27 июля 1858 года публика всех мастей стекалась в развлекательный сад «Эльдорадо», что в Сущеве. Москве обещали показать «Дюму» — так называли французского романиста среди тех, кто попроще. Избранное общество прибыло в каретах, заставив всю въездную площадь перед садом. Праздник назывался «Ночь графа Монте-Кристо. Эпизод из романа Александра Дюма».
Гостей встречал огромный вензель «А Д», подсвеченный гирляндами и украшенный лавровым венком и цветами. По прудам скользили венецианские гондолы с тирольскими музыкантами, выступали цыгане с пением и плясками. Два военных оркестра играли попеременно. Взлетали воздушные шары и били фонтаны с подсветкой. Когда стемнело, в свете иллюминаций и брызгах бенгальских огней появился огромный седовласый Александр Дюма. Три часа публика наблюдала, как он сидит, как ест и пьет и как отъезжает под грохот фейерверка из двенадцати залпов. Усталая знаменитость направлялся в дом Нарышкиных на Поварской, где и отошел ко сну. Со свойственной ему непоседливостью и жаждой впечатлений за восемь месяцев Дюма объехал половину Российской империи.
…В посылке, присланной из Парижа родными Полин, лежала новенькая книга с закладкой. Увидев имя Александра Дюма, немолодая женщина тяжело вздохнула — этот кошмар ее жизни, похоже, не кончится никогда. Покоряясь неизбежному, она открыла книгу его путевых впечатлений в заложенном месте и прочла о том, что он видел собственными глазами: как летом 1858 года на Нижегородской ярмарке продавались платки с изображением сцены из его же романа, запрещенного в России, а именно — нападение волков на телегу, в которой ехала Полин. Эти русские волки, похоже, стали у великого романиста идефиксом и навсегда связались с ее именем. «Стареет месье Дюма, — подумала она. — А где же отважные стрелки и где семь волков, якобы убитых нами той ночью? Помнится, тогда меня звали Луизой». И она звонко рассмеялась. Ну что такое эти волки, которых она, право, никогда в своей жизни не встречала, только слышала их далекий заунывный вой? Ничего страшного. Гораздо страшнее все, что выпало на ее долю и чего не мог себе представить даже великий выдумщик Александр Дюма.
…Двенадцать снопов света из беломраморных напольных ваз уходили вверх до самого расписного потолка. Они словно создавали магическую круглую стену, внутри которой на возвышении стояла кушетка под балдахином. Световая стена так переливалась всеми оттенками красного, что на мгновение ошеломленной француженке почудилось, будто комната наполняется кровавым бурлящим туманом. Туман ширится, наступает и поглощает ее. За окном непроглядная ночь, спит Москва. А она по собственной воле оказалась в огромном барском доме с высокой полуротондой на углу Петровки и Кузнецкого моста, где происходило что-то страшное.
Но это длилось лишь мгновение. Ей ли, дочери наполеоновского офицера, испытывать страх? За свою 25-летнюю жизнь она никогда и никого не боялась. Не боялась и в девять лет, когда в белом нарядном платье с завитыми волосами посреди ликующей толпы протянула свое прошение Наполеону. Император потрепал Полин по щеке и спросил у ее матери, чего они желают. Мать ответила, что после гибели мужа просит о пенсии для его четверых детей. Все просимое было вскоре исполнено. Маленькая Полин, вместе с толпой перебивая мать, кричала в восторге: «Да здравствует император!», и властелин мира улыбался только ей одной. Ну кого на этом свете она может бояться? «Выше голову, — приказала она себе, — это просто малиновый штоф, покрывающий стены, оттенил пламя и сыграл со мной недобрую шутку».
Распахнулись боковые двери, в комнату вошли шестеро юных девушек, на каждой была надета часть ночного барского туалета: на одной — белый пеньюар на шелковом зеленом чехле, на другой — тонкие шелковые чулки телесного цвета, далее, на вполне изящных ножках — белые башмаки с тщательно расправленными бантиками. Девушки вошли в световой круг и замерли. Полин хлопала глазами и вдруг, не сдержавшись, прыснула. Крайняя девушка в нелепом чепчике с бантами оказалась ее хорошей знакомой. «Танья, нет, Таня — не выговоришь. В общем, Танька — любительница сосулек из сахарного теста с медом».
