«И что у нас, актеров, за судьба такая? Сколько бы денег ни заработали, все равно умираем под забором», — сетовал Вертинский. В ответ Иван Мозжухин по привычке пытался шутить: «Пора, наверное, купить забор. Будем умирать, так хоть под своим собственным». Но шутка звучала как-то зловеще...
Теплым апрельским вечером 1916 года у доходного дома генерала Пестржецкого, числившегося под № 19 по Садовой-Кудринской улице, остановился автомобиль. Из него вышли две элегантные пары: мужчины в строгих вечерних костюмах, дамы в изящных туалетах. Весело переговариваясь, они направились к одному из подъездов.
Завидев их сквозь стеклянные двери, швейцар бросился было открывать, но кавалеры сами с шутливыми поклонами распахнули тяжелые створки перед спутницами, и ему осталось только склониться в почтительном поклоне. Впрочем, чаевые он все же получил: среднего роста, изящный сероглазый мужчина лет тридцати небрежно опустил в его карман блестящий полтинник и лихо козырнул, приложив кончики пальцев к полям шелкового цилиндра. Швейцар, мгновенно вытянувшись в струнку, так же лихо отдал честь. Все рассмеялись.
Проводив взглядом веселую компанию, швейцар вынул полтинник и, полюбовавшись на него, удовлетворенно крякнул. Щедр, ох щедр Иван Ильич, дай ему Бог здоровья. Сам весело живет и других радует. Никого с пустыми руками не оставит: ни посыльного, ни извозчика, ни горничную. Да и то сказать — денег у него куры не клюют. Как же, по всей России гремит. Почитай, по два раза за месяц афиши меняют: «Новая фильма Ивана Мозжухина!» Вот и нынче картина вышла — «Пиковая дама». Народ на нее просто валом валит. Да и братец вон с женою погостить приехали. Стало быть, радость двойная. И щедрость тоже.
Не только Иван Ильич, но и его спутники были швейцару знакомы. Мужчина — родной брат киноактера, оперный певец Александр Мозжухин, а дамы — их жены: пианистка Клео Карини и киноактриса Наталья Лисенко.
«Ну давай, Ванюша, показывай, как устроился!» — густой бас Александра гулко разнесся по просторной передней. Квартиру Иван нанял всего пару месяцев назад, накануне женитьбы, и она до сих пор казалась пустоватой и не до конца обжитой. Александр похлопал брата по плечу. «Ничего, ничего. Обживешься еще. Жена тебе наведет уют, — и махнув рукой в сторону большого дубового буфета, рассмеялся: — Вон и тарелками уже обзавелся. А помнишь, как раньше-то коньяк гостям в полоскательницу наливал да салаты обувной ложкою по бумажным листкам раскладывал?» Все опять расхохотались. Наталья скользнула на кухню дать распоряжения, Клео села к роялю, братья вышли на балкон. Музыка Чайковского струилась из-за неплотно закрытых дверей.
Иван раскурил сигару. Александр отказался: берег голос. Опершись на перила, несколько минут стояли молча. Знали, что думают об одном и том же. О чем всегда думали, встречаясь после долгой разлуки: о доме. Не об этом, модном, шестиэтажном, а о другом — деревянном, стоящем на берегу реки в окружении густого сада. В нем Саша Мозжухин когда-то впервые увидел младшего братишку, лицо которого теперь сияло в окружении электрических лампионов на сотнях афиш...
Увидать Ванюшу ему случилось лишь спустя несколько месяцев после рождения. Иван был в семье четвертым ребенком, и к моменту его появления на свет в сентябре 1889 года старший из детей, одиннадцатилетний Александр, уже учился в Пензе. Отец Илья Иванович, вышедший из крестьян и служивший управляющим большого имения, дал себе слово вывести сыновей в люди и вот теперь, напрягая все силы, одного за другим отправлял их в город за наукой. Ваня уехал последним — в 1899-м. Ради младшенького родители постарались особо, отдав его не в духовное училище, как старших братьев, а в гимназию.
