Тамара Федоровна, вперив в меня взгляд — о, она умела смотреть так, что мурашки по телу бежали, — жестко отчеканила: «Те, кто хочет шляться по студиям и валяться в постелях у режиссеров, пусть сейчас же встанут, выйдут отсюда и забудут мастерскую Герасимова».
Шли съемки картины «Дочки-матери» Сергея Герасимова. Двух сестер, столичных штучек, играли мы с Ларисой Удовиченко, а нашего отца — Смоктуновский, относившийся ко мне с большой симпатией. В один прекрасный день, когда все собрались в гримерной, вошел Иннокентий Михайлович. Поставил свой стул возле меня и нагнувшись к уху, громко прошептал:
— Вот там, — кивнул в сторону улицы, — стоит иностранная машина, да?
Я насколько могла непринужденно улыбнулась:
— Не знаю.
— В машине симпатичный парень, верно?
— Не знаю.
— Так вот, потом здесь, — он указал пальцем на мой живот, — появляется знаешь кто? — И после паузы заключил: — У тебя будет ребенок.
Его слова ошеломили: никаких признаков грядущего материнства я в себе не ощущала. Но вскоре выяснилось, что действительно беременна. О том, что в моей жизни произойдут важные перемены, Смоктуновский догадался первым. Редкий был человек, мог и шутить, и язвить, иногда просто молча смотреть — и видеть все. Спустя годы я открыла нехитрую истину: чтобы понять других, надо узнать себя. Поймала себя на мысли, что головокружительное счастье лишь дважды накрывало меня, причем когда оказывалась одна.
...Первый раз — на съемках картины «Берег принцессы Люськи» Вячеслава Никифорова. Группа уехала снимать сцену, в которой я, главная героиня, не участвовала. Оставшись в одиночестве на поляне посреди неземной красоты — яркое осеннее солнце, искрящаяся в его лучах река, позади лес стеной, — шлепнулась на землю и радостно вопя, в каком-то диком, сумасшедшем восторге принялась валяться в листьях, траве, грибах. Мне было восемнадцать.
В другой раз пережила подобное в Африке на съемках «Комитета девятнадцати». Пока устанавливали камеру, я через узкую полоску джунглей, отмечая камешками дорогу, отправилась к синевшему в зелени океанскому берегу. Увидев ходуном ходившие волны, опять упала на белый песок и каталась, дико крича от приступа неожиданно нахлынувшего счастья. Пока не услышала — зовут — и не бросилась назад, но камешков своих найти не смогла... Как выбралась, не помню. Откуда шло это стремление отъединиться? Так может подумать любой, кто знает меня по фильмам: выглядела-то я всегда залюбленной, избалованной, похожей на своих героинь из картин «Дочки-матери» и «Таежная повесть» — которых нянчат и в прелестные глазки заглядывают. Так и было, но лишь в раннем возрасте.
Детские годы текли волшебно — с мамой, оперной певицей, и папой-композитором, с балетом и фортепиано, с прогулками по родным арбатским окрестностям — Сивцеву Вражку, Гоголевскому бульвару, Собачьей площадке. Родители меня очень любили и без конца убеждали, что я самая лучшая, самая красивая. Длинные ноги, серые глаза, стройная фигура... И польская кровь — бабушка по папе полька.
Однажды на улице к нам с мамой подлетела женщина и задала сакраментальный вопрос:
— Ваша девочка не хочет сниматься в кино?
Моя прагматичная мама ответила:
— Хочет.
Мы стали ездить на студию научно-популярных фильмов, где я, трехлетняя, участвовала в коротеньких назидательных сюжетах, вроде тех, что «спички детям не игрушка».
На «работу» меня возили в ЗИМе с открытым верхом, и я неизменно ехала стоя, еще и приподнимаясь на цыпочках.
— Сядь, — просила мама.
— Нет, — упорствовала я, — меня должна видеть страна.
Потом желание что-то изображать перед кинокамерой пропало на годы, да и не до того стало — в восемь лет жизнь моя перевернулась.