… Это лакомство всегда продавалось на ступеньках лестницы, соединяющей Неглинный канал с каменным Кузнецким мостом. Канал представлял собой длинную канаву, обложенную камнем. Здесь, «на канаве, в доме Шора», — такой немыслимый адрес! — наняла квартирку Полин Гебль, подобно многим своим соотечественникам приехавшая покорять Москву в сентябре 1823 года. В дождливые дни по обе стороны канавы стояла непролазная грязь, и Полин приходилось пробираться по камням вдоль канавы к крутой лестнице, на ступеньках которой всегда сидели нищие и торговки. «Кому квас медовый, горох моченый?» — перекликались ленивые бабьи голоса. «А вот яблочки, разварные яблочки! Сосульки сахарные, медовые!» — голосили со всех сторон. Прислужницы из богатых домов специально спускались по лестнице к Неглинной канаве, где чувствовали себя совсем свободно: болтали, хихикали, уплетали свои лакомства.
Полин старалась быстрее миновать базарное место, легко взлетала по лестнице вверх на Кузнецкий мост и погружалась в совсем иной, привычный для нее мир. Старшая приказчица модного французского Дома Дюманси среди роскошных магазинов давно чувствовала себя своей. Со времен Екатерины здесь образовалась французская колония, иноземцы занимались торговлей, привозили последние парижские новинки. Французов было так много, что когда Наполеон занял Москву, его гвардия взяла под охрану Кузнецкий мост, и великий пожар обошел его стороной.
Как-то раз Полин зазвала эту Таньку в маленькую комнатку в глубине магазина — хорошенькая служанка показалась ей идеальной моделью для новых шляпок.
…«Получается, у нас со старухой схожие вкусы — здесь Танька демонстрирует чепчики, у меня — шляпки», — подумала Полин.
…Тогда, прошлым летом, Танька облизывала свою сосульку и непрерывно трещала. Но Полин, прожив в России почти два года, понимала только отдельные русские слова: все ее клиентки и окружение говорили на французском. Пришлось звать продавщицу, говорившую по-русски, — Полин не хотелось выглядеть невежливой. На нее обрушился поток слов о какой-то чудной барыне с Петровки, Танькиной хозяйке. Полин казалось, что она слушает сказку из «Тысячи и одной ночи»: «Без доклада к ней не попасть, надо долго ждать ее выхода. А в доме ее живет человек сто, и все при деле. Шума она не выносит, потому лакеи ходят в чулках и разговаривают шепотом. Платьев у барыни — тысячи, и имеется особая книга с образчиками тканей, в какой она ткнет, такое ей и принесут. Кружев у нее два сундука — на сто тысяч рублей, уж она, Танька, про то понимает. Меха хранятся в отдельной комнате, войдешь — будто в меховой магазин попал, и все самые лучшие, сибирские. А каменьев-то, каменьев…»
Танька зажмурилась, как от нестерпимого сияния, — слов у нее не хватало. «В кухне всегда, днем и ночью, горит огонь — вдруг барыне захочется закусить? И две дюжины официантов всегда наготове. А поваров еще больше — целых четырнадцать…» «Наверное, у твоей барыни большая семья», — рассеянно сказала Полин, Танька, на ее взгляд, совсем завралась. «А вот и нет, — одна живет, ну и родня всякая, приживалы, да они не в счет. Сынок родной из Питера заявится, так вместе со всеми ожидает ее выхода в мундир затянутый. А второго на дуэли убили, так ей только через год доложили». «Почему?» — не поняла Полин. «Боялись, ну как осерчает, ей никакого горя не надобно… Еще у нас немка есть, во-от с таким задом», — и Танька развела руки широко в стороны. «Таких не бывает, — отвечала Полин, — а зачем ей немка?» «Ну как же? Место нагревать в креслах, в карете, барыня без живого тепла не может…» Полин почти ее не слушала, она все чаще выходила в зал, поглядывала на двери и ждала, ждала, уносясь мечтами так далеко, что не заметила, как ушла трескучая Танька.
Этим летом 1825 года за ней настойчиво ухаживал очень красивый русский офицер. Он буквально преследовал Полин, клялся в любви и хотел, чтобы она немедленно вышла за него замуж. Своим практичным французским умом Полин понимала, что так свадьбы не устраиваются даже в России. Надо познакомиться с его родными, получить их благословение на брак. Вдруг не согласятся, лишат его наследства — и все из-за нее? И матери надо написать во Францию... Нет-нет, в таких серьезных делах нельзя спешить. Но настойчивый кавалергард не желал ждать. По счастью, ей пришлось уехать на ярмарку в Пензу с Торговым домом Дюманси, вблизи поручика Анненкова ее трезвая головка работала плохо.
