«На съемках «Родни» Нонна в Михалкова влюбилась: «На «мерседесе» ездит, гад такой ползучий. Ой, Витька, я не могу, эти усы у него! А каким одеколоном пахнет, ой, Витька...» И вот она то плакала, то порывалась уехать. И я ее всякий раз ловил на вокзале и уговаривал вернуться. А там уж из-за угла выруливала машина, оттуда выходил Никита: «Ку-ку, Нонночка!» — рассказывал сценарист и режиссер Виктор Мережко.
Я был очень наглым. Когда учился на первом курсе ВГИКа, просочился в Дом кино на празднование Нового года. Для студента это было нереально, но я пристроился к какому-то актеру, и тот просто не смог меня отшить. И вот все сидят за столами, а я болтаюсь по залу. Беру с одного стола рюмку, наливаю: «С Новым годом!» Чокаюсь. С другого стола беру бутерброд, кусок мяса... И к следующему столу. Потом смотрю — в центре зала стоят великие: Герасимов, Чухрай, Шпаликов, кто-то еще. Над чем-то смеются, весело им. И вот я к ним подвалил, смотрю на них пристально. Чухрай спрашивает: «Чего тебе?» Я говорю, вернее, «ховорю» — у меня тогда еще был специфический южный говор: «Мужики... Вы тут самые знаменитые, хордость наша, хении кино. Но запомните! Меня зовут Виктор Мережко. Пройдет не так много лет, и я стану таким же знаменитым, как вы. — Они молчат. А я продолжаю: — Нет, вы запомнили, что я сказал?» Тогда Сергей Аполлинариевич Герасимов жестко меня взял за плечо, он же сильный был, отвел в сторонку и на ухо сказал: «Пошел на...»
Прошло лет двенадцать, раздался звонок: «Виктор, здравствуйте, это Григорий Чухрай. Я хочу, чтобы вы написали для меня сценарий про войну. Приезжайте ко мне домой, поговорим». К этому времени по моим сценариям уже были поставлены и «Здравствуй и прощай», и «Одиножды один», и «Трын-трава». И вот теперь великий Чухрай хотел, чтобы я писал для него. Он дал прочитать статью в газете о том, как мать долгие годы прятала на чердаке сына-дезертира. Говорю: «На кого писать?» — «Для Мордюковой». Я сразу стал просить: «Григорий Наумович, мне бы с Мордюковой познакомиться. От ее сленга, от ее манер, от характера многое зависит». И вот мы встретились в Союзе кинематографистов. Чухрай говорит: «Познакомься, Нонна, это Витя Мережко, молодой автор, будет писать сценарий». — «Ой, Мережко! Ты откуда родом?» — «Из-под Ростова». — «Та мы ж земляки! А красивый ты, здоровый. Казак же?» — «Казак». Вот такой был смешной разговор.
Сценарий «Трясины» Нонне не то чтобы не понравился... Но она все жаловалась: «Ой, какой тяжелый». Хотя сниматься согласилась без колебаний. Я же не знал, что у нее в это время назревала драма с сыном Володей. Самой тяжелой была сцена, когда героиня вытаскивает сына из петли — тот пытался повеситься. И Нонна, отснявшись, забилась в истерике: «Идите на хрен все отсюда, видеть вас не могу! Этот написал, этот снимает! Пошли вы!..» Орала страшно. Ее успокоили, дали полчаса посидеть. А потом она мне говорит: «Витька, если ты после этого сценария не напишешь мне комедию, я тебя убью. Понял?» Пришлось обещать. А Нонна от меня все не отставала: «Витька, сценарий, комедия!» Я говорю: «Пишу». И не писал. Врал. Потому что не знал, о чем писать. А тут случилась история с моей тещей. Она приезжала к нам в Москву и все мечтала встретиться со своим первым мужем Вадимом, летчиком, который ее бросил, женившись на дочери командира полка. И вдруг я понял: это же интересный сюжет, как деревенская мать приезжает к городской дочери. Дальше история сама написалась, всего за полтора месяца. И вот я позвонил Мордюковой: «Нонночка, ты знаешь, я написал. Где встретимся?» — «На «Киевской». — «Тебя ж там узнают». — «Да кто там узнает... Скажут, тетка с Киевского вокзала...»
