Поначалу моя мама относилась к артисту Грибову более чем равнодушно: слишком часто он появлялся на съемках «Гуттаперчевого мальчика» в непотребном виде. Но однажды Алексей Николаевич отозвал ее в сторону и предложил: «Наташенька, хотите я посвящу вам трезвость?» От неожиданности она сказала: «Да».
Незадолго до этого маму отправили его спасать… В тот день все было готово для съемок сцены в цирке, не хватало только главного действующего лица — клоуна Эдвардса. Режиссер сразу понял, что Грибов опять «приболел». И решил отправить за ним молоденькую ассистентку. Наверное, подумал: «Наташа Валандина красавица, у нее получится...» Когда в дверь его коммуналки на улице Кирова постучали, артист открыл с мрачным видом, собираясь быстро отделаться от нежданного гостя... Но увидев мою маму, оторопел и попятился обратно в комнату… Наташа решительно шагнула через порог и... вдруг встретилась глазами с собственной фотографией! Когда-то она была известной в Москве пионервожатой и попала на обложку журнала «Огонек». Именно этот номер с серьезной ясноглазой девушкой в красном галстуке стоял за стеклом книжного шкафа народного артиста, а тот смущенно пытался заслонить изображение широкой спиной. «Поехали работать», — строгим голосом сказала ему красавица с обложки. И Алексей Николаевич поддался, хотя в пути был хмур и неприветлив. А уже на съемочной площадке Наташа налила ему чайку и уложила поспать… Тяжелый запой был прерван, фильм благополучно досняли.
Мама уехала в Ленинград на следующую картину. Алексей Николаевич приехал к ней, так начались серьезные отношения. Конечно, «протрезвел» Грибов не так скоро... При случае маме звонили с киностудии: «Выручайте!» И раньше по Москве ходили разные слухи о его пьяных причудах — например, как с актерской компанией гулял в Сандуновских банях и выпустил в бассейн аквариумных рыбок… Грибов как-то признался: «У меня болезнь — это наследственное, отец крепко пил… Я готов себе руку отрезать, чтобы этого не было». Мама тогда заплакала от жалости.
За артиста боялись, когда он уезжал от моей мамы, и, бывало, ее вызывали приводить его в чувство. Позже, уже в конце семидесятых, по дороге в Судак таксист травил мне местные байки, естественно, не подозревая, кого везет: «А у нас же тут снимали «Полосатый рейс»! И Грибов, который капитана играл, перебрал лишнего — так бузил, что его жену из Москвы вызывали! Ну она ему устроила!» Для меня, конечно, это и спустя десятилетия было не смешно.
Совсем без присмотра Алексей Николаевич оставался за границей, куда мама не могла поехать с ним. Однажды сорвался в Софии… Заперся в номере и никого не впускал. Гастроли оказались под угрозой. Телефон разрывался. От мамы поступила короткая телеграмма: «Настоятельно рекомендую лечь в госпиталь, иначе по возвращении отправитесь к себе на улицу Кирова». Через пару дней она получила ответное письмо: «Осмеливаюсь послать о себе весточку… Пойми мою смятенность…» Водворение обратно на улицу Кирова оставалось в таких случаях самой главной маминой угрозой.
В коммуналке Грибов несколько лет жил по соседству со своей бывшей женой Еленой Владимировной Барановской, которая была старше его на 10 лет. Она была вдовой первого театрального педагога Алексея Николаевича по школе-клубу рабочей молодежи. То есть знаком он с ней был еще в юности, а когда уже стал известным артистом МХАТа, однажды случайно столкнулся со старой приятельницей на улице. Елена Владимировна в слезах поведала, что потеряла мужа, да и жить не на что. А шел 41-й год, война... Тогда Грибов предложил: «Поехали с МХАТом в эвакуацию в Тбилиси?» Вскоре после возвращения они расписались, и Елена Владимировна смогла пользоваться его продуктовыми карточками в голодное военное время. Он помогал ей и после развода. Когда Алексей Николаевич заболел, иногда я заносила «тете Леле» еду… Она пережила его на несколько лет.
Наверное, Елена Владимировна понимала, что не сможет долго удерживать Грибова возле себя. В результате его «служебного романа» с Изольдой Апинь в 1947 году родился сын Алеша. Но с Еленой Владимировной Грибов развелся только через пять лет. Женившись на Апинь, он не спешил съезжаться, их отношения продолжались в театре, на гастролях… Ради сына Алексей Николаевич возглавил кооператив МХАТа и построил квартиру на улице Горького. Сам же остался в коммуналке, по соседству с первой женой. Куда однажды и приехала его «спасать» моя мама…
Осенью 1959 года Изольда Апинь встретила пару, выходящую из подъезда дома на Кировской: «Я только хочу посмотреть в глаза ее!» На эти слова Грибов ответил: «А вы не хотели тринадцать лет назад посмотреть в глаза Елене Владимировне?»
