…В партере — золотые эполеты, обнаженные женские плечи и море бриллиантов — в летний театр, устроенный в Красносельском военном лагере, на балетный спектакль Мариинского театра съехался весь петербургский свет.
Такие представления случаются во время гвардейских маневров. Для артистов и публики пускают специальные поезда, и праздник начинается еще на вокзале. После спектакля дают банкет, артисты получают подарки от министерства двора.
Молодой конногвардеец Теляковский сидел на боковых креслах и лорнировал сцену: среди обитых парчой фанерных декораций бисировала невысокая, черноволосая, похожая на девочку балерина. Не красавица, но с изюминкой, удивительно пластичные руки, чудные ножки и 32 фуэте — это невиданно! Нетрезвый товарищ наклонился к нему и жарко зашептал в ухо:
— Малютка Кшесинская… Государь влюбился в Матильду Феликсовну, будучи цесаревичем… Говорят, ее выбрал Александр III… Так же как в приличных домах папенька подбирает сыну смазливую горничную, чтобы отпрыск не лишился девственности в борделе… Теперь Матильда с великим князем Сергеем Михайловичем…
Теляковский сухо кивнул, отодвинулся от болтуна и принялся рассматривать кордебалет: «птички» были чудесны, скоро у многих барышень появятся покровители, и их карьера будет обеспечена. Потом был банкет, уставленный блюдами с художественно оформленными закусками буфет, невероятно вкусные канапе на хлебе фантастической белизны, запотевшие бокалы с шампанским, сливающийся в ароматное облако запах духов и танцы…
Через 22 года кассир Теляковский идет на работу, его ждут место в кассе да суп из воблы на обед, на дворе не 1897-й, а 1919 год, перед ним не причудливо изукрашенный Красносельский театр, а Николаевский вокзал.
Тот, кто в 1919 году не пытался уехать в Москву с Николаевского вокзала, прямиком попадал в преддверие ада, — настоящим же адом были набитые до отказа холодные ободранные вагоны. Бывший артист императорских театров, солист «Мариинки» Иосиф-Михаил Кшесинский уезжал в Москву к дальней родне. При виде клубившейся на перроне злобной разношерстной толпы он оторопел. Мешочники и бабы в старых салопах, солдаты в кожанках и поношенных шинелях, видавших лучшие времена пальто — вагоны штурмовали и бывшие, и нынешние. У подножек кипела потасовка, над головами взмывали костыли, корзинки и чемоданы. Незадачливый путник сдвинул на затылок шляпу и присвистнул — оказывается, к поезду лучше было приходить загодя, часов этак за пять. Танцовщик скривился и уже был готов нырнуть в толпу, когда его деликатно тронули за рукав:
— Здравствуйте, господин Кшесинский.
Бывший артист императорских театров обернулся и остановился в изумлении: перед ним стоял невысокий, по-солдатски стриженный мужчина в старой шинели — Иосиф-Михаил помнил его в шитом золотом придворном мундире…
Кшесинский, пожав протянутую руку, промямлил:
— Здравствуйте, Владимир Аркадьевич…
Вскоре все уладилось: кассир Теляковский посадил артиста Кшесинского в особый вагон, который должны были прицепить к московскому поезду. В Москву ехала агитбригада, в ней Теляковского знали — в артистических кругах Петербурга и Москвы не было сколько-нибудь заметного человека, которому Владимир Аркадьевич не оказал услугу. Кшесинский отправился в Первопрестольную, как комиссар: с собственной койкой, кипятком в титане и вооруженной пулеметом охраной на вагонной площадке. А кассир Теляковский побрел на службу, ловко обходя кучи мусора и размышляя о превратностях судьбы...
21 год назад он, молодой полковник-конногвардеец, выпускник Николаевской академии Генерального штаба, был назначен управляющим московской конторой императорских театров. Его бывший командир, барон Фредерикс, стал министром двора и переманил к себе многих однополчан. У Теляковского были артистические наклонности: он неплохо рисовал, прекрасно музицировал, и министр об этом знал. Словом, на московские театры Владимира Аркадьевича назначили не просто так, а с дальним прицелом. Но сам он об этом пока не догадывался.
