В апреле 1932 года Нина собрала свои нехитрые пожитки: книги, бумаги, чемодан с платьями — и ушла... Все прочее в парижской квартире, где вместе прожили семь лет, так и осталось на своих местах: петух на чайнике, уютная настольная лампа, гравюры старого Петрограда на стенах, когда-то купленные в Латинском квартале на карточный выигрыш Ходасевича. Стоя у открытого окна, Владислав с отчаянием смотрел, как любимая женщина вышла из парадного и села в таксомотор. Он знал: удержать Нину нет никакой возможности. Напоследок она тщательно прибралась, перештопала ему все носки, наварила на три дня борща. Все то время, пока Нина хлопотала по дому, Ходасевич молча лежал на диване, уткнувшись лицом в стену.
Берберова заранее сняла номер неподалеку от прежнего жилья в «Отеле де Министер», что на бульваре Латур-Мобур. Добравшись туда, аккуратно развесила в шкафу свою одежду, разложила книги и бумаги на шатком столике, и едва за окнами стемнело, провалилась в сон. Объяснение с Ходасевичем было мучительным, горьким, стоившим ей слез и нервов. Он как заведенный твердил лишь одно: «Я тебя люблю, люблю». Она убеждала, что тоже его любит, но жить больше так не в силах и чтобы «спасти отношения», придумала новую форму союза: они с Владиславом теперь живут каждый своей жизнью, но по-прежнему ежедневно общаются, появляются вместе в гостях. И Ходасевичу пришлось смириться — разве у него был выбор?
Ему уже сорок шесть, он на пятнадцать лет старше Нины, молодость ушла, здоровья не осталось совсем: изводили кашель и бесконечные боли в желудке, нервы вконец расшатаны, он ощущал себя абсолютной развалиной. Разве похож этот худой седой человек с потухшим взглядом, сутками не сходящий с дивана, на того Владислава Ходасевича, в которого когда-то так безоглядно влюбилась юная Нина Берберова? В России он был мэтром поэзии, непревзойденным знатоком классического стиха, к его мнению прислушивались Блок и Гумилев, его превозносил Горький. А кто он здесь, в Париже? Бездельник, картежник и неудачник!
...Впервые Ходасевич увидел Нину двадцать первого ноября 1921 года в Петрограде на литературном вечере у поэтессы Иды Наппельбаум. Он читал стихи из своего недавно вышедшего сборника «Путем зерна», пользовавшегося огромным успехом. Черноглазая девушка слушала знаменитого поэта с нескрываемым восхищением, а в конце вечера подошла к Ходасевичу, чтобы выразить свой восторг, тронула за рукав и вдруг, онемев от робости, растеряла все слова. Он, видя ее смущение, улыбнулся и надписал Нине книгу. С милой детской непосредственностью девушка взяла и поцеловала обложку. «Давайте отойдем в сторонку и поговорим, — предложил Владислав. — Вы любите поэзию? Расскажите немного о себе».
Оказалось, оба в Петрограде новички, Ходасевич недавно по приглашению Горького перебрался сюда работать из Москвы, а Нина, дочка крымского армянина Николая Берберова, приехала из Ростова-на-Дону. Там поучилась на историко-филологическом факультете Донского университета, а потом удрала из дома в Петроград, не спросив родителей. Поступила в зубовский институт истории искусств. Стихи пишет столько, сколько себя помнит, и страшно гордится тем, что ее, девятнадцатилетнюю девчонку, уже приняли в петроградский Союз поэтов. Сам Гумилев подписал ее членский билет!
Ходасевич попросил Нину почитать свои стихи. Уговаривать не пришлось: кажется, часа два, не меньше, она читала ему все, что написала с шестилетнего возраста, то и дело невольно дотрагиваясь до его рукава. Эти прикосновения казались ему чарующими и очень интимными. Все в этой девушке понравилось Владиславу: ее непосредственность, громкий голос, веселый смех. Хохоча, она запрокидывала голову, открывая длинную нежную шею. «Посидите со мной еще, Владислав Фели... Фе-о-фа-но-вич?» — смущенно, с запинкой попыталась Нина выговорить трудное отчество — Фелицианович. Он был совершенно очарован.