Изольда Федоровна не справилась с этой ситуацией и боролась за Алексея Николаевича всеми правдами и неправдами... Они продолжали видеться во МХАТе, где Апинь была режиссером-постановщиком. В коллективе она долгое время имитировала параллельную реальность — будто у них продолжаются отношения, но у него появилась любовница... До мамы доносились эти слухи, и однажды ее подруга решила их проверить. Пока Грибов, по обыкновению, отдыхал в спальне перед спектаклем, мамина приятельница позвонила домой Изольде Федоровне и попросила артиста к телефону. «Алексей Николаевич спит, я не буду его будить. Звоните позже в театр», — не дрогнув голосом, ответила Апинь. В общем, убедились! Грибов никогда не оставлял сына. И, конечно, с каждых гастролей привозил Алеше интересные подарки, с годами игрушки сменили всякие технические новинки, аппараты… А после этих встреч мхатовская машина часто забирала артиста от дома Изольды Федоровны, поэтому в театре ей многие верили. Мамину жизнь омрачали и совсем уж дикие слухи, что она еще и спаивает Грибова! При том, что сама фанатично ненавидела алкоголь. Уже будучи совсем взрослыми, мы с сестрой не могли ей признаться, что выпили даже шампанского... Нас с детства запугивали участью знакомого, известного драматурга Погодина: «Он любил шампанское и умер от него!»
Поначалу у мамы с Алексеем Николаевичем был «подпольный» период. Тогда подруга позвала их пожить на подмосковную дачу (своей у нас не было) в поселке Театральный. Перебрались. Утром Грибов выходит покурить на крылечко и слышит из-за забора: «Здравствуйте, Алексей Николаевич!» Тут он и осмыслил название дачного поселка — будто из театра и не выходил... С годами настоящим отдыхом Алексей Николаевич стал считать уединение. Так, они с мамой сбежали из актерского пансионата в Мисхоре и жили на маяке. На фотографиях они там выглядят такими счастливыми!
Под одной крышей мы все смогли объединиться не сразу: бабушка, окончившая институт благородных девиц в Петербурге, не сразу приняла новые и такие запутанные отношения дочери. Думаю, Алексею Николаевичу жить с тещей было бы не под силу, да и просто негде. В результате они с моей мамой долгое время снимали комнату в коммуналке, потом Грибов купил для бабушки однокомнатную кооперативную квартиру. (Помню, что Алексей Николаевич привозил ей с заграничных гастролей журнал Vogue и... крем для депиляции… И пропади пропадом весь этот советский быт!) Наконец мы все путем сложных обменов вернулись в отчий дом на Новинском бульваре, в проекте которого принимал участие еще дед — он строил его для своей семьи. Там когда-то родилась мама, а потом и я с сестрой Аленой. Кабинет, спальня и детская нашей старой-новой квартиры были обставлены, а гостиная еще долго стояла без мебели. Наконец мама добыла какой-то гарнитур: «Лешенька, как тебе?» — «Выдели, пожалуйста, мне ящик под папиросы». Незадолго до этого Алексей Николаевич приехал из Америки и привез полчемодана всяких распрекрасных штучек для кухни, о которых тогда можно было только мечтать. Мама сложила все в новый сервант.… Но мебель не прижилась и в одночасье была заменена другой. При этом американские подарки благополучно забыли в шкафу. В тот день Алексей Николаевич возвратился из театра и сел обедать мрачнее тучи: «Все, Наташа, это старость, склероз… Как же я буду играть?» — «Что случилось?» — «Точно помню: купил папиросы, положил в ящик… А сейчас подхожу — там вообще такого ящика нет!» Короче, глобальной перемены он не заметил. Очень быстро и эту мебель изгнали. Вкус у мамы был изысканный, склонный, как сейчас сказали бы, к минимализму. А он подразумевает высокое качество… Просторная гостиная так и осталась с одинокой тахтой перед телевизором.
На стене в комнате Алексея Николаевича висела картина, изображающая кабинет Пушкина. И он, бывая в Ленинграде, разыскивал по антикварным лавкам похожие предметы интерьера. Свой кабинет Грибов обставил в точности, как на полотне. Перед Пушкиным преклонялся. Подозреваю, что моя мама ассоциировалась у него с Натальей Гончаровой. А она действительно была чем-то на нее похожа: ясный лоб, классические черты лица, абсолютная естественность. Кстати, Алексей Николаевич писал ей стихи. На 10-летие совместной жизни посвятил маме строки: «Благословен тот час, когда тебя увидел, день, когда ко мне пришла. Скажи, словами этими тебя я не обидел?» Мама долго носила на цепочке медальон с цифирькой в честь пятилетия их знакомства. Я, маленькая, спрашивала: «Это у тебя за хорошее поведение?» — она тогда очень смеялась… Алексей Николаевич часто присылал маме цветы, и я с раннего детства помню корзины с белой сиренью. Внутри обязательно записка: «Наталии, пленительной женщине, бесконечно любимой мной». Он приносил новые, а ей было жалко выбрасывать увядшие. Еще Грибов приучил нас зажигать свечи, привозил их отовсюду… У меня перед глазами картинка из детства — горящие свечи и повсюду цветы...