Прочтя сценарий «Родни», Нонна перезвонила мне ночью: «Витька, гадина такая, ты шо ж написал? Ты хоть сам понимаешь?» — «Что, плохо?» — «Да не плохо, это ж то, шо я хотела. Витька, надо, шобы это снималось уже завтра. И шобы был самый лучший режиссер». — «Кто?» — «Никита Михалков!» Тут надо сказать, что Никита популярен и сейчас, но тогда это было явление! Молодой, красивый, веселый, щедрый, на «мерседесе»... Причем талантлив до бесконечности. Еще не было вот этого количества общественных нагрузок, и он был просто кинематографист — актер и удивительный режиссер. Я говорю: «Нон, не возьмет, это сельская история». — «Не гавкай, возьмет». И вот она подсунула сценарий Никите на закрытии Московского кинофестиваля. И через пять-семь дней мне звонок: «Виктор, здравствуйте, это Никита Михалков...» Помню, я на метр подпрыгнул от счастья.
Запустились мы в 1980-м — в год Олимпиады. Снимали в Днепропетровске. Не все шло гладко. Нонна явилась на пробы на каблуках, в нарядной легкой кофточке. Никита сказал: «Нет! Так не пойдет!» И повел ее к костюмерам. Там майку на нее надели, на зубы — фольгу. «Шо ты делаешь со мной?!» — возмутилась Нонна. А он: «Образ делаем, Нонночка, образ. Спокойно». В ответ — мат-перемат. Никита говорит: «Ну, подожди, давай все обсудим...» — «Да пошел ты, барчук чертов! Снимай Римму Маркову!» Та была постоянной соперницей Мордюковой. Потом Нонна позвонила мне: «Витька, забирай сценарий, другому режиссеру дадим». Я говорю: «Невозможно. Уже запуск». Тогда она опять свое: не буду сниматься, пусть Маркова снимается. Вскоре звонит Никита: «Витя, давай так: день-два помолчим. А потом скажи ей, что я сделал пробы Риммы Марковой и очень ими доволен». Так и поступили. Через два дня я позвонил Нонне и все сказал. Она взвилась: «Чего он, охренел, что ли, совсем? Она же не потянет эту роль!» — «Ты же сама сказала: «Берите Маркову». И Никита уже настроился на нее. Нонночка, ну режиссер-то — он, он и хозяин». — «А ты шо, не имеешь значения там? Скажи, что я подумаю. Может, еще и сама буду сниматься». И я тут же перезваниваю Никите: «Все, мы победили». На следующий день Нонна приехала на студию, и они с Никитой стали целоваться, обниматься, плакать, просить друг у друга прощения. Потом они это проделывали еще несколько раз во время съемок в Днепропетровске — все это бурное примирение. Потому что Нонна чуть что — собирала чемоданы и ехала на вокзал. Никита сразу ко мне: «Вить, лови ее». Ей не нравилось, что Никита делал образ более острым, чем в сценарии. При этом Нонна в него влюбилась: «На «мерседесе» ездит, гад такой ползучий. Ой, Витька, я не могу, эти усы у него. А каким одеколоном пахнет, ой, Витька...» И вот она то плакала, то порывалась уехать. И я ее всякий раз ловил перед посадкой в вагон, нагруженную каким-то немыслимым количеством вещей, которые ей дарили поклонники. И уговаривал вернуться. А там уж из-за угла вокзала выруливала машина, оттуда выходил Никита: «Ку-ку, Нонночка!» И все! Обнимаются, целуются и загружают все эти чемоданы в специально вызванный автобус — ни в какую легковую машину такое количество не умещалось. Ей же дарили кухонные комбайны, галоши, сковородки, тарелки. У Мордюковой весь номер был заставлен коробками. Ее же любили безумно...
