В начале ХХ века Леон Бакст буквально взорвал Европу своими декорациями и костюмами для «Русских сезонов» Дягилева. Его признали гениальным сценографом и самым модным модельером. Вскоре слава шагнула и через Атлантику. Сегодня эскиз или картина художника на аукционах Christie’s и Sotheby’s может стоить несколько миллионов долларов. А в Гродно, где Бакст родился, нет даже музея его имени.
Бросив на стол недочитанное письмо, Лев Самойлович, заложив руки за спину, несколько раз задумчиво качнулся взад-вперед. Кажется ему, или птицы, еще минуту назад весело галдевшие в ветвях, вдруг разом смолкли, а летнее солнце поспешно скрылось в облаках?
Ну вот все и кончено. Взгляд его скользнул по вороху только что разобранной почты. В один день сразу полдюжины приглашений: из США, Италии, Англии, Франции. Миланский театр «Ла Скала» ждет синьора Леона Бакста к началу января. Американский импресарио зовет за океан, обещая познакомить с богатыми клиентами, которые наперебой жаждут заказать ему портреты и фасоны новых туалетов. Хозяин известнейшего в Париже ателье Поль Пуаре справляется, обдумал ли мосье Бакст его предложение: двенадцать тысяч франков за двенадцать моделей — по три на каждый сезон следующего 1911 года. Если так пойдет, он сможет диктовать заказчикам любые условия и браться только за ту работу, которую сам пожелает. У кого из художников дух не захватит от таких перспектив? В былые, совсем недавние, казалось, времена за любое из этих писем на восхитительной бумаге он бы отдал полжизни. И вот они ненужной шелухой громоздятся на столе, как гирей придавленные одним скромным конвертом... И тяжкой тоской, затопившей сердце.
Весь последний год он надеялся, надеялся до последнего. Узнав, что Синод отклонил Любино ходатайство о разводе, несколько недель ходил как именинник, уверенный, что теперь-то она оставит свою блажь. Но не таков у жены характер, чтобы отступаться. И вот цель достигнута: прошение, поданное Любовью Павловной Гриценко на высочайшее имя, удовлетворено — брак с Львом Самойловичем Бакстом расторгнут.
Что ж, значит, в свои сорок четыре года он вновь свободен. К тому же известен и даже, может, скоро будет богат. Чего же тебе еще, Лева? Успех истинный, такой, о каком мечтал долгие годы, пенится вокруг как шампанское в хрустальном бокале. Заказы плывут в руки, один выгоднее другого. Вот только счастье, которое, казалось, неизбежно должно прийти вместе с известностью и деньгами, вдруг предательски ускользнуло прочь. Теперь уж, наверное, навсегда.
Он вдруг громко выругался на идиш. И сам удивился тому, что еще помнит слова, слышанные в далеком детстве на улицах родного города, где на идиш говорила едва ли не половина жителей. Помнит, несмотря на целую вечность, прожитую в другом мире. Несмотря на новое имя, на новую веру, в которую обратился ради любви... Любови Павловны, Любы, Любочки. Той, что больше его не любит.
Город Гродно, где появился на свет в 1866 году под именем Лейбы Хаима Розенберга, Лев Самойлович помнил смутно. Единственное, что навеки впечаталось в память, это гибель семилетней сестренки, опрокинувшей на себя кипящий самовар. После этого он остался старшим среди четверых детей. В гимназию пошел уже в Петербурге, куда семью выписал из Гродно отец матери, хитроумными путями добывший себе, иудею по фамилии Бакстер, не только право проживать в столице, но и вполне безбедное существование, зиждившееся на торговле сукном и содержании модного ателье.
Маленькому Лейбу дед нравился чрезвычайно. Его квартира на Невском проспекте была полна красивых вещей, приятных запахов и приглушенных коврами таинственных звуков. Одевался дед изящно, носил на шее в качестве кашне огромные шелковые платки. Образ мысли имел широкий, а круг знакомств разнообразный. Когда стал замечать за старшим внуком обычно не поощряемую в иудейских семьях склонность к рисованию, воспользовавшись связями, отослал его рисунки Марку Антокольскому, которому вера предков не помешала стать прекрасным скульптором. Ответ был таков: у мальчика явный талант и зарывать его в землю неразумно. Родители смирились, и семнадцатилетний Лейб Розенберг к своему восторгу стал вольнослушателем Академии художеств: о зачислении в разряд студентов ему, иудею, не стоило и мечтать.
