На протяжении всех лет, проведенных рядом, я не переставала поражаться, сколько в нем всего намешано! Очередное открытие в характере мужа иногда пугало, иногда восхищало — и всегда приводило в замешательство...
Соединение в одном человеке такого количества диаметрально противоположных черт и качеств казалось невозможным. Но, видимо, это и позволяло Фоменко создавать спектакли и фильмы, где каждый персонаж представал особенной, уникальной личностью. Работая с актерами над ролью, Петр был убедителен и когда показывал героя — потому что вкладывал в образ все лучшее, что было в нем самом, и когда демонстрировал негодяя, краски для которого тоже находил в себе.
...Все началось в Крыму, в Новом Свете, который в середине шестидесятых — при малом количестве туристов — был благословенным местом. Мои коллеги по Ленинградскому театру комедии Инна Родионова, работавшая в литературной части, и актриса Маша Пантелеева позвали меня в свою компанию: «С хозяйкой уже договорились — она сдает нам замечательную терраску».
В то утро, как обычно, мы отправились на пляж. Загораем, и вдруг мои девчонки вскакивают и с криками «Петя! Петя приехал!» — уносятся прочь. Я ошалело смотрю им вслед и вижу вдали двух молодых людей — высокого поджарого блондина и коренастого крепыша, тело которого покрыто белым мехом — русая «поросль» выгорела на солнце. «Ну и кто этот блондин?» — думаю я и иду к морю. Когда, наплававшись, возвращаюсь, девчонки с сияющими глазами говорят:
— Представляешь, кто здесь?! Фоменко!
Оказалось, Инна и Маша знали Петра по ГИТИСу и видели его произведший фурор спектакль «Король Матиуш I» в Центральном детском театре. Выслушав восхищенное щебетанье подруг, интересуюсь:
— А с ним кто?
— А-а-а, это его друг... Математик Сережа Демушкин. Они вместе путешествуют по Крыму.
После полудня мы вернулись на терраску, перекусили, и Инна с Машей сразу уснули. А мне задремать мешали толстые железные бигуди, на которые накрутила волосы.
Слышу негромкий стук в окно. В приоткрытую створку просовывается довольно симпатичная голова:
— А где Маша и Инна?
— Спят.
— Понятно. А вы кто?
— А я Майя.
Симпатичная голова задерживает на мне ироничный взгляд:
— Так вот, Майя... Я вас всех сегодня приглашаю в барак на горушке к семи часам. Там на втором этаже есть балкончик, где мы и будем вас ждать.
Когда начнется наш роман, Петр признается: «Меня так поразила железная «башня» на твоей голове!»
К семи вечера мы с подругами были на месте. У меня создалось впечатление, что многие из собравшихся на балкончике друг с другом только познакомились. И Петя, и Сережа — ребята коммуникабельные, видимо, приглашали всех, кто встречался на пути.
На служившем столом куске пледа стояли две пятилитровые банки с белым сухим вином — из такого на заводе делали знаменитое шампанское, а полуфабрикат продавали из бочек по девяносто копеек за литр. Сережа разливал вино, Петя резал дыню, остальные молча наблюдали за процессом. С каждой минутой ситуация становилась все более напряженной, и вдруг Петр начал читать наизусть девятую главу «Евгения Онегина». Тембр голоса у него был необыкновенный: очень мужской, спокойный, с обертонами, которых я никогда не слышала у других.
Уже после первых строф все мои симпатии сосредоточились на Пете. Остальные тоже завороженно слушали «Отрывки из путешествия Онегина», и когда Фоменко закончил, атмосфера на террасе уже была совсем иной — простой, легкой и веселой, то и дело слышался смех.
К полуночи вино было выпито, дыня съедена — пришло время расходиться. Сережа взял меня под руку: «Склон крутой — мы вас проводим». Петя тут же подхватил под другую, и всю дорогу каждый со значением жал мой локоть: мол, я здесь, обрати внимание. Меня это ужасно смешило.
По пути договорились, что в пять утра соберемся у подножия Сокола и поднявшись на вершину, вместе встретим рассвет. Прихожу в условленное место, а там — один Сережа. С разочарованием, которое не смогла скрыть, спрашиваю:
— А что, мы вдвоем пойдем?
— Да, Петя еще спит, появится позже.
Встретили с Сережей рассвет, повосторгались и стали спускаться. Петя ждал нас внизу: короткие шортики, полотняная сумочка через плечо, из которой он доставал кусочки сахара и отправлял в рот. Спустя несколько лет любовь Фоменко к сладкому обернется тяжелой формой диабета.
Однажды Петя спросил:
— Майя, хотите, покажу вам рай и ад?
Я была заинтригована:
— Покажите!
И мы, уже только вдвоем, отправились за гору Орел: сначала — на край глубокой скалистой пропасти (это был ад), а потом дорога вывела нас на ровную, как столешница, долину, покрытую изумрудной зеленью молодой травы и распустившимися эдельвейсами — райски красивое место.
Петя взял с собой пакет с едой. Решили, что перекусим, когда доберемся до моря и поплаваем. «Я люблю все холодное, — признался Фоменко. — Давайте закопаем припасы в мокрую гальку. Пока плаваем, еда остудится». Зарыли пакет под пирсом. Через полчаса вернулись, Петя стал копать — пусто. Видимо, наш обед засосало на глубину. Пришлось возвращаться домой голодными. Тем не менее общая «беда» нас сблизила, и мы незаметно перешли на ты. С той вылазки стали много гулять вдвоем. Мне нравилось прыгать по валунам, Петя за мной не поспевал, поскольку был тяжеловат для порхания с камня на камень, я его поддразнивала. Ночью ходили купаться в море и уж там были наравне — оба плавали как дельфины. Так начался наш роман...
Каждое утро, проснувшись, я обнаруживала Петю в новом качестве. То в образе водопроводчика — с соответствующим говором и интонациями, то страстного грузина, восторгавшегося девушкой, с которой посчастливилось провести ночь... Просила: «Петь, пожалуйста, побудь хоть немного самим собой! Мне очень хочется с тобой настоящим поговорить!» — но на следующее утро он снова что-то придумывал.
Буйная фантазия, страсть к лицедейству и хулиганский характер часто делали Фоменко героем отнюдь не безобидных историй. После одной из них его выгнали с третьего курса Школы-студии МХАТ. Учебное заведение регулярно посещала Книппер-Чехова, и всякий раз ее принимали очень торжественно. Однажды Петю и его друга Сашу Косолапова секретарь деканата попросила подежурить у телефона, а сама отлучилась. И в эти самые минуты позвонили от Книппер-Чеховой — попросили перенести назначенную на завтра встречу.
