— Это нужно прекратить, так больше не может продолжаться!27 мая 1922 года. Париж. Маленькое кафе в закоулках Монмартра. Столик в укромном уголке. Игорь Стравинский держит руку Веры в своих ладонях, она молча кивает — говорить невозможно, все силы уходят на то, чтобы удержать слезы. Он во всем прав, конечно, так больше нельзя.— Послушай, твой… Сергей написал мне. Это страшное письмо. Он не угрожает, не грубит, но… Ты не представляешь, какой ненавистью пропитано каждое слово.
Вера снова кивает — она знает, как умеет ненавидеть ее муж. Порой ей кажется, что он ненавидит и ее саму. Но нет, это не так, это его беспомощная, ненужная любовь ищет слов. Когда-то очень давно, глядя на заснеженные зеленые крымские кипарисы, они говорили об этом: о том, что любовные ссоры так громки именно потому, что отдалившиеся души пытаются докричаться друг до друга.
— Вера, милая, послушай меня! — Что это, Игорь готов заплакать? В его глазах слезы? — Ты ведь и сама знаешь, это неизбежно. Ты должна быть с ним. Помнишь, ты говорила, а я спорил, глупец… Что счастье нельзя построить на несчастье другого. Я ничего не могу тебе предложить, ты ведь знаешь!
Вера кивает, сама себе напоминая смешную китайскую статуэтку, «болванчика», безостановочно качающего головой на шарнире, — она видела таких в роскошных гостиных в прошлой жизни… Плакать нельзя. И длить это больше невозможно. Вера поправляет шляпку, берет сумочку. Игорь смотрит так, словно силится запомнить каждую подробность, каждый жест. Вера встает. Он с рефлекторной галантностью тоже поднимается. Еще секунду они глядят друг другу в глаза. Вера первой отводит взгляд и торопливо уходит, запрещая себе оглядываться: она точно знает, что Игорь неотрывно смотрит ей вслед — и будет смотреть, даже когда она исчезнет.
Она знает потому, что это повторяется снова и снова. Вот уже полгода. Очередной самый последний раз... Встречи в одном и том же кафе, за одним и тем же столиком... Они приходят, оглядываясь, как шпионы, сидят, не прикасаясь к своим чашкам, держатся за руки и прощаются навсегда. А потом, через несколько дней, прощаются снова. И каждый раз верят, что уже ничего не изменить.
А затем кто-то — Игорь или Вера — первым пишет письмо. Откровенное, как дневниковая запись. Жалуясь, как больно и плохо, единственному человеку, который переживает то же самое и может понять. Вера — Игорю. Игорь — Вере. «Я не способен ничего делать. Могу только думать о тебе и сочинять музыку, такую музыку, которая связана с тобой. Что нам делать с тобой? Что нам делать…»
…Что делать, что делать, что делать… Эта мысль неотступна, машинально он отслеживает темп и ритм, нащупывает мелодию, и вот она гремит в исполнении симфонического оркестра, и от взмывающего стона скрипок щиплет в глазах. С этой страшной музыкой в голове он входит в квартиру, бросает шляпу на кресло, лихорадочно, словно задыхаясь, разматывает шарф…
— Гима? Гимочка, наконец-то!
О, господи. Самый страшный момент. Катя выходит его встречать. Глаза ее лучатся радостью — и сочувствием. Катя все знает. Катя любит его и жалеет. Ее мужу плохо, у него беда. Та женщина разбивает его сердце — каждый день, каждую минуту. И лучше бы ей, Кате, наверное, вовсе больше не жить. Потому что представить себе пустой мир без Игоря невозможно, но и видеть, как он страдает, невыносимо.
Нет, она не грешит, не просит о смерти, даже когда задыхается от кашля, а потом видит кровь на платке. Но порой задается вопросом — для чего длится такая жизнь?