«Ну, давайте, давайте же за стол. Ванечка, открывай», — протягивая мужу бутылку шампанского, Наталья слегка обняла его, и эта мимолетная трогательная ласка заставила Александра тепло улыбнуться. Слава богу, жена, кажется, искренне любит брата. А то, что немного старше, так это ничего. Актрисы умеют следить за собой, и, бог даст, разница в летах так и останется незаметной. Да может, она и к лучшему: при той славе, что обрушилась на Ванюшу, брату нужна женщина не только любящая, но и мудрая. Шутка ли, толпы поклонниц, букеты, премьеры, застолья... А ему бы не восторгов, а заботы побольше. Простой, женской. В детстве-то ему ее ох как не хватало...
Когда не стало матери, Ивану еще не было четырнадцати. Родные убеждали Илью Ивановича оставить младшего сына при себе или хотя бы пристроить где-нибудь неподалеку, в Саратове или Пензе. Но отец был непреклонен — только университет и только московский: «Я уж как-нибудь, а Ванечке нужно учиться». Однако сын, поступивший в 1907 году на юридический факультет, уже следующим летом учебу бросил, чтобы отправиться в Черкассы на театральные гастроли. Еще в гимназии, познакомившись с актерами труппы Петра Заречного, гастролировавшей в Пензе, условился, что при первой же оказии они возьмут его к себе. Благо на сцене он не новичок, играл в гимназическом театре. И вот оказия наконец нашлась. Заречный выслал контракт в Москву, и Иван приехал к отцу с уже подписанным ангажементом. Думал, так оно будет лучше: дескать, не в никуда идет, кусок хлеба обеспечен. Но добрейший Илья Иванович вдруг разбушевался.
«Театральная болезнь» среди пензенских гимназистов была не внове. Уже замечен был в обеих столицах Всеволод Мейерхольд, выпускник той же 2-й мужской гимназии, в которой учился и Ванечка. Да и Саша Мозжухин, окончивший в Москве Филармоническое училище, стал вполне успешным оперным певцом, его бас сравнивали с шаляпинским. Казалось, не стоит удивляться, что Ваня тоже потянулся в театр. Но отцовское сердце угадывало в его желании во что бы то ни стало уехать с Заречным нечто большее, чем призвание к сцене...
После ужина засиделись допоздна. Смех не умолкал ни на минуту: веселые истории с недавних съемок Натальи и Ивана и только что окончившихся гастролей Саши и Клео сыпались одна за другой. Когда далеко за полночь братья наконец остались в гостиной одни, Александр решился задать вопрос, давно вертевшийся на языке:
— Ну а что же Шурик? Видишь ты его?
И тут же пожалел о своем любопытстве: весь вечер беззаботно острословивший Иван вдруг замолчал. Потом медленно покачал головой:
— Наташе это было бы неприятно...
Ни о чем больше расспрашивать его в тот вечер Александр не стал.
Отцовское сердце не обмануло Илью Ивановича: на сцену Ваню влекло не столько сияние рампы, сколько блеск больших карих глаз примы труппы Заречного Ольги Броницкой. Ради нее он был готов пожертвовать и карьерой юриста, и расположением отца, которого обманул: сделал вид, что сел в московский поезд, дождался отправления, долго смотрел через окно, как простодушный папа машет на прощание рукой. И сойдя на следующей же станции, через лес пустился в условленное место, где его ждал Заречный, Леля и... маленький сын Шурка, родившийся в январе 1908-го. С этого дня у Вани Мозжухина началась новая жизнь.
Что он из нее помнил теперь? Жуткий страх, который вдруг накатил перед первым выходом на чужую сцену, ласковый, ободряющий голос Ольги, звонкий смех Шурика. По закону Иван был еще несовершеннолетним и жениться на Ольге без разрешения отца не мог. Шурика записали как сына Петра Заречного. Броницкой он приходился родным братом и по паспорту имел с ней одну фамилию: Телегин. Так Александр Иванович Мозжухин стал Александром Петровичем Телегиным. Впрочем, папой едва подросший Шурик все-таки назвал Ивана... Вот только во взгляде Ольги, смотревшей, как малыш карабкается к Ване на колени, старательно выговаривая заветное слово, сквозила грусть. В первое время Иван нет-нет да и заговаривал о свадьбе, но за вечными переездами все было недосуг: труппа Заречного колесила по всей стране от Тифлиса до Омска, ну а потом эти разговоры и вовсе смолкли. Ольга ни на чем не настаивала, понимая, что надолго ей молодого любовника все равно рядом не удержать. С каждым новым спектаклем у Ивана будто отрастали крылья. Гимназистки, потихоньку от родителей пробиравшиеся на представления, шушукались и, передавая друг другу бинокль, наводили его на красавца Ванечку... Ольга сама первой заговорила о Москве.