В Пензе у павильона Дюманси первым, кого она увидела, был Иван Анненков. «Вы преследуете меня!» — вскричала Полин. Но и сам поручик был удивлен не меньше. «Это сама судьба соединяет нас, — ответил он, — я не ожидал вас встретить, приехал от полка покупать лошадей». В доказательство показал портфель, туго набитый деньгами. В своей скромной гостинице она сидела за общим столом и совершенно не могла есть — все ее помыслы были заняты Анненковым. Неожиданно его имя, произнесенное кем-то шепотом, заставило Полин насторожиться. Шептались два приличных господина, сидевших напротив нее, чуть наискосок. Разговор шел по-французски, и они не слишком опасались, что их разговор кто-то поймет. Полин сообразила, что оба они из какой-то шулерской шайки, промышляющей на ярмарках, и сегодня постараются втянуть Ивана в игру и обманом отобрать у него казенные деньги. Похожий случай уже был в его жизни, он сам ей рассказывал, рисуясь своей бесшабашностью. В тот раз ему удалось выпутаться. Полин не сомневалась — у шулеров все должно получиться. Что же делать? Конечно спасать его, что же еще? С человеком она послала Ивану записку. «Только бы получил ее вовремя», — молилась она. Но не могла же она написать: «Не садитесь играть сегодня»? Так он ее и послушает... Она написала по-другому. «Мадемуазель Полин, неужели вы хотите видеть меня?» — в его голосе ей слышались волнение, надежда, а может быть, настоящая любовь... В этот вечер она отвечала ему только «да» на этот и все последующие вопросы. Игроки так и не дождались поручика Анненкова. Его денщик, смекалистый малый, посланный вперед барина в клуб, на другой день говорил, что сам бог отвел его от вчерашней игры. До конца ярмарки постепенно худеющий портфель с деньгами хранили у Полин. Но вот портфель опустел, лошади для полка закуплены и отправлены, но расстаться им совершенно невозможно. Полин ожидал модный магазин на Кузнецком мосту, Иван же уезжал в долгую поездку по своим имениям в южных губерниях. «Если бы вы знали, что ожидает меня, то, вероятно, сжалились бы надо мною», — сказал он на прощание. И Полин будто в омут с головой бросилась. Оставив службу у Дюманси, она уехала с поручиком...
Они ездили четыре месяца. В одной его деревне в церкви их ждали священник и два свидетеля, все было приготовлено для венчания. Но Полин снова отказалась. «Сначала — согласие твоей матери, Жан,— сказала она. — Без этого никак нельзя, счастья не будет».
В ноябре, через несколько дней после возвращения в Москву, пришла весть о неожиданной кончине императора Александра I. Иван надолго пропадал, к нему постоянно кто-то приходил, велись тайные разговоры. Но от Полин у него не было секретов. В декабре, перед отъездом в Петербург, он признался ей, что участвует в заговоре против властей и в случае неудачи его жестоко покарают. «Я всегда буду с тобой. Нам разлучаться нельзя», — ответила она. Вскоре пришли известия о восстании на Сенатской площади и о том, что поручик Анненков арестован и заключен в крепость.
Как она теперь жалела о том, что отказалась стать его женой! Будь проклята ее гордыня и вечное стремление к порядку! Кто она такая в глазах грозных русских властей? Она даже не сможет ничего узнать о нем, ей никто ничего не расскажет. Но есть же его мать, статская советница, эта влиятельная старуха с причудами, у которой бывает сам московский митрополит. Бежать к ней, молить о помощи… Полин опустила глаза — до родов оставалось примерно три месяца. Нет, лучше она ей напишет. А пока заложит свои бриллианты и турецкие шали да отправит верного человека, слугу Ивана, в Петербург. Еще ничего не потеряно. И она вспомнила, как однажды заявила своим школьным подругам, что выйдет замуж только за русского. Подруги очень смеялись и говорили: «Где же ты возьмешь этого русского?»
Вернулся человек, посланный ею в Петербург. Сообщил, что поручика Анненкова допрашивают, еще ничего не ясно. Человек не мог знать, что Николай I, взошедший на престол, вскоре перестал гневаться на Анненкова и подобных ему молодых повес. Он неожиданно вошел во время допроса, который вел граф Апраксин, и потребовал привести троих юнцов, старшему из которых, Ивану Анненкову, было 23 года. Не глядя на них, объявил: «Ваш полк распущен, офицеры ничего не делают. Вас всех давно надо было перевести в армию. Судьбами народов хотели править — взводом командовать не умеете». Потом взял Анненкова за пуговицу мундира, притянул к себе и упрекнул: «Забыли милости покойного государя — это неблагодарность».
Упрек был справедлив. Несколько лет назад за дуэль с молодым Ланским, где Иван убил противника, он получил очень мягкое наказание — три месяца гауптвахты. «Вас всех надо продержать в крепости шесть месяцев, надеюсь, что после этого выкинете глупости из головы и будете заниматься службою». Юнцы не смели поднять на государя глаз. Уходя, Николай сказал графу Апраксину: «Я вам поручаю их, генерал, а если кто смеет упрекнуть их прошлым, вы будете отвечать мне за них».