И вот по-кавалерийски прямо держа спину, одетый в непривычный штатский костюм господин Теляковский входит в московскую контору, расположенную в доме номер 8 по Большой Дмитровке, и поражается царящему там беспорядку. В комнате полно чиновников, стоящие вдоль стен шкафы ломятся от папок со служебными бумагами, на столах чашки с недопитым чаем, недоеденные бутерброды и переполненные пепельницы, окурки валяются даже на полу — в конногвардейских конюшнях, наверное, чище, чем здесь. Владимир Аркадьевич раскланивается и идет в свой кабинет, брезгливо морща нос, — запах табака пропитал все, от портьер до портрета государя. Так началась его театральная служба...
В 1919 году Петербург не был похож на себя. Город вымерз, оголодал, обезлюдел: зимой он напоминал темную пустыню, летом через брусчатку Невского пробивалась трава. А ведь еще недавно он выглядел совершенно по-европейски, многое взявшим и от легкомысленного Парижа, и от аристократичной Вены. И в Петербурге, и в Москве добрую половину театральных залов заполняли приезжие, но на невские берега ехали с папкой деловых бумаг, а в купеческую Москву стекались с туго набитыми бумажниками. Скоро он узнает, что в Москве не считается за грех прийти и в драматический Малый, и в Большой театр подшофе, что капельмейстера, посмевшего сделать замечание, пьяненький зритель может и побить. В московских императорских театрах Теляковскому полагалось особое служебное кресло, сиденье которого перекрывал медный прут. Дело в том, что, войдя в зал, москвичи норовят плюхнуться куда им угодно и надоеду-капельмейстера могут покарать рукоприкладством. И хлопают-то здесь не по-петербургски: с ярусов в Москве во время оваций размахивают чем угодно — вплоть до простыней. На одном из балетов, аплодируя приме, бойкий студент схватил кофточку соседки, которую девушка положила на спинку своего кресла, и размахивал ею в ложе второго яруса, да так увлекся, что полетел в партер. Снес со стены бронзовое бра, сломал кресло, потом встал как ни в чем не бывало, сказал ошеломленным служителям, что хотел бы продолжить смотреть спектакль, и ушел к себе наверх…
Да и артисты здесь не такие, как в Петербурге: там, в Малом театре, они вымуштрованы: никогда не опаздывают, не пропускают репетиций, не разводят в труппе интриг, уважают начальство. Ни следа питерского духа и в московских балетных: в столице танцовщицы живут с великосветскими балетоманами, гвардейскими генералами, промышленниками, министрами, великими князьями. В Первопрестольной же выходят замуж за богатых купцов и, не оставляя сцены, становятся примерными женами и матерями. А перебивающиеся на скудном жалованье танцовщицы московского кордебалета держат коров и торгуют молоком. Причем это в порядке вещей: как-то барышня не пришла на репетицию, передав товаркам, что заболела. Оказалось, у балерины захворал теленок…
Впрочем, у московской императорской сцены были и свои преимущества. Здесь, в стороне от министерства двора и избалованных питерских балетоманов, приходивших на спектакли, чтобы полюбоваться своей «птичкой» и обсудить в сакральной балетоманской курилке — кабинете полицмейстера «Мариинки» — ножки и плечики выпускниц балетного училища, можно пробовать и рисковать. Теляковский привел в театр прекрасных современных художников — Коровина, Головина, Бенуа и Бакста, и московский балет, еще недавно считавшийся второразрядным, быстро расцвел: обнаружилось, что здешние артисты ничуть не хуже питерских.
Но самой большой московской удачей был Шаляпин, когда-то певший в Мариинском театре. Потом его переманили в частную оперу Мамонтова. На императорской сцене Федора Ивановича не ценили, а у Мамонтова он стал знаменитостью. Новый управляющий московской конторой Теляковский поразил его воображение огромным контрактом.