Проводив брата спать, Иван, сидя в опустевшей гостиной, еще несколько минут прислушивался к шуму Садового кольца, не затихавшему даже ночью. Неужели и пяти лет не минуло с тех пор, как его мечта стала явью? Да полно! О том, что сейчас вершится в его жизни, он на заре своей артистической карьеры и мечтать не смел. Меблирашки на Тверском бульваре, двадцать пять рублей, составлявших половину месячного жалования у Заречного и все его тогдашнее состояние: вторую половину, уезжая, оставил Шурику и Ольге.
Конечно, попасть в труппу какого-нибудь крупного московского театра не стоило и думать. В МХТ, к примеру, даже на статистов конкурс был один к ста. Так что место в труппе Введенского народного дома, расположенного в Лефортово, казалось Ивану манной небесной. Заведовал Введенским домом Алексей Александрович Бахрушин, человек в московском театральном мире хорошо известный. В Лефортово заглядывали и актеры Малого, и Художественного, и даже киношники. Кинематограф в России давно прижился, а вот русских картин было еще мало.
Одним из первых начал их производить предприниматель Александр Ханжонков. Идей у него было хоть отбавляй: экранизация классики, исторические постановки, поучительные кинолубки. Одна беда — актеры с именами новой плебейской забавой брезговали, считали мелькание фигур на экране глупостью, к искусству отношения не имеющей. А вот вечно голодная молодежь из Лефортово подработать не отказывалась. Получаемая за день съемок трешка была неплохим подспорьем к театральному жалованью. Так что Иван не оставил съемки и перейдя в Московский драматический театр.
Конечно, все свершилось не сразу, в первые годы он нет-нет да и уезжал с труппой Заречного куда-нибудь в Батум или Вильно: подработать, побыть с Шуркой. Но с началом войны до России перестали доходить иностранные фильмы и спрос на отечественные ленты вырос мгновенно. В Москве как грибы плодились киностудии. Главным конкурентом Ханжонкова стал Иосиф Ермольев, выстроивший ателье у Брянского вокзала и пригласивший к себе молодого режиссера Якова Протазанова. Вскоре они сколотили хорошую труппу, соблазнив большими деньгами лучших актеров конкурирующих фирм. Впрочем, Иван ушел от Ханжонкова не за деньгами — от обиды: лучший друг и земляк Петр Чардынин взял на главную роль в новом фильме не его, а Николая Радина. Радину он тоже отомстил: увел жену — актрису, ставшую примой студии Ермольева.
Свадьбу отметили пышно, шампанское лилось рекой. Конечно, о том, что у Ивана есть сын, Наташа знала. Но между собой супруги об этом не говорили. Провинциальные сцены, дешевые гостиницы. И Ольга с Шуриком... Все это как-то разом осталось в прошлом. А в настоящем — гонорары, в десятки раз превышавшие театральные, автомобиль, пахнувший кожей, квартира на Садовом и слава, слава, слава, в чаду которой вспоминать о прошлом совсем неинтересно.
Поставленная Протазановым «Пиковая дама» с Мозжухиным прогремела на всю Россию. Двумя годами позже с таким же триумфом прошел «Отец Сергий». Приход новой власти ни интереса к кинематографу, ни славы его кумиров не уменьшил. Вот только пленку доставать становилось все труднее да свет по вечерам отключали все чаще и в синематографах приходилось ставить динамо-машины.
Вскоре после премьеры «Отца Сергия» вся ермольевская студия отправилась в Ялту, отдохнуть от революционной Москвы. Квартиру на Садовом решили за собой не оставлять, уезжали с несколькими чемоданами, небрежно брошенными на заднее сиденье автомобиля. А через несколько месяцев Крым взяли белые, связь с Москвой была потеряна. Еще год спустя кинематографию национализировало большевистское правительство.