Теперь каждый вечер, спеша домой со своих лекций, Нина возле «Астории» неизменно встречала поджидающего ее Владислава: невысокого, худого, в пенсне, котиковой шапке и длинной, чуть ли не до пят шубе — с плеча брата, московского адвоката. Разумеется, юной Берберовой очень льстило внимание маститого поэта, она уже знала, что и Блок, и Гумилев, и Ахматова, и Чуковский, да и многие другие литераторы относятся к Ходасевичу с пиететом, что его русский язык, чистота и образность стиха считаются «пушкинской вершиной». Ходасевич был еще и уникальным знатоком Пушкина.
Встречать в Доме литераторов Новый 1922 год Нину первым позвал Всеволод Рождественский. Она-то ждала приглашения от Ходасевича, но тот почему-то медлил. После трехлетнего голода и сурового революционного аскетизма в стране наступил НЭП. Снова вошли в моду балы, пусть и не такие пышные, как прежде, женщины вспомнили о вечерних платьях... Денег на новый наряд у Нины не было, однако она не сильно горевала: пустила в расход бархатную фисташковую занавеску!
Все уже сидели за столом — Всеволод Рождественский, Чуковский, Замятин с женой, Константин Федин с подругой. В последнюю секунду перед боем часов влетел Ходасевич — и Нина с таким шумным облегчением выдохнула, что приятели с любопытством уставились на нее.
Всю новогоднюю ночь они с Ходасевичем гуляли в праздничной толпе по Невскому, забегали в боковые улочки, где можно было по пояс утонуть в снегу, и целовались заиндевевшими губами. В своих дневниках Берберова напишет: «Я почувствовала, что я стала не той, какой была. Что мной были сказаны слова, каких я никогда никому не говорила, и мне были сказаны слова, никогда мной не слышанные».
Что же так влекло их друг к другу? Ходасевича очаровали Нинины жизненная устойчивость и твердость. Он же помимо несомненного таланта поразил ее своей ранимостью и беззащитностью. В отличие от большинства мужчин Владислав был совершенно неспособен на грубость, по-женски краснел и терялся, если при нем ругались и кричали. Он напоминал Берберовой заморский цветок, нежный и совсем не приспособленный к суровому северному климату. С самого начала она чувствовала, что ее внутренняя сила станет опорой для его слабости.
Первое время Ходасевич скрывал, что от частых воспалений у него все легкие в рубцах, что из-за недоедания каждую осень и весну обостряется проклятый фурункулез, что вообще он, шестой, младший ребенок в семье, всегда был очень слабым. Осиротел Владислав совсем молодым, университет не окончил, поскольку иссякли средства. Но главная причина была в том, что его захлестнули две страсти — к поэзии и картам. В Москве Ходасевич слыл одним из самых азартных картежников, часто играл в доме Валерия Брюсова.
В одном из очерков он вспоминал: «Сижу между Толстым и Достоевским. Толстой ставит в банк три рубля, я открываю восьмерку, он пододвигает мне карту и зеленую трешницу. Я оставляю ее в банке. «Карту», — говорит Достоевский и тоже открывает восьмерку. <...> Все это — не ложь и не бред. Просто действие происходит в игорной зале... и участвуют в нем не те самые Толстой и Достоевский, а их сыновья, впрочем — уже пожилые: Сергей Львович и Федор Федорович». Когда Нина в разгар их романа узнала о пагубной наклонности Владислава, тот поклялся больше к картам не прикасаться и в Петрограде слово свое держал.
Часто они ходили вместе на черный рынок на Сенную, где Ходасевич (а продавец из него оказался никудышный!) пытался сбыть за гроши несколько тощих селедок из продовольственного пайка или обменять их на папиросы. Невзирая на свои многочисленные хвори, курил он как паровоз и до конца жизни не мог ни писать, ни даже думать без курева. При взгляде на его худую нелепую фигуру в пенсне, переминающуюся на морозе с ноги на ногу среди галдящей рыночной братии, и тщетные потуги уговорить прохожих купить у него рыбу Нину охватывала невыносимая жалость. Она отнимала у Владислава несчастные селедки и зычно, подражая торговкам, сама зазывала покупателей. Причем умудрялась продать свой товар так, что денег хватало не только на папиросы, но и на какао.
Нина часто оставалась у него на ночь. Владислав что ни день клялся в любви, а недавно устроил для нее настоящий пир, потратив весь гонорар на бутылку красного вина и пирожные. Берберова уже чувствовала себя его женой и вдруг узнала новость, которая ее ошеломила: Корней Чуковский обмолвился, что на днях возвращается из санатория Нюра, жена Ходасевича! Как же так, выходит, он все это время врал? Нина сначала испытала ярость, а потом впала в тоску.
