Меня окрестили «первым лицом второго плана» и часто спрашивают, не обидно ли быть вторым. Как ответить, чтобы не солгать? Да, в какой-то степени я получал «объедки с барского стола». Хотелось сыграть большие, серьезные роли. Например как у Энтони Хопкинса в «Молчании ягнят». А почему нет?
Моим кинодебютом стал «Монолог» Ильи Авербаха, где я — непутевый муж героини Маргариты Тереховой. Через три года история получила продолжение. Петр Фоменко искал артистов для четырехсерийной картины «На всю оставшуюся жизнь», и Рита посоветовала ему взять меня на роль Белова, главного врача военно-санитарного поезда.
С той поры я сыграл много благородных врачей в разных фильмах. Как-то даже Елена Малышева, у которой был в программе, спросила: «Эрнст Иванович, скажите, похожи ваши доктора на тех, которых вы встречали в жизни?» Вынужден был ответить отрицательно — увы, не встречал...
Меня теперь часто приглашают в самые разные передачи — как ископаемое, наверное. Особенно если идет речь об ушедших великих актерах, с которыми снимался. Причем никакой я им не друг, но просто других артистов не осталось, вот и приходится редакторам тащить меня. Скоро как Ирина Мирошниченко, которая в каждом ток-шоу участвует, буду кочевать из студии в студию.
Так вот, если вернуться к воспоминаниям о военной киноленте «На всю оставшуюся жизнь», ее журналисты окрестили моей визитной карточкой. С Петром Наумовичем Фоменко мы были шапочно знакомы — некогда ходили по одним коридорам ГИТИСа: я учился на актерском факультете, а он — на режиссерском. Но Петя меня вспомнил и назначил встречу. Я нервничал: про взрывной, неуправляемый, а то и деспотичный характер Фоменко ходили легенды. Однако на поверку все вышло иначе.
Прихожу, он спокойно объясняет, что надо сыграть пожилого человека, а мне всего-то тридцать восемь! Наклеивают бороду, усы, смотрю в зеркало — ну точь-в-точь добрый доктор Айболит. Вдруг стремительно подходит Фоменко: «Изобрази что-нибудь мимикой». Ну, я показал лицом переживания, покривлялся. После чего режиссер коротко бросил: «Все, будешь сниматься».
Рита сыграла в картине небольшую трагическую роль — беременную учительницу, которой ампутировали ногу. Искренне считаю, что это лучшая ее киноработа. Правда, озвучивала другая артистка, не знаю, по какой причине. Я не раз слышал, что Терехова актриса капризная, работать с ней трудно. Вот уж чего никак не могу подтвердить. Потом с ней еще в «Собаке на сене» у Яна Фрида снимался. Так вот, никаких закидонов Маргариты не видел. Другое дело, что с режиссером она частенько конфликтовала, но разногласия эти были чисто творческие, хотя весьма непримиримые. Если какое-то его указание или ракурс оператора Терехову не устраивали, она в ту же секунду бледнела — лицо становилось как мел, принимала гордую позу и упорно стояла на своем.
Создателям фильма переубеждать актрису было очень трудно, хотя иногда все-таки удавалось. Дело в том, что Рита досконально знала все операторские секреты, блестяще разбиралась в кинокамерах и перед началом каждой сцены со знанием дела интересовалась: «Каким объективом снимать будете — фокусное расстояние двадцать четыре или двадцать восемь? А диафрагма какая? А с какого ракурса?» Для нее очень важно было хорошо выглядеть на экране.
Она многому меня научила, например отличать настоящее от поддельного. У моего героя в «Собаке на сене», почтенного графа Лудовико, все пальцы унизаны бутафорскими перстнями из консервных банок с блестящими пуговицами вместо камней. Рита, увидев «украшения», засмеялась:
— О, да у тебя сплошное золото и серебро!
Я с гордостью подхватил:
— Да, видишь, как сверкают?!
Терехова протянула руку в кольцах и браслетах:
— Посмотри и запомни: то, что тусклое, — и есть настоящее золото.
Вот тогда я понял смысл народной мудрости «Не все то золото, что блестит». Потом неоднократно убеждался в справедливости этого и в отношении людей.