В апреле 1826 года в доме на Неглинной канаве родилась дочь Анненкова Александра. Полин после тяжелых родов шесть недель находилась между жизнью и смертью. Канава бурлила весенним паводком, выходила из своего русла и затапливала нижние этажи. Потом наступило жаркое московское лето. С постели молодая мать смогла встать только через три месяца. Все это время рядом не было никого, кроме соседки, старушки Шарпантье, которая буквально вытащила Полин с того света. Потом, словно из ее болезненных снов, появилось лицо знакомой Таньки из дома Анны Ивановны Анненковой, куда, наверное, дошли слухи о ее состоянии. Полин дремала, а проснувшись, увидела в ногах своей кровати портрет Ивана Анненкова — его принесла Танька. Полин залилась слезами, проклиная свое бессилие.
В Петербурге между тем продолжалось следствие. Ивана допрашивали граф Бенкендорф и князь Голицын, оба давние знакомые Анны Ивановны, знавшие его с детства. Бенкендорф сочувственно уговаривал во всем сознаться: «Вас разжалуют в солдаты и сошлют на Кавказ. Теперь начинается персидская война, первое дело — и вы офицер, а там можно служить или выйти в отставку. Не сознаетесь — вас оставят в крепости, а ведь это живая могила». Иван искренне отвечал, что ему не в чем сознаваться: с лета его не было в обеих столицах, он занимался покупкой лошадей. «Четыре месяца?» — не поверил Бенкендорф. Иван молчал, о поездке с Полин он не хотел рассказывать. В итоге признался, что как-то за бокалом шампанского шла речь о том, что можно выстрелить в государя из духового ружья и, воспользовавшись суматохой, ввести конституцию, но дальше пустых разговоров дело не пошло. Вмиг оба члена Следственной комиссии к нему переменились. Ему дали подписать какую-то бумагу, на этом допрос закончился. На другой день комендант сказал ему: «Зачем, вы, батюшка мой, наговорили на себя? Теперь чаю не велели давать». И только сейчас до Ивана дошло, что он признался в покушении на цареубийство. До самого приговора его больше никто не допрашивал.
Известие о том, что у француженки с Кузнецкого моста родился ребенок от барина, переполошило домашний круг Анны Ивановны. Она лично допрашивала слугу Ивана, ездившего по поручению Полин в Петербург, венчался его барин с француженкой или нет. Сейчас этот факт имел огромное значение. Иван после гибели брата на дуэли остался единственным наследником ее огромного состояния, обеих его частей. Первой частью, доставшейся ей от отца, она владела самовластно. Ее отец, Иван Варфоломеевич Якобий, могущественный екатерининский вельможа, был иркутским генерал-губернатором. Мать умерла при родах. Окончив Смольный институт, юная Аннет, единственная горячо любимая дочь, стала хозяйкой в отцовском доме, всем распоряжалась и вела роскошную жизнь. Конечно, женихов у нее было много, но она оказалась очень разборчива и вышла замуж, когда ей было уже под сорок. Отец и муж умерли в один год, и она, прожив в браке лет пять, осталась сказочно богатой вдовой с двумя маленькими сыновьями. Одних крепостных мужиков у нее было 5 тысяч душ, не считая женщин и малолетних детей. Второй частью состояния она по завещанию покойного мужа владела пожизненно. Но бог карал Анну Ивановну. Иван, как государственный преступник, лишался всех прав на отцовское состояние, и оно переходило к его наследникам. И вот на эту часть теперь претендовала жадная анненковская родня. Они писали Ивану в крепость, напоминали о себе, выклянчивали на память, словно его уже не было, дорогие вещицы. А тут новая напасть — еще два наследничка: француженка с ребенком! Но бог отвел, слуга Ивана поклялся ей, что барин с француженкой не венчаны.
Полин, едва оправившись после родов, рвалась в Петербург. Ее человек сказал, что родным и женам пока дают свидания, значит, она как-нибудь прорвется. Еще он сообщил, что Ивану отчаянно нужны деньги на самое необходимое. «Крадут в крепости ужасно, — добавил он, — были у него 500 рублей, зашитые в помочах, но однажды в его отсутствие часовые, наверное, помочи расплели и все деньги украли». Во время ареста у него отобрали ломбардные билеты на 60 тысяч рублей, они тоже теперь предназначались наследникам...
В Москве Полин отыскала учителя фехтования француза Огюстена Гризье, у которого поручик Анненков еще так недавно брал уроки. Он одолжил ей немного денег. И еще ей был необходим паспорт, без него она не могла выехать из Москвы. Помогла незнакомая гувернантка-француженка, жившая в доме московского обер-полицмейстера, паспорт выдали без проволочек. Новорожденная дочь оставалась на попечении мадам Шарпантье на Неглинной канаве. Перед отъездом Полин написала матери во Францию, просила ее сходить к мадемуазель Ленорман, прославленной гадалке, предсказавшей судьбу Жозефине и Наполеону, и узнать, какая участь уготована ей.