У друзей сразу созрел план устроить мистификацию. Саша должен был преобразиться в Ольгу Леонардовну, а Петя сыграть сопровождающего. На следующий день Косолапов, живший в Камергерском переулке рядом со студией, вышел из дома в пыльнике, шляпке с вуалеткой и нитяных перчатках, которые позаимствовал у бабушки. У подъезда его ждали Фоменко и такси — Пете как-то удалось уговорить водителя на поездку длиной в сто метров.
На крыльце уже собралась толпа преподавателей и студентов во главе с ректором Вениамином Захаровичем Радомысленским. Петр выскочил из машины, открыл дверцу и со всей галантностью помог «Ольге Леонардовне» покинуть авто. К высокой гостье тут же подлетели представители руководства вуза: стали прикладываться к ручке, говорить, как безмерно рады видеть.
Конечно, подмена очень скоро открылась, и на экстренном заседании ректората встал вопрос об отчислении участников розыгрыша. Не замеченному прежде в крупных безобразиях Косолапову удалось удержаться, а Фоменко выставили с формулировкой «за хулиганство». Мистификация с Книппер-Чеховой, видимо, стала последней каплей.
Забрав документы, он поступил сразу в два института — на режиссерский факультет ГИТИСа и на заочное отделение МГПИ (на филфаке его взяли на четвертый курс). В пединституте Петр оказался в очень талантливой компании Кима, Визбора, Ряшенцева, Коваля. Вместе с ними создавал знаменитые капустники и даже пытался ставить пушкинского «Каменного гостя». И творческие искания, и неудачи, и успехи нередко сопровождались веселым застольем.
Если говорить о годах нашей совместной жизни, то расклад был такой: загоревшись новой постановкой, на протяжении всей работы Петя к спиртному почти не прикасался, а вот оставшись не у дел, очень даже мог позволить. Случалось, из гостей тащила его на себе.
Вернусь, однако, в лето нашего знакомства. Из Нового Света в Москву мы ехали вместе: у Пети начинались репетиции спектакля «Смерть Тарелкина» в Театре Маяковского, а я, побыв несколько дней с мамой и десятилетним сыном Андрюшей, должна была отправляться в Питер — в Театре комедии открывался новый сезон. Хотя и была очень сильно влюблена в Петра, на продолжение отношений особенно не рассчитывала. Тем не менее несколько дней провела в ожидании звонка и уже стала настраивать себя, что все позади, как вдруг телефон ожил. Поднимаю трубку, а в ней — голос Пети:
— Майя?
— Господи, откуда ты вынырнул?!
— Хочу тебя видеть.
И как будто не расставались... Петр пригласил меня на «Короля Матиуша I», за которого получил премию в номинации «Лучшая постановка иностранной пьесы на отечественной сцене», и я поняла, с каким талантливым режиссером свела судьба.
Началась наша междугородняя жизнь: Петя, едва выдавался свободный день, ехал ко мне в Питер, я, когда не было спектаклей, брала билет до Москвы.
В Питере я жила в коммуналке на 10-й Советской улице, комнату в которой мы получили еще с бывшим мужем. Не дожидаясь лифта, Петя буквально взлетал на шестой этаж, подхватывал меня, ждавшую на площадке, и не снижая скорости, вламывался в мои «апартаменты» — радостный, воодушевленный, нетерпеливый. Рубашку снимал рывком — так, что пуговицы летели в разные стороны...
Упомянув о первом муже, теперь, видимо, я должна рассказать о семейном опыте, полученном до встречи с Петром. С Леонидом Шапиро, впоследствии получившим от худрука Ленинградского театра комедии Николая Акимова псевдоним Леонидов, мы вместе учились на актерском факультете ГИТИСа. Леня был влюблен в меня с первого курса, я очень нравилась его родителям, что в общем-то и решило исход событий. До получения дипломов оставалось несколько дней, когда Шапиро-отец и Шапиро-сын приехали к нам домой, взяли меня под руки и отвезли в ЗАГС. Не скажу, что сильно сопротивлялась, — Леня был первым красавцем на курсе, имел легкий характер, и по большому счету я хорошо к нему относилась.
Нас распределили в один из лучших периферийных театров — Омский драматический. Там я сразу получила несколько заметных ролей, творческая судьба Лени сложилась менее удачно, но и он что-то играл. Незадолго до рождения Андрюши нас с Леонидом пригласили в петрозаводский драматический театр. Муж стал репетировать сразу в нескольких спектаклях, а я влилась в труппу спустя полтора месяца после появления на свет сына.
Наняв няню, принялась работать над ролью в спектакле «В добрый час». Через какое-то время выяснилось, что наша «Арина Родионовна» — страшная выпивоха. Однажды она оставила спящего в коляске Андрюшу на улице, а сама спустилась в подвал к подружке-истопнице и за бутылочкой забыла, что пришла не одна. Мальчик проснулся и стал плакать, а весь двор бегал и искал, чей это ребенок... Вскоре после ЧП приехала мама и категорически заявила: «Забираю Андрюшу в Москву!»
Отработав сезон в Карелии, в начале лета 1956 года мы c мужем получили предложение перебраться в Смоленск. Отказываться не стали, но между собой решили: съездим в Ленинград к Акимову — вдруг придемся ко двору?
Я добиралась в Питер через Москву и в последний вечер сшила на маминой машинке симпатичный костюмчик с очень узкой юбочкой. Хотелось предстать перед Акимовым при параде. Поезд отправлялся в час ночи. Шагаю, безмятежно помахивая чемоданчиком, напеваю что-то под нос. Вдруг два здоровенных парня хватают меня за локти и тащат в темноту. Я вырываюсь — и деру! Узкая юбка лопается по шву до самой талии, вслед несутся крики: «Дура! Идем с нами — не пожалеешь!»
Добралась до Ленинградского вокзала, а там — новое приключение: вагона номер три, в который куплен билет, в составе нет! Пассажиров распихали по разным плацкартам, мне досталась третья, багажная полка. На ней, согнувшись в три погибели, я попыталась восстановить шов на юбке.
Выхожу утром на перрон, а в Питере — проливной дождь: от прически ничего не осталось. Вот так и появилась перед Акимовым — в кое-как зашитой юбке и непонятно с чем на голове.