Первый показ «Родни» проходил в так называемом яичном зале «Мосфильма», который был оклеен картонными коробками из-под яиц для лучшей акустики. Волчек, Евтушенко — все собрались. А зал — сто мест всего. Это у Никиты был фирменный ход — он устраивал показы так, что мест было гораздо меньше, чем приглашенных. И таким образом обеспечивал переаншлаг: у него знаменитости на ступеньках сидели.
Еще не закончились шумные премьерные мероприятия, когда Никита сказал: «Хочу познакомить тебя с одним армянином. Режиссер со студии Довженко — Роман Балаян. Самый у них талантливый». Никита вечно объявлял кого-то большим талантом и с ним носился... И вот он свел нас с Балаяном. Тот говорит: «Напиши для меня сценарий». — «О ком?» — «Обо мне. Я же как Нагорный Карабах. Стою на скале, и снится мне, что я лечу, а просыпаюсь — работы нет, двое детей, жена ругается». — «Не понимаю, как из твоей идеи можно сделать сценарий. Но я подумаю». А Никите говорю: «Никит, если я возьмусь за это, то главную роль напишу под тебя. Будешь сниматься?» — «О чем разговор, конечно буду».
И вот уже со студией Довженко договор подписали, и аванс мне заплатили — шесть тысяч рублей. А сценарий у меня все не вырисовывается. И тут поехал я в Черкассы к старшему брату — он тогда кризис переживал: из армии комиссовался, выпивать стал. Посмотрел я на брата, и понял, о чем надо писать. Так появился сценарий «Полетов во сне и наяву». Вот только Балаян прочел и сказал: «Я не то хотел. Какой-то дурак твой герой, чего ему неймется?» Тогда я, уже многому научившийся у Никиты, просто отдаю сценарий почитать на «Ленфильм». И мне оттуда звонят: «Мы вернем аванс на студию Довженко, давайте к нам». Балаян, конечно, узнал, сразу стал звонить: «Витя, дети кушать хотят! Ладно, сниму это говно, денег немножко заработаю. Никто этого фильма все равно не заметит». Я говорю: «Ром, с таким отношением нельзя начинать работу. С моей точки зрения, это один из лучших моих сценариев». — «А, вай, у тебя что ни сценарий — то лучший!» И вот он стал быстренько запускаться. Только вместо Михалкова на главную роль неожиданно для меня захотел Янковского. Тот сначала не соглашался: студия Довженко — репутация у нее не очень была, а тут еще и какой-то никому не известный Балаян... Но Рома уперся: нужен Янковский, и все тут! Пришлось мне самому Олегу позвонить: «Олежечка, мы с тобой приятели, ради меня почитай». А он: «Завези сценарий на служебную проходную «Ленкома». Я сегодня еду в Таллин на «Собаку Баскервилей», в поезде прочту». В поезде Олег оказался в одном купе с Никитой Михалковым, который тоже ехал на «Собаку Баскервилей». И вот Янковский стал читать сценарий и время от времени восклицал что-то одобрительное. Было у него любимое словечко: «гений». Кого он только гением ни называл... И вот он читает сценарий и вскрикивает: «Мережко, сволочь, гений!» Михалков, конечно, поинтересовался, в чем дело. И был очень удивлен, когда узнал: на роль, которую обещали ему, зазывают Янковского... Впрочем, Роман тут прав, его выбор безупречен: Никита слишком силен и самоуверен по своей натуре для такой роли, тут нужен кто-то более рефлексирующий. К счастью, Никита хоть и обиделся, но не сильно...
