Господи, ну почему у них с Костей все так нескладно вышло? Взять хоть Шаляпина: годы живет на две семьи, ездит из Москвы от Иолы Игнатьевны в Петербург к Марии Валентиновне, а потом обратно. И ничего! А Коровин не сумел...
«Ну давай, Надюша, садись. Напишу тебя напоследок. Когда еще увидимся теперь?» — Константин Алексеевич, прищурившись, окинул веранду быстрым взглядом, поправил мольберт и взмахнул кистью. Опустившись на подлокотник кресла, Надежда Ивановна положила на колени раскрытую книгу и чуть передвинула вазу на столе.
Энергичные, быстрые мазки градом посыпались на холст, и Надежда Ивановна улыбнулась. Вот ведь характер — скоро шестьдесят, а повадки все те же. Пишет так, что мольберт шатается! Именно таким стремительным, будто лучащимся энергией она и узнала Константина Алексеевича Коровина в 1907 году. Неужели уже почти двенадцать лет прошло?
Что же они тогда отмечали? Премьеру? Или чей-то юбилей? Не вспомнить уже. А вот все, что говорил он ей тогда, помнится до мелочей. Хотя, казалось, с чего бы их помнить, эти банальности: «Какое у вас лицо оригинальное. С удовольствием бы написал. Если позволите, конечно». Она тогда еще подумала: «Интересно, скольким молоденьким актрисам вроде меня он уже говорил то же самое?»
То, что стоящий перед ней мужчина в элегантном фраке — опытный донжуан, было несомненно. Уверенная повадка, обволакивающий, лукавый взгляд медовых глаз, слегка тронутых вокруг кружевом тонких морщинок. Впрочем, Надя Комаровская в анализе этих примет не особо нуждалась: о любвеобильном и жизнелюбивом характере художника Константина Коровина и так была наслышана довольно.
В Художественном театре, при котором Надя училась в артистической школе, Коровин был своим человеком. С тезкой Костей Алексеевым, теперь потрясавшим подмостки под псевдонимом Станиславский, он познакомился еще совсем молодым — в прекрасном особняке на Садовой-Спасской, куда оба захаживали в гости к известному предпринимателю и меценату Савве Мамонтову. Алексеев был Мамонтову родней, Коровин же попал в дом Саввы Ивановича зимой 1884 года в общем-то случайно — вместе с Исааком Левитаном и Василием Поленовым, который вел пейзажный класс в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и считал Левитана и Коровина самыми талантливыми своими учениками. В деньгах оба юнца нуждались отчаянно, а Мамонтов как раз затевал новый проект — создавал первый в России частный оперный театр. Дело для молодых художников он нашел тотчас: предложил помочь Поленову и Васнецову с декорациями. Константину досталась «Аида», Исааку — «Жизнь за царя».
Оба удачно справились с новым делом, быстро освоившись среди тазов с красками-колерами и гигантских, похожих на швабры кистей — «дилижансов». Но меланхоличный Левитан через какое-то время незаметно исчез и из декорационной мастерской, и из гостеприимного, немного суматошного мамонтовского дома. А Костя, напротив, прикипел и к театру, и к семейству мецената. Каждое лето теперь отправлялся он с Мамонтовыми в их усадьбу Абрамцево, завсегдатаями которой были художники, скульпторы и театралы: братья Васнецовы, Марк Антокольский, Илья Репин, Василий Поленов, женатый на свояченице Мамонтова, сестра Поленова Елена Дмитриевна.
Савва Иванович полюбил Костю Коровина столь сердечно, что сыновья Мамонтова порою даже ревновали к нему отца. Коровин и в самом деле удивительно походил на хозяина Абрамцева: и стремительностью движений, и живостью характера, и всегдашней своей готовностью к шутке и розыгрышу. Оказалось, Савва Иванович когда-то смолоду был знаком с семейством Коровиных, бывших, как и Мамонтовы, богатыми московскими купцами. Только со временем их дороги разошлись: Мамонтовы, вовремя осознавшие, что будущее за железными дорогами, пошли в гору, а Коровины, слишком долго державшиеся за традиционный ямской промысел, стали стремительно нищать.