В репетиционном зале показали Николаю Павловичу отрывки из спектаклей. По обращенному на Леонида горящему взгляду поняла: главреж на него запал. «У меня есть кому играть подростков, юношей и стариков, а героя нет, — посетовал Акимов. — Труппе нужен настоящий мужчина, я вас беру. Только вот фамилия Шапиро больше подходит для аптекаря, чем для артиста. Будете Леонидом Леонидовым — идет? — Не дожидаясь ответа, скользнул взглядом по моему жалкому виду: — Для вас у меня вакансии пока нет, но в следующем сезоне, возможно, будет».
Подобное отношение было внове — в провинциальных театрах именно на меня в первую очередь обращали внимание, а Леня шел вторым номером — во всяком случае, никто не смотрел на него с таким вожделением, как Акимов.
Сняли с мужем комнату в коммуналке на улице Восстания, хотели забрать Андрюшу, но мама воспротивилась: «У вас там такой климат, что ребенок не будет вылезать из ангин и простуд!» Целый год моталась между Москвой и Ленинградом, а потом меня все-таки взяли в труппу — правда без особого энтузиазма.
В течение трех лет пыталась доказать главному режиссеру, что чего-то стою: получив крошечную роль горничной или вахтерши, придумывала характер, находила краски — но Николай Павлович к моим творческим исканиям оставался равнодушен. Первую большую роль получила в комедии «Чемодан с наклейками». Моей партнершей стала Инна Ульянова. Публика хохотала и аплодировала. На банкете после премьеры Акимов, показывая на меня, сказал: «Вот актриса, которую я долго гнобил, но она все-таки сумела доказать, что талантлива!» И вскоре дал мне главную роль в «Простой девушке», где мы играли с Сашей Прошкиным, будущим знаменитым кинорежиссером.
...В 1958 году Акимов взял к постановке пьесу «Трехминутный разговор», главная роль в которой досталась замечательной актрисе Людмиле Люлько. Благодаря темпераменту, обаянию и романтической внешности Люся была занята практически во всем репертуаре, но несмотря на это, не имела в театре ни завистниц, ни врагов. Ее любили все: от главрежа до пожарного. Немудрено, что начав репетировать с Людмилой в «Трехминутном разговоре», мой муж не смог устоять перед ее очарованием...
Его измену я переживала очень тяжело. Ревности к Люлько не было, только обида на Леонида и уязвленное самолюбие — сначала он со своим отцом меня, можно сказать, похитил, а теперь бросает?
Поехала к маме и Андрюше, и вдруг через несколько дней заявляется муж:
— Подумай, ведь у нас сын! В жизни всякое бывает, я виноват, но ты должна меня простить!
Признаюсь: если бы Леонид не был так настойчив, может, и приняла бы его извинения, но тут взъелась уже по-настоящему:
— Ни о какой совместной жизни речи быть не может.
Это был окончательный разрыв.
Шапиро-Леонидов оставил нам с сыном комнату на 10-й Советской, а сам переехал к новой жене — та как раз получила от театра квартиру. Я стала свободной женщиной и повела несколько легкомысленный образ жизни. Вспоминая тот период, говорю себе: «Ну и наворотила ты, старушка!»
В 1962 году у Леонидова и Люлько родился сын Максим — в будущем основатель и солист популярного бит-квартета «Секрет». Люся была старше Леонида на четыре года и родила сына на пороге своего сорокалетия. А спустя пять лет Люси не стало.
Я всегда привечала Максима. Когда Андрюша приезжал в Питер (мама настояла, чтобы внук жил с ней и учился в московской школе), зазывала в гости, заботилась во время гастролей, куда мы с Леонидовым-старшим брали сыновей. Повзрослев, ребята уже сами поддерживали отношения: Макс всегда звонит брату, когда бывает в Москве, Андрюша по приезде в Питер первым делом набирает номер Леонидова-младшего.
Мой сын давно живет на два города: ездит из Москвы в Петрозаводск, где на сцене Государственного театра драмы Карелии «Творческая мастерская» поставил уже двадцать спектаклей. Андрей Тупиков — заслуженный артист Карелии, обладатель двух «Онежских масок». Самым удачным спектаклем сына считаю «Женитьбу» по Гоголю.
В середине нулевых Андрей привез в Санкт-Петербург спектакль «Двое других» по повести Аверченко и пригласил Максима. Брату так понравилась комедия, что он предложил: «Давай поставишь ее со мной, Кортневым и Андреем Ургантом? Мы с Лешей напишем песни и будем вживую их исполнять!» Сын загорелся идеей, и спустя несколько месяцев состоялась премьера. Спектакль имел большой успех.
В продолжение «детской» темы расскажу о сыне Петра Наумовича Андрюсе. С его матерью Фоменко познакомился во время учебы в ГИТИСе, где девушка-литовка получала профессию театроведа. Случился роман, Аудроне забеременела. Петр усыновил ребенка, однако жениться и переезжать в Прибалтику не собирался. Он был русским режиссером и считал, что должен работать в России.
Аудроне стала известным писателем и театроведом. Школьником Андрюс часто гостил в Москве у отца и бабушки Александры Петровны, которая занималась с внуком английским — всю жизнь проработав в Министерстве внешней торговли, язык она знала в совершенстве. Потом Андрюс бывал уже у меня и Пети — с каждой из трех своих жен поочередно, с дочками Марией и Анютой. Я помню их забавными малышками, потом школьницами, и наконец совсем взрослыми девушками.
Андрюс — художник, и кажется, неплохой. Но как все творческие люди, частенько сидел без работы. Отец помогал ему материально до самых последних дней. Когда Пети не стало и зашел разговор о наследстве, Андрюс повел себя очень благородно: «Майя Андреевна, как вы решите — так и будет». Я не обидела: честно поделила деньги со счетов мужа и выплатила стоимость полагавшейся Андрюсу части квартиры. Знаю, что и он, и Аудроне, с которой мы познакомились только на похоронах, остались довольны.
...Мне, как и Пете, штамп в паспорте был абсолютно не важен, однако прожив вместе десять лет, все-таки пришлось расписаться. В середине семидесятых нам в Ленинграде дали квартиру, а регистрировать в ней — как не состоящих в браке — отказались.
Для Фоменко питерская «двушка» стала первым нормальным жильем. В Москве они с мамой Александрой Петровной и «вечной няней» Варюшей ютились в четырнадцатиметровой комнате коммуналки недалеко от французского посольства. Кто-то из троих всегда спал на матрасике на полу.