Больше всего Катя боится, что ее Гимура перестанет сочинять. Музыка — его жизнь, без нее он погибнет. Если та женщина будит в нем музыку, значит, так нужно, и она, Катя, примет это и объяснит детям. Их отец наконец признан, его гений покорил мир. Стравинский, Стравинский, Стравинский — все вокруг старательно выговаривают сложную фамилию ее мужа. С тех пор, как они в Париже, он работает невероятно активно, премьеры сменяют одна другую, публика рукоплещет «Жар-Птице» и «Петрушке», Дягилев и Нижинский совершенно счастливы, Дебюсси и Равель расточают похвалы… Катя хватается за платок, подносит его к губам, захлебываясь внезапным кашлем.
— Что? Катя, что? — Игорь бросается к ней.
Нет, ложная тревога, платок чист. Игорь закрывает глаза. Всякий раз, когда это происходит, его сердце пропускает удар. Одна только мысль о том, что с Катей может случиться самое худшее, повергает его в панический ужас. Кто еще будет любить его так? Кто будет терпеть, переписывать ноты, заботиться, принимать таким, какой есть, с его отвратительным характером? Он знает ее всю жизнь, он не умеет жить без нее, она была всегда!
Его жена, его кузина. Игорь Стравинский и Екатерина Носенко знали друг друга с раннего детства и очень дружили. Только с ней он делился тем, что узнавал и придумывал, первыми поисками гармонии и сочинениями. Это странно, но родители совершенно не желали для него стези композитора. Даже отец, Федор Игнатьевич, первый бас «Мариинки», признававший у сына и совершенный слух, и явные способности, мечтал, что тот станет юристом. Что ж, Игорь подчинился и поступил в Санкт-Петербургский университет. Если бы не Римский-Корсаков, ближайший друг отца, если бы не его заступничество и наставничество… Только благодаря ему Игорь смог оставить постылую юриспруденцию и всецело сосредоточиться на музыке.
А Катя все время была рядом — тихая, любящая, верящая. И когда именно их детская дружба переросла в глубокое чувство — ни один не смог бы ответить. Она не любила имя «Игорь» — оно казалось таким чужим, гордым, официальным. Для нее Стравинский всегда был «Гимой», «Гимочкой», «Гимурой» — и это детское нежное имя в ее устах годы спустя наполняло его ощущением покоя и уюта. Им нельзя было жениться: церковь запрещала браки между двоюродными. Но Игорь тогда проявил недюжинное упорство и настойчивость. И не только убедил семью в серьезности их с Катей чувств, но и отыскал священника, который согласился обвенчать их в сельской церквушке. Те клятвы казались незыблемыми, а жизнь обещала только радость… если бы не болезнь Кати — медленно съедавшая ее чахотка. Проклятые туберкулезные санатории быстро стали необходимостью, даря одновременно надежду на облегчение, страх и глубокую грусть расставания.
Годы сделали их одним целым. Страсть давно ушла, вытесненная нежностью, сочувствием и усталостью Игоря — и грустью, благодарностью и виной Кати. Оба они искренне считали, что это и была любовь. Не юная и безоглядная, а зрелая и жертвенная. Обреченная выражать себя в бесконечных письмах: из санаториев от Кати или с гастролей от Игоря. И увенчанная рождением четверых детей — Федора, Людмилы, Святослава, Милены.
Сырые стылые петербургские зимы были для Кати губительны, об этом в один голос твердили врачи. Значит, единственный выход — жизнь за границей, хотя бы с осени до весны. Идеально подходила Швейцария. И позже Швейцария одновременно спасла и обездолила семейство Стравинских: сначала Первая мировая война, а потом революция сделали возвращение домой невозможным.
Вспоминать о том времени Игорь не любил. У него тогда голова шла кругом от гнетущего чувства долга и то и дело накатывающей беспомощности. В Швейцарию успели перебраться его мать и сестра Кати с семьей. Всех их нужно было кормить. Его добрый ангел и злой демон, ловкий гениальный импресарио Сергей Дягилев, Игоря тогда чуть не уничтожил — радостно воспользовался тем, что революция разом отменила авторское право и Стравинскому можно не платить… Потом они помирились, конечно. Игорь перевез семью в Париж, но жить было не на что. Если бы не Коко…
— Постарайся уснуть — хотя бы ненадолго, хорошо?