Мама звала мужа то на вы и по имени-отчеству, то Лешенькой… Она была моложе Грибова на 26 лет. В его записях я встретила признание, что Алексей Николаевич ощущал ее постоянное волнение за него — будто за своего третьего ребенка… Когда они встретились, Наташе было всего 28 лет, но у нее было двое детей от двух предыдущих браков.
Мой отец тоже был актер. Мама любила театр, бегала с подругами на все интересные постановки. Как-то их пригласили на дипломный спектакль в Щепкинское училище, в роли Отелло — подающий надежды студент… Завязался бурный роман, но мамин первый муж, отец моей сестры Алены, долго не давал развода. Однако мой отец оказался не создан для семьи, хотя чувства были сильные. Восходящий актер пользовался вниманием женщин… В результате они с мамой расстались. «Сегодня трудный день, после которого закончатся мои мучения», — написала она на одной из своих фотографий. Мне тогда было около трех лет, нашей совместной с отцом жизни я почти не помню...
...Как и не помню, чтобы меня знакомили с чужим дядей, — Алексей Николаевич словно всегда был с мамой... Когда я подросла, она стала отпускать нас везде вдвоем… Как-то он взял меня на бега (которыми раньше очень увлекался), чтобы я первый раз поставила на лошадку. А дома у нас хранилась медаль — в молодые годы Алексей Грибов занял первое место в заезде упряжек имени Книппер-Чеховой. Это умение, кстати, пригодилось ему в фильме «Смелые люди»: взялся сам управлять тачанкой на горной тропе в Крыму… Лошади тогда вдруг чего-то испугались и чуть не утянули его в пропасть. Выручили сноровка и солдаты, которые помогали на съемках. Алексей Николаевич был очень азартным, мы с ним вместе болели за «Спартак».
Любой совместный поход — это всегда «история». Заходим, например, в Смоленский гастроном, и Алексей Николаевич рассказывает, что на этом месте до революции был Смоленский рынок: «Утром там выкатывали огромную бочку с рассолом, к которой стягивались похмеляться мужики, а среди них и я с отцом...» Или: «Здесь мы брали калачи. А ты знаешь, почему у калача такая форма: булка с ручкой, выпеченной из теста? Чтобы за нее могли взяться золотари — рабочие, которые чистят нужники, — саму булку съедят, а за что подержались, выкинут». До сих пор не знаю, шутка это была или правда. Или идем арбатскими переулками, и Грибов показывает мне дом, где в былые времена они с Есениным водили компанию.
По ночам мы с ним ловили «вражьи голоса» на привезенном из Японии транзисторе. На Пасху Алексей Николаевич ставил будильник, и на рассвете мы слушали церковную службу по BBC. Мама нас вечно разгоняла: «Когда вы с Машкой ляжете спать?» Кстати, Алексей Николаевич обладал полезной способностью мгновенно отключаться и засыпать даже на 10—15 минут. Всегда старался отдохнуть перед спектаклем. Но какое-то время не мог лежать из-за страшного радикулита. Засыпал сидя, мама даже привязывала его к стулу, чтоб не упал. В этот период Грибов месяцами не высыпался… А как в таком состоянии играть? Мама с трудом уговорила его лечь в Кунцевскую больницу. Туда вызвали какого-то китайского доктора с золотыми иголками, который ему и помог.
«Давайте пить чай с мармеладом», — Алексей Николаевич приучил нас с сестрой к чаепитиям. А сестра у меня красавица, да еще и озорница… Грибов ею любовался: «Ну, Аленка, у тебя глаза — как чашки!» Я тут же закручинюсь, что не так хороша… Он утешает с хитрым взглядом: «Машка, а у тебя — как блюдца!» Любил расспрашивать о моих девичьих делах: «Машка, вот скажи, кто твой идеал?» Я своими рассказами ухахатывала Алексея Николаевича так, что у него слезы по щекам лились ручьями. Когда стала постарше и вытянулась, он переживал: «Ну что ты такая худая?» И тут же рассказывал о «такой же худой» Ангелине Осиповне Степановой, женщине «не нашего типа красоты», у которой были «ох, какие мужья!» Иногда спрашивал: «Мария, ну когда ж ты влюбишься?» Ждал. Но мой первый настоящий роман совпал по времени с его болезнью, и Алексей Николаевич переживал, что я часто ухожу из дома... А когда ко мне заглядывали приятели, он с удовольствием принимал их в свою компанию — смотреть хоккей или футбол.