Папа влюбился и ушел из семьи — страсть, ничего не поделаешь. Целыми днями мама пропадала на «Мосфильме»: у нее случилось несмыкание связок и с певческой карьерой пришлось расстаться. Она устроилась ассистентом режиссера. Меня отдала в интернат, и эфирная, боттичеллиевская девочка столкнулась с суровой реальностью.
Из казенного учреждения мама забирала меня в пятницу, а в воскресенье вечером отвозила обратно — с тех пор не люблю воскресенья. Мама приходила заниматься со мной фортепиано, но балет я потеряла и так плакала! В интернате детей в наказание за малейшую провинность, хотя бы за то, что ночью побежал в туалет, били палкой. Как-то я, восьмилетняя, стоя на подоконнике, мыла окно на пятом, что ли, этаже — и поскользнулась. Хорошо, успела ухватиться за раму, девчонки втащили обратно. И это — московский интернат в центре города!
О моих переживаниях мама знала, плакала вместе со мной, но с пятидневки забрать не могла. Она пыталась вновь выйти замуж, а я запрещала, поскольку безумно ее любила и не желала ни с кем делить. Раз даже распахнула окно и объявила: «Если пойдешь с этим мужиком, выброшусь!»
С отцом виделась нечасто, его второй жене, по-видимому, не слишком нравилось, что муж общается с дочерью. Но когда она уезжала, папа звонил и мы замечательно проводили время: гуляли по лесу, вели долгие беседы. Почему он редко появляется, не спрашивала, главное, я чувствовала его любовь, а когда тебя любят, вопросы не нужны.
Мои интернатские мучения закончились в пятнадцать лет: мама забрала меня из этого ада. Вырвавшись на свободу, девятый — десятый классы попросту пропустила. Когда педагоги спрашивали нас с подружкой, такой же прогульщицей, где пропадаем, мы делали честные глаза: «По музеям ходим — образовываемся». А сами, вырядившись в импортные шмотки — брат подруги, работавший в МИДе, привозил их нам обеим, фланировали по центру. И веселились на дискотеках. Их в середине шестидесятых в Советском Союзе не знали, но подружкин брат проводил на закрытые, мидовские. Там выступали зарубежные группы, о которых «простые граждане» и не слышали.
Впрочем, период гулянок закончился быстро, поскольку у меня пошла серьезная, взрослая работа — в кино. Из-за необычных миндалевидных глаз меня часто называли «второй Анастасией Вертинской». И еще артисткой, я хорошо читала стихи.
Я училась в десятом классе, когда Григорий Козинцев позвал меня на пробы Корделии в «Короле Лире». При этом мама, хотя и работала на «Мосфильме», никак мне в кино не помогала. Просто после съемок в трехлетнем возрасте мои фотографии попали в картотеку студии и несколько раз обновлялись. На роль меня не утвердили, внешняя разница между мной, совсем девчонкой, и старшими дочерьми главного героя — их играли Галина Волчек и Эльза Радзиня — оказалась довольно заметной. Позднее в «Комитете девятнадцати» моим партнером был Юри Ярвет, гениально исполнивший у Козинцева Лира. Он сказал, что Григорий Михайлович, не взяв меня в свою картину, жалел об этом. Моя тогдашняя хрупкость и детскость очень подходили образу Корделии. Зато когда приехавшая со мной на пробы мама спросила Григория Михайловича, стоит ли мне заниматься актерской профессией, он ответил: «Ей только этим и стоит».
Оканчивая школу, я подумала: раз балериной стать не удалось, пойду во ВГИК. То, что в аттестате пятерки лишь по астрономии и рисованию, остальные — тройки, не смущало совершенно. Учиться мечтала у Сергея Герасимова, но в тот год он курс не набирал, как и на следующий. Пыталась поступать в разные театральные вузы — просто чтобы посмотреть, проверить свои способности, при этом продолжала сниматься.
Киевский режиссер Николай Рашеев, тот самый, который потом снял «Бумбараша», приступал тогда к съемкам «Маленького школьного оркестра» про ребят из джазового ансамбля. Искал непрофессионалов, и мне досталась роль единственной в квинтете девочки — играющей на контрабасе.
