В конце 1910 года художник вдруг исчез из Москвы. Искусствовед Эфрос писал: «Прошла весть, несколько странная, что уехал к киргизам в степи. Почему в степи? Почему к киргизам?»
Павлу не было и тридцати, когда его работы вошли в экспозицию русского искусства, устроенную осенью 1906 года Сергеем Дягилевым в Париже. В рамках Осеннего салона выставили старинные иконы, скульптуру и мирискусников: Бакста, Бенуа, Врубеля, Серова, Рериха, Кузнецова. Особым вниманием пользовались картины Павла — «Утро», «Любовь матери» и «Голубой фонтан». Успех повлек за собой неожиданное избрание молодого художника членом Осеннего салона (немногие русские удостаивались такой чести). Это было тем более лестно, что годом раньше на салоне выставлялся Анри Матисс, которого Кузнецов очень ценил.
Присев на террасе уличного кафе, Павел заказал завтрак с обязательным камамбером и яблочным пирогом и попросил листок бумаги, благо ее давали бесплатно. Он стал писать родителям в Саратов, как ошеломил его Париж, — хотелось остаться, бродить без устали по улицам и бульварам, впитывать краски и запахи города, посещать студии и рисовальные классы, но друзья по Училищу живописи, ваяния и зодчества затевали новую выставку и настойчиво звали в Москву...
Вскоре Павел вернулся в Россию и сразу включился в активную подготовку выставки «Голубая роза». Субсидировал ее Николай Рябушинский — известный меценат и издатель художественного журнала «Золотое руно». Открытие состоялось восемнадцатого марта 1907 года на втором этаже Торгового дома однофамильца Павла фарфорозаводчика Матвея Кузнецова.
Посетителям вручали каталог с голубой розой на обложке — символом недостижимого идеала. В небольших изысканно убранных залах живописные работы разместили на фоне серебристо-серых стен и голубых драпировок. Подобранные в той же гамме полотна словно растворялись в сказочном дымчатом пространстве. Казимир Малевич заметил, что даже в воздухе чувствовался «голубой запах». На самом деле дурманящий аромат исходил от гиацинтов и нарциссов — вазы с весенними цветами стояли повсюду. Звучала музыка Скрябина, Белый и Брюсов читали стихи.
«Художники сидят под своими картинами с обширными астрами в петлицах рядом с причудливыми созданиями женского пола, которых на иных полотнах можно узнать... Их коноводом и главарем был Павел Кузнецов — задавал тон, был законодателем мод и вкусов. В плеяде изумительных он был самым изумительным», — писал Абрам Эфрос.
Нищие, некоторые крайне нелепо одетые — Андрей Белый вспоминал, что Павел Кузнецов был в чем-то «желтом, клетчатом, талия... с перехватом», — они ревниво наблюдали за реакцией зрителей. Порой, заслышав нелестный отзыв, не выдерживали и ввязывались в горячие дискуссии, стремясь объяснить всем и каждому то «невысказанное» и «невыразимое», что скрыто от поверхностного взгляда в их символических картинах. Между молодыми ершистыми гениями слонялся и меценат — рослый белокурый красавец Николай Рябушинский. В залах висело несколько картин этого «художника-любителя», и как не без иронии заметил кто-то из гостей, даже «не слишком плохих».
О модернистах заговорили, публика валом валила на Мясницкую. Мнения были самые разные. «Голубая роза» — красивая выставка-часовня. Для очень немногих... И картины как молитвы», — писал влиятельный критик Сергей Маковский. Другие возмущались: «Достаточно быть Рябушинским, чтобы мановением волшебного жезла детски неумелая мазня превращалась в шедевры».
Между тем «Утро» Кузнецова приобрела Третьяковская галерея и он, по словам Абрама Эфроса, «был введен в сонм признанных мастеров», первый из этого круга молодых художников.
Несколько его картин купил и Рябушинский. За гонораром Павел отправился на виллу Николая «Черный Лебедь». Вернувшись, сердито заметил младшему брату Виктору: «Отдал сукин сын, да не все, с него трудно получать. На банкеты и пикники деньги швыряет охапками, в «Эрмитаже» оставил за собой столик, на котором каждое утро появляются свежие орхидеи, а на лишнюю сотню для друга-художника скупится».
Фортуна, как известно, весьма капризна. Через пару лет живописный мир видений и грез публике приелся, теперь он казался не утонченно-заманчивым, а жеманно-манерным. Это был, как метко заметил Рябушинский, «признак временности и неживучести голубых роз». Маковский, некогда восторженно приветствовавший открытие выставки, теперь утверждал, что «Голубая роза» переродилась в купеческий декаданс. А Кузнецову вынес мрачный вердикт: «Вот художник, по-видимому, безвозвратно погибший!»