У старшей сестры поклонников было море, и Алексей Николаевич с интересом за ними наблюдал. Если Алена вечером задерживалась, а мама, конечно, начинала нервничать, он надевал пальто на халат и шел встречать мою сестру к подъезду. Поддавался, чтобы маме было спокойнее, думаю, он-то понимал: Алену всегда было кому проводить… Как-то мы с ним подходим к дому, и тут подъезжает машина, из нее выходит сестра с огромным букетом. Грибов опять косит глазом: «Ну что, Машка, зави-и-дуешь? Ничего! Еще не такие у тебя будут!» Сестра устраивала дома веселые вечеринки, когда я уезжала с родителями за город. И я должна была ее предупреждать, если мама соберется нагрянуть в Москву. Крадусь я очередной раз к телефону и слышу: «Ну что, Машка, звонить будешь?» И вся конспирация! Но мы знали, что он «не сдаст». Другой раз отдыхали на Истре, куда сестру доставил блестящий молодой человек, чемпион по фехтованию, на белой машине и сам весь в белом. Проходящая мимо заведующая домом отдыха мгновенно оценила обстановку: «А это ваш шофер?» Алена и глазом не моргнула: «Да!» Смешно было очень! На самом деле машина у нас была, и шофер тоже, хоть и не такой шикарный. Без этого Грибову было никак не успеть за день по всем делам. И к тому же он стеснялся, когда узнавали на улице. В автомобилях Алексей Николаевич отлично разбирался — с детства помогал своему отцу, который был одним из первых водителей в Москве. «Тогда колеса машин еще были со спицами, столько грязи на них налипало!» — вспоминал Грибов. Я маленькая страшно любила ездить на его горбатом «Москвиче», сам он водил лихо (первую свою машину купил у знаменитого артиста оперетты Григория Ярона). Позже, с шофером, это было уже не так интересно.
Расписались они с мамой только лет через десять после знакомства — это была необходимая формальность, позволявшая на гастролях селиться в одном номере. Друзья смеялись: «У нас появились молодожены!» Звонили, поздравляли, кто-то даже фигурки жениха и невесты подарил. Тогда же стали вместе выезжать за рубеж, мама побывала даже в Японии, про которую Алексей Николаевич столько рассказывал.
Грибов с мамой не признавались друг другу в любви у нас на глазах, но она чувствовалась во всем... Как он гордился ее красотой! «Все, которые тебя увидели, делились первым впечатлением… Все восхищены…» — писал Алексей Николаевич в дневнике лондонских гастролей (мама провожала его в аэропорт). Наверное, и ревновал, ведь у нее всегда были воздыхатели. Один из них проводил часы под нашими окнами в надежде ее увидеть. Это от нас, конечно, не укрылось. И как-то мы с сестрой в пылу ссоры кинули маме: «А тебя вон у дома целый день кто-то сторожит...» На что Грибов сказал: «Дай бог, девочки, чтобы вас в сорок лет целый день ожидали под окном!»
Алексей Николаевич старался не приходить домой с пустыми руками. Покупал у бабок пучки зелени или морковки — и с такими связками показывался на пороге. Обретя дом, украшал его зимой яркими цикламенами в горшках. По сей день мы их обожаем. Цикламен — любимый цвет маминой губной помады. Он очень шел к ее огромным серым глазам.
Главным источником деликатесов у нас был театральный буфет. Иногда перепадала ветчина консервированная, иногда лосось, а когда у Алены родилась дочка — тогда уж Катьке дед икру носил в прозрачном стакане, на развес… Алексей Николаевич обожал рыбу во всех видах: судака по-польски, копченые миноги, мама очень часто жарила навагу. Не любил треску, но мама как-то не смогла добыть никакой другой и все-таки припустила ему тушку с разными травками, сказав, что это... белорыбица. Я и названия-то такого не знала. А он остался очень доволен! Поклонники с Севера присылали Грибову разную соленую рыбу. Недавно вспоминали с сестрой, как варили суп из одного подарка — воблы из матросского пайка в железной банке… В доме дышать было нечем! А однажды я решила что-нибудь сотворить по редкой тогда книжке «Французская кухня»… Купила боровиков на рынке и долго над ними колдовала. Мама отнеслась к опыту довольно скептически, Алексей Николаевич же подбадривал и совершенно потряс меня кулинарными познаниями: «Вот взять бы сейчас семги, да запечь ее с картошкой и твоими грибами — выйдет рыба по-монастырски…» Он-то едал всякое-эдакое на приемах в заграничных поездках, кухню разную пробовал. Алексей Николаевич любил французские сыры и знал в них толк: привозил камамбер, бри. Наказывал нам покупать рокфор, не самый популярный у советского потребителя. Причем выбирать научил как можно более «червивый», с почти черной плесенью. Мама порой удивлялась: «Что это вы за селедку ржавую принесли, да еще и есть собрались?» А это не иначе как анчоус у него называлось. Одновременно Грибов любил и простую еду: откушать гречневой каши с жареным луком или со шкварками — наслаждение!