Жена Ходасевича — Анна Ивановна Чулкова, или Нюра, как называли ее близкие друзья, — несколько месяцев лечилась в Детском Селе от туберкулеза. Вернувшись, она обнаружила на кухонном столе следы давешнего пира — ту самую недопитую бутылку вина и обертки от «корзиночек». Муж, стыдясь, признался, что пировал с Ниной Берберовой. Кто она такая? Молодая поэтесса, учится у него писать. Звучало вполне невинно, но Нюра-то отлично знала, что такое поэтическое покровительство в их литературном кругу! Когда, к примеру, Гумилев часами просиживал в кафе с начинающей поэтессой, это почти всегда означало, что у Николая очередной роман.
Но на сей раз Нюра ошиблась: то, что случилось с ее мужем, оказалось не рядовой интрижкой маститого литератора, а настоящей одержимостью. Никогда Владислав не испытывал подобного чувства ни к одной женщине, а опыт по этой части у него имелся. Позади были разрыв с первой женой — эксцентричной красавицей и богачкой Мариной Рындиной и романтическая связь с женой приятеля Павла Муратова Евгенией, которую Ходасевич называл своей музой. Хорошенькую, живую и ужасно непрактичную Нюру Владислав, не прилагая особых усилий, увел у бывшего одноклассника, ее тогдашнего гражданского мужа Александра Брюсова, младшего брата знаменитого поэта.
С Нюрой они были вместе десять лет, многое за эти годы пережили — революцию, голод, холод, болезни. При Нюре родился один из лучших поэтических сборников Ходасевича «Путем зерна». В Москве Владислав вел занятия литературной студии Пролеткульта, потом по протекции Горького заведовал столичным отделением издательства «Всемирная литература». В Петербург супруги перебрались на вольные хлеба, чтобы Ходасевич мог заниматься только литературой, однако северный климат оказался пагубным для здоровья Нюры — возник туберкулез. По настоянию врачей она поехала лечиться, а мужа тем временем увели.
И что теперь делать? Опыт друзей подсказывал: нужно смириться, выждать. Тем более что Владислав, которого терзали угрызения совести, целовал Нюре руки, просил прощения, давал обещания. Она верила, а он к восьми вечера опять бежал встречать Нину с лекций. Упорно продолжал ее преследовать, клясться в любви и посвящать стихи. Иногда Ходасевичу все же удавалось проявить выдержку, он сидел пару дней дома, пытаясь заглушить душевную боль молитвой к Мадонне. Еврей по матери и поляк по отцу, Владислав Фелицианович считал себя католиком. Слушать весь день монотонный, порой срывавшийся то ли на плач, то ли на крик голос мужа Нюра была не в силах. Сначала затыкала уши, а потом накидывала пальто и по морозу, с непокрытой головой сама бежала за Ниной, благо жили рядом.
— Зачем мне идти к вашему мужу? — артачилась Берберова, твердо решив, что между ней и Ходасевичем все кончено, ведь он ее обманул!
— Умоляю, пойдите к нему, успокойте!
Нина, заметив, что бедная женщина прибежала к ней в разных ботинках, сдалась. Стыдно идти, неловко, но как тут откажешь? Увидев Нину, которую буквально за руку втаскивала в комнату жена, Ходасевич вздрагивал, абсолютно терялся и, виновато опустив голову, вздыхал: «Вы обе презираете меня, и правильно».
Глядя на него, Берберова понимала: Владислав, сколько бы ни клялся ей в любви, не в силах сам порвать с женой. Невозможно представить этого тихого человека говорящим своей Нюре резкие, последние слова.
Теперь уж все вокруг знали об их романе и гадали, что же будет дальше. Чуковский писал: «Я был так далек от мысли, что между Ходасевичем и Ниной может быть роман, что заметил его, вероятно, до смешного поздно. То, что Ходасевич влюбился в Нину, мне казалось еще более или менее естественным, но как Нина могла влюбиться в Ходасевича, я понять не мог. Прежде всего она почти на целую голову была выше его ростом. И старше ее он был по крайней мере вдвое. Не к тем принадлежал он мужчинам, в которых влюбляются женщины».