И к маме, и к Варюше Петя относился с такой нежностью, какую встретишь нечасто. Александра Петровна была необыкновенной женщиной: высокая, красивая, прекрасно знала русскую и зарубежную поэзию, хорошо разбиралась в классической музыке. Две эти страсти она передала и сыну — Петя окончил училище Ипполитова-Иванова по классу скрипки, а став режиссером, создавал спектакли, где музыка была неотъемлемой частью.
В самом начале тридцатых Александра Фоменко встретила военного музыканта Наума Элинсона, от которого в июле 1932 года родила сына. Вместе пара была недолго, но отношений не порывала — Наум Осипович изредка навещал Александру Петровну и Петю. Чаще, возможно, не мог, потому что работал заместителем инспектора военных оркестров и много ездил по стране. А в 1936-м, когда при Московской государственной консерватории был создан военный факультет, стал его первым начальником.
Муж рассказывал о детской обиде на отца, когда тот, побыв полчаса, садился в машину — и уезжал. Всякий раз Петя чувствовал себя брошенным. Особой душевной связи между ними никогда не было, но в день смерти Наума Осиповича произошло нечто мистическое.
Петя гулял во дворе и вдруг почувствовал, что на плечо легла рука отца. Даже оглянулся, решив, что тот приехал и неслышно подошел сзади. Однако за спиной никого не было. А вскоре выяснилось, что именно в эти минуты от лейкемии в Кремлевской лечебнице Наум Осипович умер.
Поскольку сотрудники Министерства внешней торговли, как впрочем и других государственных учреждений, тогда работали по двадцать часов в день, заботу о сыне Александра Петровна вынужденно поручила няне — милая девушка из Белоруссии присматривала за Петей едва ли не с самого его рождения. Варюша была абсолютно неграмотной (вместо подписи ставила крестик), но по-житейски очень мудрой. Она была занятной, со всеми своими белорусскими замашками, прибаутками, пословицами и поговорками, с любимой бульбой, к которой приучила и своего воспитанника — Петр всю жизнь обожал картошку, особенно с селедкой, и лучшей еды для него не было!
Перед глазами встает картина из семидесятых годов, когда Фоменко работал в Ленинградском театре комедии, а мама приезжала к нему на премьеры. В антракте она выходила в коридор, прислонялась к стене — и тут же рядом появлялся Петя. Гораздо выше сына ростом, Александра Петровна прижимала его голову к своему плечу, гладила по волосам — и на лицах обоих читалось блаженство. К ним подходили, заводили разговор — Фоменко отвечал не меняя позы и в этот момент напоминал маленького мальчика, бесконечно счастливого от того, что мама рядом.
Хорошо помню наш с Александрой Петровной последний разговор. Она уже серьезно болела, да и возраст подбирался к девяноста годам. Я уезжала в Питер. Провожая меня до дверей, Александра Петровна вдруг сказала:
— Маичка, мы с Варюшей уже недолго проживем. Не оставляйте Петю, у него, кроме вас, никого нет.
У меня перехватило горло:
— Ну куда же я денусь?.. Я же его люблю...
На том и расстались, а вскоре Александры Петровны не стало. В последнее утро Петя кормил маму с ложечки завтраком — поев, она поблагодарила, закрыла глаза и умерла.
А меня данное свекрови обещание не раз потом удерживало от решений, которые готова была принять сгоряча...
Варюша пережила Александру Петровну на несколько лет, и все это время Петр нежно о ней заботился. В старости няня стала совсем маленькой, сухонькой, Петя сажал ее, как ребенка, на колени, гладил по голове, что-то рассказывал. А Варюша, прильнув к воспитаннику, слушала и улыбалась. Умерла няня в девяносто три года. Лежит на Ваганьковском в одной могиле с Александрой Петровной. На камне высечены годы жизни и имя — Варюша.
Если я и Петина мама сразу почувствовали друг к другу расположение, то отношения между Фоменко и моим сыном складывались непросто. Во время первого совместного отдыха одиннадцатилетний Андрюшка подговорил местных мальчишек устроить «дядьке» испытание. Дождавшись, когда Петр отплывет подальше, ватага настигла его в море и принялась топить. Будто понарошку, но нахлебался Петр изрядно. Когда все выбрались на берег, Фоменко был мрачен, сердито косился на мальчишек, но молчал. А озорники довольно хихикали. Оставшись с сыном вдвоем, я сказала:
— Петя — мой большой друг, и мне неприятно, что ты позволяешь себе подобное!
— А что случилось? — Андрей сделал невинные глаза. — Мы просто играли!
Но то, что Петр повел себя по-мужски, не пожаловался на него, возымело действие и стало первой ступенькой на пути к их дружбе.
Спустя два года Андрей растрогал Петю чуть ли не до слез. Я уже говорила, что в шестидесятые годы Новый Свет не был туристическим местом, оттого и снабжался из рук вон плохо. К тринадцатому июля, дню рождения Фоменко, привезенные продукты — колбаса, консервы, крупы — закончились. В том году к нам присоединились Юлик Ким со своим тестем — диссидентом и правозащитником Петром Якиром, и двенадцатого вечером мы, четверо взрослых, обсуждали, что поставим на праздничный стол. «Андрей отправится на охоту со своим подводным ружьем, добудет большую рыбину», — внес предложение Ким.
Сын, казалось, слушал наши разговоры вполуха, но утром встал ни свет ни заря и никому ничего не сказав, отправился пешком за девять километров в Судак. Там на рынке купил яиц, которых мы не видели с самого приезда, мясного и рыбного балыка, еще какой-то снеди и все это тащил на себе обратно, уже по жаре. К вечеру приготовил свое коронное блюдо — фаршированные яйца, торжественно водрузил тарелку с ними на стол, а потом извлек из тайного места и преподнес Петру купленные все в том же Судаке ласты. Подарок однако оказался катастрофически мал, и увидев, как с лица Андрюшки сходит гордая улыбка, Петр воскликнул: «Я знаю выход!» Взял ножницы и вырезал по куску резины в районе пальцев. Плавал в модернизированных ластах-сандалиях весь отпуск и на следующий год тоже прихватил их с собой на море. Андрюшка был счастлив.
Самостоятельная попытка сына поступить после школы в училище имени Щукина обернулась неудачей. Андрей отправился в военкомат и попросился в ракетные войска. Отслужив два года, устроился монтировщиком и реквизитором в Театр Вахтангова, а летом снова подал документы в «Щуку» и был принят без всякой протекции.
После получения диплома сын служил актером в Русском драматическом театре Карелии. Потом вернулся в Москву — играл в областном театре имени Островского и в театре «Драматург».