Шаляпин не укладывался ни в какие рамки: мог оскорбить капельмейстера, устроить скандал, а потом впасть в отчаяние от угрызений совести и разрыдаться. Еще у него был удивительный дар влипать в нехорошие истории, и время от времени Теляковскому приходилось вытаскивать Федора Ивановича из неприятностей. То певца втягивали в патриотическую манифестацию хористов, преклонивших колени перед царем, то по просьбе публики он пел революционные песни. Время от времени Шаляпин решал уйти из императорских театров, собирал у себя дома лучших адвокатов — но все заканчивалось застольем с обильными возлияниями.
В Москве было уютно и покойно — тут Владимира Аркадьевича не подсиживали и не плели интриг… Через три года ему предложили возглавить всю Дирекцию императорских театров: Матильда Кшесинская скушала предшественника Теляковского — князя Волконского.
Тем временем в Петербурге разворачивалась хитрая балетная интрига: Кшесинская стала полновластной царицей сцены, запрещала танцевать свои балеты гастролершам, мешала карьере «птичек» именитых питерских балетоманов, и в конце концов те решили ее ошикать. Покровителям «птичек» принадлежало большинство мест в Мариинском театре, кресла свои они занимали десятилетиями, и в узком кругу их называли по номерам мест в зале: «четырнадцатый», «двадцатый», «пятидесятый». «Четырнадцатый» мог быть важным генералом, «двадцатый» — президентом банка, а «пятидесятый» — товарищем министра — в кабинете полицмейстера «Мариинки», где балетоманы испокон века собирались в антрактах, все они были равны. Тут решались судьбы балерин, а порой и государства российского, распределялись многомиллионные подряды — полицмейстер на это время уходил от греха подальше. Поскольку по стародавней традиции великим князьям-балетоманам на эти собрания ход был заказан, они подслушивали разговоры из гардеробной царской ложи.
Итак, обструкция Кшесинской долго обсуждалась в кабинете полицмейстера Леера, а затем у Кюба — в самом дорогом питерском ресторане, куда балетоманы съезжались после спектаклей. Кто подслушал заговорщиков, так и не выяснили: то ли великий князь Сергей Михайлович из царской ложи, то ли знавший французский официант, но только на злополучном балете в Мариинском театре была полиция. Едва в ложах зашикали, как зачинщиков начали забирать в полицейский участок. К этому уважаемые господа, владельцы заводов и больших капиталов, не привыкли, и те, кого еще не успели вывести, быстро притихли.
Кшесинская победила: на очередной спектакль, нарушив распоряжение начальства, она пришла в собственных фижмах. Князь Волконский объявил ей выговор, Матильда Феликсовна нажаловалась великому князю, тот — императору. Директору императорских театров оставалось только подать в отставку. Его преемник Теляковский возненавидел скандальную приму через неделю после того, как занял директорский кабинет в похожем на дворец доме № 2 на Театральной площади, но Кшесинская была опасна, и с ней приходилось ладить.
Внешне отношения складывались чудесно. Владимир Аркадьевич говорил, что счастлив служить вместе с Матильдой, и ее любовник, великий князь, к нему благоволил. В балете в то время шла нешуточная борьба: испокон века балерины императорских театров носили юбки выше колена, но сейчас решено их удлинить. Балетоманы пришли в ярость — рушилось то, ради чего многие ходили на спектакли. Кшесинская не подчинилась и просто подкалывала юбки. Когда Теляковский ей попенял на самоуправство, она ответила, что иначе невозможно: «Я маленького роста, уважаемый Владимир Аркадьевич, и буду похожа на чучело. Вы ведь этого не хотите?» Директор хотел именно этого, но изо всех сил скрывал свои чувства. Кшесинская висела у него на ногах, подобно гире: Теляковский задумал реформировать балет, пригласить талантливых художников и балетмейстеров, дать ход молодым танцовщицам, а как этого добиться, если не чувствуешь себя хозяином в собственном доме?
Чары Кшесинской на нового директора не действовали, но он знал — у Матильды просто дар морочить головы мужчинам. Родила она непонятно от кого: то ли от великого князя Сергея Михайловича, то ли от его кузена Андрея Владимировича, а не то вообще от танцовщика Козлова — и оба Романова считали ребенка своим! Все, что было связано с балериной, доходило до ушей императора, и Николай всегда защищал свою первую любовь. Положение казалось безвыходным, но в конце концов Матильда Феликсовна устала от императорских театров и ушла, но за тем, что происходило на сцене, бдительно присматривала. После нее осталось наследство: танцевавший на Мариинской сцене брат Иосиф...