Крымские съемки «Собаки на сене» вспоминаю как сплошной праздник, а вот участие в фильме «Приказ: перейти границу», где играл политрука, оказалось совсем не простым. События разворачиваются в 1945 году во время войны с Японией. Один эпизод снимали в подземных тоннелях Калининграда, кучке советских бойцов нужно было разогнать вагонетку и прорваться сквозь огонь. Артистов обмазали специальной противопожарной жидкостью, ею же пропитали костюмы. Стоим в полной амуниции: в касках, с автоматами наперевес, ждем команды «Мотор!». Кадр слишком драгоценный, поэтому взорвать, зажечь и проехать можно только один раз. Собрали несколько операторов и рассовали их со всех сторон площадки, чтобы снимать с разных камер.
И вот разгоняем вагонетку, все вокруг загорается, и тут происходит кошмарное: пламя перекидывается на артистов и мы оказываемся полностью им объяты. Не знаю уж, в чем причина жуткой накладки, возможно, просчитались пиротехники. Никто не понимает, что делать, куда бежать, все кидаются врассыпную — и актеры, и операторы. Я тоже в панике ношусь с оружием в руках, не соображая от ужаса, куда приткнуться. Кое-как, к счастью, все выкарабкались, но небольшие ожоги некоторые получили... Потом отмечали «героический поступок артиста Романова — единственного не бросившего оружие на поле боя!» Остальным пеняли: мол, сопляки молодые, побросали винтовки и побежали — дезертиры! Так что этот фильм стал для меня знаковым.
Тремя годами ранее, в 1979-м, я снялся в ленте о целинниках «Вкус хлеба». Благодаря этой картине впервые в жизни оказался за границей. Причем сразу в капиталистической стране и на другом континенте — в Канаде. Именно там мы снимали четвертую серию картины. Приземлились в Монреале и воочию увидели «загнивающий» капитализм. В СССР-то в конце семидесятых все было в дефиците, а тут — полное изобилие! Вернувшись домой, несколько месяцев по нашим магазинам ходить не мог: обида душила... Еще больше потрясли нас манекены в витринах — манящие женские фигуры, как живые. Ну правда — умереть не встать.
В дополнение ко всему обнаружили ресторан, где посетителей обслуживали официантки в бикини. Наблюдали через окно, как с подносами по залу расхаживают барышни всех мастей: европейки, азиатки, латиноамериканки, африканки... С того дня постоянно выбирали маршрут, чтобы пройти мимо.
Однажды идем по Монреалю, навстречу — девушка в жутко обтягивающем платье, едва прикрывающем грудь. Проститутка, наверное. Мы обалдели, прилипли к ней глазами, не в силах оторваться. Шакуров первым спохватился: «Даже не думай! Да хоть всей группой скинемся суточными, нам не хватит».
Конечно, мы с нашими копейками ничего не могли себе позволить, ели привезенные из дома консервы, колбасу, сухари. Варили лапшу кипятильниками, словом, шли на любые ухищрения, лишь бы сэкономить на подарки близким, ожидавшим нас на необъятных просторах любимой родины. По которой мы все равно очень скучали...
В то время я уже прочно обосновался в Ленинграде, а вообще-то моя малая родина — североуральский город Серов Свердловской области. Жил я там с родителями и младшим братом. У семьи были свой дом, хозяйство, живность — корова, теленок, свиньи, куры. Поэтому даже в военные годы не голодали.
Развлечений в округе было мало, и я пацаном пристрастился к кино, да что там — буквально влюбился. Бесконечно бегал в единственный в городе кинотеатр, десятки раз пересматривал все фильмы — и наши, и трофейные. Познакомился с дяденькой-киномехаником. Он пускал меня в кинобудку, оттуда я наблюдал в окошечко за залом. Когда рвалась лента, а это происходило постоянно, начиналось буйство: все возмущались, свистели, кричали «Сапожники! На мыло!..». Меня такие страсти человеческие потрясали. Однажды попросил специально приостановить показ, и механик — представляете?! — сделал это для меня! Да еще прервал фильм на самом интересном месте. Ох, что началось! Зрители орали, а я испытывал дикий восторг и твердо решил стать киномехаником. Помнится, подумал: «Как же это здорово — обладать такой властью над людьми!»