Потом серьезно увлекся режиссурой и драматургией. Фоменко видел несколько спектаклей Андрея, за что-то хвалил, за что-то критиковал. Знакомые любопытствовали: «Что, Петр не может взять Андрюшу к себе очередным режиссером? Тебе же стоит только попросить!» Эти люди совсем не знали ни Фоменко, ни меня, которой и в голову не пришло бы обратиться к мужу с подобной просьбой.
Во всем, что касается театра, Петр Наумович был абсолютно бескомпромиссным человеком. Со своим бывшим учеником, любимым актером Сережей Тарамаевым, игравшим главные роли в «Одной абсолютно счастливой деревне» и «Семейном счастье», расстался в одночасье, как только тот выдвинул ультиматум. Сергей очень хотел устроить в театр молодую жену Любовь Львову, несколько раз приходил с этой просьбой к худруку, но слышал: «Труппе не нужна актриса такого плана». В конце концов Тарамаев вспылил:
— Тогда и я уйду!
— Уходи! — ответил Фоменко.
Сергей уволился, а Петя потом еще долго ждал, что он вернется.
Ну вот, я опять перескочила через несколько десятилетий. Возвращаюсь в шестидесятые.
В 1966 году в Театре Маяковского состоялась премьера «Смерти Тарелкина» по Сухово-Кобылину, где главные роли сыграли приглашенные Фоменко Леша Эйбоженко и Саша Косолапов (да-да, тот самый, что изображал Книппер-Чехову). Абсолютно авангардистская постановка произвела эффект разорвавшейся бомбы, вскоре спектакль закрыли.
За следующие полтора года Петя поставил два спектакля в студенческом театре МГУ, начал репетировать «Носорога» Ионеско, однако работа над пьесой была прекращена по распоряжению Московского горкома партии.
Параллельно с театром МГУ было «Дознание» по Петеру Вайсу на «Таганке» с Демидовой, Губенко и Калягиным. Выслушав замечания худрука Любимова, Фоменко отказался подгонять постановку под общую стилистику театра — и попрощался. После его ухода «Дознание» сыграли несколько раз, после чего Юрий Петрович снял спектакль с репертуара.
А в Театре на Малой Бронной, репетируя комедию Шекспира «Как вам это понравится», Петру Наумовичу не удалось найти общий язык с Ольгой Яковлевой, из-за чего спектакль не получился. Актриса была назначена на роль Розалинды, но не желая работать ни с кем кроме Эфроса, на репетициях у Фоменко устраивала форменный саботаж. Другие великолепные актеры-«эфросовцы»: Гафт, Дуров, Смирнитский, Ширвиндт — репетировали с полной отдачей, а Яковлева бастовала. В конце концов Петя сказал, что работать с ней не будет и что ему нужна другая актриса.
В три часа ночи в коммуналке, где жили Фоменко, раздается звонок в дверь. На пороге — Эфрос: «Петя, надо поговорить». Хозяин извиняется, что не может пригласить в комнату, где спят «две старушки», и они с Эфросом до рассвета гуляют по летней Москве. Анатолию Васильевичу удается уговорить Петра не снимать Яковлеву с роли, и он супротив души доводит спектакль до выпуска. Я была на прогоне и могу сказать: в постановке было много интересного, замечательные актерские работы, удивительные режиссерские находки. Но с Розалиндой так и не заладилось... Скоро постановка была снята.
Впервые Фоменко поставил пушкинскую повесть «Пиковая дама» на телевидении в 1970 году. Графиню играла прима Ермоловского театра Эда Урусова, Германна — Эйбоженко, Сен-Жермена — Калягин. Поскольку спектакль шел в прямом эфире, у Петра Наумовича было к нему много претензий.
Следующую попытку муж предпринял в середине восьмидесятых со студентами ГИТИСа — с курсом, на котором учился Сергей Женовач. А спустя еще десять лет, в 1996-м, поставил «Пиковую даму» в Вахтанговском. Роль Графини отдал своей любимице Люде Максаковой (другие варианты даже не рассматривались), Германна — тогда еще совсем молодому Евгению Князеву.
В последний раз к повести Пушкина Петр Наумович обратился в 2000 году во Франции — поставил «Пиковую даму» со студентами Парижской консерватории, которым преподавал режиссуру и актерское мастерство. Я видела все спектакли и могу сказать: в них не было повторения, цитат из себя предыдущего — каждый раз Фоменко создавал нечто новое.
Петр еще только замышлял постановку в Вахтанговском, когда в продолжение какого-то разговора процитировал эпиграф к одной из глав «Пиковой дамы». Я заметила с иронией:
— Ну, эпиграф ты знаешь, а вот если бы всю главу прочел наизусть...
И он начал читать! Когда глава закончилась, предложил:
— Хочешь, прочту наизусть всю повесть?
С третьей постановкой «Пиковой дамы» косвенно связано одно из самых тяжких испытаний — для Пети, меня и всех, кто его любил. Вахтанговцы повезли спектакль в Санкт-Петербург, первый же показ имел огромный успех, отмечая который, артисты и режиссер устроили вечер с выпивкой. Наутро у Фоменко случился обширный инфаркт. В то время я уже окончательно перебралась из Питера в Москву, куда мне и позвонили Люда Максакова и помощник режиссера Наташа Меньшикова: «Приезжайте, мы будем вас встречать».
Помню, как сжалось сердце, когда увидела Петю на больничной койке — обвешанного проводами и датчиками, с кислородной маской на лице...
Поселилась у своей подружки Лены Матусовской и в течение полутора месяцев каждое утро как на работу ездила в НИИ кардиологии. За это время Петя умирал восемь раз — врачи констатировали клиническую смерть. Чего мы только не делали, чтобы удержать его на этом свете: заказывали молебны в храмах и монастырях, приводили даже экстрасенса. Но спасали Петра, конечно, доктора, всякий раз возвращавшие его к жизни.
После выписки вернулись в Москву, зная, что нужна срочная операция. Но соскучившийся по работе Петя сразу начал подготовку к новому спектаклю на сцене Театра Вахтангова — «Воскрешение, или Чудо святого Антония» по пьесе Метерлинка. В один из первых дней у него случился тяжелый сердечный приступ. К счастью, вскоре в театр — по-моему, на какую-то премьеру — пришел Виктор Степанович Черномырдин, в ту пору — председатель правительства Российской Федерации. В антракте ему стали показывать вывешенные в фойе фотографии. Высокий гость задержался у портрета Фоменко:
— Хороший режиссер. Видел его «Пиковую даму» и «Без вины виноватые».