В Петербурге, чтобы пробраться в крепость, Полин проявляла чудеса изворотливости и находчивости. То наряжалась горничной, то подкупала караульных или действовала через семью коменданта, делая подарки его жене и дочери. В итоге она добивалась чего хотела и часто видела Ивана, правда, очень коротко. Кто-то донес на назойливую француженку, но говорили, что сам государь приказал не трогать ее.
Все разведав, Полин загорелась идеей устроить Ивану побег из крепости. Ему пока не говорила, опасаясь отказа, она верила, что, когда все будет готово, он решится. Нашла какого-то немца, тот согласился продать для Ивана свой паспорт за 6 тысяч рублей, но таких денег у нее не было. Она знала, как тайно вывести Анненкова из крепости, потом они вместе сядут на торговое судно — еще несколько тысяч рублей — и уплывут за границу. Но все упиралось в проклятые деньги! Раздобыть их можно лишь в доме на Петровке. Иван написал ей три рекомендательных письма к родственницам, живущим у матери в Москве, только через них Полин могла попасть на прием к Анне Ивановне.
Одно из писем сработало — таинственная старуха сама прислала за ней свою карету. Езда с Неглинной канавы до роскошного дома на углу Петровки и Кузнецкого заняла минуты три. Еще несколько часов Полин дожидалась выхода мадам Анненковой в приемной. От скуки и чтобы не уснуть смотрела в окно на недавно выстроенный на парапете реки огромный дом на другом углу Петровки. Его правое крыло по Кузнецкому мосту занимало целый квартал — от Петровки до Неглинной. Она видела слабо освещенные крылечки закрытых магазинов, большую террасу, предохранявшую здание от разливов реки, и множество темнеющих вывесок. Ах эти странные русские! После пребывания в Москве в 1812 году ее императора все вывески на иностранных языках были заменены на русские.
На исходе пятого часа Полин наконец пригласили к Анне Ивановне. Девушки, полукругом окружавшие возвышение с кушеткой посередине, раздвинули шторы балдахина, и оказалось, что барыня возлежит на кушетке, устланной меховым покрывалом. Седьмая девушка укладывает ее волосы в ночную прическу. Каждая из шести по очереди снимала с себя часть ночного туалета и надевала на хозяйку. «Живое тепло», — вспомнилось Полин. За ее спиной слышалась какая-то возня — это вносили диваны, на которые усаживались женщины разных возрастов, Полин слышала их неторопливые разговоры. Женщин было много, человек пятьдесят, и все вполголоса разговаривали. «Так они будут разговаривать всю ночь», — догадалась Полин. Семь юных девушек, закончив ночное переодевание, вышли из светового круга. Анна Ивановна махнула рукой в ее сторону, и Полин присела в глубоком реверансе. Внутри у нее все кипело: «Единственный сын осужден на 20 лет каторги и вечное поселение в Сибири, сидит в крепости, а ей все равно. Сколько денег на ветер! К чему эти ночные представления? Зачем она кормит столько ненужных людей, когда Иван лишен самого необходимого?!»
С большим достоинством Полин представилась и протянула его письма. «Но, мадам, Иван в Сибирь не поедет! — твердо произнесла она. — Нужно только ваше согласие и помощь. У меня все готово к побегу!» «Вы ничего не понимаете, сударыня, — надменно произнесла старуха в белоснежном ночном наряде. — Мой сын — беглец? Я никогда не соглашусь на это, он честно покорится своей судьбе». Впрочем, она выразила желание ежедневно видеться с Полин, и та была вынуждена целую неделю являться к Анне Ивановне на ее вечера. На восьмой день терпение закончилось, она объявила, что уезжает в Петербург к ее сыну. Анна Ивановна сама предложила забрать восьмимесячную Сашеньку в свой дом, чем очень порадовала Полин. Да еще дала 4 тысячи рублей на дорогу.
В Петербурге ее ожидало страшное известие — Иван совершенно пал духом и пытался повеситься на полотенце, но полотенце оборвалось, и его нашли бесчувственным на полу. Его слуга сказал ей, что барин думал, будто она больше никогда не вернется. Была ночь, но Полин приказала везти ее в крепость. Мосты уже развели, по черной зимней Неве потоком шел лед. Лестница, идущая к воде, превратилась в ледяную горку. Внизу знакомый лодочник привязывал свой ялик. Она отчаянно замахала ему, указывая на другой берег. Тот отвечал снизу, что это совершенно невозможно. Полин предложила 25 рублей. Но как спуститься к воде?