…В окошко кассира просунулась багровая, заросшая недельной щетиной рожа, за ней потянулась рука, пытающаяся вцепиться Теляковскому в горло: уволенный вчистую братишка с линкора «Гангут» хотел уехать домой, на Орловщину, а билетов не было. Но для чего нужны билеты, Владимир Аркадьевич не понимал — сейчас ведь все решают кулак и наган! Когда состав подадут, в него набьются и те, у кого они есть, и безбилетники. Не является ли пережитком прошлого он, кассир Теляковский, бывший директор императорских театров и тайный советник, кавалер русских, французских, шведских, итальянских, баварских, бухарских и китайских орденов?
Мягко отцепив от своего воротника братишкины пальцы и пообещав брызгающему слюной матросу спальное место, Владимир Аркадьевич подумал, что в должности директора императорских театров он делал примерно то же самое. В него готова была вцепиться пресса — и правая, и левая. В питерских театрах плелись замысловатые интриги, своих артистов продвигали члены императорской фамилии, и между ними, словно кот между мчащимися по Невскому каретами, метался несчастный директор — угодить всем было невозможно, кто-то обязательно станет его врагом. Так потерял должность князь Волконский, да и самому Теляковскому прочили отставку много раз: то Шаляпин публично споет запрещенную «Дубинушку», а директор откажется его увольнять, то обернется оглушительным скандалом питерская премьера балета «Волшебное зеркало». И все же ничего похожего на революцию 1905 года в императорских театрах в его жизни не было. Тогда братишка с «Гангута» постучался к нему в первый раз, а его роль исполнил корифей «Мариинки» Иосиф-Михаил Кшесинский.
Хозяйство у Теляковского было немалое: в Петербурге — Александринский, Мариинский и французский Михайловский театры, в Москве — Большой, Малый и Новый. За свои места артисты императорских театров держались крепко, но осенью 1905 года империя, проигрывающая войну крошечной Японии, зашаталась, начались забастовки, в обеих столицах постреливали, обыватели почувствовали себя революционерами. В прежние времена артисты драматической и балетной трупп обижались, если после выступлений в летнем Красносельском театре их подарки от министерства двора, серебряные безделушки, портсигары, конфетницы и подстаканники, оказывались хуже, чем у коллег. Теперь многие почувствовали себя борцами за свободу.
Так думал Владимир Аркадьевич, пробираясь домой по темному и опасному Каменноостровскому проспекту, обходя стороной подозрительных проходимцев и патрули. В 1905 году с московских улиц быстро исчезли городовые, в Петербурге стражи порядка продержались чуть дольше… Тогда всех пугала надвигающаяся анархия: хулиганы средь бела дня лупят на улицах приличных людей! Ссаживают с извозчиков дам! Еще вчера все шло своим чередом, а наутро стало казаться, что мир вот-вот разлетится ко всем чертям. Теляковский считал, что надо закрыть театры и подождать, пока все уляжется. Но начальство решительно воспротивилось — все должно идти как шло, за уступки никого не похвалят.
В Москве было беспокойнее, чем в Петрограде, — говорили, что революционеры назначили к взрыву Успенский собор, Государственный банк и Большой театр, поэтому Теляковский помчался в Первопрестольную. Надо было прибавить жалованье рабочим сцены и оркестрантам, пока те не потребовали этого сами и не забастовали.
Новый генерал-губернатор Дурново встретил Владимира Аркадьевича сердечно, как и положено между бывшими гвардейцами. Генерал был балетоманом, в Москву он привез свою петербургскую «пташку» — танцовщицу Бакеркину. Несколько дней назад та вышла на сцену прямо из ложи Дурново, и это наделало много шума — в Москве к такому не привыкли. Генерал-губернатор развлекал гостя сравнительным анализом ручек, плечиков и ножек московских и питерских танцовщиц. Ему то и дело звонили, сообщали о городских новостях — где-то застрелили околоточного, в другом месте побили городовых. Дурново жаловался на тяжелые времена, что не может свободно ездить в балет — у него слишком мало солдат, всего-то тысяч пятнадцать...