Богатства, накопленные дедом Михаилом Емельяновичем, растаяли, и в училище Константин и его старший брат Сергей учились уже преимущественно за казенный счет. «Эх, если б тогда поверил в железные-то дороги Михаил Емельянович...» — сокрушался Мамонтов, вспоминая Костиного деда. И как будто чувствуя себя немного виноватым, принимал Коровина особенно радушно, даже возил с собой за границу — смотреть старых итальянских и новых французских мастеров.
Коммерческого успеха частная опера Мамонтову не принесла: слишком новым было затеянное дело. Но на российском театральном небосклоне спектакли ее стали заметным явлением. Все здесь было непривычно, живо и свежо: молодость исполнителей, товарищество, царившее в труппе, тщательность, с которой готовились костюмы и декорации. Каждый из художников абрамцевского кружка так или иначе принимал участие в этой работе: и Василий Поленов, и Виктор Васнецов, и Валентин Серов, и Михаил Врубель. Но чаще остальных — Коровин. Вслед за спектаклями частной оперы Мамонтов поручил Константину оформить на Нижегородской ярмарке павильон, посвященный Русскому Северу, где он в начале 1890-х как раз затеял строить новую железную дорогу. А несколько лет спустя последовал заказ от князя Тенишева на оформление русского отдела на Всемирной выставке в Париже, за работу над которым Коровин был удостоен ордена Почетного легиона.
Так что к тому времени, когда судьба привела в Москву Наденьку Комаровскую, Константин Алексеевич, уже работавший ведущим художником-декоратором в Большом, числился в театральном мире корифеем. Да и славой живописца не был обделен: с конца 1880-х, когда пленил всех своими «Испанками», каждый год выставлялся у передвижников. Немудрено, что скромная студийка, встречая одетого в бобровую шубу красавца-художника, и поздороваться-то не решалась, робела.
В только что открывшуюся артистическую школу при Художественном театре семнадцатилетняя Надя поступила в 1902 году тайком от отца, провинциального юриста. Папенька был уверен, что дочь, уехав получать образование в Москву, учится на филологическом отделении Высших женских курсов. И Надя на них в самом деле училась, поступив туда чуть раньше, чем в актерскую школу. Не решаясь признаться отцу, не раз заявлявшему, что «актрисульке» помогать не станет, металась между репетициями, лекциями, спектаклями и уроками, которые давала, чтобы одеваться с приличествующей будущей актрисе изысканностью.
Если бы не покровительство примы Художественного театра Марии Андреевой, исхлопотавшей для Комаровской некоторые послабления в учебном графике, Надя вряд ли доучилась бы хоть где-то до конца. Но повезло. Узнав, что брат Комаровской был арестован и исключен из университета за революционную агитацию, Мария Федоровна, слывшая марксисткой, прониклась к молоденькой студийке особой симпатией, даже приглашала в гости и лично представила Горькому, с которым у Андреевой как раз начинался роман. Окончив студию, Надя недолго поработала в Киеве, откуда снова вернулась в Москву. Поступила в Театр Корша. И на каком-то театральном банкете вновь встретила Коровина.
«Так как же, Надежда Ивановна, будете мне позировать?» — заложив руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, Константин Алексеевич пристально и весело смотрел на Надю. И она, уже, казалось бы, вполне опытная актриса, привыкшая и к публике, и к поклонникам, вдруг почему-то смутилась и разволновалась. Да еще и совсем ненужный вопрос «Скольким же он это говорил?» некстати застрял в мозгу. А все-таки духу отказать знаменитому художнику не хватило.
Надежда Ивановна обвела глазами просторную застекленную веранду, в которой уже густели сумерки, прислушалась к тихому уютному поскрипыванию деревянного дома. Как же здесь спокойно! Будто и не кипит совсем близко Гражданская война, не ломается мир вокруг. Бог знает, на сколько времени она теперь уедет в Питер. Андреева, ставшая там при большевиках комиссаром театров и зрелищ, строит грандиозные планы по созданию нового революционного театра, художественное руководство которым поручено самому Блоку.