Игорь подтыкает плед, Катя благодарно улыбается и закрывает глаза. Обычно капризный и требовательный, в такие минуты ее муж забывает о себе и становится заботливым и нежным. Он на цыпочках идет к двери спальни, на секунду бросает взгляд на туалетный столик — в полированной поверхности отражается флакон Chanel №5. Запах он хорошо помнит. Катя не пользуется этими духами, ссылаясь на то, что изысканный аромат, к сожалению, провоцирует приступы кашля. Но Игорь знает настоящую причину, хотя они с женой никогда об этом не говорят.
Стравинского и Шанель познакомил все тот же вездесущий Дягилев. И на целых два года блистательная Коко стала их добрым ангелом — поселила на своей вилле и фактически содержала. Игорь тогда совсем потерялся и забыл о фамильной гордости. Стыдно признаться, но он настолько привык к ежемесячным выплатам от Шанель, что стал считать их уже не благодеянием, но чем-то положенным ему по праву. Что за гадкие сердитые письма он ей писал, стоило хотя бы ненадолго задержать перевод! Конечно, пошли сплетни, конечно, о них говорили… Вилла «Бель-Респиро» вечно была переполнена гостями, Шанель даже наняла русскоговорящую прислугу… В год их с Игорем знакомства она и создала легендарные «№5». И еще много лет продолжала так или иначе поддерживать Стравинского материально. Но все это будет позже — и уже исключительно по старой дружеской памяти.
Потому что Игорь встретит Веру. Урожденную Боссе, в замужестве — Люри, затем — Шиллинг, а потом наконец — Судейкину. Жену человека, с которым Стравинский связан деловыми и дружескими отношениями, талантливейшего художника… Жену человека, который не стоит ее, не стоит!
…Вера сидит, опустив глаза и безвольно сложив руки на коленях. Все, что она чувствует, это опустошение и усталость. Жизнь стала похожа на бесконечную киноленту. Одно и то же. Расставание с Игорем, за которым неминуемо следуют объяснения с Сергеем. Впрочем, какие же объяснения? Она просто молчит, слушает и кивает.
Порой Вере казалось, что она обречена на любовь «втроем». Она шутила, что, если бы ее портрет писал кто-то из «кубистов», то он представлял бы собой сплошные треугольники. Единственным исключением был первый брак — очень юный, страстный и короткий, расстроенный родителями. Отец, француз Артур Боссе, и мать, шведка Генриетта Мальмгрен, желали для своей дочери лучшего.
Московская гимназия с золотой медалью, университет в Берлине — какой уж тут студент Люри, право слово! Впрочем, надолго оградить дочь от любовных драм им все равно не удалось. Там же, в Берлине, Вера быстро снова вышла замуж — за прибалтийского немца Роберта Шиллинга. С ним и вернулись в Москву накануне Первой мировой. Шиллинг стал актером МХТ, а Вера поступила в балетную школу знаменитой Нелидовой.
Она была невероятно хороша собой — классической «античной» красотой: плавные линии, греческий профиль, завораживающие глаза… И, конечно, не могла остаться незамеченной в эпоху набирающего популярность немого кино. Вскоре Вера уже снималась в фильмах Протазанова и Гардина, сыграла блистательную Элен Безухову в «Войне и мире». Оказалось, что актерским талантом она наделена сполна, и вот уже знаменитый Таиров принимает ее в труппу своего Камерного театра. Представляя ее актерам, он подмигнул: «Не было ни гроша, да вдруг — Шиллинг». Вера вежливо улыбнулась: своим каламбуром Таиров затронул больную струну — ее супруг был игроком.
Там, в Камерном, она и встретила знаменитого Сергея Судейкина, тонкого, нервного, бесконечно талантливого и обладавшего сомнительной славой отчаянного сердцееда. Тот влюбился в нее сразу. Они тогда ставили «Женитьбу Фигаро», Вера там занята не была, но Судейкин немедленно убедил Таирова, что в спектакле необходим испанский танец в исполнении артистки Шиллинг, и придумал для нее невероятный костюм, сплошь расшитый звездами…
…В 1938 году актера МХТ Роберта Федоровича Шиллинга арестуют, обвинят в шпионаже и расстреляют. В истории русского театра он останется первым исполнителем роли майора фон Дуста в «Днях Турбиных», в остальном же его будут помнить лишь как бывшего супруга Веры, недрогнувшей рукой вычеркнувшей его из своей жизни в далеком 1915 году.