Как же это было давно! Он уже почти не помнит себя тогдашнего. И немудрено: много лет упорно открещивался от того огненно-рыжего еврейского юнца, мучительно красневшего от любой сальной шуточки сокурсников и стеснявшегося своего слишком певучего произношения, упрямо просачивавшегося в безупречно освоенную русскую речь из родного идиш, так неожиданно вдруг вспыхнувшего в голове сегодня. Но кровь предков, видно, не обманешь. И его экзаменационное полотно «Оплакивание Христа», за которое наивно рассчитывал получить большую серебряную медаль, комиссия не случайно перечеркнула демонстративным крестом: слишком уж похожа его Богоматерь на простую еврейку из какого-нибудь Гродно... По мнению мэтров — сходство кощунственное. Спасибо хоть за то, что покинуть академию дали под вполне благовидным предлогом: прогрессирующая болезнь глаз. Могли ведь и исключить с позором! Никогда ему не стать своим в этом таинственном христианском мире. Сколько бы ни дружил с золотой петербургской молодежью и ни роднился с коренными московскими семьями, на всю жизнь останется для них еврейским мальчиком из провинциального Гродно... Чужаком. И Люба, плоть от плоти чужого ему мира, не могла об этом не догадываться. Потому, наверное, и ушла.
Они познакомились в конце 1902 года. К тому времени имя Лейба Розенберга, ставшего Львом Бакстом, было уже неплохо известно в обеих столицах. Знали его посетители художественных выставок, которые устраивал «Мир искусства», объединивший молодых и талантливых российских живописцев. Знаком он был и читателям одноименного журнала, самого популярного и роскошного художественного издания в России тех лет. Оценили работу Бакста-декоратора на сцене Эрмитажного театра и «Александринки» и театралы. Он оформил две постановки — мимическую драму «Сердце маркизы» и трагедию «Ипполит». Да так удачно, что тут же получил заказ на балет «Фея кукол», который должен был идти сначала на сцене придворного Эрмитажного театра, а потом в Мариинском.
Отлично знала Бакста и Александра Павловна — супруга медика, коллекционера, верного соратника мирискусников Сергея Сергеевича Боткина и старшая сестра Любы, чью невеселую историю Лев знал от Боткиных задолго до личного знакомства.
Александра Боткина и Любовь Гриценко были дочерями мецената Павла Михайловича Третьякова. И хотя отец с детства твердил им, что наследницам русского купца должно и в мужья себе выбрать купца, причем непременно русского, наказу следовать не стали. Их старшая сестра Вера вышла замуж за пианиста Александра Зилоти. Люба же выбрала в супруги художника-мариниста Николая Гриценко. Впрочем, Павел Михайлович против ее выбора не возражал: Гриценко был ему симпатичен. Выходец из купеческой среды, сибиряк, морской офицер, подтянутый, выдержанный, серьезный. Николай Николаевич окончил курс в кронштадтском Техническом училище морского ведомства и в Академии художеств, участвовал в дальних путешествиях, в том числе в кругосветке и морском путешествии цесаревича в Японию, во время которого состоял штатным художником Морского министерства. И хотя некоторые злые языки утверждали, что Гриценко, ездивший за казенный счет учиться живописи в Европу, слишком увлекается подражанием французским художникам, Павел Михайлович находил его полотна вполне достойными, даже купил несколько для своей галереи. Жених был четырнадцатью годами старше невесты, но родителей это устраивало: характер у Любаши непростой и муж ей нужен мудрый. А замуж было уже пора — как-никак двадцать пятый год.
В начале июня 1894 года Люба и Николай обвенчались в селе Болшево, поблизости от которого Третьяковы много лет снимали на лето дом, и вскоре после свадьбы уехали в Европу, где и прожили почти безвыездно несколько лет. В конце 1900-го сорокачетырехлетний Николай умер от чахотки, оставив свою тридцатилетнюю жену вдовой на середине беременности. С божьей помощью Люба благополучно родила, и теперь маленькая Маринушка — ее самая большая радость: девочка растет здоровой. Материально Люба, получившая после смерти родителей значительное наследство, вполне устроена.
Устроена? Тогда откуда тоска в ее глазах? Откуда эти медленные, будто замороженные движения? Ей всего тридцать три, а на взгляд меньше сорока не дашь. Любовь без любви... Какой грустный каламбур. Знала ли она вообще это удивительное чувство? Или вышла замуж только затем, чтобы не коротать затянувшееся девичество в доме строгого отца, характер которого после смерти любимого маленького сына, случившейся когда Любе едва минуло семнадцать, стал еще суровее?