Александр Александрович просил приехать побыстрее: скоро открытие, премьера «Дон Карлоса». И все же когда Коровин предложил ей съездить в Охотино, Надежда Ивановна решила во что бы то ни стало выкроить несколько дней. Слишком уж редко в последние неспокойные годы выпадала им радость побыть вдвоем. И вот теперь тоскливое предчувствие острой иглой вдруг пронзило сердце: а не в последний ли раз она тут? И не в последний ли раз видится с Костей?
Впервые сюда, во Владимирскую губернию, на берега Нерли, Константин Алексеевич привез ее на самой заре их знакомства, весной 1908-го. Портрет, позировать для которого Надя исправно ходила в мастерскую художника на Балчуге, к тому времени был давно закончен. Но обычай видеться едва ли не ежедневно незаметно стал для обоих необходим как воздух: вроде не замечаешь его, а не вдохнешь раз-другой — и в глазах темнеет.
Странное это было чувство: ощущать, как сердце твое крепко держит в руках человек, так разительно не похожий на тебя, да еще и годящийся тебе в отцы. Над революционными идеалами Наденьки и ее кумирами в лице Горького и Андреевой Коровин подсмеивался: «Революционер... Буревестник... А барсука у меня в Охотине испугался. Не хотел с ним в одной комнате спать ложиться. А барсук-то — ручной...» Да и над репертуаром обожаемого Надей Художественного театра подтрунивал не меньше:
— Ну что это за пьесы такие? Все дачки какие-то с палисадничками. Я же в театр прихожу не чай пить. То ли дело у нас в Большом. Вот там страсти.
— Да что же это вы, Константин Алексеевич, всерьез ли, в самом деле? — надувала она губки. А он только прятал улыбку в усы.
Вскоре Надя и сама поняла, что обижаться на Коровина — дело неблагодарное: в самый драматичный момент размолвки бросит вдруг какую-нибудь шутку и против воли рассмешит до слез. Какие после этого обиды? «Знаешь, Надюша, как меня в училище звали? Цапка! Вцеплюсь — не выпущу», — крепко обнимая ее, сказал он как-то и тут же расхохотался, пленительно и беззаботно. Никогда ей не встречался человек, умевший лучше смеяться. И долго еще потом, смеясь и целуясь, она на разные лады приговаривала: «Цапка, Цапка».
Вопрос, кому и как до нее признавался в любви Константин Алексеевич, она вслед за глупыми обидами из головы тоже выбросила. Да и что толку его задавать, если и теперь, когда Коровину уже сильно за сорок, женщины устремлялись к нему как мотыльки к свече, где бы ни появился. Даже не самые прилежные студенты в Московском училище живописи, где параллельно с работой в театре преподавал теперь Коровин, знали его главный совет: «Влюбляйтесь! Кто не умеет любить, художником не станет». Слыхала о нем и Надя. И как ни молода была, а ума на то, чтобы понять из этих слов нечто очень важное о своем возлюбленном, хватило. И все же совсем избавиться от ревности Наде так и не удалось. Как крошечное облачко на лучезарном небосклоне, никак не давала ей покоя одна-единственная дама.
Видела она ее всего несколько раз, да и то мельком. Но во сто крат обостренный любовью наблюдательный взгляд и в эти мимолетные встречи успел ухватить многое. Дородная брюнетка лет тридцати пяти с правильными, но слишком крупными чертами лица. В глазах ни ума, ни задора, хоть отдаленно напоминающего всепобеждающее жизнелюбие, которое излучал Коровин. Похожа скорее на самодовольную холеную купчиху. Да и в той подчеркнутой церемонности, с которой обращается к ней по имени-отчеству обычно такой непринужденный в манерах Константин Алексеевич, есть нечто старомодно-купеческое, натужное, фальшивое. Поверить в то, что тяжеловесная Анна Яковлевна — законная жена обаятельного художника и мать его единственного сына, было трудно.
Как и почему именно ей удалось занять рядом с ним такое исключительное место? Внятно ответить на этот вопрос Наде не могли даже старинные друзья Константина Алексеевича, которых она поначалу принялась осторожно расспрашивать. Не пожелал отвечать на него и сам Коровин, неожиданно резко оборвавший все расспросы. Единственное, что оставалось, — слухи. И Надя, сама себя стыдясь, принялась собирать их где только можно. Однако, несмотря на все старания, узнала немного.