Роберт тогда просто перестал для нее существовать. Театр перестал быть необходимым. Москва перестала быть домом. Теперь был только Сергей. С которым она, не заботясь о приличиях, уехала в Петербург. И ради которого отныне собиралась жить. В Судейкина Вера не влюбилась — она, как говорят англичане, «упала в любовь». О, он был настоящей легендой: талантливый художник, гуляка, пьяница, первый донжуан Петербурга. Много позже, в минуту любовной откровенности, он небрежно признался Вере, что в юности дня не проводил, «не употребив две-три женщины». Эти его слова Вера со своей франко-шведской скрупулезностью записала в дневник. Кстати, ее не отталкивала, а скорее интриговала совершеннейшая распущенность Сергея в выборе объектов страсти, среди которых были и знаменитые петербургские красавицы, и богемные дамы, и прачки… и мужчины, мужчины — тоже. Вере удалось невозможное, реальное только в дамских романах, — приручить и «одомашнить» развратника. То, что оказалось не под силу другой: к моменту их встречи Сергей был женат.
…Только ледяное спокойствие Вера могла противопоставить гневу своего мужа, его крику, злобе и обвинениям. У нее были свои способы. Можно вонзить ногти в ладонь и отвлечься на боль. Можно смотреть Сергею в глаза и с разными интонациями повторять про себя «не люблю, не люблю», давая то Офелию, то Марию Стюарт, то Джульетту. А можно — и это приятнее всего — просто представлять себе Игоря. Как он смотрит ей в глаза, как прикасается к ее руке, как мелькает его перо, расставляя нотные значки. Как от него пахнет чудесным горьковатым одеколоном, как безупречно подстрижены его усы, как звучит его голос — глуховатый и теплый. Она уплывала туда, губы Сергея шевелились — а звука не было. Чудесно...
Сергей точно знал, в какой момент она перестает его слышать. Это лицо, глаза были для него открытой книгой — с тех пор, как он бесконечно воспроизводил их на портретах. И он отлично понимал, какой способ Вера использует, — он сам его изобрел когда-то. И вот так же спокойно смотрел на то, как беззвучно шевелятся прелестные губы визгливо кричавшей на него Ольги. Ольги Глебовой-Судейкиной, знаменитой балерины. Психеи, чаровницы, феи. Его бывшей жены.
Любить хрупкую, порывистую, наделенную волшебным обаянием Оленьку было несложно. С кем только ее не сравнивали — с бабочкой, цветком, певчей птичкой. Ближайшая ее подруга Ахматова (о ночи с Анной в мастерской на Васильевском Судейкин предпочитал не вспоминать, хотя ее посвященное случившемуся стихотворение ему и польстило) спустя годы выведет Оленьку под именем Коломбины в «Поэме без героя». Как, впрочем, и всех прочих, весь нелепый «погорелый театр» их безумной молодости. Кто-то скажет — разврат, безнравственность и разнузданность. Что ж, может, и так. Все они были как мотыльки у огня, стремились чувствовать и пробовать, а Оленька — охотнее всех.