Мы с ним тогда очень дружили, в гости друг к другу ходили. Помню, на день рождения я привез Михалкову мешок картошки — килограммов пятьдесят. И Никита восхитился: «Да такого бесценного подарка мне никто еще не дарил!» Как-то на Николиной Горе мы с ним и композитором Артемьевым втроем крепко выпили и, стоя на коленях, целовали русскую землю, плача от умиления. Был и еще раз, когда мы с Никитой вместе плакали: в Ленинграде, причем третьим был Олег Басилашвили. Мы, опять же, сначала хорошо посидели, а потом пошли гулять. Недалеко от Исаакиевского собора видим разрушенную церковь с колокольней. Мы на нее забрались, смотрели на Ленинград... Плакали и кричали: «Что ж вы, суки, делаете с нашей родиной!»
С высоты прожитых лет понимаю: моя жизнь смотрится как что-то приключенческое. Родился я на хуторе Ольгинфельд, но довольно быстро мы переехали. Отец любил выпить, погулять, с работы его выгоняли часто. И мы переезжали с места на место. Жилье снимали. Была абсолютная нищета. Семья-то многодетная — кроме меня еще три брата и сестра-инвалид, а одна сестра умерла совсем маленькой. Я помню, весной взошел щавель под забором, а мама из Азова как раз привезла постного масла. И вот мы приготовили суп из дикого щавеля с маслом! Роскошно. Потому что если щавель и крапиву для зеленых щей достать легко, то масло было редкостью. Да что там масло — мы и хлеба-то подолгу не видели. Свой угол у нас появился, когда мне было лет четырнадцать-пятнадцать. Мамина тетка, переехав в город, отдала нам свою хату на Украине. Хата стояла на песках, в самом худшем месте. Там картошка родилась величиной с мой ноготь. И все равно это был дом. Я там окончил сельскую украинскую школу.
В деревню приезжала «передвижка». Показывали фильмы «Александр Невский», «Большая жизнь», «Смелые люди», «Молодая гвардия». Я всегда околачивался в будке киномеханика. До сих пор хорошо помню специфический запах целлулоида: киномеханик склеивал сто раз показанные, истрепанные ленты. Я грезил кино и после школы решил поступить на актерский факультет в Киеве. Это оказалось нереальным — нужно было знание украинского языка. Пытался я поступить и в институт киноинженеров, но провалился из-за математики. А тут мамин брат дядя Вася из Львова написал: «Пусть Витька приезжает. Поступит — я ему банку варенья в месяц давать буду». Я поехал во Львов и выбрал институт с самым маленьким конкурсом — полиграфический. Учился я там четыре года, и все время думал о кино. Как-то стал свидетелем того, как снимали фильм «Овод». Съемки шли ночью возле кинотеатра. Собралась толпа зевак, и я стоял в ней, вытянув шею. Олег Стриженов, Николай Симонов, оператор, костюмеры, гримеры бегают, мажут лица. Магия!
Вскоре я заметил в себе склонность сочинять разные истории. Помню, оказавшись на практике в Ленинграде, я сидел на скамейке в Летнем саду, записывал какой-то сюжет в тетрадку и воображал: прохожие смотрят на меня и думают: «Вот сидит будущий талант...» Я понимал, что не хочу быть полиграфистом, хочу быть кинематографистом. Так что, отработав после института в пользу государства три года в Ростове по распределению, я поехал в Москву и поступил во ВГИК, на сценарный факультет. Мне было 27 лет. Во вгиковской общаге в Ростокино я оказался одним из самых старших. Жили мы там весело: пели цыганщину, выпивали. Из Городка Моссовета к нам приходили девицы... Одним из моих соседей по общаге был Говорухин. Он поражал своей физической силой: в узком коридоре упирался руками в стены, поднимал ноги и держал под прямым углом. Я тоже вроде был здоровый, но так не умел. Зато постоянно участвовал в драках. Как-то мне говорят: «Эдика Володарского бьют в гостинице «Турист». Я побежал, ворвался и раскидал там каких-то приезжих. Вот иллюстрация моей наглости и самоуверенности.