Говорили, что познакомились супруги в мамонтовской опере. Романы в труппе там были делом обычным. Молодая веселая компания, наэлектризованная совместным творчеством, вся насквозь была пропитана флиртом, ухаживаниями, признаниями. Все были влюблены постоянно. То сам Савва Иванович в Татьяну Любатович, то Михаил Врубель в Надежду Забелу, то Федя Шаляпин в Иолу Торнаги. Что же до всеобщего любимца и баловня Костеньки, то в него и вовсе был влюблен едва ли не весь кордебалет, а заодно и хор, в котором как раз и пела молоденькая Аня Фидлер, принявшаяся ходить за Коровиным буквально по пятам. Вскоре и он стал поглядывать на нее чаще, чем на остальных девушек.
Все романы так или иначе разрешались: у кого расставанием, у кого свадьбой. А связь Коровина все тянулась и тянулась без взлетов и падений, как пыльная проселочная дорога без начала и конца. О том, что шестнадцатилетняя хористка еще в самом начале их романа родила от Коровина сына, знали немногие. Ребенок вскоре умер, но страстная привязанность Анны к Коровину не ослабела. Да и он захаживал к ней по-прежнему. Так они и прожили еще лет десять: не соединяясь окончательно, но и не расставаясь. Лишь после того как в июне 1897 года у пары родился второй сын, названный в честь деда Алешей, Анна и Константин все-таки поженились. Чего в этом поступке больше — невестиной упрямой страсти или жениховской ленивой уступчивости, — понять было трудно.
Впрочем, и после свадьбы в обществе вместе они почти не появлялись. И жил Константин Алексеевич по-прежнему отдельно от семьи, по-холостяцки: зимой в мастерской или какой-нибудь недорогой гостинице, летом, когда в театре заканчивался сезон, в Охотине. Землю здешнюю купил все у того же Мамонтова и вскоре после женитьбы поставил небольшой дом. Как будто лишь затем, чтобы было куда убегать из возникшего семейного рая.
Ко времени появления в Охотине Нади Комаровской домик коровинский был уже отлично знаком всем его друзьям-приятелям — компании разношерстной, но на удивление прочно спаянной любовью к здешним местам. Появление Константина в обществе молодой актрисы приняли без лишних расспросов: будто и не было в его жизни никакой «любезной Анны Яковлевны». Учили Надю обращаться с рыбацкой снастью, рассказывали о бессчетных хитростях рыболовной науки. С самого первого вечера она почувствовала себя удивительно уютно среди всей этой рыбацко-охотничьей вольницы.
Без различия чинов и званий усаживались тут вокруг огромного соснового стола или кипящего котелка с ухой и сам Константин Алексеевич, и его задушевный друг — молчун Валентин Серов, и верный товарищ Коровина по работе в Большом, маляр декорационных мастерских Вася Белов, и его тезка полубродяга-полуфилософ Василий Княжев, и шумный Федор Шаляпин, построивший невдалеке от коровинской дачки свой просторный дом, но по старой привычке часто ночующий на сеновале у приятеля, и камергер двора Павел Тучков, и пара-тройка рассудительно-обстоятельных мужичков из окрестных деревень.
Поздними вечерами, когда приятели разбредались спать — кто на сено в сарай, кто в светелку, Константин Алексеевич набрасывал Наде на плечи шаль, и тепло его рук ее обжигало. Так и просиживали, обнявшись, иной раз ночь напролет. И мысль, что между ними может стоять кто-то третий, казалась в такие мгновения почти кощунственной. Ничто в просто одетом, немногословном, задумчивом мужчине, тихо курившем в сумерках рядом с ней, не напоминало того блестящего бонвивана, которым еще так недавно представлялся Наде Коровин.