Подтрунивал над мамой, которой нравился Марк Бернес: дескать, это не певец, а актер, я тоже так могу! Зато восхищался Шаляпиным, у нас было собрание его записей. Грибов плакал, когда слушал его «Сугубую ектению». Привез с гастролей две пластинки любимого, недосягаемого тогда в Союзе А. Вертинского.
Библиотека у Грибова была не очень большая, но замечательная. Как-то я разговорилась по телефону с приятелем сестры, филологом: «Вот сейчас читаю Сашу Черного…» Он через паузу спрашивает: «Да? Может, у вас и Андрей Белый имеется?» Я по молодости и не поняла, в чем подковырка. Думала, это все читают. Андрея Белого у нас, правда, не было. Но собрание сочинений Мережковского ждало своей очереди. В старинном шкафу за стеклом стояли дореволюционные издания Шекспира, Шиллера, академический Пушкин. Мама рассказывала, что вид этих книг тронул ее до слез: точно такие же были у ее отца, скоропостижно умершего в эвакуации. Его библиотекой в войну топили печку-буржуйку. «Братьев Карамазовых» Достоевского Алексей Николаевич всегда брал с собой в поездки, много раз перечитывал. Мечтал сыграть карамазовского отца, Федора Павловича.
Когда Грибову поступил звонок «сверху» с настойчивым предложением подписать письмо против Солженицына с его «ГУЛАГом», он сухо и очень вежливо ответил: «Не читал и судить не могу...» «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор», конечно, лежали в ящике его письменного стола. Помню, как принес домой вручную переплетенные «Темные аллеи» Бунина. Мама любила поэзию, и Алексей Николаевич где-то добывал ей Пастернака, Ахмадулину, Вознесенского, причем последнего не понимал, в чем откровенно признавался. Как-то привез альбом с рисунками душевнобольных и внимательно их рассматривал, сравнивал с полотнами абстрактных художников. Пытался понять, что это за искусство. Надо сказать, он и сам рисовал. У нас осталось несколько его карандашных пейзажей, довольно легких и стильных.
В чем-то жесткий, Грибов абсолютно не мог устоять перед женой. Когда мы, еще подростками, ее не слушались, не было хуже проступка: «Разве так можно с матерью?» Для него это было святое понятие. Сам помнил только мачеху, вместе с которой у Грибова появилось еще четверо братьев и сестер… И он, как старший, раньше всех пошел работать. «В детстве у меня не было детства», — вспоминал Алексей Николаевич.
Никогда не пользовался своим положением и ничего для семьи не просил. Только раз за меня заступился — когда завалили мое сочинение при поступлении… Хотя я всеми силами старалась состояться независимо. Поначалу хотела быть театральным художником или оператором документального кино, но думала: «Возьмут только потому, что я дочка Грибова». Алексей Николаевич считал, что это слишком тяжелая во всех смыслах работа: «Машка, ты камеру-то не поднимешь!» В результате подала документы в МГУ на историю искусства, но получила недостаточную для поступления оценку за сочинение. И Алексей Николаевич не поверил, что «Машка сочинение не смогла толком написать». И тут родители впервые в жизни решили вмешаться. Алексей Николаевич сказал, что хочет увидеть это сочинение. Думала, умру от ужаса и стыда за эти два часа: сейчас-то все узнают, какая я идиотка… Возвращаются довольные: не подвела! Сочинение перечитали вместе с деканом, нашли всего две спорные запятые, но время было упущено, я стала студенткой на следующий год. Кроме того, они со смехом рассказывали, как просочились в здание: в период экзаменов посторонних в институт не пускали. Тогда мама не терпящим возражений тоном сказала: «Разрешите! Профессор Грибов!» Что, собственно, было сущей правдой — Алексей Николаевич уже преподавал, только в Школе-студии МХАТ.
Теперь наши традиционные разговоры перешли на новый уровень, я изучала искусство, а Грибов бывал во многих главных музеях мира. Охотно описывал мне европейские памятники архитектуры... Театр и кино мы тоже, конечно, обсуждали. Когда в Москве проходил международный кинофестиваль, еще школьницей я бегала за «Спутником кинозрителя». Там печатались фотографии кинозвезд, и мы обсуждали, кто из артистов хорош собой… Алексей Николаевич тяготел к классическим лицам: Николь Курсель, Брижитт Бардо... Иногда, собираясь на прием или премьеру, Грибов «сверял часы»: «Какие актеры тебе нравятся?» Во многом наши предпочтения совпадали: Андрей Миронов, Олег Даль, Сергей Юрский… Как-то я посоветовала родителям пойти на «Гамлета» с польским актером Даниэлем Ольбрыхским. Дали финальный занавес, тот смотрит: к нему приближается Грибов… «Что он мне сейчас скажет?» — разволновался Даниэль. «Дайте, пожалуйста, автограф для моей дочки», — попросил Алексей Николаевич. И поздравил с успехом. Это мне сам Ольбрыхский потом со смехом рассказывал! Сейчас думаю, что, наверное, автограф — это была шутка Алексея Николаевича, я никогда их не собирала.