Закрывать театры Дурново не хотел, а посему Теляковский откланялся и отправился инспектировать свое хозяйство: против всех ожиданий оно оказалось в порядке. Малый театр оставался верен долгу, не было шатаний и в балетных: хористы собирались просить прибавки к пенсиям, но бунтовать не хотели. Директор вернулся в Питер, где все обстояло иначе: тамошний генерал-губернатор Трепов держал город железной рукой, но в императорских театрах шло брожение.
Учащиеся консерватории устроили сходку, требуя демократизировать императорские театры: снизить плату за места, упразднить абонементы и уничтожить французский Михайловский театр. Затем в дирекцию позвонил некто, не пожелавший представиться, и потребовал прекратить спектакли — или театры взлетят на воздух. Шаляпин запросился в отпуск на юг — его пугали анонимки от черносотенцев с обещаниями скорого убийства. Жалованье театральным рабочим все не прибавляли, инспектор Санкт-Петербургского театрального училища хотел сделать запасы провизии на случай голода. Теляковский попытался дозвониться до министра двора, получить разрешение закрыть театры и прибавить жалованье рабочим, но министр отправился с царем на охоту. К концу дня Теляковскому доложили, что в театральном училище снова начались брожения. Но хуже того — заволновалась балетная труппа Мариинской сцены, краса и гордость императорских театров, богатая и влиятельная, водившая дружбу со всем сановным Петербургом.
Балетные желали сами распоряжаться бюджетом и выбирать режиссеров. А еще просили второй выходной и грозили забастовкой. Заводилой выступал родной брат Матильды Кшесинской. За корифеями в революцию потянулись и ученики балетного училища: юнцы составили отдельную петицию, в которой просили побольше обучать их гриму и балетным танцам.
В конце концов балетная труппа раскололась: революционная часть попыталась сорвать балетные номера в опере «Дон Кихот», и Теляковскому пришлось ввести в спектакль ребят из балетного училища. Следом вспыхнул конфликт между драматическими и балетными артистами. Во время ссор александринцы обливали мариинцев водой, а знаменитая драматическая актриса, старуха Стрельская, отказала от дома своему племяннику, танцору Стуколкину со словами: у меня-де революционеров не принимают! Напряжение в труппе росло, нервы артистов были на пределе. Танцовщик Легат зарезался бритвой, его коллега Киселев сошел с ума и в припадке помешательства разбил императорский бюст. На похоронах Легата несли венок с надписью: «Вновь объединенная балетная труппа — первой жертве на заре свободы искусства».
Меж тем все шло к большому скандалу, и он грянул на опере «Лоэнгрин». Оперу давали после того, как был опубликован даровавший конституционные свободы Манифест 17 октября. Успокоения он не принес, балетные мятежники пришли к Теляковскому с новыми требованиями, а когда дирекор их не принял, посулили ему неприятности. На «Лоэнгрине» кто-то крикнул: «Долой самодержавие!» — и в зале началась потасовка. Призыв тут же поддержал демократический партер. Тогда сидевшие в нем офицеры решили постоять за веру, царя и Отечество и выхватили шашки. Увидев это, оркестр разбежался — впереди музыкантов мчался старый дирижер Направник.
Аристократические ложи после минутного замешательства перешли в контрнаступление: в партер полетели бинокли и театральные кресла. Сидевшие на верхних ярусах зрители перепугались и ринулись вниз, но на лестнице им преградил дорогу огромный рыжий купец, потрясавший оторванным от пола креслом.
— Ну-ка, вы, революционеры, подойдите ко мне, я вас в щепки превращу!.. Разве дозволено скандалить в императорском театре, когда теперь везде дана полная свобода? Вот, право, свиньи неблагодарные!
Минут через пять скандал утих, но купец, несмотря на уговоры полицмейстера, разоружаться отказывался:
— Вам же помогаю против хулиганов! Я и сидя в ложе публику успокаивал, а вы, вместо того чтобы благодарить, меня же гоните!