В начале лета 1922 года Ходасевич уехал на дачу с Нюрой и ее сыном, заверив жену, что с Ниной покончено. Берберовой же сказал, что отправляется за город только ради того, чтобы спокойно на воздухе работать, но они будут регулярно видеться. «Связным» стал Чуковский: Ходасевич отправлял конверт ему, а Корней Иванович, получив письмо, нес его Нине на улицу Рылеева. Ее ответы посылались в конвертах, надписанных рукой Чуковского. Позднее Нина сочинила стихотворение, в котором есть такие строки: «Вот церковь — здесь с тобой встречались, / Вот друг — он нам помог не раз, / Мы в этом кресле целовались, / Ну что ж, и креслу — добрый час». Друг — это Чуковский.
Многие твердили Берберовой, что пора опомниться: у нее с Ходасевичем нет будущего, это тупик, никогда он не бросит свою Нюру. И вдруг Владислав пригласил Нину в кафе. Лицо его дышало какой-то торжественной серьезностью.
— Я принял решение, — выдохнул Ходасевич, и плечи его опали, словно с них свалилась страшная тяжесть. — Мы уезжаем за границу — ты и я.
Нина опешила:
— Как за границу? Зачем? А учеба? А родители? А Нюра, наконец? Да и кто нас выпустит, разве вообще возможно сейчас уехать?
— Мне снятся гробы, — глухо промолвил Ходасевич. — И кровь повсюду. А главное — я не могу без тебя жить.
Нина вспомнила, как вместе с другими читала вывешенное на столбе на Невском объявление о расстреле двадцать шестого августа 1921 года участников какого-то таганцевского заговора. Среди прочих фамилий значился Николай Гумилев, который признал «годными» ее ранние стихи, помог вступить в Союз поэтов, подарил свою книгу, угощал пирожными в кафе и даже пытался старомодно ухаживать. По спине пробежал холодок ужаса... Ходасевич упомянул и внезапную смерть Блока в прошлом году. По его убеждению, поэт умер от апокалиптических видений будущего.
— Я делаю тебе сразу два предложения, — очень серьезно продолжил Ходасевич, — остаться вместе и уцелеть.
Многие годы спустя, в эмиграции, узнав, как погибали один за другим великие русские поэты — Есенин, Маяковский, Клюев, Мандельштам, как заткнули рот Ахматовой, заставили замолчать Кузмина, Нина поразилась этому удару рапиры, возможно, единственному точному, которым отразил Ходасевич нападение страшных времен. Хотя в тот момент Владислав не думал уезжать навсегда, собирался пожить за границей лишь несколько лет.
Берберова вспоминала, с какой невиданной энергией он взялся за дело и уже через пару месяцев выхлопотал через Горького два заграничных паспорта: себе — на лечение в Европе, Нине — на продолжение образования за границей. Умолял ее держать грядущий отъезд в тайне — якобы чтобы не сглазить. Потом уже она поняла: тайна должна была соблюдаться главным образом для Нюры!
В день отъезда на перроне стояли растерянные, взволнованные родители Нины. Они давно перебрались к дочери в Петроград, не чаяли в ней души и к такому повороту событий оказались не готовы. Берберова твердила, что скоро вернется, Ходасевич молча курил у вагона. Ни Владислав, ни Нина не простились ни с кем из друзей, даже с Чуковским. Наконец вошли в вагон: их дорожные мешки валялись прямо на полу, в одном — восьмитомник Пушкина, без которого Ходасевич отказывался ехать.
Берлин, Прага, Сорренто, наконец Рим. В марте 1925 года советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении загранпаспорта, предложив вернуться в Москву. Поэт не согласился. Отныне они стали эмигрантами. Решили с Ниной обосноваться в Париже, туда перебрались многие друзья — литераторы и писатели, бежавшие из России.
Из Рима выехали теплым апрельским утром, а Париж на следующий день встретил их пронизывающим ветром, дождем и туманом. Все тут было чужим, неуютным, холодным, но Нина с Владиславом бодрились: это же Париж, город свободного искусства, любви и романтики! Овеянные легендами переулки Монмартра и кафе Монпарнаса очаровывали и вдохновляли, они ходили танцевать в клуб на улице Лапп и в маленькие театрики-варьете, сидели в кабачках и кофейнях, наблюдая за парижской толпой. Оба были полны надежд и восторга, и Ходасевич, сжимая руку Нины, твердил, что впервые не боится будущего и верит в него, потому что рядом — она.