Микаэл Таривердиев, писавший музыку к картине, сказал, что прежде чем начнет сочинять, ему надо увидеть меня. И мы с Николаем отправились к композитору в гости. Огромный стол ломился от угощений, приготовленных к нашему приходу. Микаэл Леонович включил музыку, мужчины вполголоса беседовали, а я, встав из-за стола, бродила по комнате, касаясь руками каких-то предметов. Таривердиев же, как оказалось, наблюдал за моими движениями.
Картина получилась прелестной, наполненной юношеской чистотой и естественностью, пронизанная чудесной музыкой. Но поскольку в «Оркестре» звучали исключительно джазовые композиции, а в конце шестидесятых считалось: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст», фильм положили на полку. Зато я окончательно поняла, что кино — это мое.
Между тем попытка поступить в Щукинское провалилась. Я стояла на ступеньках училища и плакала: все-таки обидно, что способности не оценили. Подошел какой-то мужчина:
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать.
— Хочешь сниматься в кино?
— Хочу.
— Вот сценарий, вот деньги — завтра покупаешь билет и едешь в Белоруссию.
Незнакомец оказался режиссером Вячеславом Никифоровым, который и снял меня в «Береге принцессы Люськи».
В том же 1969-м на картине «Жди меня, Анна» познакомилась с молодым, но уже известным по фильму «Щит и меч» Олегом Янковским. Снималась я всего пять-шесть дней, но у нас завязались дружеские отношения. Все мои крупные планы Олег, что редкость для партнеров, отстоял рядом с оператором и отыграл за своего персонажа. Позднее Янковский предлагал:
— Приходи к нам в «Ленком».
— Кто же меня туда возьмет?
— Я помогу.
Так просто...
С некоторым, как тогда говорили, творческим багажом, приобретенным в кино, я наконец отправилась поступать к Сергею Герасимову и Тамаре Макаровой. Прочитала стихотворение, басню, перехожу к прозе и слышу — «Хватит». Подумала: все, не берут! Но Макарова вдруг сказала:
— Зачем тебе учиться? Тебя и так будут снимать. Может, лучше на факультет журналистики? Ты хорошо излагаешь мысли.
— Нет, хочу быть актрисой.
— Ну, если хочешь, тогда ладно.
И взяли, по сути, после первого тура.
Тамара Федоровна полюбила меня как дочь. Не знаю почему, никто ведь не объяснит, как возникает любовь... На людях Макарова выглядела холодноватой красавицей, вероятно потому, что у актрис ее поколения было принято держаться отстраненно, эдакими небожительницами. А дома или в гримерной, когда снимались в фильме «Дочки-матери», могла и по руке хлопнуть, и от души посмеяться. «Светка, — звала, — иди сюда, расскажу историю! Представляешь, что я на Берлинском фестивале натворила? Распустила волосы и на виду у всех съехала по перилам! Получила аплодисменты и цветы». Часто говорила: «Сегодня будешь у меня». Я приходила к ней домой, и начинались разговоры за жизнь, анекдоты, смех.
Она и в трудные моменты моей жизни была рядом, как мама. В фильме «Дочки-матери» я сыграла одну из ее дочерей, вторую — Лариса Удовиченко. С Ларисой мы вместе учились, но не дружили — как говорится, не моя тональность. При этом были чем-то похожи внешне, и нам Сергей Аполлинариевич дал роли сестер, высокомерно смотрящих на явившуюся к ним в дом провинциалку. Это хорошо видно в сцене на Гоголевском бульваре, в моих родных местах, мы сидим на скамейке в компании приятеля. Его играл тоже учившийся на нашем курсе Зураб Кипшидзе, которого все в нашей группе обожали.