Революционеров из театра изгнали, и победившие монархисты потребовали продолжать спектакль, но оркестр так и не вернулся. Удовлетворились троекратным исполнением «Боже, царя храни!» и разошлись. Теляковскому казалось, что весь мир погружается в безумие — на «Демоне», где пел Шаляпин, это впечатление подтвердилось. Спектакль прошел блестяще, Федор Иванович был неподражаем. Но заглянув в царскую ложу, где находились великий князь Петр Николаевич с женой Милицей Николаевной, директор оторопел: 40-летний генерал-инспектор по инженерной части красовался в наброшенном на эполеты женином оренбургском платке, вытирал пот со лба и отдувался. На вопрос, как ему понравился Шаляпин, великий князь ответил, что спектакль прекрасен:
— Вот видите, под впечатлением лезгинки я ее все танцевал, танцевал, но она у меня не выходит…
Директор, подумав, что глаза у великого князя какие-то странные, порадовался, что лезгинку тот плясал хотя бы не на глазах у зрителей, а в аванложе, скрытой от посторонних глаз передней-гардеробной. Спускаясь вниз, к служебному входу, Владимир Аркадьевич думал, что власть только кажется гранитной, на самом же деле она из картона. Не беда, когда воду мутят Кшесинские, хуже будет, когда за дело возьмутся субъекты, которых он пытается утихомирить повышением жалованья, — черная кость… Он спускался к служебному входу, здороваясь с капельдинерами и пожимая руки артистам, а в балетной труппе между тем закипала нешуточная свара с кровопролитием.
Кровь пролилась из разбитого носа артиста Монахова — Иосиф Кшесинский поразил цель точно и метко. С начала смуты в императорских театрах минуло уже несколько дней, и Теляковский предложил труппам Александринского и Малого самим, через выборных, руководить и репертуаром, и распределением ролей, а рабочим и хористам пообещал прибавку. На собрании труппы «Александринки» директору устроили овацию, в Мариинском пошли толки, что петицию-де многие подписали не читая, а ходившие к Теляковскому переговорщики — самозванцы. На выборах уполномоченных в балетную комиссию артист Монахов сказал об этом балерине Павловой-второй, та назвала коллегу «подлецом», Монахов тоже за словом в карман не полез и от окончательно вошедшего в роль Робеспьера Кшесинского получил оплеуху.
...Входя в насквозь промерзшее парадное дома номер 73 по Каменноостровскому проспекту, туда, где они с женой жили у приютившей родителей семьи дочери, Владимир Теляковский покачивал головой: времена тогда были вегетарианскими, люди — воспитанными, и поступок Кшесинского наделал много шума. Пресса долго не могла успокоиться: как же, один артист императорского театра публично оскорбил другого действием! Это неслыханно! Узнав о скандале, министр двора даже заявил, что необходима жестокая репрессия. Стало ясно: всесильная Матильда Феликсовна Кшесинская брата не спасет.
...День подходил к концу, впереди скудный ужин да работа над мемуарами. Когда семья садилась за стол, супруга спросила Владимира Аркадьевича, чему он улыбается, и бывший тайный советник, а ныне кассир Николаевской железной дороги Теляковский ответил: ему вспомнилось, как он разбирал дело Иосифа Кшесинского и как ярилась его сестра. Матильда Феликсовна натравила на директора великого князя Сергея Михайловича, но и тот ничего не смог сделать. На дворе был 1905 год, император решил, что брат милой Мали пропитался революционным духом, и был беспощаден: корифея первого класса уволили без пенсии.
После военного коммунизма наступил НЭП. Теляковский открыл железнодорожную мастерскую, потом ему предложили возглавить постановочную часть петроградских академических театров, но он отказался. Нарком просвещения Луначарский назначил Владимиру Аркадьевичу персональную пенсию, и Теляковский до конца своих дней работал над мемуарами. Иосиф Кшесинский, брат бывшей фаворитки Николая II и благоденствующей в Париже законной жены великого князя Андрея Владимировича, долго танцевал в Мариинском театре. Всю оставшуюся, советскую жизнь его выручала репутация старого борца за свободу...
Подпишись на наш канал в Telegram