— Да, вы правы, — согласился директор театра. — Но сейчас Петр Наумович очень болен, ему нужна срочная операция на сердце. За границей. Таких денег нет ни у семьи, ни у нас.
— Это мы решим, — пообещал Черномырдин — и сдержал слово.
Мы поехали в Ганновер. Операция по шунтированию прошла успешно. Спустя несколько недель после возвращения из Германии Фоменко появился дома в приподнятом настроении: «Представляешь, иду утром к остановке и вижу — троллейбус вот-вот тронется. И вдруг побежал! Вскочил в салон, прислушался к себе: сердце не болит, дыхание ничуть не сбилось!»
Думаю, сил Пете прибавило еще и то, что в это время, в самом конце девяностых, рождался новый, ЕГО театр. Московское правительство отдало «фоменкам» здание кинотеатра «Киев», где почти сразу началась реконструкция. Будь иначе, не знаю, как Петр перенес бы серьезные разногласия с труппой Театра Вахтангова. Вдруг выяснилось, что некоторым занятым в «Воскрешении...» актерам пьеса Метерлинка не нравится, а другие не верят, что Фоменко сможет ее поставить. Маковецкий отказался играть святого Антония, его примеру последовал кто-то еще. Фоменко продолжал работать над спектаклем, в основном ради любимой Максаковой. Однажды признался мне: «Иду в Вахтангова как на Голгофу, а когда там заканчиваю и направляюсь к своим ребятам в институт — так просто лечу».
До выпуска «Воскрешения...» оставалось немного времени, но часть вахтанговцев начала Петю игнорировать — его, поставившего шедевры «Пиковую даму» и «Без вины виноватых», на которые ломилась публика! И Фоменко, сказав: «На кой хрен мне это все!» — ушел.
Как и всякий большой художник, Петр постоянно сомневался: в точности и ценности своих режиссерских находок, цельности придуманных образов, готовности каждой сцены и всего спектакля — а если при этом еще и сталкивался с сопротивлением, запросто мог хлопнуть дверью.
Одержимость работой и вечное сомнение в себе не раз играли с Петром злую шутку. В конце шестидесятых он получил возможность поставить «Мистерию-Буфф» Маяковского в Театре Ленсовета. Главный режиссер Игорь Петрович Владимиров благоволил к Фоменко и понимал, что тот может вывести театр на новый уровень. Шесть месяцев, в течение которых шла работа над «Мистерией...», стали счастливым временем: нам наконец не нужно было разлучаться, а в театре Петю обожали даже те, кто не был занят в спектакле, — за отсутствие высокомерия, мальчишеское озорство и умение создать легкую веселую атмосферу.
Прогон спектакля перед критиками, актерами других театров и пробившимися бог знает как зрителями вызвал бурю восторгов. Сдача чиновникам из отделов культуры горкома партии и горисполкома намечалась на пятое ноября — «Мистерия-Буфф», в общем-то, и готовилась к годовщине Октябрьской революции. Но вечно сомневающийся в себе Фоменко заявил, что спектакль сырой, нужны еще прогоны. Занятые в постановке актеры и Игорь Владимиров потом утверждали: если бы сдача состоялась накануне праздника, все прошло бы нормально. Как знать...
Показ властям состоялся девятого ноября. Чиновников от культуры «Мистерия...» привела в негодование: «Это что еще за фарс! Кто позволил отсебятину — у Маяковского нет и половины того, что вы нам тут показали?!»
Поскольку спектакль хотели посмотреть ответственные товарищи из Москвы, разрешили сыграть его еще раз, и уж так и быть — перед публикой. Театральный Ленинград стоял на ушах — все хотели попасть. Среди зрителей оказался и Николай Акимов. За кулисы после спектакля он не зашел, но Юнгер передала мне, что постановка ее мужу понравилась. И вдруг через неделю в «Огоньке» появляется интервью Николая Павловича, где он пускает обидную шпильку в адрес «Мистерии...»: дескать, в зале смеялся только один человек — режиссер. Я почти уверена, что этих слов Николай Павлович не говорил — его заставили под ними подписаться.
После второго показа «Мистерию-Буфф» окончательно закрыли. А следом — и вход для Фоменко во все московские и питерские театры. В начале 1970-го ему пришлось уехать в Тбилиси, где в Русском драматическом театре имени Грибоедова муж за два года поставил две незатейливые, идеологически выверенные пьесы (выбирать не приходилось) — «Дорога цветов» и «Свой остров».
При первой возможности Петя прилетал в Ленинград, а в разлуке мы писали друг другу длинные обстоятельные письма. Летом 1971 года Театр комедии поехал на гастроли в Баку, и оттуда я тоже постоянно отправляла любимому весточки на тбилисский главпочтамт «до востребования». И вдруг получаю от него даже не письмо — записку: «У меня сейчас все очень плохо. Больше не пиши. Давай расстанемся».
Это стало для меня таким страшным ударом, что не помню, как добралась до гостиницы. В номере, не раздеваясь, рухнула на кровать и проспала десять часов. Долгий сон был послан во спасение — иначе, наверное, сошла бы с ума. А вскоре «добрые» люди донесли: Фоменко женился на Лали Бадридзе, с которой был знаком еще со времен работы в Центральном детском театре.
Их брак продлился всего три месяца, о чем я тоже была немедленно оповещена. Свои эмоции по этому поводу сформулировать не берусь — казалось, все перегорело. Поддавшись уговорам Лены Матусовской, отправилась вместе с ней на неделю в Комарово. Мы прекрасно провели время, отдохнули, и я, приняв как данность окончательный разрыв с Петром, в этаком залихватском настроении «Да бог с ним совсем — буду радоваться жизни!» — открываю почтовый ящик, а из него высыпается гора писем и записок с одним текстом: «Люблю тебя! Прости!» Отвечать, естественно, не стала. Спустя неделю — звонок:
— Майя, я в Ленинграде. С Борей Вахтиным сидим в ресторане. Может, приедешь, побудешь с нами? Мне сегодня же вечерним самолетом — в Москву.
С Борисом мы давно не виделись, и я сказала:
— Хорошо, приеду.
Кажется, мое скорое согласие было для Фоменко неожиданным. Посидели, поговорили на общие темы, через пару часов за Петром пришла машина, на которой он должен был доехать до остановки автобусов, следовавших в Пулково.