Как легко она бросилась в его объятия, забыв обо всем! Они познакомились в Драматическом театре Комиссаржевской. В канун 1907 года Сергей уезжал в Москву, Оленька отправилась его провожать. Они смеялись и целовались в купе… и Оленька просто уехала с ним, отмахнувшись от необходимости выйти вечером на сцену. А вернувшись через два дня, как ни в чем не бывало поехала к Комиссаржевской каяться, но та ледяным тоном объявила, что артистка Глебова в ее труппе более не числится. Оленька небрежно пожала плечами — и через неделю обвенчалась с Судейкиным. Ах, что за прелестная жизнь у них началась! Они разрывались между Петербургом и Москвой, везде — желанные гости, Сергей был нарасхват — оформлял спектакли, сотрудничал с журналами, участвовал в выставках, и при этом с женой они были неразлучны. Их связывала настоящая страсть, Сергей буквально боготворил Ольгу и создавал ее, как произведение искусства. Рисовал, расчесывал ей волосы, придумывал для нее прекрасные туалеты в античном стиле... А спустя год после свадьбы внезапно совершенно охладел к жене. Он очень обыденно сказал, что больше не испытывает к ней никаких чувств и не видит необходимости в притворстве. Мало того, сообщил, что все это время изменял ей, не брезгуя даже публичными девками. Последним ударом для Оленьки стал визит Михаила Кузмина. Поэт гостил у Судейкиных, Сергей оформлял сборник его стихов. Однажды любопытная, как ребенок, Ольга заглянула в дневник Кузмина. И узнала, что его с ее мужем связывает не только давняя дружба. О, как она кричала, как порхали ее руки — руки балерины, жестами передающие эмоции лучше всяких слов… А Сергей смотрел на нее — и не слышал.
Они тогда не расстались — лишь стали жить каждый своей жизнью. Оленька закружилась в бешеной мстительной пляске, в угаре меняя любовников и любовниц, прожигая жизнь. Слава Сергея росла — его наперебой приглашали к участию в самых ярких событиях.
Он вступил в «Мир искусства», расписывал стены легендарного кабаре «Бродячая собака» и «Приюта комедиантов». Менял женщин именно как перчатки и однажды потряс ко многому уже привыкшую Оленьку, потребовав спрятать его любовницу, сбежавшую от ревнивого мужа… И все же они по-прежнему были мужем и женой. До тех пор, пока не появилась она, Вера, прекрасная, теплая, любящая и ничего не требующая. Та самая, что теперь смотрит на него, как на постылого провинциального трагика в роли Отелло… а то и просто как на пустое место.
— Послушай, я не могу без тебя. Я пропаду без тебя. Я — это ты. Я только тобой жив!
Это он уже не кричал. Это она услышала. Звук вернулся. Сергей подошел к стоящим у стены холстам, беспомощно коснулся ее любимого портрета — со склоненной головой, нежной линией шеи, опущенными глазами.
— Зачем он тебе? Что он может тебе дать? Мы ведь были счастливы, Вера! В Москве, в Ялте, в Тифлисе, даже здесь, в Париже, еще недавно… Ну, вспомни же! Неужели же ты забыла?
Она не забыла. Он не разводился с Ольгой. Более того, временами они шокировали общество, появляясь втроем. К Оленьке все бросались с нежными поцелуями, Вере холодно кивали. Для нее не было секретом, что за спиной все ее называют «Бякой». Это ничего, это можно было вытерпеть. В конце концов, между собой они с Ольгой были безупречно вежливы. Сергей рисовал и писал их вместе, они вдвоем демонстрировали платья, сшитые по его эскизам.
…Много позже, несколько жизней спустя, Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина, хрупкая и резко состарившаяся, будет вести в Париже почти нищенское существование, пытаясь зарабатывать переводами и торговать куклами собственного изготовления. Ее увидят подбирающей окурки на тротуаре. А потом однажды она впервые спустится в бомбоубежище, не успев взять с собой обожаемых певчих птичек — единственных друзей, которых никогда раньше не оставляла. Поднявшись после бомбежки, она обнаружит, что дом разрушен и птицы погибли. Вскоре, так и не дожив до конца войны, Ольга Афанасьевна умрет от чахотки в парижской больнице. На похоронах ее будет лишь несколько человек, таких же ветхих и истертых обломков невозвратимой и призрачной жизни.