Выглядел я в те времена колоритно. Еще в Ростове обзавелся туфлями на манной каше, зелеными штанами-дудочками (такими узкими, что без мыла я их надеть не мог) и коком, который ставился при помощи бриолина. В Москве обнаружилось, что время стиляг уже несколько отошло. Теперь в моде были джинсы. И мне удалось их раздобыть — поношенные, зато с лейблом. Лейбл этот собственноручно пришил приятель по общежитию — на самом-то деле джинсы были самопальные. Но все равно — событие! А на втором курсе произошло еще два важных события: я женился на красавице Тамаре Захаровой и по моему сценарию сняли короткометражку. То есть я стремительно становился на ноги и как взрослый человек, и как кинематографист. Ну а в начале семидесятых по моим сценариям стали снимать уже настоящее большое кино. Одним из первых людей, которые меня высоко оценили, был Анатолий Папанов...
На главную роль в трагикомедию «Одиножды один» по моему сценарию пробовались Леонов, Гриценко и многие другие знаменитые артисты, но режиссер Геннадий Полока предпочел Папанова. Тот его привлек манерой разговора: «Я тебе скызал...»
Я почему-то сразу понравился Папанову, и он говорил так: «Ты, Витек, ныстыящий прыстой русский мужик!» Позже в одной компании я встретил Андрея Миронова, меня ему представили. Тот удивился: «Вы — Виктор Мережко?!» — «Да». — «Да вы же совсем молодой! Я-то себе представлял Мережко с длинной бородой, в которой солома застряла. Ему лет семьдесят, он лежит на печи и курит самокрутку». — «Откуда такое мнение взялось?» — «Так Папанов ходит и всем говорит: «Виктор Мережко — выдающийся писатель. Настоящий простой русский мужик».
Как-то раз Папанов при встрече говорит: «Я не могу до тебя дозвониться». — «Неудивительно. У меня и телефона-то нету». (Я жил тогда в однокомнатной квартирке в Теплом Стане, и если мне нужно было кому-то позвонить, спускался во двор к автомату, с двумя копейками в руке.) «Так давай поставим», — говорит Папанов. И вот приходим мы на телефонный узел. В коридоре нам попадается ничем не примечательный человек в очках с очень толстыми линзами. Папанов безошибочно определяет: «Он — начальник». И бросается наперерез: «Что ж вы губите таланты! Вот великий русский писатель Виктор Мережко, живет в Теплом Стане, черт-те где. Я ему хочу позвонить, весь мир ему хочет позвонить, а дозвониться не можем — телефона у него нет». У начальника телефонного узла глаза на лоб полезли: еще бы, перед ним сам Папанов! И через два дня у меня в квартире уже стоял телефон.
Иногда Папанов говорил: «Витюха, идем угощать нужника». Нужник — нужный человек. Таких полагалось водить или в ресторан гостиницы «Москва», или в Дом журналиста. Платил за все Папанов. Я только-только неуверенной рукой начинал шарить в кармане, он останавливал: «Сиди, сиди, не дергайся». По домам разъезжались на метро. Бесплатно. Папанов доставал ветеранское удостоверение и говорил: «Ветеран войны! (У него выходило: «вятеран».) А это со мной». Он ведь был фронтовиком, инвалидом. По его собственному выражению, «немец полпятки срезал»...