И Павел решил вернуться на Волгу, в родной Саратов. Бродил по знакомым улочкам, с наслаждением вдыхая памятный с детства острый запах: в этом купеческом городе жили мукомолы, маслобои, текстильные «короли сарпинки», но главное — рыбники. Торговля свежими осетрами, белугой, севрюгой, стерлядью процветала. По берегам тянулись бесчисленные амбары и ледники для хранения улова, приспособления для разделки, копчения и сушки. Мальчишкой он с братьями прибегал смотреть, как заготавливали икру. Зернистую солили в огромных чанах, паюсную прессовали в рогожных кулях на два-три пуда каждый, мешочную запаковывали в салфеточные мешки. Здесь же производили и рыбные деликатесы: «белужьи пруты», «сомовьи плески» и вязигу — спинную струну осетровых. Ах, как любил Павел расстегаи с вязигой, которые по праздникам пекла мать Евдокия Илларионовна!
На тенистой Полицейской улице, на самом краю поросшего репейником Глебучева оврага стоял родной, украшенный портиком с колоннами деревянный дом. Павел давно его оставил, бывал редко, только наездами, и вдруг решил вернуться в край, где протекли детство и юность. Тут в мастерской отца Варфоломея Федоровича, иконописных дел мастера, впервые соприкоснулся он с живописью, вдохнул запах масла и деревянных досок, получил первые навыки, научился растирать краски и грунтовать холсты. Мать бережно хранила и его старый мольберт, и юношеские эскизы, и карандашные рисунки. На полке по-прежнему стояла фотография Кузьмы Петрова-Водкина.
Вспомнилось, как совсем желторотыми мальчишками подрядились с друзьями Кузьмой и Петей Уткиным расписывать в Саратове храм Казанской иконы Божией Матери. Это был один из первых их заказов, и они очень старались.
— Откуда, Пашка, ты такие цвета подбираешь? — удивлялся Кузьма. — Палитра у всех вроде одинаковая, краски те же, но у нас они обычные, а у тебя под рукой блестят и звенят...
Павел, полностью поглощенный работой, не отвечал. Он то бросался к стене прыжком, то осторожно крался, боясь расплескать мелькнувший образ.
— Не мешай, Кузьма, он сейчас ничего не слышит: видишь, брызги так и летят во все стороны, да и сам словно в краске выкупался, — попросил разумный Петя Уткин. — Ты, главное, под руку ему не попадись — собьет с ног и задавит.
Но как юные дарования ни усердствовали, заказ провалили: они не стесняли себя соблюдением канонов и дали волю фантазии. Батюшка нашел фрески немолитвенными и нехудожественными, а некоторые прихожане так и вовсе обвинили авторов в кощунстве и надругательстве над верой. Ничего не оставалось, как росписи забелить. «Сиротой поруганной повис наш молодой задор на стенах церковки», — подытожил их неудачный опыт друг Кузьма.
Сколько же воды утекло с тех пор... Мать и брат Виктор приняли нагрянувшего из Москвы Павла радостно, лишних вопросов не задавали. И он им был благодарен за это. В атмосфере тепла и семейного уюта московские обиды быстро забылись. И Волга лечила лучше всяких докторов.
Он просыпался утром под колокольный звон Троицкой церкви. По извилистым, веером разбегавшимся к реке улочкам шел на берег. Писал этюды, смотрел на причаливающие к пристани пароходы, наблюдал, как разгружают, а затем заполняют новым товаром трюмы. Вот подошел «Мельник», за ним «Михаил» — суда саратовских мучных королей братьев Шмидт. За ними — знакомые с детства «Аскольд» и «Великий князь», старенькие, еще колесные...
Павел мучительно искал свежие темы, новые источники вдохновения. Почему-то казалось, что удастся найти их где-то там, за великой рекой. «С Соколовой горы... я наблюдал Волгу, ее могучее течение и бесконечные просторы степей, начинающихся с противоположного берега. Таинственные дали неудержимо влекли изведать, что за природа скрывается там, что за народ ее населяет...» — вспоминал Кузнецов. Иногда степная загадочная жизнь докатывалась и до Саратова: кочевники пригоняли в город овец и верблюдов, принося с собой краски и запахи заволжских далей, чужие речь и обычаи, и это разжигало любопытство.