Лодочник кинул веревку, она закрепила ее в кольце наверху. Держась за обледенелую веревку, не заметила, как сначала порвались перчатки, потом лопнула кожа на ладонях. Когда причалили, не помнила, как они пробирались сквозь льдины, проклиная себя, свою задержку в Москве, Анну Ивановну, с окровавленными руками Полин бежала к крепостным воротам. Всем совала денег — часовым, офицерам — и ее пропускали. Растолкали спящего коменданта, за сто рублей он согласился привести Анненкова. Полин смогла только обнять Ивана, но комендант уже тащил ее за рукав. Вывел через другие ворота, напротив которых летом стояли виселицы с пятью казненными декабристами. На миг показалось, что они еще здесь, и Полин бросило в дрожь от ужаса. Не успели за ней закрыться ворота, как из ночной крепости выехали несколько повозок с узниками, среди которых — закованный в кандалы бывший поручик Анненков. Их увозили в Сибирь. Утром солдат из крепости принес Полин его записку с одной строчкой: «Соединиться или умереть».
Анна Ивановна поселила Полин у себя и на 6 января 1827 года, чтобы развлечь ее, назначила костюмированный бал. Полин не понимала такого бессердечия. Она с трудом удерживала слезы и только в своей комнате, обнимая Сашеньку, давала им волю. Ей передавали, что барыня гневается: время идет, а она еще не выбрала костюм. Полин покорилась, на нее надели что-то очень пышное из оперы «Волшебная лампа», она даже немного танцевала, но Анна Ивановна снова осталась ею недовольна — она ожидала, что Полин будет танцевать и веселиться весь вечер. Барыня почему-то решила, что Иван недолго пробудет в Сибири, года через два вернется, и Полин пока лучше остаться с ней, а чтобы поскорее все поняла, у нее отобрали паспорт. Анненковская родня пугала, что если не успокоится, ее навсегда вышлют во Францию. Полин знала — это вполне возможно. Никто ей не поможет, она останется в старухином доме, та придумает для нее какую-нибудь особую причуду, а Иван, не дождавшись ее, умрет в разлуке. Когда-то давно французский император помог ее семье, неужели же русский император откажет?
Полин металась по Москве, искала подходы к государю, но тщетно. Ей порекомендовали поехать в Вязьму, на военные маневры, говорили, что там она сможет с ним переговорить. Анна Ивановна, как могла, не отпускала ее, напоследок заявила: «Вы собираетесь ехать туда, где 70 тысяч мужчин. Мой сын ревнив и, конечно, будет сомневаться в вас».
В белом платье — ее счастливая примета, заручившись поддержкой царского любимца князя Лобанова-Ростовского, посреди толпы военных ждала Полин выхода императора. Под барабанную дробь появился Николай Павлович. Поймав тяжелый царственный взгляд, не помня себя, Полин выступила вперед и протянула руку со своим прошением. «Что вам угодно?» — услышала она его вопрос. Он обращался к ней! «Государь, я не говорю по-русски, хочу получить милостивое разрешение следовать в ссылку за государственным преступником Анненковым». Вокруг повисла зловещая тишина — слишком хорошо знали приближенные, как не любит государь напоминаний о декабрьском восстании.
Он ответил: «Это не ваша родина, сударыня. Может быть, вы будете очень несчастны». Император ей не отказывал, он думал о ее судьбе! Взвесив каждое слово, она сказала: «Я знаю, государь, но я готова на все, и я — мать». Николай Павлович не мигая смотрел на Полин, время для нее остановилось, казалось, еще минута — и сознание покинет ее. Неожиданно он поднял руку в приветствии и прошел дальше. «Успокойтесь же, все хорошо, вас услышали», — шелестели вокруг нее голоса.
В Москве она запаслась терпением — такие дела быстро не делались. Ей неофициально написал брат государя, великий князь Михаил Павлович, о том, что коменданту в Нерчинске дано задание спросить Анненкова, желает ли он жениться на Полин Гебль. Если он согласится, то ее просьба будет удовлетворена. По ее возвращении из Вязьмы Анна Ивановна решила, что государь теперь рассердится на нее. Несколько месяцев она не разговаривала с Полин. Тяжело заболела Сашенька, Полин долго ее выхаживала и ждала, ждала. Только через полгода ее вызвали к московскому генерал-губернатору и объявили о милости государя. «Я поеду в Сибирь, мне разрешили», — она хлопала в ладоши и вопила на всю канцелярию. На дорогу Николай Павлович передал ей три тысячи рублей. Документы и деньги она с торжеством продемонстрировала Анне Ивановне. Ее родные злословили: как только француженка получит эти деньги, она тут же сбежит во Францию.