Сейчас понимаю: мы с женой Тамарой и нашей дочкой Машенькой стали одними из немногих, кто вообще бывал в квартире Папанова у Никитских ворот — жили-то они довольно закрыто. Как сейчас помню Тимошку, любимого пса семьи. Ему Папанов кричал: «Тимоха! Тапки!» И Тимоха тащил тапочки. Нам нравилось у них бывать. Жена Папанова Надежда Юрьевна была очаровательна, только вот дочь Лена почему-то все время сидела в своей комнате. Иногда наша Маша заглядывала к ней, видела мрачное лицо и тут же уходила к взрослым, за стол. Где Папанов, например, учил меня: «Витюха, ты сразу водку не глотай, как алкаши. Ты по чуточку. Чувствуешь, как она катится у тебя по горлу? Потом сугревает, сугревает желудочек. А потом немножко и пожариком бьет». При этом он сам уже не пил — ему нельзя было... С тех пор как Папанов добыл для нас телефон, он часто звонил по утрам: «Тамара, где Витюха?» — «Спит». — «Давай буди. Нечего ему спать, надо писать великие сочинения». Тамара меня будила и звала к телефону. «Здорово, Витюха, как дела? Водку пьянствуешь?» — «Ну, бывает». — «Сценарии пишешь?» — «Пишу». — «И за бабами бегаешь?» — «Случается. А вы как, Анатолий?» — «Водку не пьянствую, сценарии писать не умею, баб нету. Разве ж это жизнь?»
С актерами у меня особые отношения. Мы часто становились друзьями. Так вышло и с Наташей Гундаревой, для которой дебютным фильмом стал «Здравствуй и прощай» по моему сценарию. Сделать с Наташей пробы нам посоветовала Людмила Зайцева, сыгравшая главную роль. Она сказала: «Если вы ищете, кто может сыграть Надежку, в Театре Маяковского есть редкая актриса, молодая, Гундарева. Правда, она полновата». И пришла Наташа. Поразительного обаяния. Улыбка, конопушки, рыжеватые волосы, хохот искренний, жизнелюбие. Нас с режиссером Виталием Мельниковым она взяла в оборот в три минуты. Женщина-счастье, женщина-темперамент, женщина-красота. Ее ничто не портило — ни широкие бедра, ни походка уточкой.
Фильм снимали в Ростовской области в станице Синявской на Дону — это место выбрали не сразу, дивное место. В Ростове в собственном доме жили родители моей жены. Мы часто к ним приезжали, и теща накрывала шикарные столы во дворе под абрикосами. Аромат счастья был разлит в воздухе: любимая жена, любимая работа, уже есть успех, дали однокомнатную квартиру, а вот еще и у тещи под абрикосами сидим. За столом там было принято петь песни, русские и украинские. Даже в картину одна такая вошла — Наташа Гундарева с Людой Зайцевой поют: «Цвите терен, цвите терен, лыстья опадае». Поначалу Зайцева ей говорила: «Наташка, да замолчи, ты же петь не умеешь». Но Наташа в итоге научилась. От природы музыкальными талантами она не обладала, но натаскала слух — и это меня поразило.
Она вообще могла удивительно много. Помню, мы снимали с Наташей уже другой фильм — «Вас ожидает гражданка Никанорова». Я наблюдал, как Гундарева с режиссером Марягиным обсуждают мизансцену. И вдруг вижу, летит прямо на съемочную группу грузовик — явно потерял управление. Я и сообразить ничего не успел... А Наташка уже толкает изо всех сил Марягина в грудь, тот летит в сторону, она сама отпрыгивает в другую... В итоге машина врезалась в осветительные приборы, но никто не пострадал — благодаря Наташкиной молниеносной реакции.
Основные съемки «Гражданки Никаноровой» шли в Таганроге. Там красиво очень — Азовское море, Таганрогский залив. Как-то мы вышли на прогулку часов в десять вечера и гуляли до поздней ночи. О многом откровенно говорили... Я понимал ее женскую драму — Наташа никак не могла найти себе мужчину. Она стеснялась своей полноты. Когда наконец стала известной актрисой, тогда уже у нее и Леня Хейфец, прекрасный режиссер, появился, потом кто-то еще. Но с моей точки зрения, до Михаила Филиппова она не очень была счастлива. Обидно, конечно, что у нее, такой солнечной и женственной, так и не появилось детей.