А пока тень ее в жизни Судейкина становилась все бледнее и бледнее, пока не истаяла совсем. Все в конце концов устроилось. Вера оставила мужа, и они с Сергеем стали жить вместе, а Оленька упорхнула в новую жизнь, в любовные приключения, балет, богемные вечеринки… Вера и Сергей долго еще не расписывались, формально Судейкин оставался женатым на Ольге. В остальном же он полностью сосредоточился на Вере: в ней он встретил идеальную жену. В отличие от Ольги Вера сразу же решительно и бесповоротно отказалась от собственной сценической карьеры. Сознавая талант своего мужа, она готова была жертвовать всем. В начале совместной жизни записала в своем дневнике правила, которыми намерена была руководствоваться отныне и навсегда. Старательно вывела заглавие: «Обязанности жены художника». И перечислила:
«1. Заставлять работать художника хотя бы палкой.
2. Любить его работы не меньше самого художника.
3. Каждому порыву работы идти навстречу, зажигаться его новыми замыслами.
4. Держать в порядке работы, рисунки, наброски, карикатуры. Знать каждую работу, ее замысел, значение.
5. Относиться к новым работам как к неожиданным подаркам.
6. Уметь смотреть картину часами.
7. Быть физически идеалом, а потому быть его вечной моделью».
В июне 1917 года они уехали в Крым. Так, сами о том не подозревая, они пустились в бесконечное путешествие, навсегда расставшись с домом. В Крыму — Алушта, Ялта, Гурзуф, Мисхор, Коктебель, — они пережили революцию. В тесном кружке таких же обездоленных беглецов — политиков, актеров, художников, писателей — гадали о будущем. В феврале 1918 года расписались — в странном учреждении хмурый представитель новой власти небрежно проштамповал документы, и ничего не изменилось, просто Вера официально стала Судейкиной. Дальше были Новороссийск, Тифлис, Батум, Баку… Гонимые ветром, они не теряли надежды. У них было за что держаться: они держались друг за друга.
Все это время Вера вела подробные дневники. Она описывала нелегкий «чемоданный» быт, хозяйственные хлопоты. Теперь ей приходилось быть не только музой, но и прислугой, и эти новые обязанности она с легкостью приняла на свои плечи. Стирала, готовила, доставала продукты, убирала… Но ни на секунду не оставляла своего главного предназначения — быть слушательницей и собеседницей Сергея. Тот справлялся с ситуацией гораздо хуже — стал истеричным и нервным, бесконечно чего-то требовал и в чем-то упрекал. «Ты инертна, ты недостаточно интересуешься моим искусством, когда в последний раз ты читала мне вслух, когда ты найдешь наконец время позировать?!» — тогда Вера впервые научилась отключаться и гнать от себя чувство вины. Уставшая от дневных забот и хлопот, не имеющая возможности поделиться бытовыми тяготами и пожаловаться, она вспоминала, как на днях ходили к Марии Павловне Чеховой, как смешно великий убийца Распутина Феликс Юсупов берет уроки русского языка, которого почти не знает, как у Браиловских спорят о судьбе Крыма — достанется он большевикам, немцам или австрийцам, какие новости приходят из Москвы… И все же любовь не уходила. Под влиянием мужа Вера начала рисовать, не подозревая о том, что живопись много позже станет делом ее жизни. А Сергей иногда словно спохватывался — бросался работать, пытался неуклюже помогать по хозяйству, тащил ее в сувенирные лавочки, чтобы среди бесчисленных безделушек поискать настоящие незаметные жемчужины. Однажды он проснулся в слезах: ему приснилось, что Веру снова выдали замуж за другого. Лица другого он не помнил, помнил только ужас и смертельное ощущение одиночества.
В 1920-м они уехали из Батума в Париж, ясно понимая, что другого выхода нет. Работа у Сергея появилась сразу же: вместе с другом, легендарным Никитой Балиевым, они возродили в Париже кабаре «Летучая мышь», началось сотрудничество с театром «Аполло» и «Русской оперой»… Жизнь в Париже кипела, Дягилев фонтанировал прожектами один смелее другого, впереди была постановка балета «Спящая красавица» с Анной Павловой — и для Веры там нашлась небольшая партия, танцевать почти не нужно, нужно просто царить на сцене, она это умела… Дягилев пригласил Судейкина на деловой обед, чтобы они с именитым композитором Стравинским обсудили будущее сотрудничество.