Первым ударом стало то, что в полицейском участке им выдали паспорта апатридов — лиц без гражданства. Апатриды считались людьми второго сорта и ни о какой приличной работе даже мечтать не могли. А Нина ведь собиралась в Париже учиться, заодно подыскать хорошее место. На что же теперь снимать жилье, кормиться, деньги-то почти закончились? На первых порах помогла сестра Лили Брик — Эльза Триоле, пристроила Берберову за гроши нанизывать бусы и вышивать крестиком салфетки. В декабре Эльза подкинула другую работенку — надписать тысячу рождественских открыток. Видя, как Нина дни и ночи горбится над этими идиотскими открытками, аккуратно выводя на каждой Oh, mon doux Jesus!, Ходасевич мрачнел и раздражался. А Берберова, между прочим, получила за них целых десять франков — на эти деньги можно было три раза скромно пообедать или купить четыре книжки. В ту пору у них еще хватало чувства юмора кидать монетку: орел или решка — обед или книги?
К бытовой неустроенности Нина относилась всегда легко: плевать, что колченогий стол, два стула с помойки и одна-единственная кастрюля. Кто-то подарил старые матрасы — и на том спасибо. Крыша есть, пора начинать творить! Берберова бросилась штурмовать все эмигрантские издания — «Последние новости», «Современные записки» и прочие, предлагая в первую очередь критические статьи Владислава. И тут их настиг второй удар: оказалось, Ходасевич в Париже — не авторитет, он «устарел»! Высокомерные редакторы «Последних новостей» реагировали на его материалы так, словно им пытаются всучить дохлую крысу! Откуда, спрашивается, взялась ее наивная уверенность, что слава Ходасевича — поэта и эссеиста здесь прогремит как весенний гром, что его будут носить на руках, что он станет первым поэтом эмиграции? Но если Нина приняла удар достаточно стойко и решила бороться, то Владислава равнодушие парижских литераторов сломило сразу.
Когда Нина возвращалась домой после очередной пробежки по редакциям, Ходасевич, видя ее расстроенное лицо, молча ложился на матрас и утыкался лицом в стенку. Она присаживалась в ногах и тоже надолго замолкала, прекрасно зная, что его грызет чувство вины: за то, что вверг в нищету ее, что подвел Нюру. Еще из Берлина он написал бывшей жене, что уехал подлечиться, обещал помогать материально, как только устроится. Вот тебе и устроился! Окончательно Ходасевича добило известие, что его имя внесли в списки высланных из России, это означало, что на родину возврата быть не может, путь закрыт навсегда, ему нельзя даже печататься в русских изданиях. Но и здесь, как выяснилось, он совершенно никому не нужен.
Однако истинной трагедией стало то, что Ходасевич перестал писать стихи. Садился поздним вечером за стол, как раньше, клал чистый лист бумаги, заносил ручку и... замирал над листом. Строки не шли. И тогда он начинал плакать. Надрывно, невыносимо. Поэт больше не мог выражать свои чувства так, как привык, и эти чувства скапливались в душе, не находя разрядки, превращаясь в хаос, агрессию, самобичевание.
Ходасевича мучила бессонница, но он не давал спать и подруге: будил ее среди ночи, требовал, чтобы поговорила с ним, почитала вслух Блока, Гумилева, Брюсова. «Здесь я не могу ни жить, ни писать!» — твердил он, глядя воспаленными глазами на Нину. Ей удавалось заснуть только под утро, прижимая к груди его пижаму — чтобы была теплая, если вдруг захочет лечь.
Берберова была молода, и несмотря на все трудности и неурядицы, ей в отличие от Владислава хотелось писать стихи, ходить в гости, просто жить, наконец! Но вытащить впавшего в жестокую хандру Ходасевича из дома удавалось все реже. Считаные разы они появились вместе в знаменитом кафе «Ротонда» на Монпарнасе, где собиралась литературная братия: Борис Поплавский, Александр Гингер, Георгий Адамович, Борис и Вера Зайцевы, Владимир Вейдле. Ходасевич, сидя за столом, почти всегда угрюмо молчал. Приятели его с трудом узнавали: совсем исхудал и поседел, просто старик с бледно-желтушным лицом, впалой грудью и птичьим носом.