А когда пересмотрел в местном театре имени Чехова все спектакли, понял: властвовать над толпой все-таки способны не киномеханики, а артисты. Кроме того, постепенно стало созревать желание выступать перед публикой.
Я начал устраивать представления в сарае, где держали скотину. Приглашал девчонок-сверстниц, рассаживал их на ящики и показывал сцены из военных фильмов пострашнее: «Ты, партизан, будешь расстрелян!..» А рядом мычала корова, квохтали куры, кукарекал петух, хрюкала свинья. Да еще мать врывалась прямо во время «спектакля», кричала: «Вы курам не даете нестись!» — и разгоняла нас.
Узнав, что в серовском ДК образовался театральный кружок, немедленно записался туда. Мне дали какую-то роль. Чтобы переписать ее текст, я купил тетрадку, на обложке огромными буквами вывел: «Граматический кружок (слово «драматический» мне еще не было известно). Руководитель — артист Котов». Это был ведущий актер местного театра, которого знал весь город, и заниматься у него считалось престижным. Имя этого человека я, увы, запамятовал...
Став старше, перешел во взрослую самодеятельность и играл очень много. Мое исполнение землякам-уральцам нравилось. Без ложной скромности скажу, что считался в городе этаким вундеркиндом «граматического» искусства. Тогда и в голову не могло прийти, что мое актерское самовыражение — местечкового розлива и впоследствии, уже в театральном институте, придется усиленно бороться со штампами.
Вуз выбирал по справочнику для поступающих. Решил: если уж учиться актерскому ремеслу, то только в Москве. Для нашего города решение, безусловно, эксклюзивное, но родители препятствий чинить не стали. Мать поддержала, потому что видела мою увлеченность, отец прокомментировал лаконично: «Дуроплясом будешь!» Кстати, четко определив этим суть моей будущей профессии.
Приехал в столицу и — о чудо! — сразу же поступил в ГИТИС. Курс собрался замечательный, но, к сожалению, в итоге пробиться в профессии почти никому не удалось. Из всех студентов впоследствии выделился только Роман Виктюк, он тоже учился с нами на актерском. Ну и мне удалось что-то сделать.
Жили в общежитии — семь человек в комнате. Самым взрослым, лет на пять старше остальных, был Витя Гоголев. Он стал для нас авторитетом и всех ребят приучил к физзарядке и выпивке. По части второй привычки — алкогольной — очень разлагающе на нас действовал, вслед за ним мы все стали безмерно увлекаться. Сейчас с ужасом вспоминаю те молодежные попойки. Нет, мы не хулиганили, не дрались. Правда, напивались часто и крепко, за что осуждаю свою молодость. Многих это сгубило. Не все, конечно, спились, но в итоге с курса никого уже в живых не осталось. Мы с Виктюком искали через Интернет...
В общежитии наши с Ромкой кровати стояли рядом, и мы по ночам часто болтали, делились сокровенными переживаниями. Виктюк был забавным малым — очень симпатичный, себе на уме, такой украинец-хитрован. Поражала его невероятная предприимчивость. Все мы интересовались новыми столичными постановками, но студентов не всегда пускали бесплатно. А Ромка не пропускал ни одной премьеры, умудрялся просачиваться в любой театр. Приехала труппа «Комеди Франсез» — попасть невозможно, а Виктюк — в первых рядах.
Большинство наших педагогов были учениками Станиславского. Нам прививали классическую школу игры, мы работали строго «по системе». В то время Московский Художественный был ориентиром. Артисты-мхатовцы считались колоссами: Массальский, Ершов, Орлов... Я смотрел на этих людей и старался хоть что-то перенять. То, как сейчас одеваюсь, держусь, — все оттуда...
У меня, наверное, старческие, консервативные взгляды, современной молодежи нравятся совсем иные образы, другой режиссерский почерк, безусловно имеющий право на самовыражение. Но мне хотелось бы одного — чтобы на здании прославленного театра появилась табличка с надписью: «Здесь с такого-то по такой-то год был МХАТ, созданный Станиславским и Немировичем-Данченко». Также и в БДТ стоило бы отметить годы существования именно товстоноговского театра — просто для памяти потомкам, и все. А дальше — делайте что хотите!