Да и то, о чем, будто нехотя, он рассказывал ей в таинственной летней темноте, мало вязалось с этим образом. Самоубийство вконец разорившегося и отчаявшегося отца. Сложные отношения с умирающим от туберкулеза братом-мизантропом, всю жизнь влачащим, несмотря на талант, полунищее существование и не принимающим от Константина никакой помощи. Тяжкое расставание с Мамонтовым, и теперь, почти десять лет спустя, не перестававшее жечь душу: «Ты же знаешь, Надя, деньги для меня — вода. Это Федя Шаляпин у нас коммерсант: двугривенный у извозчика выторгует, положит в кармашек — и счастлив. А я-то видел, как дед мой тыщи пачками в ямщицкие мешки кидал, а пришло время — и пятачок в доме богатством стал. Вода они, эти деньги. Но вот ведь и я сплоховал. Один раз всего. А уже не исправить...»
Летом 1899 года Мамонтова обвинили в растрате казенных средств. Дело было дутым, сфабрикованным лишь для того, чтобы «подвести подкоп» под всесильного министра финансов Сергея Витте, поддерживавшего мамонтовские проекты. Ни в чем, кроме формальных нарушений финансовой дисциплины, Савва Иванович повинен не был. Но тучи над его головой сгустились нешуточные. Одиннадцатого сентября Мамонтов был арестован, особняк на Садовой-Спасской опечатан, имущество описано. Мамонтовской опере, юридически оформленной на сестру Татьяны Любатович, формально ничто не угрожало. Но кому-кому, а уж Коровину, прослужившему там без малого пятнадцать лет, было хорошо известно, что и в лучшие свои сезоны с размахом устроенный театр редко обходился без дотаций Мамонтова. Нужно было что-то решать. И быстро. Новый театральный сезон уже на пороге. А вместе с ним и новое, такое заманчивое предложение — протяни только руку.
В тот вечер он впервые, похоже и сам того не заметив, упомянул в разговоре с Надей о жене: «Сидим мы с Анною, она счета мне какие-то тычет в нос, слезы размазывает, а я конверт этот с контрактом своим в кармане все пальцами тереблю... И про Савву думаю. Каково ему будет, если еще и я после Феди частную оперу брошу? Федору-то назад из Большого ходу не было — тридцать пять тысяч неустойки Теляковский ему загнул. Но сам-то я мог еще отказаться. Мог вернуться в частную. И сплоховал... На двести рублей твердого жалованья позарился. Страшно стало: вдруг Алешке моему, как и мне когда-то, в драных ботинках ходить придется».
Подписать пробный договор с Большим Коровина еще летом 1899 года уговорил сам управляющий московской конторой дирекции Императорских театров Владимир Теляковский, чуть раньше сманивший из частной оперы Шаляпина. А весной следующего 1900-го, когда Мамонтов все еще ждал суда, Владимир Аркадьевич, уже ставший главой всей дирекции, прислал Коровину на подпись новый контракт, на сей раз постоянный. «Эх, если бы не слезы эти Анины!» Если бы! Ах, коварное, коварное это «если бы». Да если бы Наде догадаться в тот вечер о сокрушительной силе, которую имеют над душой Константина Алексеевича слезы этой женщины, так многим казавшейся лишь тенью на задворках его блестящей жизни... Может, бежала бы она тогда же без оглядки из Охотина и не всматривалась сейчас с такой тоской в темноту за окном, не думала бы об одиночестве и расставании.
Отодвинув от стола мольберт, еще лоснившийся жирным блеском красок, Надежда Ивановна осторожно дотронулась рукой до блестящего самоварного бока. Горячий, вот-вот закипит. Толстый ломоть черного хлеба уже лежал наверху, на конфорке, грелся. Этой маленькой хитрости научил ее когда-то Федор Иванович: «Любая горбушка, Наденька, за минуту становится как пряник». Господи, ну почему у них с Костей все так нескладно вышло? Взять хоть Шаляпина: годы живет на две семьи, ездит из Москвы от Иолы Игнатьевны в Петербург к Марии Валентиновне, а потом обратно. И ничего! А Коровин не сумел...