На «Гражданке Никаноровой» в паре с Наташей играл Боречка Брондуков. Мы приятельствовали. И когда Боря приезжал в Москву, гуляли по Тверской. Он несколько своеобразно шутил над девушками — подбирался сзади и неожиданно хватал за ногу, а потом дико хохотал. Еще любил изображать контролера в автобусе или троллейбусе, приставал ко всем: «Ваши билетики, граждане!» Его узнавали, смеялись... Как-то раз приехал Боря в Москву, остановился у меня. Я уже жил у метро «Аэропорт», и у меня, кроме квартиры, была еще и студия в соседнем подъезде. И вот мы с Борей хорошо посидели, а на ночь я повел его в студию. Мы взяли раскладушку, матрас, подушку. Выходим во двор, а там полно народу. Все стоят и почему-то встревоженно смотрят на дом. Оказывается, было землетрясение в Москве, и все смотрели, не рухнет ли. И только два человека ничего не заметили — мы с Борей...
С Брондуковым мы были знакомы давным-давно, и само знакомство наше началось с розыгрыша. Это было в 1969 году, когда я еще только окончил ВГИК и режиссер Валентин Козачков пригласил меня в Одессу переписывать чужой сценарий «Если есть паруса». Есть такое место в Одессе — «Куряж», двухэтажная гостиничка напротив киностудии. Я приехал, лег поспать. Просыпаюсь, а на второй кровати лежит человек с лицом рецидивиста и смотрит на меня внимательно. А я вечером под подушку положил конвертик с какими-то небольшими деньгами. И вот я полез рукой проверить, на месте ли конвертик, а этот странный человек говорит: «Думаешь, что я уже стибрил?» Вместо ответа спрашиваю: «А как вы сюда попали?» — «Замок взломал. Я уголовник». — «Странно как-то, это же киностудия...» — «Да ничего, разберемся. И с тобой разберемся. Мы со всеми разберемся». Тогда я пошел к администратору: «Почему у меня в номере уголовник?» А она стала смеяться: «Да это же Боречка Брондуков, артист!» Я вернулся в номер, говорю: «Что же вы обманываете, вы же артист». — «А ты шо, злякався?» (То есть испугался.)
«Куряж» круглосуточно гудел весельем. Режиссер Козачков каждый вечер варил уху для группы, его номер был завален сетями, рыболовными снастями... Захаживал на его уху и Володя Высоцкий с гитарой — он в Одессе снимался у Говорухина в «Вертикали». Никто тогда и не думал, что Высоцкий станет легендой. Ну Володя, ну гитара, ну песни — поет, и прекрасно! А Петр Тодоровский гитару возьмет и споет — мы и его с удовольствием послушаем. Там же, в «Куряже», мы подружились и с Георгием Юматовым. Я не играл в футбол, не понимал этой игры, а они гоняли на траве какой-то тряпичный мяч. И однажды Жора, чтобы меня разыграть, в тряпку замотал кирпич. Говорит: «Вить, ты же здоровый, долбани, забей одиннадцатиметровый». И я долбанул, и снес все ногти на ноге. Вот такая шутка... Жора чувствовал себя таким виноватым, все каялся: «Витя, какой я дурак, ну бога ради прости».
Мы продолжали дружить и вернувшись в Москву. У Жоры с его женой Музой Крепкогорской, которую он называл Музок, не было детей, и наша с Тамарой дочь Маша стала крестной дочерью Музе. (Кстати, нашего сына Ваню крестил Олег Табаков.) Дома у Юматова всегда собиралась удивительная компания: Володя Высоцкий, Марина Влади, Николай Рыбников, Алла Ларионова, Татьяна Конюхова... Всегда было весело, смешно и очень душевно. Это была одна из главных гостеприимных квартир столицы. Попасть туда считалось честью. А Жора был настолько безусловной звездой, что я даже иногда удивлялся: как вообще вышло, что такой человек со мной дружит? Только вот, когда началась в стране перестроечная гадость и стало сниматься не кино, а чернуха и порнуха, Жора с Музой растерялись и поникли. Привычного круга рядом уже не было — по разным причинам: кто-то умер, кто-то пытался выживать и приспосабливался к новым условиям.