Как много слышал историй о провинциалах, которым приходилось претерпевать страшные муки в борьбе за выживание в столице! У меня такого не случилось. Возможно, поспособствовало и то, что материальных затруднений я избежал: получал стипендию тридцать три рубля, а родители ежемесячно высылали еще шестьдесят. Так что жил нормально и сталкивался только с радостями жизни. Знакомился с городом, который прежде видел только на картинках, ходил в театры, сидел на полу, на ступеньках, и все это казалось каким-то волшебством. Кроме того, я моментально включился в московскую стиляжью жизнь. Это же было прекрасное время танца буги-вуги!
В первую очередь стилягами становились мальчики из богатых семей, так называемые сынки избранных, которые имели возможность одеваться в фирменные вещи. А такие, как я, пытались как-то подстроиться. Разрезали брюки и перешивали в модные короткие дудочки, галстуки сами изобретали, пальто, пиджаки, даже носки брали напрокат у студентов из Прибалтики — у тех всегда были лучшие прикиды.
Стриглись тоже по-стиляжному — так, чтобы спереди был кок. Ни эмульсий, ни пенок для укладки не существовало, и я использовал хозяйственное мыло — намыливал руки до пены и вбивал ее в волосы. Прическа получалась каменная, никакой ветер не мог ее порушить. Потом освоил машинку для стрижки, и ко мне потянулись гитисовские стиляги. Нужно было, чтобы сзади оставались длинные волосы, как у Тарзана из знаменитого фильма с Джонни Вайсмюллером, по которому все сходили с ума... В общем, когда мы ходили по улицам с такими прическами, в самопальных брюках, бабки на лавочках чертыхались, плевались и костерили нас последними словами: «Тьфу, вырядились! Глаза б на вас не смотрели! С мылом, что ли, штаны-то надевали?!..» А нам было до фонаря. Почему-то компетентные органы нас не очень гоняли. Пару раз по комсомольской линии пропесочили, но и то как-то вяло.
Разумеется, одеваясь по-модному, прежде всего хотелось производить впечатление на женский пол. Как же мне нравились московские девчонки — барышни со столичным шиком! У нас в Серове таких и в помине не было. Однажды случилась очень важная для меня встреча, и произошла она на похоронах.
Провожали в последний путь нашего педагога Ольгу Александровну Якубовскую, которая преподавала и во ВГИКе на курсе, руководимом Александром Довженко. Проститься с ней пришли студенты двух институтов. Возвращались на трамвае. Ехали долго, и я успел познакомиться с очаровательной Ларисой, вернее она сама со мной заговорила. Это оказалась Шепитько, ставшая впоследствии знаменитым кинорежиссером. Она пригласила меня к себе во вгиковское общежитие. (Ее соседкой по комнате была Людмила Гурченко, которая тогда уже снялась в «Карнавальной ночи» и спела свой хит «Пять минут...». Но Люсю я не видел.)
В общем, поехал в гости. Шепитько предложила снять меня в своей дипломной короткометражке, я пригласил ее на просмотр какого-то спектакля в свой ГИТИС. Цветы купил, вез в такси — ухаживал, словом. Когда вошел с ней в институт, гитисовцы обомлели. Лариса была очень, прямо безумно красивой. Меня все дергали:
— Скажи, где такую красавицу откопал?!
Я важно напускал флер:
— Уметь надо!
Увы, отношения с Ларисой ограничились скоротечной взаимной увлеченностью, которая постепенно сошла на нет. Но она была — факт...
Других романов почему-то не возникало, хотя влюблялся я бесконечно и постоянно страдал от неразделенных чувств. Вот на друга Валю Ткаченко — высокого темноволосого красавца, ставшего впоследствии актером Малого театра, девушки заглядывались. И я ходил за ним как хвостик, греясь в лучах Валиной славы... К сожалению, он рано скончался по вине зеленого змия.