Новый, другой Костя, не беззаботно-кокетливый, с каким она когда-то столкнулась на банкете, а задумчивый, чуть грустный, «охотинский», понравился Наде еще сильнее. После того вечера на крыльце о жене он при ней больше не вспоминал. И Надя начала надеяться, что призрак Анны Яковлевны рано или поздно и вовсе уйдет из их жизни. Теперь она и сама не понимала, как родилась и умудрилась прожить в ней столько лет эта глупая надежда. Сначала заполнявшая всю душу, потом все беспомощнее съеживавшаяся где-то в уголке, но всякий раз вновь оживающая после очередной незабываемой встречи.
В первые годы любви они почти не разлучались. Все свободные от работы часы Константин Алексеевич старался проводить с Надюшей: водил в любимые трактиры и рестораны, встречал после репетиций, возил к знакомым цыганам, чтобы она могла набраться для новой роли нужного колорита. Надя уже играла в Малом, иногда ездила по особому приглашению в Петербург, в «Александринку»: Софья в «Горе от ума», Маша в «Живом трупе», Лариса в «Бесприданнице». Мария Андреева, покинувшая МХТ ради Горького и революции, покровительством своим не оставляла, знакомила с большевицкими друзьями, а заодно с меценатами и литераторами. Да и знакомые Коровина, видя, как тот привязан к Наденьке, старались сделать ему приятное, опекая ее. Но настоящей семьи, дома своего у них с Константином Алексеевичем все как-то не получалось.
«Дай срок, Надюша, все устроится», — успокаивал он ее. Повез в Гурзуф смотреть место, выбранное для виллы. Там прямо к морю сбегал пологий склон, цвели розы. Вечером, сидя в гостиничном номере, Надя с замирающим сердцем заглядывала Коровину через плечо: тонкие пальцы его один за другим перебирали бумажные листы — эскизы будущего жилища. Крымский дом был задуман удивительный: в четырнадцать комнат, с двумя входами и террасой, глядевшей прямо на море. И новые надежды, как белые чайки, уже летели над водой. Вот здесь, на этом утопающем в цветах берегу она и совьет гнездо, о котором так страстно мечтает.
Всю зиму 1910 года Коровин пролежал в постели, медленно поправляясь после тяжелого тифа, подхваченного в полной крыс декорационной мастерской Большого театра. Надя выхаживала его, готовила бульоны. Но с появлением первых признаков весны Константин Алексеевич, еще чуть живой, снова ринулся в Крым. Заказывал шторы, мебель, рояль. Сам красил столы и стулья в нужные цвета, развешивал по стенам привезенные из Москвы картины. И писал, писал новые холсты. Сирень и пионы, рыб и розы, белые паруса и Надю, щурившуюся на нежном весеннем солнце. И само собой — письма друзьям, приглашал приезжать их как можно скорее. Назвать виллу решил «Саламбо» в честь флоберовской героини, балет о которой как раз только что оформил в Большом.
О том, что Анна Яковлевна на правах хозяйки угощает в Гурзуфе гостей пирогами с визигой, Надя услышала случайно как-то осенью, вернувшись с гастролей. Проговорился Федор Иванович, большой поклонник этого блюда. Константину об услышанном она тогда так ничего и не сказала. Да и что толку говорить? Глупый вышел бы разговор. Как-никак Анна ему жена. Но и расстаться с Коровиным тогда сил не нашла. Оставила все как есть.
И много еще было пережитого вместе. Хорошего, упоительного: поездки в Бахчисарай, чудное лето 1911 года, проведенное во Франции. И страшного, выворачивающего душу: неожиданная смерть Серова от приступа стенокардии, случившаяся двадцать второго ноября 1911-го, за день до намеченных пышных торжеств по случаю пятидесятилетия Константина Алексеевича. Весь свой день рождения просидел он у гроба, тщетно пытаясь выполнить горькую просьбу вдовы и написать последний портрет лучшего друга. Не смог — мешали слезы. Страшный пожар, случившийся на театральном складе в 1914-м и уничтоживший почти все сделанное Коровиным за долгие годы для императорской сцены. Трагедия с сыном Алешей, угодившим под трамвай. Страстно влюбившись в подругу детства Иру Шаляпину, восемнадцатилетний Алексей решился сделать ей предложение, а услышав отказ, кинулся к трамвайным путям... Несколько месяцев он висел между жизнью и смертью: в изуродованных ступнях то и дело возобновлялось воспаление, всякий раз заканчивавшееся новой операцией, отнимавшей часть его плоти.