Нравилась ли я противоположному полу? Конечно. Не скажу, что писаная красавица, но отличаюсь от остальных, выделяюсь. Другая. Еще до поступления во ВГИК после съемок одной картины пригласили на прием в польское посольство. Там собрались наши и зарубежные режиссеры и актеры. Все дамы — в платьях с декольте и бриллиантах, а я пришла в узких кожаных брюках. Мой режиссер толкнул меня в бок: «Светка, на тебя американцы уставились!» Тут подходит Дин Рид с переводчиком. Берет мою руку, снимает с нее перстень, надевает его себе на палец, а потом — опять на мой. Переводчик шепнул: «Он делает вам предложение». Нас моментально оттеснили друг от друга, меня посадили в машину и увезли домой. Больше знаменитого певца я не видела, но даже если вообразить, что он снова позвал бы замуж, не согласилась бы: мне не нравятся мужчины легкомысленные, влюбчивые. Хотя он, конечно, был хорош собой и невероятно обаятельный.
Именно в талантливого красавца я, учась в институте, и влюбилась. Один знакомый как-то пошутил: «За Светкой бегал весь ВГИК. Но этот оказался слишком красив и украл ее». Серб Драган Благоевич, сын работавшего в Союзе заместителя военного атташе, учился со мной на курсе. Когда в один прекрасный день Сергей Аполлинариевич объявил своим студентам, что приступает к съемкам новой картины — это как раз были «Дочки-матери» — и роли распределяются следующим образом, в аудитории поднялся жуткий ор! Нам никто не запрещал открыто и громко высказываться. В те минуты всеобщего выплеска эмоций мы с Благоевичем, видно, и влюбились друг в друга.
Расписавшись, жили с родителями Драгана. Скоро появился на свет наш мальчишка. Академического отпуска я не брала, помогала няня. С занятий, едва молоко начинало проступать сквозь кофточку, мчалась домой кормить Мишу, благо родители Драгана подарили машину. И хотя свекра из-за меня понизили в должности — сотрудникам вроде него и их родственникам не рекомендовали жениться на гражданках той страны, где работали, — я ему очень нравилась, он постоянно хвастался невесткой. А поскольку мы были похожи — у обоих носы вздернутые, шутил иногда: «Это моя дочь!»
У нас с Драганом все здесь складывалось хорошо, но он после окончания института не собирался оставаться в Москве. Никогда прежде не думала о том, чтобы уехать за границу, покинуть маму. Она не показывала, что переживает, но я-то чувствовала. Однако считала, что надо жить семьей, и стала готовиться к отъезду. Предвкушение чего-то неведомого, что ждало в новой стране, окрыляло.
В Югославии, поскольку еще не знала языка, устроилась хореографом в драматический театр. А спустя год муж показал мое портфолио знакомому режиссеру, тот пришел посмотреть наш спектакль и пригласил меня в свою труппу. Теперь весь день я пропадала на работе: утром репетиция, вечером спектакль, еще мне дали преподавателя по языку, занимавшегося со мной по три часа. Сербский оказался сложным, некоторые звуки никак не давались. Поначалу играла бессловесные роли, а когда освоила язык, пошли главные. Были и русская классика, и французские водевили, но в основном — пьесы местных авторов.
Муж, одаренный, пластичный актер с выразительным телом и прекрасной мимикой, выучился у Герасимова еще и на режиссера. Он делал замечательные спектакли — по Достоевскому, Чехову, современным драматургам, в которых играли мы оба. (Со временем организовал свой театр, детский, где ставили пьесы и для взрослых.) Работали мы в театрах сербских городов Ниш и Титово-Ужице, в Подгорице — это столица Черногории. И ездили с гастролями по всей Югославии. Отправляясь в новое место, порой не знали, что нас там ждет, обстановка в стране с некоторого времени стала напряженной. Как-то албанцы, поняв, что в машине сербы, швырнули в лобовое стекло ведро с водой, мы чудом не пострадали.
Помню, выступали в тюрьме, причем начальство, скорее всего по незнанию, выбрало спектакль, в котором я снимала с себя одежду, не до конца, конечно, но все-таки. «Не волнуйтесь, будет полно охраны!» — заверили нас. И вот я на сцене, полуобнаженная, в зале четыре автоматчика — и орава мужиков, истосковавшихся по женщинам, буквально влезавших на меня глазами, не обращая внимания на охрану! Перепуганные коллеги шепчут: «Только не раздевайся дальше! Нас тут всех перебьют!» Когда доиграв спектакль, уходили по тюремному двору, заключенные, втиснувшись лицами в оконные решетки, кричали мне вслед такое, что не решусь повторить.