Грибов часто помогал людям в затруднительных ситуациях — надевал лауреатские значки, звезду Героя Социалистического Труда и шел выручать. Однажды какая-то история приключилась с Василием Ливановым, с которым они вместе снимались в «Слепом музыканте». Алексей Николаевич говорил о нем: «У Бориса сын — настоящий талант, но каков шалопай!» Леонов во время съемок «Полосатого рейса» спрашивал у мамы, поворачиваясь то в фас, то в профиль: «Скажи, ведь я немного похож на Грибова?» Евгений Евстигнеев пришел поздравить Алексея Николаевича с днем рождения и признался маме, что у него сегодня творческий вечер, а идти не в чем. Мама ахнула: «Женя, так почему ты здесь? Как это — нет костюма?» Хотя она-то понимала как… Сделала несколько звонков, нашлось нужное знакомство в магазине, где Евгения одели как надо и отправили на сцену. Фаина Раневская маму обожала, а Алексею Николаевичу объяснялась: «Счастлива, что была вашей женой хотя бы на сцене». Помню, справляли Масленицу, позвали гостей на блины, и жена Бориса Петкера потеряла одну из своих драгоценных сережек. Я долго искала, нашла ее, а Алексей Николаевич хитро — мне на ухо: «Ну и дуреха. Зачем отдала? Было бы тебе приданое!»
Мама в молодости довольно тесно дружила с Людмилой Марковной Гурченко. Именно Наташа Валандина, работая ассистентом режиссера у Рязанова, пригласила ее пробоваться на главную роль в «Карнавальную ночь». Теперь каждый Новый год по телевизору крутят этот фильм, и мы смотрим на молодых и прекрасных Люсю и маму (она участвовала в массовке и имела несколько хороших планов на фоне «Песни про пять минут»). Люся приходила к нам в гости, кормила меня, простуженную, вареньем с ложки, играла на гитаре и будущим знаменитым голосом пела вместо колыбельной грустный романс. Засыпая под него, я живо представляла себе заброшенный сад, в котором поселилась то ли «тоска», то ли «доска» (по моему разумению — качели)... И думала, что такая тонкая талия у тети Люси именно потому, что она никогда не снимает модного тогда широкого пояса (мне казалось, что даже спать на нашу раскладушку она легла в нем). Они с мамой были рукодельницы, долгое время у нас хранился лоскутный абажур, сделанный Люсей. Два ключевых слова, определявшие жизнь подруг, — «принципиальность» и «предательство». Обе были максималистками и не прощали измен. Так, мама рассталась с моим отцом, а Люся — с несколькими своими мужчинами. Позже Гурченко «набегала» в гости, рассказывала истории, веселые и не очень, иногда напевала... Алексей Николаевич к ней тепло относился.
«Лешенька, почему ты ударение в предложении не на том слове ставишь?» — поправляла мама Грибова, когда он репетировал. У нас с сестрой всегда был готов аргумент в спорах с мамой: «Ты даже народного артиста учишь играть». А Алексей Николаевич, кажется, искренне считал, что жена с ее эрудицией и энергией могла бы быть хорошим министром культуры.
Готовя новую роль, Грибов часто привлекал на помощь меня — реплики подавать. Так, я в спектакле «Село Степанчиково» изображала всех чудовищ и ангелов разом. Алексей Николаевич утром преподавал в Школе-студии МХАТ, потом отправлялся на репетицию, вечером спешил на спектакль — а их у него бывало по 28 в месяц. Параллельно шли записи на радио, работа над мультфильмами, съемки. Абсолютный трудоголик. Он не хотел, чтобы мама работала. Считал женский труд по дому и заботу о семье тяжелой обязанностью, отнимающей массу времени. В результате был единственным кормильцем, и не только нашим, — его заработков должно было хватать на нас троих, бабушку, помощь Алеше и Елене Владимировне Барановской. На день рождения кто-то даже подарил ему игрушечную композицию: большая птица сидит в гнезде и кормит пятерых птенцов, широко раскрывших клювы. Они с мамой были бессребрениками, не делали никаких сбережений. Нас выручало то, что до последнего дня Грибов числился артистом МХАТа. Когда он умер, мамина жизнь стала нелегкой. От переживаний открылся диабет, работать она уже не могла. Пенсия была крошечная.