Наверное, тогда Надина мечта и умерла окончательно. Представить, что Константин сможет когда-нибудь бросить своего несчастного изуродованного мальчика, было совершенно невозможно. А значит, рано или поздно он покинет ее. Оставалось только дождаться — когда. И она все ждала, по-прежнему не решаясь уйти сама.
Взяв у Надежды Ивановны дымящийся стакан, Коровин на минуту задержал его в озябших руках. Тяжело вздохнул: «Отберут большевики у меня Охотино мое, Надюша. Как пить дать отберут. Я уже и Феде писал, просил заступиться. Может, ты чем поможешь? Поговоришь с Андреевой? Все же я как-никак бывший театральный корифей». И улыбнулся неожиданно жалко, как раньше никогда не улыбался. Но Надежда Ивановна в ответ только опустила глаза.
Эх, Цапка мой, Цапка. Выпустил ты счастье из рук. Раньше надо было думать. Дружить не с кем хочется, а с кем нужно, поменьше подтрунивать над Горьким, получше ладить с Собиновым, назначенным на пост директора Большого вместо смещенного коровинского покровителя Теляковского. И рисовать хоть изредка что-то идейное, не только фрукты, цветы и женщин. Да и любовь свою получше беречь.
Прощались как-то скомканно. Константин Алексеевич хотел идти провожать на станцию, но Надя отговорила. Уехала на подводе с соседским мужиком, повезшим на продажу дрова. Но вопреки предчувствиям та встреча в Охотине оказалась не последней в жизни Константина Коровина и Надежды Комаровской. Виделись они и позже. Константин Алексеевич даже писал новые портреты Надежды Ивановны. Но неумолимый ветер времени все дальше уносил их друг от друга.
Открывшийся в Петрограде в феврале 1919 года Большой драматический театр каждый вечер был переполнен. И Надежда едва ли не ежевечерне выходила на его сцену: Шиллер, Шекспир, Гюго, Мольер в декорациях Добужинского и Бенуа. Новая жизнь звала за собой. А для Коровина былые звезды гасли одна за другой. Всю осень и зиму 1920-го он, окончательно выжитый из Большого театра, просидел в глуши, в Тверской губернии, в усадьбе Островно: в любимом его Охотине к тому времени стало слишком уж голодно.
В тот год в озерном краю близ Удомли в оставленных без надзора барских домах обосновалась целая колония художников. Жили по-простому: сами пилили дрова, топили печи, меняли вещи и картины на керосин и сало, а когда не удавалось выменять керосин, заправляли коптилки сиккативом. Старинное увлечение Константина Алексеевича — рыбная ловля, в которой он был большой мастер, вдруг превратилось из забавы, раздражавшей когда-то Анну Яковлевну, в полезное ремесло, приносившее пропитание. И все соседи с завистью смотрели на чудные нарядные удочки, которые он так умело мастерил.
И только живопись Коровина несмотря ни на что оставалась неизменно прекрасной и безмятежной. Все те же деревья, цветы, закаты, женщины, которых он теперь часто рисовал по памяти. Когда рано наступавшая зимняя ночь заставляла отложить кисти — брался за перо. Душа компании и прекрасный рассказчик-острослов, он наконец решил записать дорогие сердцу воспоминания, которые почему-то все как на подбор оказались не слишком веселыми. О своем первом учителе живописи, спившемся гении пейзажа Алексее Кондратьевиче Саврасове, о сошедшем с ума друге Михаиле Врубеле, об умершем в 1918 году Савве Мамонтове, прозванном когда-то Великолепным. Подходила Анна Яковлевна, скручивала мужу папиросу из накрошенного малинового листа, ставила на стол стакан травяного чая. Еще больше погрузневшая, постаревшая, мрачноватая. И неизменная как тень, от которой, как ни поворачивайся, никуда не деться.