Желание узнать, что там, за горизонтом, сделалось столь сильным, что в один прекрасный день Павел отправился в глубь степей. В одном из селений познакомился с киргизским врачом, выпускником Казанского университета, и от него узнал, что кочевники — народ простодушный и очень гостеприимный. К пришельцам настроены доброжелательно, поэтому можно заказать себе кошару и кочевать с ними, ищущими плодородные пастбища. Так для Кузнецова начался «период степей и верблюдов»...
В заволжских степях художник провел много месяцев. Он был покорен звонкими сине-зелеными далями, растворенными в прозрачном воздухе миражами и размеренной жизнью степных обитателей. Кочевники пасли скот, ткали ковры, растили детей, сохраняя живую связь с природой. «Степи прекрасны, — писал Павел, — и очаровательна жизнь киргизов».
Вскоре стали появляться первые наброски будущих картин. Рисовал то, на что падал глаз: стрижку овец, устройство кошары, бредущих в бескрайних пространствах верблюдов, повседневные заботы женщин. Смутные видения времен «Голубой розы» уступили место подчеркнутому лаконизму: фигуры и предметы на его полотнах упрощены — они лишь символы, миражи.
Степь давала столько живописного материала, что художник пять лет подряд будет приезжать в эту, по его словам, чудную фантастическую страну и кочевать с удивительным народом.
В декабре 1911 года на выставке «Мира искусства» появились первые «степные» полотна Павла Кузнецова. Москва ахнула: так это было ново, свежо, необычно! Сверкая очками и топорща бороду, по залу носился непоседливый Эфрос. Остановившись перед «Спящей в кошаре», авторитетный критик, чьего острого словца художники боялись как огня, восторженно забормотал:
— Какая необыкновенная тишина, какая чуткая сонь, важно-цветистая, торжественно-полыхающая пламенем голубизны и зелени небес и полей...
— Вам понравилось, Абрам Маркович? — осторожно поинтересовался кто-то из присутствующих.
— Понравилось ли? Вы шутите, молодой человек! Да мы все просто посрамлены, мы, его нетвердые друзья и преждевременные могильщики его дарования, — воскликнул Эфрос. Немного помедлил и добавил: — Павел Кузнецов — русский Гоген, нашедший истину в киргизских степях. И он по праву займет теперь одно из видных мест в русском искусстве.
Эфрос был прав, утверждая, что в то время «восточный ветер дул в мастерских молодых художников». Павел Кузнецов в поисках ярких впечатлений отправился в заволжские степи, его однокашник по училищу Мартирос Сарьян путешествовал по Ирану и Турции, а саратовский друг Кузьма Петров-Водкин — по Северной Африке.
Восточная тема становится главной в творчестве Кузнецова. «Желая продлить линию Востока, который пришелся мне по нутру, я решил углубиться в Азию: Ташкент, Самарканд, Бухару, — признавался художник. — Два лета подряд я отражал природу и жизнь этого края в своих произведениях. Своеобразный для нас, русских, колорит всего, что там видел, дал новые эмоции и новый подход к живописи».
В путешествиях по Средней Азии Кузнецов открывает иную декоративность. Цветовая гамма его картин уподобляется пестрым восточным коврам: звучные краски и радостный солнечный свет щедро выплескиваются на полотна серии «Горная Бухара». В 1912 году родился цикл «Восточный город», где по тихим узким улочкам плывут луноликие красавицы; в уютных двориках сидят синие павлины; плавятся на солнце бирюзовые мечети; почтенные старики в полосатых халатах ведут неторопливые беседы.
В следующем году художник отправился в Ташкент и древний Самарканд. В жемчужине Великого шелкового пути с изумлением узнал, что самаркандские улицы и площади были выложены камнем за многие столетия до того, как первые мостовые появились в Париже и Лондоне, тогда же в городе Тимура провели первый водопровод. Но самое сильное впечатление на Павла Варфоломеевича произвела «ошеломляюще-гигантская архитектура Тамерлана» — «колоссальные громады» медресе и «монументально вросшие в землю» мечети с устремленными ввысь минаретами. Отныне они часто будут появляться на его рисунках и литографиях.
В 1918-м, на пороге своего сорокалетия, художник Кузнецов по-прежнему был одинок и меньше всего ожидал, что счастливые перемены в его судьбе произойдут именно теперь, когда вокруг царят голод и разруха.
В Комиссии по охране памятников искусства и старины он случайно увидел женщину явно восточной внешности: гладкие черные волосы, бархатная кожа, бездонные глаза.
— Кто это? — схватил Павел за руку проходящего мимо служащего.
— А это наш секретарь Елена, — испуганно пробормотал тот.