Супруга прозаика Бориса Зайцева, питавшая симпатию к Владиславу, втолковывала Нине, что быть женой писателя — это прежде всего учиться терпеть. «Пойми, он без тебя пропадет, — внушала Вера. — У наших мужей случаются творческие кризисы, когда неделями они молча сидят запершись в комнате или на тебя орут. Как Борис, например. Но без нас они как младенцы».
Набоковы тоже очень любили Ходасевича и всячески пытались развеять его хандру: приглашали к себе на обед, однажды даже на скачки вытащили. Но Владимиру Набокову было легче: прозаиков в эмиграции в отличие от поэтов хоть иногда печатали, некоторых даже переводили. Наверное, лучше всех понимала Ходасевича Марина Цветаева, тоже переселившаяся в Париж. Когда Нина видела вместе этих угрюмых, сумрачных людей, всегда поражалась их неуловимому сходству. Ей крепко врезался в память один эпизод. Как-то встретив Цветаеву у общих знакомых, Ходасевич вдруг непривычно оживился, выбравшись ненадолго из своего молчаливого кокона, и когда гости начали расходиться, с какой-то забытой галантностью предложил Марине Ивановне руку и повел на улицу. Идущая чуть позади Нина наблюдала, как они неспешно брели и о чем-то тихо беседовали. «Мы говорили о способах самоубийства, — признался Ходасевич. — Марина целыми днями об этом размышляет и тоже не может здесь писать. Совсем как я...»
Нина похолодела. Способы самоубийства! Неужели именно об этом всерьез думает Владислав, когда часами лежит, отвернувшись лицом к стене? Значит, это не шутка, когда он предлагает ей «вместе умереть»? Как получилось, что тема смерти стала у него главной, почему он зациклился на ней?
«Я не могу оставить Ходасевича больше чем на час: он может выброситься в окно, может открыть газ. Страх его постепенно переходит в часы ужаса, и я замечаю, что этот ужас по своей силе совершенно непропорционален тому, что его порождает. Все мелочи вдруг начинают приобретать космическое значение», — признавалась Берберова, добавляя, что все больше и больше чувствовала себя сиделкой при больном, вечно раздраженном человеке. Ей хотелось бежать из дома, она задыхалась рядом с Ходасевичем. Жили они крайне бедно, Владислав почти ничего не писал, и Нине приходилось постоянно крутиться. Она подрабатывала где могла. В газету «Последние новости» писала фельетоны и литературные заметки, по воскресеньям заменяла машинистку в редакции, иногда за гроши бралась за стирку и починку туфель.
В 1926 году Довид Кнут, талантливый молодой поэт из Кишинева, предложил Берберовой издавать вместе литературный журнал «Новый дом», и она с радостью уцепилась за предложение как утопающий за соломинку. Во-первых, это интересно, во-вторых, Довид красив и привлекателен. В своих воспоминаниях Нина не призналась, что у них был роман, лишь упомянула пять стихотворений, которые поэт посвятил ей. Однако их нежное лирическое содержание не оставляет сомнений в том, что между Довидом и Ниной была близость. К тому же и Ходасевич впоследствии напишет ей в одном из писем, как ему была неприятна роль «снисходительного рогоносца».
Как Берберова в душе ни сопротивлялась, но наступил момент, когда Нина поняла, что дошла до предела, до точки, она не в силах больше жить с человеком, в которого была некогда страстно и преданно влюблена. Но и бросить Ходасевича тоже не могла. Стоило отворить дверь, как он вскакивал со своего дивана и бросался ее ощупывать, словно слепой — ему требовалось убедиться, что Нина стоит рядом живая и невредимая, что никуда не делась. Из-за резко ухудшившегося здоровья Владислава их интимная жизнь почти свелась к нулю, и это тоже сводило Нину с ума.
«Ты убьешь его, если бросишь! — жестко заявила Нине Вера Зайцева, когда Берберова сообщила о своем окончательном решении уйти. — Заведи тихо любовника и постарайся, чтобы он не узнал». Ну как же Вера не понимает, не в любовнике дело! Нина словно угодила в ловушку, никому она не могла объяснить, что продолжая испытывать к Ходасевичу нежность и сочувствие, просто больше не может жить с ним под одной крышей.