В ресторан на Монмартре Сергей пришел с Верой. Игорь Стравинский и Вера Судейкина полюбили друг друга с первого взгляда.
…Через два года Сергей Юрьевич Судейкин уедет в Америку, в Нью-Йорк. С собой он увезет открытку от Веры с изображением статуи Свободы и подписью: «Надеюсь, там ты обретешь свободу». Он будет много работать, в основном занимаясь оформлением театральных постановок, но успеха не добьется.
По приезде даст отвратительно откровенное интервью местной желтой прессе, объясняя свой переезд коварным предательством жены. Он снова вернется к былому разгулу, на сей раз заводя романы со своими студентками, — на одной из них, Джин, он женится, встретив и третью жену в театре — на сей раз в «Метрополитен-опера». Он растратит ее состояние на свои неудачные проекты — к старости Джин Судейкина будет продавать картины покойного мужа и собственные вещи. А сам Судейкин растеряет друзей и умрет в бедности и одиночестве в 1946 году.
— Что ты в нем нашла? Что есть у него, чего нет у меня?! Ладно, хорошо, ты не думаешь обо мне, подумай о его жене хотя бы! Чем она виновата? Ты что, в гроб ее вогнать хочешь?
Вера опускает голову. Сергей совсем ничего не понял — вот уж чего она не желает, так это разрушить жизнь Екатерины Гавриловны. Она не знакома с ней лично, но знает о ней больше, чем о родном человеке. Игорь рассказывал очень много, и пусть слушать было тяжело, причины его откровенности она понимала: он делился с ней всем, что у него было. И своей жизнью, пятнадцатью годами брака с Катей — тоже. Вера знает, он никогда не оставит жену. И у нее даже в мыслях нет осудить его за это. Игорь Стравинский — порядочный человек. Гордый, сложный, порою невыносимый — настоящий шляхтич: род Стравинских ведет начало с 1500 года и упомянут в переписи войска Великого княжества Литовского.
Что она в нем нашла? Уж точно ее обворожила не внешность Игоря. Он был совсем, совсем нехорош собой. Низкорослый, всего лишь 158 см роста, тщедушный, лысеющий, с головой, по его собственному признанию, похожей на яйцо, с огромным носом и ушами… Но при этом он был щеголем, каких Вера никогда не встречала — даже в утонченной франтовской богемной своей среде. Его шляпы, костюмы, перчатки, шарфы и шейные платки, его холеные усы и безупречный маникюр, его одеколон… Его манеры, парадоксальный сарказм, самоирония, разнообразные культурные интересы и глубокие знания... Его гений... И его невыносимый характер...
У Стравинского были свои неприятные странности — скажем, паническая боязнь заболеть. Поэтому Игорь вечно кутался в свитеры и шарфы, скрупулезно вел дневники, в которых записывал подробности состояния здоровья и названия принимаемых лекарств. Он был маниакальным аккуратистом, зависимым от расположения вещей и требовавшим соблюдения порядка во всем.
Раздражительный и эмоциональный, он легко шел на ссоры и впадал то в ярость, то в депрессию. Патологически скупой, экономил на словах в телеграммах и отклеивал марки с конвертов. Кто знает, может, так в нем отзывалась память о страшном времени в Швейцарии, когда отчаяние от безденежья и от того, что все рассчитывают на него одного, захлестывало с головой… Предельно эгоцентричный, сам дирижировал оркестром, уверенный, что другие неминуемо испортят его произведения. А еще много пил. Сам же шутил: «Меня можно называть «Стрависки».
Но этот же человек, все недостатки которого были для Веры очевидны, один умел точно чувствовать, что у нее на сердце. Они совпадали во всем — во взглядах и вкусах. Как раньше Вера одна могла излечить Судейкина от пристрастия к алкоголю, так же теперь она одна умела успокоить Стравинского в гневе или тоске. Он фонтанировал идеями, он необычайно остроумно шутил, он был способен на щедрые поступки, он… он…
— Я ухожу. Я от тебя ухожу.
Вера встает, Сергей растерянно хмурится.
