. Лена часто приходила на съемки взъерошенной. Ей непросто жилось с Роланом Быковым — у него был взрывной характер. Она все это сглаживала. Санаева хорошая актриса, но была как бы в тени мужа. Всю себя Лена отдавала ему. Жаль, что ее фильмография не такая большая, какой могла бы быть. Наверное, поэтому Санаева пока не стала народной артисткой России, хотя на звание несколько раз подавали.
Во время работы над этим фильмом я впервые почувствовала, что уже не девочка. Снималась в своих туфлях на высоченных каблуках, ноги к концу смены так болели, что буквально падала на стул. Вернее, поначалу попробовала предложенную костюмерами обувь. Но чего-то не хватало — сутулилась, не могла войти в образ. А встала на каблуки — сразу появилась осанка и внутренне подобралась.
«Дрозды» фактически стали моей последней большой картиной. Я сыграла еще одну роль — матери героя в фильме Валерия Родченко «Требуются мужчины», а в сорок два года серьезно заболела. Муж сделал все, что мог, чтобы встала на ноги: доставал лекарства, находил лучших врачей — и в конце концов болезнь отступила. Как только мне стало лучше, мы с Леней отправились в путешествие.
Его двоюродные сестры эмигрировали с семьями в Германию, мы полетели к ним в гости, а оттуда проехали по всей Европе. Гуляли по Амстердаму, Парижу, Брюгге. Муж шел впереди своим быстрым шагом, а я плелась сзади, испытывая неловкость, стеснение, угрызения совести из-за своего состояния здоровья... Но все равно нам было так хорошо! Я часто вспоминаю ту поездку. Все казалось необыкновенно ярким и праздничным. В Брюгге мы катались по каналам на лодке. Солнечный день. Синее небо с белыми облачками. Капитан в форме с золотыми пуговицами. И мы с Леней держимся за руки, трогательно и романтично.
Из-за недуга карьеру актрисы пришлось завершить. Я ушла в педагогику. Преподавала мастерство в Академии культуры. На моем режиссерском курсе училось много талантливых ребят. Один из студентов, Андрей Могучий, стал главным режиссером БДТ. Мой любимый ученик Андрюша Сидельников скоро выпускает в театре «Суббота» спектакль «Ревизор». Из Академии я спокойно ушла на пенсию.
Леня тоже стал преподавать. Когда началась перестройка, а за ней — совсем другие фильмы, муж не захотел в этом участвовать. Он был талантливым режиссером, но эпоха того кино, которое было его жизнью, закончилась. Создав студию «Диапазон» и выпустив несколько картин, муж понял, что не будет добывать деньги на проекты любой ценой.
В 1994 году Семен Аранович предложил Менакеру набрать режиссерский курс в Университете кино и телевидения. Поначалу Леня отнесся к этой затее скептически, считая, что его знания и навыки вряд ли пригодятся в «новом» кино. Но потом все-таки согласился. Он выпустил три курса, последний — уже будучи тяжело больным. Ребята приходили к нам домой, занимались.
Я всегда поражалась его необыкновенной воле и любви к жизни. Пока муж мог, он работал и писал книги. Думаю, его характер закалила война. Двенадцатилетним мальчиком Менакер пережил блокаду. После Победы попал в дурную компанию, его посадили в детскую колонию. Выйдя, сдал школьные экзамены экстерном, поступил в театральный институт. Однажды муж сказал мне: «Наверное, я должен был валяться под забором и пить. Но я победил судьбу».
Он всегда был победителем. Муж бережно хранил книжку, которую еще в студенческие годы ему подарил режиссер «Ленфильма» Фридрих Эрмлер. «Леня, оседлай жизнь», — написано там на заглавной странице. Он так и сделал. Снял «Никколо Паганини», получил орден Дружбы народов. Выпустил три курса студентов и в восемьдесят лет удостоился ордена Почета. Сам уже не мог ехать в Москву, награду привезли к нам домой.
Муж прожил восемьдесят два года, последние два не вставал с постели. У Лени были совершенно изношены легкие: Менакер курил самокрутки с двенадцати лет. А еще — слабое сердце, которое все чаще давало сбои. Но он не сдавался, хотя несколько раз жизнь ускользала от него и возвращалась лишь благодаря врачам. Я за ним самоотверженно ухаживала.
Было все: и реанимация, и дежурившие по ночам у нас дома медсестры. Муж боролся до конца и никогда не падал духом. За это время он написал книгу воспоминаний «Ковыренный» — так называли эвакуированных жители глубинки. Книгу мы издали.
Я тянула его в жизнь из последних сил. Не спала и почти не ела. Думала, мы умрем вместе. Но потеряла его и живу до сих пор. Видимо, так хочет Бог.
Похоронили Леню на кладбище в Комарово. Без него мне одиноко, первые три года каждый день плакала и часто ездила на могилу. Но постепенно острая боль ушла. Сейчас мою жизнь украшают дети Алеши, мои внуки Анфиса и Леня, они уже школьники.
Леня спортивный парень, занимается карате. А Анфиса увлекается швейным делом. У нашей приятельницы салон, внучка там пропадает: то сумку сделает своими руками, то платье или блузку раскроит. Кто знает, может быть, это станет ее профессией. Пока загадывать рано.
У нас есть кот Баксик и кошка Марфа, а моя любимая собака Булька уже умерла. Я читаю, общаюсь с внуками, иногда хожу по «Булькиным местам»: улица Марата, Стремянная, Дмитровский переулок... Люблю поболтать по телефону с подругой Леной Флоринской, которая сейчас хранительница музея Театра комедии имени Акимова. У меня есть несколько друзей с «Ленфильма», приходят в гости мои бывшие студенты, приглашают на свои спектакли. Каждый год мы отмечаем с внуками день рождения Лени — покупаем пирожные и пьем чай.
Несколько раз мне предлагали написать книгу воспоминаний, но я не хочу. Наверное потому, что литературный труд — не мое. Достаточно тех книг, которые написал Леня, — «Волшебный фонарь», «Цареубийцы», «Ковыренный». Их до сих пор читают и любят.
Подпишись на наш канал в Telegram