Я и сам долго не мог избавиться от пристрастия к выпивке. Уже артистом работал, но все равно продолжал злоупотреблять. Мучился, а остановиться не мог. Честно говоря, пил прежде всего из-за зажатости, что называется, для храбрости. Это с годами стал разговорчивым, а тогда из меня слова было не вытянуть. Зато как выпью, сразу — ни комплексов, ни стеснительности. По счастью, с годами пагубную привычку преодолел.
Очень переживал, не понимал, где окажусь после получения диплома. Наш педагог Василий Александрович Орлов говорил, что хорошо бы нам по примеру «Современника» тоже организовать свой театр. Конечно, мы хотели затеять это в Москве, но тут приехал режиссер Николай Кузьмич Деций из Ростова-на-Дону и быстро убедил нас, группу выпускников, подписать документы на распределение в открывающийся на базе местного Театра комедии Ростовский театр имени Ленинского комсомола, позже переименованный в ТЮЗ.
Рома Виктюк отказался, а мы поехали покорять провинцию. Гордые молодые артисты из Москвы, выпускники ГИТИСа! Казалось, все на нас должны оборачиваться. Помню, иду перед премьерой «Дяди Вани» в театр по центральной улице, вокруг народ толпой движется в одном со мной направлении. Думаю: «Вот это да, какой театральный город!» Оказалось, ростовчане устремились на футбольный матч, а в театре зрителей — кот наплакал. Это был первый удар по самолюбию. Потом на спектакли стали привозить колхозников, солдат. Нам, избалованным столичной культурной жизнью, приходилось очень тяжело. Здесь поклоняться было некому и нечему. Хорошо хоть поселили в актерском доме и каждому дали по комнате, пусть бытовые условия и были ужасными.
По существующему тогда порядку послевузовского распределения мы должны были отработать на месте три года. Но народ начал разбегаться гораздо раньше. Девочки по очереди забеременели, и их отпустили, кто-то изыскал уважительные причины, чтобы смотаться, нам с Валей Ткаченко после двух лет удалось просто договориться с руководством и получить разрешение на отъезд. Это был 1960 год.
Решили двинуть поближе к Москве, поскольку в самой столице без прописки устроиться невозможно. Выбрали Рязань, оба оформились в тамошний драмтеатр и вскоре получили у местной публики признание.
Надо сказать, что к тому времени я успел обжениться. Наш ростовский театр находился в районе Нахичевань, в этой части города проживала армянская диаспора. Там и познакомился с Лилей — она работала в библиотеке, а я туда частенько захаживал. Постепенно закрутился роман, закончившийся свадьбой. Разумеется, Лиля поехала со мной осваивать рязанские культурные просторы.
В Рязани тогда на прилавках не было абсолютно ничего, за едой ездили на электричках в столицу. И вскоре я опять решил смотаться. Сказал Валентину: «Раз с Москвой роман наш не сложился, давай рванем поближе к Европе!» Где-то мы прочитали об организованном в Таллине Русском драматическом театре и отправились в Эстонию предлагать свои услуги. Нам обрадовались несказанно! Договорились с руководством, что приступим к работе осенью, с нового сезона. Со мной так и произошло, а друг отпочковался: летом Валя поехал в дом отдыха, где его заприметил директор Малого театра Михаил Иванович Царев и пригласил в труппу. От таких предложений не отказываются.
А я прослужил в таллинском театре девять лет. На первый взгляд вроде все складывалось хорошо: выделили квартиру, Лиля работала гримером, я играл хорошие роли, появились поклонники — люди специально приходили на спектакли с моим участием. Но на душе все равно скребли кошки. Чувствовал, что полноценной творческой реализации нет — ну не было там размаха, и все тут.
Очень непросто складывалась у меня в Эстонии и личная жизнь. Так уж вышло, что жена тяжело заболела — у нее нашли порок сердца. Сейчас стопроцентно вылечили бы, а тогда не смогли. Большое горе — Лиля умерла совсем молодой. Ее смерть стала жутким потрясением. Я почему-то чувствовал страшную вину, мучился от этого дико... Много лет спустя дочка спросила:
— Пап, а чего это ты некрещеный?