В одном городе обворовали наш автобус. Переодевались в каком-то сарае, и местные хулиганы кричали: «Или отдадите нам блондинку, — то есть меня, — или мы вас подожжем!» Действительно подожгли сарай, мы еле спаслись.
Работала я на износ, иногда играла по три спектакля в день. Нас с Драганом узнавали на улицах даже те, кто не ходил в театр, ведь афишами с портретами были обклеены все города, в которых гастролировали. И в кино я снималась, в Югославии оказалось немало режиссеров, учившихся в Москве, они с удовольствием приглашали советскую актрису. Один из них, бывший вгиковец, позвал в свою картину «Тернистый путь» сыграть мать троих сыновей, причем сначала — молодую, а в конце — семидесятилетнюю. Фильм имел большой успех. Но в России, по-моему, не шел, как и другие югославские ленты с моим участием. Никто на родине не писал о моих зарубежных работах в театре и кино, о том, что выступаю с русскими романсами в черногорской Цетине. В Союзе обо мне постепенно забывали. Наши режиссеры приглашали сниматься, делали пробы, но не утверждали.
В 1979 году, вскоре после переезда в Югославию, прилетела с семьей в Москву повидать маму и встретить с ней Новый год. Поздно вечером раздался телефонный звонок. Это была сотрудница актерского отдела «Ленфильма», которая меня обожала.
— Света, если не хочешь упустить последний шанс здесь...
— Какой шанс? — Я ничего со сна не соображала.
— Завтра «Стрелой» приезжай в Ленинград. Виктор Астафьев, «Царь-рыба», читала?
— Нет.
— Ладно. Уже отсняли полкартины без главной героини. Не приедешь, будет сниматься Коренева.
До этого моя судьба уже пересекалась с судьбой Лены. Я еще училась в институте, когда Герасимову позвонил Андрон Кончаловский, знавший меня с тех пор, как появлялась у мамы на «Мосфильме». Встречались и во время моей работы у Саввы Кулиша в «Комитете девятнадцати». Андрон затянул тогда в кабинет, посадил на стул и принялся ходить вокруг, приговаривая: «Что же у меня для тебя ничего нет?! В «Асе Клячиной» не получилось... Но я тебя все равно сниму!» Наконец роль нашлась, и Кончаловский попросил Сергея Аполлинариевича отпустить меня на съемки «Романса о влюбленных». Герасимов, как мне рассказывали, согласился: «Конечно, Свету отпущу». Но разговор услышала Макарова: «Кого отпускаешь? Смехнову?»
На следующий день на занятии Тамара Федоровна, вперив в меня взгляд — о, она умела смотреть так, что мурашки по телу бежали, — жестко отчеканила: «Те, кто хочет шляться по студиям и валяться в постелях у режиссеров, пусть сейчас же встанут, выйдут отсюда и забудут мастерскую Герасимова». Я поняла, кому эти слова адресованы. Макарова знала, что значит иметь дело с мужчиной, перед чьим обаянием трудно устоять, сама жила с таким и терпела, улыбаясь у всех на виду. Следом и мама, которая была знакома с Кончаловским и видела, что происходило с девушками, попадавшими в поле его притяжения, стала деликатно отговаривать: «Понимаешь, ты влюбчивая, будешь страдать...» В общем, хотя меня утвердили без проб, я отказалась. В «Романсе» снялась Лена и попала в намагниченное поле Андрона.
Теперь же, по прошествии лет, я не раздумывала. Выяснилось, что худсовет не утверждал эмигрантку Смехнову, а режиссер Владимир Фетин тянул время, дожидаясь моего приезда. И вот я на съемочной площадке «Таежной повести». По сюжету моя героиня, городская девушка, заблудилась в тайге и ее, больную, обнаружил в своей избушке охотник. Играл охотника Михаил Кононов, и в ожидании начала съемок я пошла его искать. Дело происходило под Выборгом, кругом — густые леса. Вдруг вижу — под деревом сидит мужичок, похожий на гриб, курит и время от времени резко вытирает пальцем нос, шмыгая. Оказалось, Миша...