«Проводи меня до экспресса, а там я тебе возьму такси — поедешь домой», — предложил он. Я согласилась, и вот в те полчаса, что были в пути, все как-то переменилось. На остановке автобусов Фоменко ждал актер Коля Пеньков с тортом — хотел, чтобы друг захватил сладкий презент в Москву. Петя выскочил из машины, поцеловал Колю, взял у него торт, прыгнул обратно в автомобиль — и мы поехали ко мне, на 10-ю Советскую. Несколько дней не выходили из комнаты. Такие разрывы и примирения оживляют чувства — все как будто начинается заново...
О возвращении Петра в Тбилиси речь, понятно, уже не шла, а работы в Ленинграде для него не было. Я занята в театре, на радио, на телевидении, а он практически весь день оставался дома один. Зато вечером мы устраивали пир. После спектакля я забегала в кулинарию Елисеевского магазина, накупала всяких вкусностей. Иногда вместо домашней вечеринки шли в гости, вот оттуда-то я, случалось, и тащила Петю на себе.
В 1970-м, через два года после смерти Акимова, Ленинградский театр комедии возглавил Вадим Голиков, друг Сергея Юрского и, чтобы там ни говорили, крепкий режиссер. Одним прекрасным весенним днем 1972 года заглядываю в литчасть и вижу опечаленных девчонок.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Да понимаешь, взяли у Арбузова пьесу «Этот милый старый дом», а ставить некому.
— Так у меня дома безработный режиссер сидит.
Девчонки чуть не задохнулись от восторга и тут же побежали к начальству.
«Тот самый Фоменко? — на всякий случай уточнил Голиков. — Боюсь, не разрешат его взять. Попробую сходить к Шевелеву».
Заведующий отделом культуры Ленинградского обкома партии поскреб в затылке:
— Но ведь Фоменко не рекомендован.
— Всего на один спектакль! — взмолился Голиков. — Мы обещали Арбузову! И в его пьесе даже если захочешь, не найдешь никакой идеологической подоплеки!
— Ну ладно, — смилостивился чиновник, — на один спектакль можно.
В тот же вечер принесла домой пьесу, которая Пете не понравилась, но он сказал: «Рад, что у меня есть хоть какая-то работа».
Через пару дней уехала на гастроли, а когда вернулась, на меня обрушился шквал восторгов: «Майя, как твой Петя прочитал нам пьесу! Он перевоплощался в каждого героя! Вся труппа хочет с ним работать!»
Вывесили распределение ролей, на одну из главных — Нину Бегак — была назначена Ольга Волкова, а во втором составе — не так давно пришедшая в театр и ничего заметного еще не сыгравшая Оля Антонова. Когда начались репетиции «Этого милого старого дома», Волкова была плотно занята в готовившейся к сдаче «Тележке с яблоками», и Петя начал работать с Антоновой. Подкинул одну идею, вторую — и Оля, мгновенно подхватив, легко вошла в характер героини, в стилистику и форму образа.
Актриса так зацепила Фоменко своей индивидуальностью и необыкновенным, штучным обаянием, что он стал выстраивать вокруг нее все действие спектакля. Я не была занята в постановке, но каждую свободную минуту старалась проводить у Пети на репетициях, получая огромное удовольствие от их почти мистического взаимопонимания.
Освободившись у Голикова, Волкова сразу появилась на репетиции у Фоменко — как всегда, в готовности номер один: с выученным назубок текстом, в идеально подогнанном костюме, в шляпке, перчатках. Прошла одну сцену, вторую — никто ее не воспринимает, потому что все привыкли к другой Оле, затосковали по ней. По кислым лицам партнеров и отношению режиссера Волкова все поняла: «Так, ясно — я опоздала...»
И вот последний прогон, назавтра назначена сдача спектакля городским властям. Поздно вечером возвращаемся с Петей домой, он вдруг останавливается и говорит:
— Давай посмотрим друг другу в глаза и признаемся, что это провал...
— У тебя такое ощущение? — изумилась я. — Мне очень понравилось!
— Ну, это потому, что ты ко мне хорошо относишься.
На следующий день к двенадцати часам зал был забит до отказа. Когда опустился занавес, публика взорвалась бурей оваций и криками «Браво!»
По Питеру пошли разговоры, будто бы Товстоногов, инкогнито побывавший на «Этом милом старом доме», собрал труппу БДТ и сказал: «Господа, у меня для вас пренеприятнейшее известие: к нам в город приехал режиссер!»
Весь худсовет Театра комедии стал напирать на Голикова: «Фоменко нам очень нужен! Сходите еще раз к Шевелеву — попросите оставить его очередным режиссером!» Поскольку спектакль имел успех, в обкоме партии просьбу коллектива удовлетворили.
Большим событием для Ленинграда стала и следующая постановка Петра в нашем театре — «Троянской войны не будет». А на спектакль «Старый Новый год» из Москвы приезжали мхатовцы, и Ефремов сказал: «Неплохо. У вас лучше пролетарская часть, а у нас — интеллигентская». Несомненной удачей Петра стал и «Мизантроп» по Мольеру. Параллельно с репетициями этого спектакля он снимал свой первый фильм — «На всю оставшуюся жизнь...».
Сын писательницы Веры Пановой Борис Вахтин был большим другом Петра, и они вместе задумали новую экранизацию ее романа «Спутники». Был подобран блестящий актерский состав: Леша Эйбоженко, Эрнст Романов, Валентин Гафт, Глеб Стриженов, Маргарита Терехова, Майя Булгакова, Валерий Золотухин. И только роль старшей медсестры Юлии Дмитриевны долго оставалась вакантной.
Петр уже начал посматривать на меня приценивающимся взглядом — и это пугало... К счастью, я вспомнила про Людмилу Аринину. Посоветовала мужу: «Мне кажется, она тебе очень подойдет». Петр Наумович вызвал актрису на пробы и практически сразу утвердил на роль. Спустя два года Аринина замечательно сыграла в еще одной картине Фоменко — «Почти смешная история».
То, что фильм «На всю оставшуюся жизнь...» не оказался на полке (или хуже того — смыт с пленки), можно считать счастливым стечением обстоятельств. Некто Филиппов, возглавлявший в ту пору Ленинградское радио и телевидение, посмотрев картину, сказал:
— Ну и куда это годится? В канун тридцатилетия Победы народ ждет героическое, жизнеутверждающее кино, а у вас что? Опять сплошные страдания и жертвенность! Кому это может быть интересно?
Редактором на фильме был профессионал высокого класса Лева Мархасев. Он-то и пошел в атаку:
— Если вам не понравилось, может, все-таки покажем фильм в Москве?!