Больше всего Полин нравилась строчка из официального рапорта о том, что на сделанный ему вопрос Иван Анненков ответил, что он охотно женится на девице Гебль. Ехать, не медля ни часа, ни минуты! Полин бросилась собираться. Анна Ивановна в окружении приживалок заявила, что Сашенька в Сибирь не поедет, останется с ней. Полин согласилась: везти девочку, недавно перенесшую болезнь, зимой в Сибирь она не могла.
В дороге ее застало письмо матери из Франции. Ничего не зная о переменах в судьбе Полин, она писала, что мадемуазель Ленорман сразу сообщила ей, что речь идет о ее дочери, которая сейчас очень далеко и судьба ее очень странная. На ее долю выпадет много испытаний и переживаний, ее ждет опасность, которой она избежит. Но после всего пережитого, когда ее мужу будет 50—60 лет, он вернет то, что потерял, хотя и не все.
Испытания не заставили себя ждать. До Иркутска Полин домчалась за восемнадцать дней, так быстро не ездили и фельдъегери. Губернатор Цейдлер задержал ее на полтора месяца, пугал Читинским острогом, где содержался Анненков, уговаривал вернуться назад. Полин взяла его измором. Ничто не могло поколебать ее решимость. По льду, не встретив ни единой трещины, переехала Байкал, ночевала на станциях, подгоняла ямщиков — ей очень хотелось успеть к 5 марта, дню рождения Ивана. Она успела, но никто не собирался давать им свидание. С нее взяли подписку, которую давали жены осужденных. Не очень вникая в смысл, Полин подписала все бумаги. Привели Анненкова в кандалах, в старом тулупе с разорванной подкладкой. Оставшись вдвоем, они потеряли счет времени.
Их свадьба состоялась 4 апреля 1828 года. Полин вел к венцу старик комендант Лепарский, такой же католик, как она. В двухэтажной церкви они, не зная правил, пошли на второй этаж, где и заплутали. Когда появились, шуткам по поводу невесты, сбежавшей с комендантом, не было конца. Шутки умолкли, в оковах привезли жениха с двумя шаферами. В церкви их расковали, по окончании таинства заковали снова. Иван и его жена, ставшая Прасковьей Егоровной Анненковой, ощущали безмерное счастье. Через год родился их второй ребенок — девочка, ее назвали Анной в честь бабушки.
В эти годы в российских столичных театрах стали ставить пьесы Александра Дюма. Успешный молодой писатель был известен своей страстью к всевозможным орденам и регалиям. Болтали, что любовь к ярким украшениям он унаследовал от своих негритянских предков. Как-то он увидел русский орден Святого Станислава и страстно захотел стать его кавалером. Заказал рукопись своей пьесы «Алхимик» в роскошном переплете, украсил ее виньетками и ленточками, посвятил ее императору Николаю I и направил в Санкт-Петербург всесильному министру графу Уварову. Тот препроводил произведение государю с рекомендацией о пожаловании автору ордена Святого Станислава 3-й степени. Но Николай Павлович не любил романтических драм и начертал собственноручно: «Довольно будет перстня с вензелем». Перстень, как и орден, тоже был бриллиантовый. Дюма обиделся, сухо благодарил, снял посвящение русскому императору и посвятил пьесу своей любовнице актрисе Иде Ферье. А еще, прочитав сочинение Гризье, прожившего в России полтора года и вернувшегося во Францию, написал в 1840 году роман «Учитель фехтования» — о любовной истории графа Алексея Ваненкофф и француженки-модистки Луизы. Эта была та самая романтическая драма, так нелюбимая государем, и еще — самый первый роман, где упоминалось восстание декабристов. Когда лет через пять Дюма решил поехать в Россию и представиться императору, то, к своему немалому удивлению, узнал, что въезд в страну ему запрещен.
Роман тоже был запрещен, поэтому Полин не скоро смогла его прочесть, а прочитав свою историю в сильно искаженном виде, только и сказала, что у Дюма больше вымысла, чем истины.
Полин еще раз обращалась к императору сразу после своей свадьбы. Она просила, чтобы Сашеньке, рожденной до брака, разрешили носить фамилию отца. Еще она просила вернуть ей 60 тысяч рублей в ломбардных билетах, отобранных при аресте Анненкова. Она писала, что эти деньги предназначались ей и что у них с мужем нет других средств к существованию. Николай Павлович милостиво удовлетворил обе ее просьбы. Среди семей осужденных считалось, что государь покровительствует госпоже Анненковой. Вместе с Сашенькой, оставленной в Москве, у Анненковых было шестеро детей — это те, кому удалось выжить. В четырехлетнем возрасте умерла Анна, названная в честь бабушки. Полин была беременна восемнадцать раз. К концу тридцатых годов, когда после четырех тяжелых родов она потеряла подряд пятерых новорожденных детей, ее здоровье резко ухудшилось, и с разрешения властей Анненковым разрешили провести зиму в Иркутске.