Мы моментально сошлись, и несмотря на то что к моему появлению уже отсняли половину материала, все у нас сразу стало получаться. И это при том, что порой работали в труднейших условиях — при минус сорока градусах, когда лопалась на морозе пленка. В некоторых сценах я снималась полуголая, но Мишка никаких вольностей себе не позволял, он был деликатным. И очень стеснительным.
Привезли нас в обеденный перерыв в гостиничный ресторан: на Кононова тут же уставились все посетители — известный актер, звезда. Мишка отворачивался, краснел, мялся, жался и в итоге, толком не поев, встал из-за стола. Назавтра — то же самое. На третий день, снова оставшись голодным, говорит: «Свет, надо что-то придумать». И мы придумали: утром он бежал на рынок, покупал мясо, и пока ему накладывали сложный грим, я варила суп. Он был страшно доволен, что ест не у всех на виду. Еще выпивали по чашке теплого кагора с лимоном, чтобы не простудиться.
Некоторые сцены снимали в Ленинграде, в павильоне. Как-то ехали после смены, неожиданно Кононов что-то шепнул водителю, и тот поменял привычный маршрут.
— Мишка, — удивляюсь, — куда ты меня везешь?
— Успокойся.
Машина остановилась у какого-то дома. Вошли в подъезд, поднялись на лифте, Кононов звонит в квартиру. Дверь открывается, на пороге — Павел Кадочников! Наклонился с высоты своего двухметрового роста, обнял Мишку, хитро улыбнулся: «Еще и красотку привез!» Стол уже был накрыт, мы просидели целую ночь. Кадочников искренне восхищался Мишей: «Ты один из самых тонких актеров, которых я знаю!»
Благополучно снявшись в картине, я вернулась к своей, будто бы привычной жизни. «Будто бы» — потому что чем дальше, тем больше чувствовала себя не в своей тарелке. Спасала только работа, роли. А ночами плакала от тоски. Скучала не по родным московским улицам — по людям, с которыми сейчас, сию минуту хотелось поделиться наболевшим. По маме, по Тамаре Макаровой, всегда мне помогавшей. Когда прилетала в Москву, Макарова привозила моим детям еду, брала с собой в магазин ВТО, где выдавали продуктовые заказы: «Возьмем пополам!» Незадолго до своей кончины Тамара Федоровна, делился сокурсник, хотела меня увидеть, все спрашивала: «Где моя Светочка?» А я была далеко и приехать не могла...
Увы, мне оказалось не с кем поговорить о самом сложном. Сын Миша и дочь Настя, родившаяся в Югославии, были еще детьми, а Драган не понимал моих терзаний. Типичный темпераментный южанин, он, даже будучи человеком искусства, в глубине своего естества отвергал всякую «лирику» между мужчиной и женщиной — поговорить, выслушать, понять. Воспринимал отношения как страсть. Отсюда — «хочу!», «мое!». Отсюда — ревность.
В Нише, где мы жили, у реки располагался рынок. Местные обожают торговаться, с блондинками особенно. Мне товар отдавали чуть ли не даром. Видя, что Драгана это злит, стала ходить на рынок одна.
— Почему ты так мало денег потратила? — допытывался муж, когда возвращалась.
— Мне уступили.
— Потому что ты всегда в мини!
А я ведь на базар отправлялась в длинном сарафане, чтобы никто не заигрывал.
Муж, участвовавший в тех же постановках, что и я, во время действия всегда стоял за кулисами. Помню, играла любовную сцену, в которой танцевала вальс в одном бикини. Партнер притягивал меня, а я его отталкивала, и лирический эпизод получался комическим. Зал смеялся, а муж за кулисами сжимал кулаки и после спектакля бил бедолаге морду. Он не хотел, чтобы я работала в кино, поскольку не мог сопровождать меня на съемки. «Знал, что запретить сниматься не получится, — признавался Драган, — поэтому устроил тебя в театр».