Так думал Лев Самойлович во время первой встречи в Петербурге, куда Любовь Павловна приехала на открытие посмертной выставки картин своего покойного мужа. И горячее желание вернуть этой женщине лукавую улыбку и блеск глаз, когда-то так чудесно запечатленные на фотографии девятнадцатилетней Любочки в доме Боткиных, охватывало Льва все сильнее. Уж он-то знал, что за могучая сила — любовь.
Первое большое чувство накрыло его в двадцать пять, когда Бакст встретил Марсель Жоссе, актрису французской труппы, выступавшей на сцене петербургского Михайловского театра. Несмотря на ее далеко не первую молодость, молва по-прежнему приписывала этой даме самых влиятельных и знатных покровителей, среди которых числились даже отпрыски императорской фамилии. Но влюбившийся с первого взгляда Левушка отважился претендовать на место среди избранных. И на свою беду преуспел.
Один бог знал, чем он смог приворожить искушенную диву, вдруг не на шутку увлекшуюся молодым восторженным поклонником. Впрочем, длилось ее своевольное чувство недолго и закончилось куда быстрее, чем Левушкино, становившееся, напротив, день ото дня все отчаяннее. По законам жанра начались бесконечные сцены ревности, разрывы, примирения и слезы. Время от времени Марсель, начинавшая тосковать по стремительно уходящей молодости, вновь приближала к себе Бакста, но лишь затем, чтобы потом с еще большим пафосом разыграть новое расставание. Когда же, проведя без сна очередную одинокую ночь, порвать решал он, трогательно изображала покинутую. Особенно тяжко приходилось Левушке, когда у Марсель не случалось ангажемента и он назначался главным зрителем в том фантастическом театре, в который она превратила свою жизнь.
До поры до времени знакомые наблюдали за этой драмой со снисходительной усмешкой. Но когда он заявил, что уезжает за Жоссе во Францию, оставляя с таким трудом добытое место преподавателя рисования в семействе великого князя Владимира Александровича, стало ясно: дело плохо. Отговорить от сумасбродства пытались наперебой и друзья, и родные, после развода родителей и смерти отца считавшие Льва главой семьи. И все же он уехал.
Ох, как же непохожа была его тогдашняя парижская жизнь на нынешнюю. Вместо роскошного отеля «Метрополитен» — дешевые меблирашки, вместо сыплющихся заманчивых предложений — унизительные поиски работы и пропитания. Если бы не заказы на большую батальную картину, а после на императорский портрет, полученные придворными друзьями, пришлось бы голодать.
Но он, казалось, и к этому был готов. По крайней мере, пока в сердце оставалась хоть тень надежды, что Марсель все еще его любит. Финал драмы получился водевильно-пошлым: он просто застал ее с другим.
Тогда Лев и дал себе зарок: если полюбит еще раз, то только женщину, которая будет этой любви достойна. И вот, извольте, сдержал обещание — прекрасно воспитанная, знающая языки и обожающая музыку, сама чудесно играющая на фортепьяно, Люба Гриценко так непохожа на порочную истеричную Марсель. Даже сейчас он абсолютно уверен: несмотря ни на что, Любочка все еще верна ему. Но почему же сердце опять сжимает тоска, напоминающая ту давнюю, мучительную, глодавшую его после расставания с первой любовью?
Роман, вспыхнувший в начале 1903 года, развивался стремительно. Очень скоро они с Любой стали любовниками, и Лев, переполненный новым чувством, был готов на безумства. Чего стоила одна только выходка с портретом любимой, которым он, как флагом, украсил декорации «Феи кукол». Спектакль, в котором блистали едва ли не все звезды тогдашней балетной сцены — Матильда Кшесинская, Анна Павлова, Агриппина Ваганова, Михаил Фокин — был весь пропитан свежестью и счастьем, которые так и рвались наружу из его души, и стал истинным триумфом Бакста-декоратора. Зрители с восторгом приняли даже затею с портретом. А он уже мечтал, как летом возьмется писать Любу всерьез. И конечно, обязательно в белом, как невесту.