— Знаешь, — сказал, — у меня так много грехов, что расплачиваться за них я должен сам. Не хочу через посредника. Когда окажусь ТАМ — разберусь.
И все-таки родные сегодня убеждают покреститься, но я не готов. Эх, жизнь сложная штука...
Позже я женился еще раз, и наш брак длится уже полвека. Правда, росписью в ЗАГСе долгое время мы с супругой не были повязаны, просто жили вместе — сейчас это называется гражданским союзом. Как ни удивительно, второй моей женой стала женщина с именем, похожим на имя первой, и тоже с армянской фамилией. Лейла Киракосян, как и я, артистка, тоже окончила ГИТИС, только на пять лет позже, и тоже работала в таллинском театре, где мы и познакомились.
Вообще-то Лейла москвичка, но и Таллин не был для нее чужим городом — она там жила с мамой и отчимом. Ее родной отец, армянин, погиб во время Великой Отечественной войны. Ужасная смерть — ночью в казарму ворвались фашисты и всех спящих бойцов застрелили... Позднее мама Лейлы вышла замуж за эстонского чиновника, и моя будущая жена воспитывалась в его семье.
Мы с Лейлой играли главные роли и много общались. Она ярко выделялась на фоне других актрис: невероятно красивая, очень талантливая, по характеру непредсказуемо-неординарная — в нее влюблялись все мужчины. Разумеется, я не стал исключением. В одном из спектаклей нас поставили в пару — мы играли любовников. Все режиссерские задумки в пикантных сценах Лейла исполняла невероятно интересно, захватывающе — и по-актерски, и по-женски. Не знаю как объяснить, но и на сцене, и в жизни она умела вести себя чрезвычайно привлекательно. Перед этим шармом устоять было невозможно.
Периодически в Таллин приезжали молодые ленинградские режиссеры — ставили спектакли. Один из них, Володя Воробьев, художественный руководитель Театра имени Ленинского комсомола (сейчас он называется «Балтийский дом»), тоже покоренный чарами моей жены, пригласил Лейлу в свою труппу. Но она благородно сказала:
— Одна не поеду, только с ним, — имея в виду меня.
— Ну ладно, — нехотя согласился режиссер, — возьмем вас вдвоем...
В Питер с Лейлой приехали уже как официальные муж и жена, благодаря чему сразу же получили комнату в общаге. Так в 1970 году началась наша ленинградская эпопея.
Володя поставил мюзикл «Дансинг в ставке Гитлера», где моя жена играла главную роль — с пением, танцами. Лейла тут же стала звездой. Потом ее пригласили в «Александринку», а через некоторое время она перешла в Театр имени Ленсовета.
Ну и я не сплоховал, не подвел супругу: играл много и тоже обратил на себя внимание зрителей. Впоследствии сменил несколько театральных площадок и везде работал примерно по два года — не знаю уж почему. Вроде человек я неконфликтный, независтливый и уж точно никому в борщ не плевал, но все же «театральные романы» не складывались. В одних меня что-то не устраивало, в других я не приходился ко двору. Вот, допустим, почему ушел из «Александринки», где прослужил с 1972 года по 1975-й?
Случилось так, что жена моя, которая в то время тоже там работала, повздорила с кем-то из руководства, и ее уволили. Ну и я тут же подал заявление об уходе и перешел в Малый драматический. Меня удерживали, но я объяснил, что поступаю так же, как в свое время Николай Черкасов: когда из «Александринки» уволили его супругу, он тоже немедленно покинул труппу.
С БДТ я расторгнул отношения по другой причине. Приглашали меня туда, кстати, дважды. Первый раз — в середине семидесятых. Помню, сидим с приятелями у меня дома, выпиваем, вдруг звонит помощница Товстоногова:
— Георгий Александрович хочет пригласить вас к нам в театр.
А я снимался одновременно в четырех фильмах и почему-то с этакой важностью сказал:
— Должен подумать, сразу не могу ответить. Дайте сутки на размышление!
Поразмыслив, понял, что в кино мне более интересно, чем в театре, и отказался, хотя и с огромным сожалением.