В 1842 году произошли два события — родилась Наталия, последняя дочь Анненковых, а в Москве, так и не увидев больше своего сына и внуков, скончалась Анна Ивановна. Старшая внучка Сашенька до конца ее дней жила в доме бабушки, где на ее глазах совершалось чудовищное разорение. Сказочное богатство генерал-губернатора Якоби растаяло без следа. Семье сына не досталось ничего.
Однажды, когда Анненковы особенно нуждались, Полин со смехом рассказала мужу, как Анна Ивановна приказала принести шкатулку с драгоценностями и украсила Полин, как елку, бриллиантами с головы до ног. Иван заметил: «Ты напрасно не откланялась ей и не ушла со всеми этими бриллиантами». В московском доме процветало страшное воровство, имения и драгоценности перезакладывались и продавались, с молотка ушел дом на Кузнецком мосту, деньги появлялись и сразу же исчезали. Анна Ивановна от дел устранилась, пребывая в сумеречном состоянии. Хоронили ее за счет Сашенькиного мужа.
В сороковые годы, когда они уже жили на поселении в Тобольске, вечером в дом к Анненковым постучался столичный генерал, приехавший с инспекцией. Все уже спали. Он спросил госпожу Анненкову: «Сударыня, я должен передать вам слова его императорского величества. Государь мне сказал: «Кланяйтесь от моего имени той француженке, которая не усомнилась в моем сердце».
Александр Дюма, к имени которого теперь добавляли «отец», автор «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо», дождался, пока в России сменится государь, и в царствование Александра II в 1858 году совершил большое путешествие по России. Губернатор Нижнего Новгорода Муравьев, из осужденных декабристов, пригласил его к себе, обещая необыкновенный сюрприз. Его познакомили с четой Анненковых. Дюма не сразу смог вспомнить смутно знакомые имена. Когда-то он назвал их Алексей и Луиза, придумал для них графский титул, красочно, в стиле «рюс», расписывал полную опасностей дорогу Луизы, которую доблестный учитель фехтования передал с рук на руки графу Ваненкофф в несуществующем сибирском селе Козлово, став шафером у них на свадьбе. На этом роман заканчивался. Увидев немолодую пару, Дюма очень взволновался, он горел желанием узнать, что же с ними происходило дальше. Одного вечера не хватило, он несколько раз приходил к ним домой. Теперь Анненковы рассказывали ему о своей реальной жизни, которая была тяжелее и трагичнее самых ярких вымыслов прославленного романиста. В своих путевых заметках о России он вспоминал эти встречи, упорно продолжая именовать их графским титулом, расписывал с их слов необыкновенные богатства Сибири. Но Дюма-отец остался верен себе — не преминул вставить в главу маленький исторический анекдот о том, как императрица, жена Николая I, со своей подругой княгиней Трубецкой читали его запрещенный роман «Учитель фехтования». Трубецкая при появлении императора быстро спрятала книгу в диванных подушках. Государь обратился к своей супруге, дрожавшей более, чем обычно: «Сказать вам, какую книгу вы читаете?» Та молчала. «Вы читаете роман господина Дюма «Учитель фехтования». — «Как вы догадались, Ваше величество?» Он ответил: «Право, нетрудно было догадаться — это последний роман, который я запретил».
Дюма мог выдумывать, не опасаясь последствий. Правление сына грозного Николая Павловича, императора Александра II, обещало либеральные реформы. Анненковым было под шестьдесят лет, когда, как и предвидела мадемуазель Ленорман, они смогли вернуться в Россию, прожив в Сибири тридцать лет. Произошло это после манифеста нового императора, которым состарившимся декабристам разрешалось жить везде, кроме двух имперских столиц. Они навсегда осели в Нижнем Новгороде, где счастливо прожили двадцать лет. Полин ездила во Францию, Анненков торопил ее с возвращением, без нее он не мог прожить и дня. Сбылось и другое предсказание Ленорман — анненковская родня возвратила им приличную часть состояния, полученную ими как наследниками лишенного прав преступника Анненкова, почти чудом спасенную от алчных кредиторов Анны Ивановны.
Они и ушли из жизни почти одновременно — в 76 лет Полин внезапно умерла во сне. С этого дня Иван Анненков впал в черную меланхолию, не жил, а медленно угасал, через год с небольшим его не стало.
Давно нет в Москве Неглинной канавы. В советское время снесли дом Анны Ивановны, до начала двухтысячных здесь был пустырь с летним кафе. Совсем недавно на этом месте возвели деловой центр (в 2002 г. — это «Берлинский дом»). Москва меняется, но почти два века живет память о вечной любви кавалергарда и девы юной, француженки Полин Гебль.
Подпишись на наш канал в Telegram