Предложение сделал чуть ли не в первые же дни романа. Но несмотря на то, что оба были свободны, ждать свадьбы пришлось почти год. Льву прежде надлежало перейти в христианство, а дело это оказалось небыстрое и нелегкое. Чтобы не дразнить гусей, решили до свадьбы не съезжаться и даже летом, отдыхая во французской Ментоне, поселились на разных виллах. Впрочем — сплетен не избежали. Знакомые семейства Третьяковых художники Константин Маковский и Николай Неврев открыто осуждали Любин выбор, многие вслух говорили, что хитрый еврей стремится к браку исключительно из корысти. Но Лев лишь смеялся над глупыми сплетниками. В ноябре 1903 года они обвенчались и зажили наконец-то вместе в Любиной петербургской квартире на Спасской. Как тогда казалось Льву, веселой и дружной семьей, которой для абсолютного счастья не хватало только одного — общего ребенка. Несмотря на горячую привязанность к падчерице, он с первых же дней семейной жизни мечтал о сыне.
Ждать пришлось не один год: Люба забеременела лишь в начале 1907 года, к этому времени их брак уже трещал по всем швам. Еще в конце 1905-го они попытались разъехаться, долго дулись друг на друга, но до развода не дошло. И вот теперь Люба все же ушла. А он до сих пор не понимает почему. Потому ли, что в отличие от ее достопочтенного батюшки не желал ходить в одной шубе десятилетиями и глаза его неизменно загорались восторгом при виде изящного костюма или яркого галстука? Или причина в том, что в свои немолодые уже годы все еще по-юношески пылок и иногда не может отказать себе в удовольствии невинно пококетничать с хорошенькими девушками? А может, дело вовсе не в этих смешных мелочах, а в том, что они оказались двумя кометами из разных галактик?
Что ж, по крайней мере, теперь у них есть чудесный сын. И отныне он для отца — единственный смысл жизни. Жениться Лев Самойлович больше ни за какие коврижки не станет. Баста! В третий раз ставить на кон свое сердце не рискнет.
Черт возьми, отчего в других семьях все складывается иначе? Уже столько лет живут в любви Саша Зилоти со своей Верушей. И ведь у них тоже не все в жизни бывало гладко. Саша нет-нет да и вспомнит, как покойный тесть был недоволен его уходом с должности профессора консерватории и «мотовством» — тем, что зять, известный пианист-виртуоз, русским инструментам предпочитает заграничные. А Вера Павловна при этом только улыбнется. Любящая, нежная жена, она всегда поддерживает мужа, будь то творчество или расходы. И у Александры Павловны с Сергеем Сергеевичем Боткиным было так же. А Люба не захотела стать мужу опорой и соратницей. Не поняла желания Льва Самойловича, с семнадцати лет живущего только своим заработком, отдохнуть от утомительного заказного портретирования, от уроков в живописной школе Званцевой и поработать для себя.
После возвращения из Греции он был полон планов и идей, хотел засесть за новое эпическое полотно. Но первую же просьбу мужа о помощи, всего лишь о каких-то жалких восьмистах рублях, Люба приняла за попытку подъехать к ее деньгам. Слово-то какое выбрала: «подъехать». И куда только делось ее европейское воспитание, так ведь только купцы в лабазах выражаются! Интересно, что сказала бы теперь, узнав, что восемьсот рублей Баксту готовы платить за одну-единственную акварель? Хотя, собственно, какое ему теперь дело до того, что скажет Люба? Лишь бы Андрюша не слышал от нее плохого об отце. Но, кажется, в этом на Любу можно положиться: все-таки порядочность — фамильная черта Третьяковых.
Крупные дождевые капли неожиданно и дружно забарабанили по стеклу огромного окна. Значит, птицы умолкли не зря и работать сегодня уже не придется: расположенная в первом этаже просторная мастерская, снятая Львом Самойловичем на несколько месяцев у Анри Матисса, выходила окнами в монастырский сад и в дождливые часы становилась темновата. К тому же и вечер скоро. Пожалуй, пора обратно в отель. Он рассортировал письма, отобрав те, ответить на которые нужно непременно сегодня. Потом взял в руки маленькую серебряную рамочку, куда несколько недель назад вставил новое фото и теперь всюду носил с собой. Как удачно, что Любаша увлеклась фотографией и чуть не в каждом письме присылает новые карточки Марины и Андрюшеньки. Вглядываясь в улыбающуюся мордашку сына, он еще раз поразился тому, как угадывались в детском лице черты обоих родителей. Вспомнил, как писал свояченице Александре Павловне Боткиной о своих первых отцовских радостях: «Когда спит — похож на меня, откроет глаза — ну совсем Люба». Неужели было это когда-то? Волшебный 1907 год, поездка в божественную Грецию с другом Валентином Серовым, первая Андрюшина улыбка.