Второе приглашение поступило в 1996 году, и на этот раз согласился немедля. В то время с кинематографом не ладилось, работал я в театре «На Литейном», и казалось (не хочу никого обидеть), что это ниже моего достоинства. А я был в хороших отношениях с Андреем Толубеевым, который в БДТ являлся фигурой значимой. Однажды попросил его: «Поговори там с Кириллом Юрьевичем Лавровым насчет меня, хотелось бы прийти к вам». Андрюша побеседовал с худруком, и меня взяли.
Режиссер Сандро Товстоногов, сын Георгия Александровича, ставил спектакль «Фома» по повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели» и дал мне вторую главную роль: «Фому Опискина будет играть Евгений Лебедев, а ты — полковника Ростанева». Я не стал отказываться, хотя понимал: роль совершенно не для моего психотипа.
Прихожу в театр перед началом репетиций — труппа отмечает юбилей Кирилла Лаврова. Все собрались на праздничном банкете, перекусывали, выпивали. Подошел к Лебедеву:
— Здравствуйте, давайте знакомиться. Мы будем с вами партнерами.
Он бросил пронизывающий взгляд и жестко ответил:
— Вообще-то я узурпатор.
Это меня сильно резануло. Но как ни странно, в процессе работы с Евгением Александровичем сложились хорошие отношения. А вот другие артисты БДТ стали меня просто... сжирать.
Относились ко мне демонстративно пренебрежительно, я не раз наталкивался на неприветливые взгляды, слышал неприятные реплики в свой адрес. Очень переживал, мучительно размышлял о причинах такого отношения. Пришел к выводу, что не пришелся ко двору. Во-первых, я вошел в состав труппы, уже имея звание народного артиста, а к таким вещам всегда относятся с ревностью. Лавров, помню, сразу предупредил: «Эрик, ты — народный артист, но имей в виду, что у нас двадцать один народный артист, а все остальные хотят быть ими». А кроме того, очевидно, эти «все» считали, что я не справляюсь с ролью, которая действительно явно была не моей и блеснуть в ней я определенно не мог.
В общем, коллеги по БДТ не желали видеть меня рядом в принципе и откровенно подтравливали. Вспоминаю — прямо в дрожь бросает. Репетирую, а они кивают в мою сторону, посмеиваются, перешептываются, гримасничают. В итоге в один непрекрасный день Кирилл Юрьевич пригласил меня к себе в кабинет и сказал:
— Эрик, мы не видим дальше твоей судьбы в нашем театре.
Я спросил:
— Так мне уходить?
— Ну, соображай сам.
Понятно, что оставаться в такой атмосфере было невыносимо.
— Меня выгнали из театра, — сообщил я Сандро Товстоногову.
— Ты что? — не поверил он. — Не может такого быть! — и тут же пригласил в «Русскую антрепризу» имени Андрея Миронова на роль Дорна в «Чайке».
Сначала я сильно переживал, но все же не воспринял произошедшее как трагедию. Была защита — время от времени снимался в кино, меня знали люди, и это смягчало переживания. Но твердо решил: в репертуарный театр больше ни ногой! Постепенно окончательно расстался с подмостками и отдал предпочтение кинематографу.
И жена тоже с театром распрощалась. Сейчас Лейла Зениковна работает в филармонии — несмотря на преклонный возраст, выступает перед детьми со спектаклями. И очень довольна.
А я стал профессором Консерватории имени Римского-Корсакова, преподаю актерское мастерство на кафедре оперной подготовки. Мне тут безумно нравится! У оперных артистов совершенно иной круг интересов, нежели у театральных. В моем возрасте гораздо лучше общаться с молодежью, чем просиживать в поликлинике. Ощущаю себя в эпицентре бурлящей жизни и невольно подтягиваюсь. Вот поднимаюсь по крутым консерваторским лестницам, а рядом девушка-студентка. Разговариваю с ней на ходу, а сам думаю: «Как бы преодолеть еще один пролет, чтобы она не подумала: «Вот старпер, еле плетется!»?» Хочешь не хочешь, а приходится бодриться. Я таким образом ну если не молодею, то во всяком случае подпитываюсь энергетикой молодости.