Как относилась к его ревности? А я сама ревнивая и тоже часто без повода предъявляла претензии, в итоге доходило до драк и битья посуды.
Раз в год обязательно навещала маму и в некий момент почувствовала — хочу жить в Москве. Сын уже вырос, дочку же хотела забрать, но Драган не позволил. В итоге девятилетняя Настя осталась с ним. Ежегодно приезжала к детям и проводила с ними по четыре месяца. Дочь, маленькая, без мамы сильно скучала, Миша, думаю, тоже переживал, но скрывал, чтобы не мучить меня. Поначалу жил с отцом и сестрой, потом отселился.
В один из очередных приездов — к этому моменту я уже считала себя женщиной, свободной от супружеских обязательств, и Драган с этим вроде бы смирился — сидя на набережной в любимом кафе, обратила внимание на едущий мимо «мерседес». Кто в машине, не видела, но почувствовала: мой человек. Что это было? Следующим утром — рано, когда пляж еще безлюден, отправилась на море. Проходила мимо знакомого ресторанчика, и вдруг около меня остановился тот самый автомобиль. Из него вышел высокий красивый мужчина. Выбежал хозяин заведения. Он всегда отваживал моих поклонников, говоря «Эта девушка не для вас!», но на сей раз воскликнул: «О, Света, наконец-то приехал тот, кто тебе нужен!» Спустились с новым знакомым на пляж. Я — откуда только наглость взялась?! — попросила:
— Не сложно посмотреть за моими вещами? — и пошла в море. Плавала больше часа, а когда вылезла из воды, он выдохнул:
— Последний раз смотрел за твоими вещами!
Затем пригласил прогуляться в соседний старинный городок, где мы провели прекрасный вечер. И все начало развиваться. Драгану сказала, что переезжаю в гостиницу, мол, оттуда ближе до моря.
Про влюбленность, естественно, умолчала, позднее муж сам узнал и не смог простить измены...
Друг не разрешал мне ничего делать по дому — ни посуду мыть, ни убираться, ни готовить, он сам оказался потрясающим кулинаром. Утром приносил завтрак на подносе и обязательно цветок. Мы встречались пять лет, возлюбленный занимался компьютерами, часто прилетал в Москву. После того как расстались, он женился, но иногда ночами звонил, и мы подолгу разговаривали...
В те годы — я вернулась в Россию в девяностые, меня здесь уже почти не помнили, да и в кино был застой. И я понимала, что придется заниматься чем-то другим, не актерством. Перевела по просьбе одной монахини ее книгу с сербского церковного на русский. Устроилась переводчиком в фирму, редактировала их издание. Зарабатывала худо-бедно на жизнь, совершенно не страдая от того, что не хожу по красной дорожке.
А к концу девяностых пошли приглашения в кино: снялась в картине «Стилет» у Николая Досталя, который меня знал еще девочкой, опять у Славы Никифорова — в «Капитанских детях». Там была сцена с Даниэлем Ольбрыхским, все приготовились к длинному рабочему дню, а мы справились за два часа и получили массу удовольствия. Предлагали и другие роли, на что-то соглашалась, но по большей части отказывалась, чувствовала — не мое.
Живу сейчас на небольшую пенсию, точнее выживаю. Но мне это не мешает находиться в ладу с собой.
Сын по характеру похож на меня. Миша рос нежным мальчиком, между нами всегда была особая связь. Однажды вечером пришел домой в ужасном настроении. «Мамуля, — спросил, — можно немножко подремать у тебя на коленях?» Лег, почти взрослый, восемнадцатилетний парень, свернулся клубочком, как котенок, и проспал так всю ночь. Я сидела и любовалась его спокойным красивым лицом. Утром спрыгнул на пол, улыбнулся, расцеловал меня и умчался по своим делам.
В три года я начала учить его музыке. Он владеет пятью инструментами и сам сочиняет. Одно время вроде направился по родительским стопам и поступил во ВГИК, но проучился недолго, поняв, что актерство — не его судьба, хотя мы с отцом уговаривали Мишу подумать хорошенько. Вернувшись в Черногорию, где мы с мужем когда-то играли в театре, подрабатывал тем, что помогал монахам собирать виноград, который они выращивали. И в итоге остался при монастыре, выполняет там разные работы, делает свечи, поет в церковном хоре.