Эх, бросить бы сейчас все, кинуться на вокзал. Четыре дня пути — и вот он в тишайшем Хаапсале, пьет на веранде парное молоко из глиняной кружки, нянчится с Андрюшей, рисует Марине в альбомчик кукол. Пусть не мужем, но хоть отцом побудет недолго... Но только все это мечты. Оторваться от работы сейчас, когда заказчики буквально рвут его на части, безумие. А мечтать о том, что Люба сама привезет детей в Париж повидаться с отцом, и вовсе бессмысленно. Она и раньше-то никогда не любила с ним кочевать, а теперь и подавно.
Хорошо, по крайней мере, что пока еще много вокруг дорогих московских и петербургских лиц. Все эти бесчисленные приглашения на завтраки, обеды, светские рауты, что градом сыплются на Бакста после бешеного успеха балета «Шехеразада», ничто по сравнению с несколькими уютными часами, которые можно провести в привычном кругу: Валентин Серов, Шура Бенуа, Сережа Дягилев. Но скоро все начнут разъезжаться... Гастроли русского балета, так взволновавшие Париж летом 1910-го, идут к концу. Неугомонный Дягилев уже строит планы следующего сезона, набрасывает репертуар, распределяет работу. Но и ему ясно, что с этого лета имя Льва Бакста для парижан уже не просто часть «Русских сезонов», а величина самодостаточная. И мировая.
Вспомнилось вдруг, как в самом начале их знакомства вечный выдумщик Шура Бенуа завел забаву: попеременно задавать «философские» вопросы всем членам их «Общества самообразования» — того самого, на фундаменте которого несколько лет спустя родился «Мир искусства». Был среди прочих вопросов и такой:
— Кем бы вы хотели стать в будущем?
И Лева выпалил:
— Самым знаменитым художником в мире.
Смеялись все: и Шура, и Сережа Дягилев, и Сережин кузен Дима Философов, и Валя Нувель, и даже старший брат Шуры блестящий акварелист Альберт Бенуа, который и познакомил когда-то конфузливого молодого еврея со всей честной компанией. Но громче всех хохотал Левушка, донельзя смущенный собственной дерзостью. Боже мой, как мечтал он, зарабатывавший тогда на жизнь иллюстрациями для дешевых детских брошюр, стать своим среди этих блестящих студентов Петербургского университета, с легкостью рассуждавших о прерафаэлитах и импрессионистах в удивительном доме Шуриного батюшки Николая Леонтьевича Бенуа, полном картин и книг. И вот настало время, когда уже Шура посматривает на него с завистью, утверждая, что Бакст присвоил написанное им либретто «Шехеразады», а хитрющий Сережа Дягилев зорко следит, как бы входящего в фавор декоратора не сманили у него «Гранд-Опера» или «Ла Скала». Что-то дальше?
Впрочем, что бы ни ждало впереди, одно он решил твердо: Любовь Павловна, мать его сына, даже перестав быть ему женой, останется в его жизни навсегда. И ни единым упреком он не выдаст своей досады и жгучей обиды от их расставания. А понадобится — снова станет Любе опорой.
Задернув шторы, он взял трость, придирчивым взглядом окинул в зеркале свою элегантно одетую фигуру, смахнул невидимую пылинку с рукава костюма и поправил пенсне. Нужно обязательно купить по дороге в отель букет свежих цветов, они удивительным образом избавляют от грусти. А ему сегодня просто необходим хоть небольшой глоток радости.
Лев Самойлович оказался верен себе. До конца жизни он не порывал дружбы с бывшей женой и падчерицей Мариной Гриценко. Даже тон писем к Любови Павловне почти не изменился. Они по-прежнему начинались с обращения «Дорогая Люба» и нередко заканчивались подписью «Твой Лев».