Это полезно и для семейной жизни, у меня ведь есть сын и дочь. Сына зовут, как и меня, Эрик: Эрнст Эрнстович Романов. Он окончил режиссерский факультет Института культуры, но с профессией не задалось, поэтому увлекся искусством резьбы по металлу. Сын заядлый холостяк, живет здесь же, в Петербурге. А дочку мы «сослали» в Москву. Но если серьезно, то в столице Катя стала успешно работать в финансовой сфере, вышла замуж. Зять не последний человек — работает в ЦУПе с космонавтами. Маше, внучке, шесть лет.
У Екатерины нашей такая история. Когда ей исполнилось четырнадцать, мы с женой отправили дочь в Нижегородское театральное училище. Там вел курс наш коллега — бывший главреж таллинского драмтеатра. Я попросил отнестись к девочке по-честному и взять только в том случае, если понравится. Понравилась, взяли. И Катя отправилась туда одна. Отчаянный, конечно, родительский поступок, но вынужденный. В школе дела складывались нелучшим образом плюс компания нехорошая образовалась, и мы решили ребенка изолировать. После окончания училища дочь вернулась в Питер, поступила в Институт кино и телевидения.
У Кати от предыдущего брака двое детей. Дочка Настя оканчивает РГГУ и параллельно поступила в Высшую школу экономики. Сын Иван учится в московском Институте театрального искусства. Я предварительно поговорил с актером Александром Пашутиным, который набирал курс, попросил посмотреть внука и оценить его способности. Видимо, приглянулся.
Поскольку я трижды дедушка, могу сказать точно: молодостью, энергией и бодростью духа от своих детей и внуков заряжаюсь стопроцентно. Как результат — продолжаю сниматься, хотя разменял уже девятый десяток, мне восемьдесят два года.
В одной из телепередач меня окрестили «первым лицом второго плана», и журналисты часто спрашивают, не обидно ли быть вторым. Как ответить, чтобы не солгать? Да, в какой-то степени я получал «объедки с барского стола». И конечно же, хотелось бы сыграть большие, серьезные роли. Например как у Энтони Хопкинса в «Молчании ягнят». А почему нет? Но как говорится, съесть-то он съест, да кто ж ему даст...
Мне часто предлагали сниматься во всякой ерунде, и я ни от чего не отказывался, поскольку был убежден: и в этом есть накопление опыта, профессионализма. Даже над самой крохотной ролью всегда работаю очень скрупулезно, ищу своему персонажу манеры, эмоции, ощущения, особую органику. Сейчас мне в этом очень помогает педагогическая деятельность — то, что показываю студентам, стараюсь применить и к себе на съемочной площадке.
Единственное, что так и не смог преодолеть за полвека съемок, — стеснительность. В юности воспринимал артистов как небожителей. И когда, приобщившись к миру кино и театра, воочию увидел тех, кем восхищался на экране, стал общаться со многими лично и вместе играть, долго не мог оправиться от шока.
Чего только не повидал! Актерскую бесцеремонность, хамство по отношению к тем, кто по должности своей ответить не может, грубость. А мат! Столько матерщины наслушался от разгневанных артистов! Долгие годы меня это ломало, а теперь, представляете, к своему ужасу, стал и себя ловить на том, что нет-нет да и выдам что-то. Брякну и сам обалдеваю. Это я?! Как такое возможно?! Но прицепляется, что поделать.
На эту тему вспоминается случай со съемок знаменитой «Собаки на сене». Два корифея, интеллигентнейшие люди — режиссер Ян Борисович Фрид и оператор Евгений Вениаминович Шапиро, который еще «Золушку» снимал, из-за чего-то повздорили. И вот по одну сторону камеры — режиссер, по другую — оператор. Фрид говорит помощнику:
— А скажите, пожалуйста, нашему любезному оператору, чтобы он пошел на...
Тут же следует ответ Шапиро через того же помощника:
— Просили передать, чтобы уважаемый режиссер пошел туда же...
Вот как ссорились в те времена! На сегодняшний день о такой куртуазности можно только мечтать.
Благодарим Гранд Отель Эмеральдза помощь в организации съемки.
Подпишись на наш канал в Telegram