И вот весной 1932 года, наконец собравшись с духом, она решилась на «убийство» и переехала в отель. Пока стояла с чемоданом в дверях, Владислав — сутулый, седой — все пытался удержать ее за пуговичку блузки, робея взять за руку, обнять. «Владя, я никуда от тебя не ухожу, — мягко повторяла Нина. — Мы никогда с тобой не расстанемся, будем видеться каждый день или почти каждый. Обещаю».
Он с трудом сдерживал слезы, и Нина страшно боялась, что не выдержит его страданий, сама разрыдается и уже не сможет заставить себя уйти. А назавтра все снова понесется по тому же кругу: проснувшись, она испытает злость на себя за свою слабость, раздражение на него...
В эмигрантской среде Берберову немедленно заклеймили предательницей, изменницей, даже убийцей. Встретив на улице, Мережковский с Гиппиус демонстративно перешли на другую сторону. Бунин, увидев ее у кого-то в гостях, сухо кивнул, а его жена Вера Николаевна в красноречивом негодовании поджала губы. Берберова стоически переносила нескрываемое осуждение и косые взгляды, недаром она назвала себя однажды «чугунной».
Самое удивительное, что Нина действительно продолжала видеться с Ходасевичем практически ежедневно. Ее дневник изобилует пометками: «Обедала с Владей», «Владя завтракал у меня», «Ходили с Владей в кафе». Берберова договорилась со старушкой, жившей в одном подъезде с Ходасевичем, что та будет три раза в день подниматься к нему, чтобы проведать. За это Нина взялась стирать ее белье.
Хотя Владислав и сетовал, что в Париже совсем нет друзей, теперь к нему постоянно кто-нибудь заглядывал. Часто приходил Бунин, сам не так давно переживший тяжелую любовную драму с бросившей его Галиной Кузнецовой. Мужчины сидели и молча курили, думая о своем. Заметив у Ходасевича петуха на чайнике, Иван Алексеевич невесело усмехнулся:
— Я думал, поэты всегда под забором, а у тебя вон петух...
— Да лучше бы Нина вместо петуха, — вздохнул Ходасевич, беря очередную папиросу тонкими, желтыми от никотина пальцами. — Пусть она вернется! Верните мне ее!
В этот самый момент, как в плохой пьесе, вошла Берберова с покупками. С порога кинулась закрывать форточку, затем укутала Владислава одеялом. Бунин на это смотрел-смотрел, потом вскочил и сказал раздраженно:
— Если бы Галина так бросила меня!
Оставшись один, Ходасевич целыми днями лежал на диване, теперь уже по-настоящему боясь, что если встанет, может не удержаться и «включить газик». На улицу почти не выходил, не хотел встречать сочувствующие взгляды знакомых — все знали, что его бросила жена, а это слишком унизительно! Потом его снова потянуло к картам, вспыхнула давняя, почти забытая страсть. Он знал дома, где играют, бывал у Вейдле. В России Ходасевич предпочитал преферанс, винт и железку, а тут с отчаянием стал резаться в покер и бридж. Проигрывал, чертыхался, брал очередную сигарету, зажмуривал глаза и кидал новую карту с безнадежным остервенением. Все те гроши, которые платили ему в «Возрождении» за критические статьи и на которые раньше можно было хоть как-то выживать, оставлял теперь за карточным столом. Владиславу редко везло, и он все твердил, что по картам видно, как судьба относится к человеку: его она презирает, ненавидит, гнобит. Иногда приезжала Нина, буквально силком отрывала Ходасевича от стола и увозила домой.
Судьба меж тем продолжала испытывать Владислава на прочность, послав новое испытание, горше всех предыдущих. Наивный, он упорно продолжал считать Нину своей и все ждал, что пройдет время и она непременно вернется. А Берберова влюбилась. В шумного, самоуверенного господина Николая Макеева. В России он немного занимался политикой, в эмиграции пробовал себя в журналистике и живописи, но не преуспел ни на одном поприще. Однако именно Макеев заставил Нину преобразиться и, по ее собственным словам, «делаться из суховатой, деловитой, холодноватой, спокойной, независимой и разумной — теплой, влажной, потрясенной, зависимой и безумной».
Скрывать новые отношения от Ходасевича Нина считала низостью, призналась, что влюблена, и чтобы не нарушать данное Владиславу обещание регулярно видеться, устраивала в кафе встречи втроем, вернее, поначалу даже вчетвером — из игры еще не вышла тогдашняя жена Макеева Рахиль Осоргина. Каково было Ходасевичу наблюдать, как лицо Нины при взгляде на Макеева приобретает незнакомое ему выражение тихого благоговейного сияния?