— Вера, опомнись! Ты с ума сошла! Ты пропадешь, он тебя погубит! Он страшный человек, он поиграет и бросит! Вера, я… я не приму тебя обратно!
Вера знает, что примет, конечно, примет. Впрочем, ему не придется — она не вернется. Так действительно больше нельзя. Нельзя строить счастье на несчастье другого, все так. Но что, если несчастный другой — это она сама?! Нет. Впервые за полгода метаний и сомнений в ее уме и сердце рождаются совершенная ясность и пьянящее чувство свободы. Впервые она принимает осознанное решение — и больше не позволяет себе колебаться. Она готова. Пусть Игорю нечего ей предложить — ей есть что дать ему. Ей пора уходить — а там будь что будет.
Будет так. Еще почти двадцать лет Игорь проживет, деля себя между семьей и Верой. Та возьмет на себя все, что сможет, станет и музой его, и собеседницей, и секретарем. Нет, не напишет, как когда-то, памятку «Обязанности жены композитора», просто подчинит Стравинскому свою жизнь. Им с Екатериной Гавриловной придется вынести знакомство — Игорь этого потребует. Уезжая, он будет писать письма каждой, а они — мериться между собой их количеством (у Веры, конечно, больше). Все чаще он будет брать с собой на гастроли Веру — и не раз Кате придется униженно писать любовнице мужа, прося о помощи: Игорь все чаще будет забывать высылать семье деньги на содержание. Вера познакомится с его детьми — тем ничего не останется, как просто принять ее неизменное присутствие в жизни отца. Потом будет страшный 1939 год. Сначала умрет мать Стравинского Анна Кирилловна, так и не узнавшая об отношениях сына с Верой.
Потом — его дочь Людмила, а следом, почти сразу, угаснет и Катя. В 1940 году Игорь и Вера переедут в Америку и поженятся — церемония будет такой же гнетуще формальной, как с Судейкиным: просто штамп равнодушного чиновника. Новая родина, новая жена, новая жизнь... Красавица и чудовище: тщедушный маленький Стравинский — и высокая роскошная Вера... Странно, но у всех эта пара будет вызывать ощущение полной гармонии, притягательности и взаимной любви. Стравинские купят дом в Голливуде и проживут вместе еще 30 лет, объездят весь мир, рукоплещущий гениальному композитору, при жизни ставшему классиком. Вера неотлучно будет рядом с мужем, ведя его дела, выступая менеджером и переводчиком. На ежедневном расписании Игорь будет приписывать сверху: «Сначала ты меня поцелуешь». А уже в глубокой старости, незадолго до смерти, когда Вера попросит мужа расписаться в каком-то документе, вдруг вместо этого напишет по-русски: «Как же я тебя люблю!» Последнее его произведение, нежный романс «Сова и кошечка», будет посвящено Вере.
Игорь Федорович Стравинский умрет в 1971 году, не дожив двух месяцев до 89 лет. Вера похоронит его в Венеции, так напоминавшей мужу любимый Петербург. Рядом с Дягилевым, который когда-то их познакомил. Сама же она доживет до 94 лет — и отнюдь не в забвении. До глубокой старости Вера сохранит красоту и обаяние и будет окружена друзьями и поклонниками, принимая гостей в роскошной нью-йоркской квартире с видом на Центральный парк. К бережно сохраненным посвященным ей поэмам Кузмина и стихам Мандельштама добавятся восхищенные строки Бродского и Довлатова. Она опубликует свои дневники и переписку со Стравинским и до конца жизни будет заниматься живописью и выставлять свои работы — фантастические пейзажи в абстрактном духе. Веры Артуровны Стравинской не станет в 1982 году, ее похоронят рядом с мужем.
Все это будет. Много позже. А сейчас Вера уходит, не оглянувшись на мужа, на собственные портреты, на прежний дом и прежнюю жизнь. Солнце слепит глаза. Сейчас она пойдет к подруге, попросит приюта, а потом отправит Игорю телеграмму. 28 мая 1922 года начнется ее новая жизнь.
Подпишись на наш канал в Telegram