Дочь тоже талантлива. Когда привела ее, маленькую, в московскую балетную школу, она поразила преподавателя гибкостью: легко могла прижать ногу к лицу. Настя с отличием окончила в Белграде хореографическое училище, ее взяли в театр на ведущие партии, но сплетни и интриги вынудили уйти. Она откровенно делилась житейскими проблемами, когда я приезжала в Югославию: между нами, как и с сыном, сохранялись близкие отношения, несмотря на расстояние. Сейчас Настя собирается с сыном и дочкой переехать в Москву, преподавать здесь хореографию. Уверена, у нее все получится — дочь упорная.
С отцом своих детей связи я не теряю. Четыре года назад на свои средства он снял картину «Кроткая» по Достоевскому. Ростовщика сыграл сам, его жену — наша дочь. Настя не только прекрасная балерина, но и хорошая актриса. Жаль, больше пока не снималась. На просмотре Драган все время переводил взгляд с экрана на меня — ему всегда была важна моя реакция. У меня текли слезы, сама не знаю почему.
Увы, фильм на российском фестивале остался незамеченным. Ни одного интервью, ни одной критической статьи! И тут уже я плакала от боли за Драгана. Ему очень нравится Достоевский. Федор Михайлович исследует такие лабиринты человеческой души! Мне они тоже безумно интересны, но в первую очередь я всматриваюсь в свои собственные мысли, чувства, поступки. Иногда спохватываюсь: думала, что хорошая? Нет, в тебе есть и дурное. Учусь, как говорила, видеть себя — и других.
Вспоминаю, как много лет назад прилетела из Югославии в Москву и, конечно, захотела встретиться с Тамарой Федоровной. Позвонила — трубку взял Герасимов. Сказал, что она уехала отдыхать: «Я работаю над картиной «Лев Толстой», приходи, тебе будет интересно».
Мы сидели вдвоем, Сергей Аполлинариевич рассказывал о будущем фильме, показывал эскизы, свои фото в гриме Толстого. И вдруг руки у него опустились, голос замер — я испугалась. «Знаешь, — произнес тихим голосом, — бывают утра, когда просыпаешься в каком-то ужасе. Ищешь причину и не находишь, и становится еще хуже. Целый день проходит в тягостном настроении. А бывают дни, когда просыпаешься таким радостным! Солнце светит сквозь шторы, и ты счастлив. Опять в сущности без всякого повода, и хочется жить».
У меня часто так бывает. Сижу в своем любимом скверике, смотрю на людей. Как-то мимо плыла женщина, похожая на Монро, и несла картину с портретом Мэрилин. Хотела сказать незнакомке: «Как вы прекрасны!» — бросилась за ней, но она исчезла... Иногда с бомжом поговорю. Мало с кем могу общаться, но с бездомными — с удовольствием, среди них много умных, образованных людей. Если предлагают вместе пива выпить — не отказываюсь. Они воспринимают меня как свою, но без панибратства, даже матом не ругаются. Человек, живущий отдельно от других и отказавшийся от привычных благ, умеет держать дистанцию, уважать чужое пространство, видеть людей. Представителям светского общества это часто не дано.
Недавно был смешной эпизод. Пошла за чаем, в магазине около меня — мужчина с рюкзаком. Обращаюсь к нему, показывая на коробку:
— Не посмотрите, а то я слепая, — вру, дурью маюсь, — это зеленый?
Он бросает:
— Нет, матушка.
Тут же вся подобралась и кокетливо (чего не пококетничать, если такой рождена?) заявляю:
— А я не матушка.
Мужчина посмотрел с интересом. Когда вышла на улицу, он там стоял. Покачал головой:
— Какая же ты красивая!
А мне все равно. Как и Мише Кононову, не нравится быть на виду, не вдохновляет. Я люблю одиночество.
Подпишись на наш канал в Telegram