Алексей Николаевич не стремился к власти и дружбы с ней избегал. Екатерина Фурцева, с которой он был хорошо знаком, даже обиделась, когда Грибов не пригласил ее на свое 70-летие, — в ресторане «Прага» тогда собралась вся театральная Москва. «Никогда на моем празднике не будет чиновников», — заявил Грибов. Для многих это был странный жест, учитывая, что он отмечен всевозможными правительственными наградами — первым в Москве получил Сталинскую премию среди артистов. Мы однажды даже поспорили: «Машка, как думаешь, что мне дадут? Звезду «соцтруда» артистам не дают…» — «Это и получите!» На кону была, как всегда, наша копилка с металлическими рублями... И Алексей Николаевич проиграл.
Кроме того, Алексея Грибова часто приглашали на официальные торжества как исполнителя роли Ленина. Обычно он играл сцену из «Кремлевских курантов», которые поставил еще Немирович-Данченко. И дома в шкафу хранился сценический костюм: манишка, жилетка, кепка.... Стабильно призрак вождя навещал нас по советским праздникам: 7 ноября Алексей Николаевич, перебираясь с концерта на концерт, забавлялся реакцией пешеходов, когда его машина останавливалась на светофоре и в ней на заднем сиденье примечали Ленина… Кто-то даже крестился под лукавым прищуром Ильича...
Перед тем как назначить Олега Ефремова руководителем МХАТа, Фурцева предложила возглавить его Алексею Николаевичу. «Мое дело — играть, больше я ничего не умею», — как отрезал он. «И артист-то я никудышный», — мог и такое добавить. Преклонялся перед Станиславским. Тот заметил Алексея Николаевича еще в студии МХАТа, когда он помогал студентам выпускать дипломный спектакль «На дне». Всего лишь подавал им текст за Луку, и Станиславский сказал: «А вот вы, молодой человек, на правильном пути». Грибов потом сыграет эту роль на сцене МХАТа и в спектакле театра «Современник». Алексей Николаевич считал, что без режиссера артист не создаст полноценного искусства: «Мне нужно зеркало». Начиная репетиции легендарного спектакля «Соло для часов с боем», режиссер Анатолий Васильев предложил: «Алексей Николаевич, да вы сами знаете, как играть». «Позовите мне Ефремова!» — потребовал Грибов.
У нас сохранился небольшой альбом 1923—1925 годов, который Алексей Николаевич назвал «Что-то вроде памятки»: трепетно собирал в него вырезки из газет, объявления, рецензии и свидетельства своих первых театральных гастролей по волжским городам. Даже билетики трамвайные туда вклеивал.
Грибов всегда вел путевые заметки, из которых можно узнать, как волновался признанный артист перед выходом на гастролях МХАТа в Лондоне: «Будут ли понятны местной публике чеховские кружева?» И какой в результате успех имели его Чебутыкин из «Трех сестер» и Фирс из «Вишневого сада». За кулисы поздравить русского артиста пришли Чарли Чаплин с женой, Вивьен Ли и Лоуренс Оливье. Питер Брук восхищался его игрой и приходил специально на все спектакли Грибова. Но после радостных эмоций в дневнике — неутешительный вывод: «Унижает несоответствие успеха и материального вознаграждения за него». И тут же можно прочесть, какой огромный Гайд-парк, как много женщин за рулем на улицах Лондона и как там чисто! Алексей Николаевич наблюдал смену караула королевских гвардейцев, встречу с шедеврами Национальной галереи и глазел на витрины магазинов...
По статусу народному артисту полагались лучшие отели, но Алексея Николаевича всегда возмущало, если кто-то жил в плохих условиях. Как-то и его поселили в совсем уж неказистом, малюсеньком номере. Грибов не стерпел: «Я играю по 25 спектаклей в месяц! Где мне отдыхать?»
В одной из заграничных поездок ему подарили первую видеокамеру. С тех пор Алексей Николаевич стал заядлым кинолюбителем. Мама говорила: «Как я хотела бы хоть глазком взглянуть на Лондон, Париж…» Теперь по возвращении муж устраивал ей сеансы кинопутешествий, сопровождая их красочными подробностями. Порой некоторые «идеологически невыдержанные» пленки из его поездок пропадали: я носила их проявлять в мастерскую, а там говорили, что они засвечены, брак. Так мы с Аленой и не увидели площадь Дам в Амстердаме, где собирались хиппи, и домик в парижском предместье, куда Грибов тайно вырвался на встречу с белой эмиграцией...