«Каланчевская площадь, д. 7, кв. 2» — переписав адрес с конверта в записную книжку, Иван еще раз задумчиво посмотрел на лежащее перед ним письмо. Долго держал в руках фотокарточку худенького светловолосого подростка. Да, видно плохи у них дела. Не из тех Ольга женщин, что станут просить о помощи. И вот ведь написала. Сюда, в Германию, за тридевять земель.
Письма, подобные ее отчаянному посланию, приходили теперь к нему, когда-то славившемуся своей щедростью, сотнями: из советской России от старика-отца и братьев, от доведенных до отчаяния русских эмигрантов со всех концов света. И вот теперь от Ольги. Просьбы мешались с упреками: не ответил, забыл... Он хранил эти укоряющие листки, собираясь обязательно отписать, помочь. Но дни уходили за днями, а он молчал.
Никто, никто во всем мире не должен знать, что «великий Мозжухин» сам мучительно нуждается в помощи. Для тысяч поклонников и даже для друзей он должен остаться таким же, как всегда: успешным бонвиваном, шармёром, владельцем пикантных гарсоньерок, элегантнейших костюмов и авто... Во что бы то ни стало он должен удержаться на вершине, и тогда в один прекрасный день все наладится. Он всем ответит, поможет, пошлет денег. И сын еще будет им гордиться. Захлопнув записную книжку, спрятал ее вместе с письмом и фотокарточкой в серебряный бювар, когда-то подаренный поклонниками.
Иосиф Ермольев не подвел сотрудников: перетащив свою киногруппу в начале 1920 года из Ялты во Францию, на деньги от продажи снятых в Крыму фильмов выгодно арендовал в Монтрёй-су-Буа один из павильонов студии «Пате». Едва распаковав багаж, принялись за работу. Французам русские актеры и фильмы понравились, а больше всех — Мозжухин. Вскоре Иван попробовал себя и в режиссуре — и снова успешно. «Дитя карнавала» собирал полные залы, о «Костре пылающем» заговорили критики. Он был, казалось, все тем же, что и в Москве. Всегда элегантный, улыбающийся, блестяще остроумный, Иван кутил, раздавал баснословные чаевые, заводил романы с красотками: венгерская кинозвезда Мария Корда, знаменитая натурщица Алиса Прен, больше известная как Кики с Монпарнаса, множество звездочек поменьше — актрисы Андре Брабан, Евгения Никитина, Иветт Лоран... Мудрая Наталья сцен не устраивала. Снимались они по-прежнему вместе.
И все же тоска, жившая в глубине сердца с того самого дня, как он сел на увозивший их из Ялты греческий пароход, нет-нет да и прорывалась наружу. В упрямстве, с которым Иван никак не желал избавляться от русского акцента, в сюжете, выбранном для фильма «Дитя карнавала», где беспутный кутила князь, случайно приютив подкидыша, вдруг открывает в себе бездны отцовской любви. И в Голливуд его погнала только она, эта чертова тоска. Мучительно захотелось комедий вместо вечных мелодрам и на экране, и в жизни. Кики говорила про его картину «Проходящие тени», что Иван напомнил ей Чаплина: тот же смех, заканчивающийся слезами. Он очень обрадовался. Это как раз то, что нужно. Пусть будут и слезы. Но только потом, когда-нибудь, после смеха...
В 1926 году ленту «Мишель Строгов» с участием Мозжухина купили американцы, предложив контракт на пять лет со студией Universal. Мозжухин закатил перед отъездом шикарный банкет, блеснув на прощанье своим прославленным остроумием. Гости до слез хохотали, читая меню: «куропатки, зажаренные под софитами». Банкетом отметил и свое прибытие в Америку, собрав на новой роскошной вилле всех «голливудских европейцев».
То, что работать в Америке умеют, понял сразу. Таких эффектных портретов, как сделали на Universal, у него еще никогда не было. В одном кадре разом уместилась вся мозжухинская краса: брови вразлет, изящный рот, тонкие пальцы. И никаких смокингов и фраков — тонкий джемпер, твидовое пальто... В ответ и он старался не ударить в грязь лицом: за каких-то три месяца выучил английский, бодро кидал в ответ собеседникам «о’кей», смеясь, согласился с изменением своей фамилии на афишах с непроизносимой для американцев Мозжухин на Москин. Казалось, вот-вот наступит новая жизнь. Ему уже дважды удавалось начинать с нуля на новом месте, а бог, как известно, любит троицу...