Одинокая жизнь была безрадостна, и Бакст перевез к себе в Европу семью овдовевшей сестры. После триумфального сезона 1910 года слава Леона Бакста, как его называли за пределами России, росла год от года. В следующее лето пять представленных Дягилевым балетов шли в оформлении Льва Самойловича, а сразу по окончании спектаклей в отделе декоративного искусства Лувра открылась персональная выставка его работ. Вскоре Леона Бакста уже считали не только гениальным сценографом, но и самым модным модельером Европы. Платья с отделкой из меха и шляпы в виде гарибальдийских колпаков с кистями из бисера, сандалии в античном стиле и чулки с геометрическим рисунком, выполненные по его эскизам, шли нарасхват. Признанные иконы стиля балерина Ида Рубинштейн и маркиза Луиза Казати заказывали ему вечерние туалеты и карнавальные костюмы. Вскоре пришла мода и на интерьеры «от Бакста», и вспомнив опыт интерьерной выставки, устроенной когда-то «Миром искусства», он взялся сначала за виллу Ротшильдов в Лондоне, а позже за дом своих давних друзей Алисы и Джона Гаррет в Балтиморе.
Дружба с Гарретами помогла Баксту более или менее благополучно пережить «пожар», охвативший Европу в годы Первой мировой войны. В феврале 1916 года в Нью-Йорке открылась его персональная выставка, лучшие универмаги рекламировали украшения, сделанные по его эскизам, труппа Анны Павловой выступала с оформленным им спектаклем «Спящая красавица» на сцене нью-йоркского зала «Ипподром». Но никакие творческие и финансовые успехи художника не помогли Баксту заполнить пустоту в душе, которую он чувствовал после распада семьи. Еще больнее сделала эту рану отвратительная история, разыгравшаяся вокруг Бакста в конце 1912 года. Силясь обрести хоть какое-то душевное равновесие после развода с Любовью Павловной, он снова сменил веру, вернувшись к иудаизму. Худший момент для этого шага трудно было представить. После убийства премьер-министра Петра Столыпина осенью 1911 года евреем-террористом Россия переживала невиданный разгул антисемитизма: по провинции прокатилась волна погромов, иудеи, не имевшие права жительства в столице, выдворялись за черту оседлости. Однако весть о том, что предписание покинуть Петербург в двадцать четыре часа получил всемирно известный художник Лев Бакст, ошеломила даже ко многому привыкшее российское общество. Выхлопотать Баксту право остаться в городе, где он вырос, где жили его бывшая жена и сын, не смогли даже высокопоставленные друзья. Лишь вмешательство министра иностранных дел позволило отсрочить высылку на две недели. Однако провести с родными Рождество, как хотел Лев Самойлович, не удалось. Многие считали, что после такого оскорбления Бакст вряд ли еще вернется в Россию. Так и произошло.
Но он по-прежнему не прекращал переписываться с друзьями и родными, оставшимися на родине. В 1922 году вытащил из советской России Андрюшу и его мать, замерзавших в разворованной квартире на Спасской. Оставалось лишь догадываться, сколько порогов пришлось обить Баксту, чтобы Любовь Павловна с сыном смогли уехать в Европу. Они поселились в итальянском Сан-Ремо, поблизости от младшей Любиной сестры Марии. И теперь уже не Лев ей, а Люба писала бывшему мужу письма с просьбой о деньгах, которых, конечно же, всегда не хватало.
Между тем Баксту шел уже пятьдесят седьмой год. Здоровье все чаще давало сбои. Еще в 1914 году случился первый приступ нервной болезни. Что было ее причиной: напряженная работа, тоска по родине и семье — сказать трудно. Недуг, проявлявшийся в мучительных мышечных болях, светобоязни и нервном возбуждении, терзал несколько месяцев. Спустя десять лет загадочная хворь вернулась — художнику стало плохо прямо на репетиции балета «Истар», к оформлению которого он приступил по просьбе Иды Рубинштейн. Премьера должна была состояться через несколько недель, но побывать на ней Баксту не удалось. Пришлось отложить и поездку в Италию, где как раз гостила у матери и брата его падчерица Марина Гриценко. Впрочем, состояние больного постепенно улучшалось и фатального исхода никто не ждал: он даже начал выходить на прогулки... Увы, одна из них по декабрьскому Парижу стала для Бакста роковой — простудившись, он умер на руках у преданной Марины, приехавшей повидаться с отчимом. Хоронили Бакста в канун нового, 1925 года на кладбище Батиньоль. Вспоминавшие эти похороны очевидцы утверждали, что множество людей в толпе были одеты в костюмы, некогда созданные по эскизам художника.
P. S. Юбилейная выставка, посвященная 150-летию Льва Бакста, все лето проходит в ГМИИ им. А.С. Пушкина.
Подпишись на наш канал в Telegram