Никаких сцен он не устраивал, Владислав Фелицианович был не из породы скандалистов, уж скорее мазохистов: немилосердно травил себя этим зрелищем, пожирая Нину глазами, преданными, близорукими, собачьими. И в этих глазах она ясно читала: «Добей меня скорее, я готов».
Даже когда Берберова съехалась с Макеевым в мае 1933 года, Ходасевич все еще надеялся, что это ненадолго, писал Нине письма, в которых усердно играл новую для себя роль снисходительного мужа, позволяющего жене немножко пошалить: «Но ты должна согласиться, что я веду себя совершенным ангелом... я не могу и не хочу выказывать неприязнь или что-нибудь в этом роде по отношению к человеку, в каком бы то ни было смысле тобой избранному, — на все то время, пока он тобой избран...»
Николай Макеев оказался избран Ниной Берберовой надолго — в 1936 году они поженятся и разойдутся только в 1947-м. Ходасевич не смог смириться с этим фактом, страшно переживал, и здоровье его рухнуло окончательно, стали мучить непонятные многочасовые боли. Уколы не помогали, и лечивший его доктор Голованов не знал, как с недугом справляться.
Навещать Ходасевича каждый день Нина больше не могла. И он от тоски и безысходности в один совсем не прекрасный день сделал предложение давней знакомой Ольге Марголиной, часто забегавшей к нему помочь по хозяйству. В начале октября 1933 года они расписались в местной мэрии, и на следующий день Ольга переселилась к Ходасевичу. Это была маленькая тихая тридцатипятилетняя женщина, зарабатывавшая на жизнь вязанием шапочек, дочь некогда богатого ювелира.
Берберова утверждала, что была совершенно счастлива за Владю, едко добавляя: да, он фактически женился на своей домработнице, но в его ситуации это самый лучший вариант. Отныне, когда Ходасевичу хватало сил подняться, он сам устраивал встречи вчетвером — они с Ольгой и Нина с Макеевым. «Раз уж я потерял тебя, то не отказывай мне в последнем счастье хотя бы на тебя смотреть», — просил Ходасевич. История повторилась: когда-то Нюра Чулкова приводила Берберову к своему мужу, чтобы его утешить, теперь Ольга Марголина в минуты обострявшейся у Владислава болезни или депрессии бежала к Нине: «Пожалуйста, иди посиди с ним!»
Без Нины Ходасевич прожил еще семь лет. В начале лета 1939 года его увезли в больницу. Берберова неотлучно находилась в палате рядом с Ольгой. Владислав был уверен, что не переживет операции, и с такой горькой нежностью смотрел на Нину, что Ольге становилось неловко. Она выходила, оставляя их вдвоем. Последнее, что почти бескровными губами прошептал Нине Ходасевич, Берберова приводит в своем дневнике: «Знаю, я только помеха в твоей жизни... Но быть где-то, в таком месте, где я ничего никогда не буду уже знать о тебе... Только о тебе... Только о тебе... только тебя люблю... Все время о тебе, днем и ночью об одной тебе... Ты же знаешь сама... Как я буду без тебя?.. Где я буду?.. Ну, все равно. Только ты будь счастлива и здорова, езди медленно (на автомобиле). Теперь прощай».
Ходасевич умер ранним утром четырнадцатого июня 1939 года. Проститься с ним на кладбище пришло много народу, зря поэту казалось, что все о нем давно забыли.
Самая большая любовь поэта прожила очень долгую жизнь: разойдясь после войны с Макеевым, Нина Берберова уехала в Америку, вышла там замуж за пианиста Георгия Кочевицкого, писала литературные биографии, мемуары, преподавала в Принстонском университете, побывала после перестройки в России. Детей у нее не было.
Судьба Ольги Марголиной сложилась трагически: в 1942 году в оккупированном Париже она попала в облаву. Ольга была еврейкой и вскоре погибла в концлагере.
Анна Ивановна Чулкова — Нюра, оставшаяся в России, пережила времена сталинского террора и сделала все, чтобы увековечить память Ходасевича-поэта, издавая и распространяя в самиздате его лучшие сборники стихов.
Подпишись на наш канал в Telegram