Что и почему пошло не так, он и сам не понял. Первый же снятый на Universal фильм провалился, и студия, еще недавно сулившая Мозжухину золотые горы и девятьсот долларов за неделю съемок, вдруг в одночасье отказалась от всех остальных запланированных проектов. Но контракт не разорвала, сослав его отрабатывать оставшиеся четыре года в Германию, в свой филиал.
Поначалу Иван бодрился, пытался доказать, что ему все нипочем. Но отчего-то часто вспоминалась история, потрясшая Париж примерно за год до его отъезда за океан: в одном из отелей покончили с собой икона французского довоенного кино комик Макс Линдер и его молодая жена. Незадолго перед этим Линдер тоже вернулся из Америки, где потерпел оглушительный провал. «Они делают это нарочно, чтобы, погубив всех европейских звезд, наводнить наши кинотеатры своими лентами», — убеждал Ивана Вертинский.
— И что у нас, актеров, за судьба такая? Сколько бы денег ни заработали, все равно умираем под забором, — сетовал он.
Иван в ответ по привычке пытался шутить:
— Пора, наверное, купить забор. Будем умирать, так хоть под своим собственным.
Но шутка звучала как-то зловеще...
В отчаянной попытке удержаться на гребне уже ускользавшей от него волны он кидался из одной авантюры в другую. Разведясь с Натальей, Иван женился на молоденькой датчанке Агнес Петерсен, писавшей ему телеграммы по-русски и рвавшейся вместе с ним ходить на лыжах и играть в хоккей. Венчались в греко-католическом храме в Ницце. На свадьбе невеста была в сарафане...
Перед самым началом съемок в очередной картине, нарушая все графики и договоренности, вдруг решил сделать в германской клинике новомодную омолаживающую операцию на лице, уплатив гигантскую неустойку студии UFA, вынужденной его ждать.
В 1931 году он наконец-то смог окончательно вернуться во Францию. Вместе с режиссером Владимиром Стрижевским написал сценарий о русском офицере, который в поисках жены и сына, потерянных во время Гражданской войны, поступает во Французский иностранный легион. Героиню звали Ольгой...
Для Мозжухина эта роль была как отсрочка приговора: в кино пришел звук и его русский акцент, которым Иван еще недавно лихо бравировал, начинал превращаться в проблему. Бесспорно, русскому офицеру на экране он только прибавлял шарма, и фильм прошел с успехом. Но вечно играть «Сержанта Икс» было невозможно...
Все чаще он находил в своем почтовом ящике письма судебных исполнителей, требовавших возврата долгов: триста пятьдесят франков, четыреста, шестьсот пятьдесят... Когда-то он посмеялся бы над этими суммами. Теперь они приводили в отчаяние. С гарсоньерками и авто, даже взятыми напрокат, было давно покончено. Самой большой отрадой для Мозжухина был теперь цыганский хор Дмитриевичей, слушать который он ходил в маленький кабачок на Монпарнасе. Здесь его всегда ждали. Однажды цыгане попросили стать крестным их ребенка. Прихватив для компании Сашу Вертинского, Иван отправился искать в парижских переулках лавчонку, где продавались православные крестики и кружевные рубашечки. Проплутав почти час, страшно замерзшие, они вошли наконец в храм на улице Дарю. Но вместо родителей с младенцем застали там лишь долговязого цыганского подростка, почти юношу.
— А ребенок где же?
— Так я ребенок и есть, — буркнул парень.
Мозжухин вытаращил глаза и вдруг расхохотался: беззаботно и весело, как когда-то. Крестник деловито попробовал на зуб золотой крестик и убедившись в его подлинности, так же деловито согласился выпить с крестным водки. Скомканную кружевную рубашечку Мозжухин потихоньку засунул в карман. Поймав на себе взгляд Вертинского, вдруг тихо и неожиданно серьезно произнес: «Для моих будущих детей пригодится...» Верный своему извечному оптимизму, он все еще ждал от жизни крутого поворота и нового рывка.
Вскоре отметил свою очередную «свадьбу» с русской актрисой Таней Федор. Отметил, старательно соблюдая традиции: шампанское, свадебные фото. Правда, гостей было не более двух десятков. Простушка Таня, гордая тем, что подцепила звезду, картинно улыбалась и позировала на фоне фальшивого пейзажа в фотоателье. Расстались очень быстро...