«Париж — город Дамы. Здесь меня называют русским Жаном Габеном...» Из Франции, конечно, привозил духи. А у мамы было обостренное обоняние, ей еще надо угодить! Нам с сестрой иногда доставались маленькие флакончики-пробники, и я сначала думала: «Даже для детей в Париже духи выпускают!» Но потом Грибов объяснил, что это такое, — он показывал, как хорошенькие парижские продавщицы в белых перчатках душат свои пальчики и благоухают… Доставал очень красивые ткани — все женщины в нашей семье хорошо шили. Как-то бабушка сотворила маме коктейльное платье невиданного «цвета бургундского вина» для новогоднего вечера в Доме актера. И они с Грибовым заняли там первое место как самая красивая пара. На следующий год из одежды — то же платье. Чтобы хоть немного изменить наряд, мы ночью кроили рукава, сделали новый вырез— и снова мама первая красавица!
Его письма летели к ней отовсюду… Из Токио: «Впечатлений уйма, но тебя они вовсе не заслоняют… До чего трогательны япончата: сидят у матерей на закорках в специальных рюкзаках…» Среди поклонников был доктор Накаяма, владелец клиники, который организовал у себя театр, где ставили русские пьесы, а стены украшали три портрета — Станиславского, Чехова и Грибова. Когда Накаяма-сан приехал к нам в гости, мы поразились, насколько скромно миллионер одет. А вот жена его ходила в настоящем кимоно! Еще один почитатель, японский бизнесмен Такахаси, очень помог нам, когда Алексей Николаевич заболел: передал лекарство от инсульта с пилотом пассажирского самолета из Японии. Алена с трудом прорвалась к трапу, и на обратном пути ее прихватила милиция, но лекарство мы получили.
В разлуках с любимой женой Алексей Николаевич скучал безумно: «Помню твои печальные глаза в момент моего ухода последний раз...» В гастрольных дневниках постоянно встречается фраза «Жду звонка из Москвы. Не понимаю, почему не звонит Наташа». Мама писала ему через день, связь работала плохо… Беда с Грибовым случилась тоже вдали от дома, на гастролях в Ленинграде…
Во время спектакля «Три сестры» он вдруг стал припадать на ногу, заплетался язык… Кто-то из зала выкрикнул: «У актера инсульт, дайте занавес! Я врач!» После второго акта Ирина Мирошниченко забила тревогу. Врача в антракте не нашли, Грибов доиграл спектакль… У него едва хватило сил на то, чтобы из гостиницы дозвониться моей маме. Она по речи поняла, что это инсульт, попросила: «Открой дверь номера и жди помощи». Из Москвы разыскала по телефону директора, который ничего не знал, организовала «скорую» и первым же рейсом вылетела в Ленинград. Пять месяцев провела там с Алексеем Николаевичем в больнице. Просто попросила поставить в палату еще одну кровать. И потом в течение трех лет он заново учился ходить, писать, разговаривать...
Нашим главным лекарством была дочка сестры Катька. Ползала по деду, постоянно смешила его, Алексей Николаевич просто души в ней не чаял, мы не ожидали, что ребенок способен принести деду столько радости. Его ведь всю жизнь мотало, вечно был занят... И вдруг — такая резкая остановка. Потихоньку встал на ноги, снова начал преподавать (студенты приходили прямо к нам домой). Потом мы осторожно стали водить его в театр… Но выяснилось, что легкие уже пожирает рак. Сколько может выдержать человек…
До болезни Алексей Николаевич никогда не выглядел стариком. Надвинет кепку, папиросу в зубы, Катьку на плечо — и на улицу. Когда видел ровесников на экране, сравнивал, оценивал. Сам был подтянутым, энергичным и невероятно аккуратным. Да и болел-то на моей памяти, не считая проблем с позвоночником, всего раз — пневмонией. Врачи тогда упустили роковое пятно на рентгене.
«Тяготит неизвестность — вроде бы душа попадает на небо. Но мы-то знаем, что неба нет — атмосфера одна», — написал Грибов в своем дневнике. Мне же кажется, Алексей Николаевич не оставлял надежды: а может, небо все-таки есть?
Это была моя первая большая потеря в жизни. Глубокой ночью мама приехала из больницы и рухнула без сил. Утром пришел сын Алеша и, узнав, что она лежит, попросил не беспокоить. Оставил короткое письмо. Оно начиналось словами «Разрешите поцеловать Вашу руку» и заканчивалось «Всегда уважающий Вас Алексей». Маме это принесло облегчение: он не участвовал в давнем противостоянии и не таил на нее обиду. На прощании мы были все вместе…
На каждый день рождения Алексей Николаевич дарил жене такое количество цветов, сколько ей исполнилось лет. В последний раз перед тем, как он слег, мама открыла дверь и увидела в холле роскошный букет. Не успела обрадоваться — по телу пробежала дрожь: алые бутоны пересыпаны черным мохером (накануне мы с Алексеем Николаевичем объездили пол-Москвы в поисках подарка — пряжи для маминого вязанья). Но сочетание ей показалось траурным… Вся глубина маминых чувств к Алексею Грибову раскрывается в одной ее фразе: «Я любила его, как не знала, что можно любить».
Подпишись на наш канал в Telegram