В 1922 году Коровин, измученный борьбой за существование, попросил разрешения выехать за границу, чтобы подлечить жену, у которой открылся туберкулез, и сделать новые протезы для Леши. Ехал в любимый Париж, город, который столько раз изображал на своих картинах и где когда-то был так хорошо принят. Но все с самого начала пошло не так. Картины с большой выставки, состоявшейся в России незадолго до отъезда и переданные после ее окончания агенту, пропали. Заказанные для Леши протезы не удались. Никак не находилась подходящая квартира, да и Анна Яковлевна хворала все сильнее. Она часами молча сидела на кровати, расставив распухшие, как ведра, ноги, переводя испуганный взгляд с мужа на сына. А Алексей... День за днем, незаметно, но необратимо милый, впечатлительный, страстно привязанный к отцу мальчик превращался в нервного, неуравновешенного, озлобленного неудачника. Будто злополучный трамвай искалечил не только его ноги, но и душу, которая никак не хотела выздоравливать.
Еще в России Алеша начал неплохо рисовать, участвовал в выставках «Мира искусства», оформил несколько спектаклей для Маленькой студии имени Шаляпина, организованной дочерью певца Ириной, в которую был так страстно влюблен. Во Франции он, как и отец, надеялся заработать на жизнь своей кистью. Увы, технически вполне профессиональная, живопись его была бескрылой, в ней не оказалось ни обаятельной жизнерадостности отцовского письма, ни пронзительной, хотя и горькой наблюдательности дяди. Декорационная работа тоже не клеилась. Даже самому Константину Алексеевичу заказы, в основном поступавшие от русских трупп, перепадали нечасто. Что уж говорить о Леше: работа декоратора, требовавшая не только живописного мастерства, но и выносливости, физически была ему не по силам.
А меж тем надо было как-то жить: в конце двадцатых семейство Коровиных выросло, к нему прибавились молодая жена Алексея, балерина-эмигрантка Лиза Думаревская, и их маленький сынишка. Жалея родных, Коровин, которому шел уже седьмой десяток, работал с утра до вечера, но денег все равно не хватало. И тогда он согласился на то, чтобы сын время от времени ставил на своих картинах его подпись. Делу это мало помогло, работы Алексея все равно нечасто находили покупателей. А вот разговоры о том, что стареющий Константин Алексеевич сдает, теряя былой живописный дар, ползли все упорнее.
Не выдержав тяжкой обстановки, царившей в семье, ушла молоденькая невестка, забрав внука, которого Коровин нежно полюбил. С сыном же после ее ухода начало твориться что-то и вовсе невообразимое: он стал страдать манией преследования, впадать в депрессию. Алексей закладывал вещи, а вырученные в ломбарде деньги проигрывал в карты. От Анны Яковлевны, окончательно погрузившейся в пучину собственных хворей и мелких, нудных домашних забот, душевной поддержки ждать тоже не приходилось. И искренне жалевший жену Коровин не мог удержаться от горестного возгласа: «Она ничего не понимает... Я одинок!»
Всегда щепетильный в делах, никогда в жизни, даже в самые трудные годы, не бравший в долг, Константин Алексеевич занимал теперь где мог. Но деньги, присланные другом Борисом Красиным на билет обратно в Россию, хранил свято. И едва выдавалась минута, садился к письменному столу: записать все, что помнил о родине. Однако вернуться туда художнику было уже не суждено.
В сентябре 1939 года во время одной из первых воздушных тревог, объявленной в Париже, у Коровина случился сердечный приступ, оборвавший его жизнь. Незадолго до смерти он тщетно пытался получить аванс в эмигрантской газете «Возрождение», несколько лет печатавшей его рассказы. Деньги, по словам Коровина, нужны были на покупку противогаза для сына. Хорошо помнивший ужасы Первой мировой, художник страшно боялся газовой атаки немцев.
Прах Константина Алексеевича Коровина покоится на французском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Здесь же под общим с ним крестом лежат Анна Яковлевна и Алексей, покончивший с собой во время очередной депрессии в 1950 году.
А дом в Охотине, где художник когда-то провел столько прекрасных дней, жив до сих пор. В 2015 году, возрожденный энтузиастами, он был открыт для посетителей.
Благодарим за помощь в подготовке материала музей «Дача Константина Коровина» в деревне Охотино и инициатора его создания Елену Пешкову.
Подпишись на наш канал в Telegram