Вскоре восточная красавица стала женой Кузнецова. Елена Михайловна принадлежала к старинному роду Бебутовых. На вопрос анкеты о социальном происхождении честно, но безрассудно отвечала: «Армянское, княжеское». Дед, генерал от инфантерии Василий Бебутов, был сподвижником Ермолова, героем Кавказской войны. Самобытная художница, она получила прекрасное образование, знала несколько языков. Как и Кузнецов, увлекалась французской живописью и любила Восток. Полвека они будут делить одну мастерскую, совершенно не мешая друг другу.
Влюбленный Павел, до этого не считавший себя портретистом, написал целую серию портретов жены. На них его муза предстает то строгой и отрешенной, то обольстительной и нежной, то по-домашнему мягкой и уютной.
В 1923 году супруги отправились во Францию для устройства совместной выставки: нарком просвещения Анатолий Луначарский считал Кузнецова даровитейшим художником и очень ему благоволил. Возможно, поэтому бдительные органы не придали значения тому факту, что жена живописца из бывших, и не ставили палки в колеса.
Они прибыли в Париж четырнадцатого июля и попали на нескончаемый праздник: трое суток город отмечал День взятия Бастилии. На бульварах — балаганы, оркестры и толпы веселых людей. Парижская публика помнила Кузнецова еще со времен дягилевской выставки 1906 года. Но его появление здесь летом 1923-го из России, измученной революциями и войнами, удивляло. Молодая жена Павла и вовсе казалась загадкой: настоящая княжна из древнего армянского рода, к тому же, по слухам, очень талантливая художница.
Выставка открылась третьего ноября в галерее «Барбизон» на Елисейских Полях. На ней представили сорок картин Кузнецова, в основном восточную серию, двадцать шесть станковых работ Бебутовой и около семидесяти ее театральных эскизов. «Превосходно организованная выставка прошла с успехом, получила хорошую прессу», — отмечала Елена Михайловна.
Супруги пробыли в Париже полгода, успели посетить Осенний салон, множество музеев, поразившую их экспозицию негритянского искусства, побывали в мастерской Андре Дерена, накоротке сошлись с Пабло Пикассо.
Неоднократно навещали Михаила Ларионова и Наталью Гончарову в старом, пахнувшем кошками доме на улице Жака Калло в Латинском квартале. Жили знаменитые авангардисты в небольшой съемной квартирке скромно, много работали. Павла с женой заинтересовали наброски Гончаровой к постановкам Стравинского, сделанные для антрепризы «Русский балет С. Дягилева».
— Все вроде замечательно, но чего-то будто не хватает. Тебе не показалось? — спросила мужа Елена Михайловна, когда они вышли на улицу.
— Русского воздуха, — задумчиво ответил тот.
А через год под впечатлением от поездки появились «Парижские комедианты», совсем непохожие на все то, что Кузнецов писал раньше.
В середине тридцатых Кузнецовы приобрели в дачном подмосковном местечке Кратово летний домик, развели сад и огород. Вскоре появляется множество натюрмортов. Этот жанр Павел Варфоломеевич особенно любил. Уверял, что когда подходит к мольберту, в мастерской даже в пасмурный день появляется солнце. Его лучи касались холста, и хрустальные вазы на натюрмортах начинали искриться всеми цветами радуги, а фрукты наливаться соком.
Он прожил долгую и в отличие от многих собратьев по цеху вполне счастливую жизнь. Писал пейзажи и натюрморты, много путешествовал по стране — художник хотя и сторонился социального заказа, но уйти от колхозного труда, праздников урожая и будней советских строек удавалось не всегда. Умер Кузнецов почти в девяностолетнем возрасте двадцать первого февраля 1968 года, до последних дней не выпуская кисти из рук. Через пару лет скончалась Елена Михайловна.
А старый родительский дом у Глебучева оврага в Саратове пережил и белых, и красных, коммуналки и лихие девяностые. К концу ХХ века пришел в аварийное состояние, но держался из последних сил. Ветхий, заброшенный, покосившийся, он будто знал, что умирать нельзя, ведь это память о прекрасном художнике. И хранил под старыми досками пола письма, рисунки, мастихин — тонкую лопаточку для нанесения грунта и даже визитку Книппер-Чеховой, одному богу известно, как туда попавшую. К счастью, вышло наконец постановление о создании мемориального музея. Дом был разобран и собран заново по бревнышку. В 2001 году двери музея открылись для посетителей.
P. S. На торгах в Лондоне картины Павла Кузнецова, как и весь русский авангард, пользуются огромным спросом. В 2014 году его кубический пейзаж «Восточный город. Бухара» ушел с аукциона почти за четыре миллиона долларов...
Подпишись на наш канал в Telegram