Юматов и Музонька очень тосковали в одиночестве и, если в какой-то день я не мог их навестить, они просили: «Пусть Тамарочка к нам зайдет». Жоре еще присылали сценарии, но он жестко отказывал. Говорил: «То бандитов, то охранников складов предлагают! А я не могу это играть, я это ненавижу!» Его герой стал невостребован, и самого Жору начали забывать. Помню, идем мы с ним на рынок, мне торговцы кричат: «Эй, «Кинопанорама»!» А рядом Юматов вздыхает: «Не узнают уже ни хрена...» А потом произошла трагедия: Жору обвинили в убийстве дворника. Юматов был собачником. Похоронил любимую Фросю и под это дело развязал. Пригласил домой дворника, который помогал собаку хоронить. И, видимо, у них случился конфликт. По официальной версии, дворник ему сказал что-то вроде: «Ты вон фронт прошел, а сейчас глянь на свою комнату... За что воевал, чтобы жить сейчас среди запчастей?» А у Жоры Муза не была хорошей хозяйкой, не умела готовить, не держала дом в чистоте. И у него в комнате действительно хранились запчасти от машины, какие-то колеса... Было у него и ружье... К счастью, мы сумели вытащить Жору из СИЗО. Вообще-то, у меня другой взгляд на все эти события. Но лучше об этом не говорить, чтобы не выдавать чужих секретов. Ведь Жоры уже нет — он ушел довольно быстро после этой истории...
От нашей прежней жизни мало что осталось. Кто-то из друзей умер, с кем-то жизнь развела. Прежние отношения мы сохранили разве что с Олегом Басилашвили. Он до сих пор вспоминает: «Ты помнишь, как мы рыдали на колокольне?» И вот уже и Олег Валерьянович, уж на что он общепризнанная звезда, нет-нет да и пожалуется: «Меня боятся снимать — я уже стар для большинства молодых режиссеров. Они думают, или я уже мертвый, или скоро умру». К счастью, недавно он снялся в моих фильмах «Сонька Золотая Ручка» и «Хуторянин». А вот теперь я снова написал для него историю, которую сам буду снимать для Первого канала. Фильм называется «Не ждали». Он про музыканта с мировым именем, который на старости лет теряет память. Басилашвили сейчас живет только этой ролью. Съемки начнутся с конца мая в Санкт-Петербурге.
Очень люблю этот город. Там у меня живет сын Иван. Он режиссер и сейчас запускается на Первом канале с лирическим фильмом «Найти мужа Дарье Климовой». А вот дочка Маша, хоть и окончила режиссуру компьютерной мультипликации во ВГИКе, занимается бизнесом, ищет себя в другом. Уже 19 лет, как умерла моя жена Тамара. Друзья, приятели, знакомые говорят: «Когда ты снова женишься? Ты же еще молодой мужик!» Но я не могу. Я бесконечно люблю своих детей. Когда Тамары не стало, моя любовь к ним приняла гипертрофированные формы. Мне этой любви вполне достаточно. Я грешный, конечно, но Тамару очень любил. Просто время было такое — мы любили застолье, увлекались дружбой, творчеством, красивыми женщинами... Шла такая счастливая киношная жизнь. Тогда никто не спрашивал, какая у тебя ставка, сколько ты стоишь. Нет. Тогда была чистая, прозрачная река счастья. Она текла, а мы в ней купались, ныряли, выныривали, грелись на солнышке, опять ныряли... Очень красивое было время...
2016 год
Подпишись на наш канал в Telegram