После этого последнего расставания Мозжухин жил один, снимая номера в гостиницах, расположенных все дальше и дальше от центра Парижа. Однако многие все так же писали ему на старый адрес: в шикарный отель «Наполеон». Пару раз в неделю, облачившись в самый лучший из оставшихся костюмов, Иван Ильич отправлялся за письмами. Их по-прежнему было множество. Но ни от Ольги, ни от Шурика, ни от отца вестей не приходило. После 1935 года письма из России больше не доставлялись. Перетасовав конверты и не найдя среди них тех, что так ждал, дома он засовывал нераспечатанные письма в огромные коробки, стоявшие под кроватью: читать признания, адресованные «великому Мозжухину», которого больше не существовало, было невыносимо.
Весной 1936 года на набережной Ниццы к нему неожиданно подошел изящный молодой человек: брови вразлет, красивый рот, тонкие пальцы... Заговорил по-русски, представился Романом Касевым. Сказал, что родился в 1914-м в Вильно, сейчас учится в университете в Экс-ан-Провансе, в Ниццу приехал на каникулы к матери, которая когда-то давно, еще в России, была актрисой. И неожиданно заявил: «А ведь я, похоже, ваш сын...» Вспомнить женщину, о которой говорил парень, Иван так и не смог. С минуту повторял про себя: «Мина Овчинская... Мина Овчинская...» Но все зря. Ни ее лицо, ни подробности встречи в памяти так и не всплыли. Чтобы загладить неловкость, пригласил паренька сняться в массовке картины «Ничего». Тот с радостью согласился. Сам Иван Ильич играл в фильме совсем небольшую роль: выбирать ему теперь не приходилось.
В тот день снимали сцену трагической гибели судна, на котором служил герой Мозжухина. Дубль за дублем он умирал в дыму и огне морского боя. Роман в это время тоже старательно падал где-то на заднем плане. Когда съемки закончились, они попрощались. Больше Иван Ильич его не видел.
Крошечная, почти бессловесная роль в той картине стала для Мозжухина последней...
Летом 1938-го он стал покашливать... Старые друзья в складчину собрали деньги на санаторий. Но только напрасно потратились. Хворь оказалась смертельной: скоротечная чахотка. Уже безнадежного Ивана Ильича перевезли в клинику в Нейи, где он медленно угасал еще несколько недель. Но пока хватало сил, брился ежедневно. Заходили к нему немногие: брат с женой, ермольевцы. И молодой красавец-цыган с золотым крестиком, видневшимся в вырезе рубахи. В январе 1939 года Ивана Мозжухина не стало.
Вторая мировая, начавшаяся вскоре, казалось, окончательно унесла с собой сияние довоенных звезд. О Мозжухине вспоминали разве что историки кино. Но в 1960 году во Франции вышел роман «Обещание на рассвете». В нем Роман Касев, бывший юноша из Ниццы, превратившийся за эти годы в писателя и дипломата Ромена Гари, участника французского Сопротивления, кавалера ордена Почетного легиона и обладателя Гонкуровской премии, вдруг напомнил об актере всему миру, заявив, что Иван Мозжухин был его отцом. Остроумная, яркая книга шла нарасхват...
Правда, в изложенную в ней версию рождения Гари никто всерьез не поверил: помимо своей воинской доблести и писательского таланта автор «Обещания на рассвете» был известен любовью к розыгрышам. Сам Гари ни на чем особо не настаивал, пусть каждый думает что хочет. Лишь после смерти писателя стало известно, что он много лет вносил плату за место на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где в одной могиле покоились Иван Ильич Мозжухин и его брат Александр. Перед тем как покончить с собой в 1980-м, Гари позаботился, чтобы плату продолжали исправно вносить. Что и делалось еще двадцать лет, до той поры, пока расходы по содержанию знаменитого эмигрантского некрополя не взяло на себя российское правительство.
Как оказалось, не забыл своего отца и Шура Телегин: его сын Николай, ставший художником-графиком, оформил в 1990 году первую российскую книгу, посвященную жизни и творчеству Ивана Мозжухина.
Подпишись на наш канал в Telegram