Филиппов махнул рукой:
— Везите. Только там вам вряд ли скажут что-нибудь другое.
Председатель Госкомитета СССР по телевидению и радиовещанию Сергей Лапин был на совещании в ЦК, и фильм смотрел его заместитель Энвер Мамедов — умнейший, образованнейший дядька, благодаря которому на телевидение пробилось много хороших картин и программ.
Показали две серии, во время которых в зале стояла полнейшая тишина — догадаться о том, какое впечатление они произвели на Мамедова, невозможно. И тут его помощник предлагает:
— Энвер Назимович, может, сделаем перерыв и пойдем пообедаем?
— С такого фильма?! — возразил Мамедов. — Нет, я досмотрю.
Оценка картине им была дана самая высокая. Во время телепремьеры улицы городов пустели, газеты и журналы откликнулись восторженными рецензиями. Но для меня и Пети самым значимым отзывом стали слова моей мамы — Зои Михайловны Тупиковой, всю войну прослужившей на санитарном поезде. Посмотрев фильм, она сказала: «Это про меня».
Текст песни, ставшей сегодня военной классикой, написали Фоменко и Вахтин, музыку — Вениамин Баснер. В фильме она щемящим лейтмотивом звучит в исполнении Петра и Таисии Калинченко:
На всю оставшуюся жизнь
Запомним братство фронтовое,
Как завещание святое,
На всю оставшуюся жизнь...
В этом фильме для Оли Антоновой роли не нашлось, зато в следующем — «Почти смешная история» — они с Людмилой Арининой составили блистательный дуэт. В театре Фоменко отдавал Ольге, проснувшейся наутро после премьеры «Милого дома» знаменитой, многие главные женские роли: Елену в «Троянской войне», Инну в «Старом Новом годе», Селимену в «Мизантропе». Говоря о творческих удачах Антоновой в спектаклях Петра Наумовича, невольно перекидываю мостик к судьбе другой, не менее талантливой актрисы Ольги Волковой.
Замечательная, яркая, безупречно профессиональная, в Ленинградском театре комедии она попала в ситуацию, когда везенье оказалось не на ее стороне. Ольга прекрасно сыграла у Голикова в «Сослуживцах», у Фоменко в «Родственниках», и все же фортуна благоволила к ее тезке — Антоновой. Спрашиваю себя: «Что было бы, если бы Волкова начала репетировать Нину Бегак в «Милом доме» вместе со всеми в первом составе? Как бы это отразилось на ее дальнейшей творческой судьбе?» Ответа, понятно, нет, разве что можно порассуждать на тему «Вот что значит случай...»
Слава богу, спустя время у Ольги все наладилось: переехав в Москву, она прекрасно сыграла в нескольких фильмах, ставших классикой отечественного кино, в антрепризах, написала очень хорошую книгу.
Волкова — замечательная актриса, я преклоняюсь перед ее возможностями, талантом и очень хотела бы заполучить в наш театр педагогом по мастерству. Но, к сожалению, мы мало общаемся, видимо, в душе Ольги до сих пор живет обида на Петра Наумовича — и за Антонову, и — главное! — за сына Ваню, которого Фоменко много лет назад не взял к себе на курс. Если бы Волкова не звонила и не просила так настойчиво, возможно, вопрос был бы решен иначе.
В жизни другой Ольги — Антоновой — было столько крутых поворотов, что хватит на сюжет для романа. Ее первым мужем был писатель-диссидент Марамзин, который жутко над ней издевался: беспочвенно ревновал к каждому столбу, постоянно избивал. При этом сам не пропускал ни одной юбки — приходя на театральные банкеты, имел обыкновение пересаживаться с места на место и успевал похватать за коленки всех присутствующих актрис. У Оли и вид был самый разнесчастный — придавленной жизнью актрисы на вторых ролях, которую муж-писатель колотит почем зря.
Потом Марамзин эмигрировал во Францию, а вскоре в театре появился потрясающий художник Игорь Иванов, с которым Петя сделал свои лучшие питерские спектакли. Игорь влюбился в Ольгу с первого взгляда, о чем сразу оповестил коллектив: «Я не могу без этой женщины! Она должна быть у меня в доме!» Ухаживал очень красиво и буквально обольстил своим талантом актрису, уже успевшую стать примой Театра комедии.
Других женщин для него не существовало, а Ольга, видимо решив отомстить всем мужчинам за прежние испытания, не отказывала себе в новых увлечениях и влюбленностях. Причем не очень-то это и скрывала, наставляя нас, неразумных: «Дорогие мои, неужто вы не знаете, от чего женщина хорошеет и молодеет? Т...ться надо чаще!» При этом мужа Оля обожала, Игорь для нее — это святое.
Думаю, и Фоменко как мужчина был Антоновой небезразличен, но он всегда придерживался принципа не заводить служебных романов. И это мудро: ведь даже самые пылкие чувства со временем угасают — а как потом вместе работать? Антоновой он был, безусловно, увлечен, но только как блистательной актрисой. А вот на стороне Петя себе не отказывал и, случалось, пленялся сильно...
Восемь лет после его возвращения из Тбилиси мы прожили в абсолютнейшем счастье, и это время я считаю подарком свыше. Любила его безумно — так, как бывает раз в жизни. А потом место сильных, пылких чувств заняли привязанность и родственность. Прежний восторг ушел безвозвратно, но он скрепил наши судьбы намертво.
Поначалу измены Пети я воспринимала очень болезненно. Несколько раз уходила — он меня возвращал. Поводом для одного из уходов стали адресованные Фоменко любовные письма. Это случилось, когда он уже работал в Москве, а мне нужно было доигрывать спектакли в Питере.
Приехала к мужу на Новый год, Петр был в театре, а на столе стопкой лежали открытки и письма. Подумала: «Надо посмотреть, кто нас поздравляет...» Если бы ограничилась открытками, ничего бы не произошло, но я решила вскрыть изящные, подписанные женской рукой конвертики. Вот с тех пор и знаю совершенно точно: читать чужие письма не надо...
Содержание посланий не оставляло сомнений: у отправителя с адресатом интимные отношения и авторша всерьез претендует на Петра. Я тут же собрала свои вещи и вернулась в Ленинград. Он звонил, забрасывал письмами, несколько раз приезжал — просил прощения, обещал, что подобное не повторится. Но я была так сильно обижена, так оскорблена, что и слышать ничего не хотела. А потом сдалась.
К счастью, довольно рано поняла, насколько отличаются мужская и женская природа и что полигамность заложена в мужчинах изначально. Жалею женщин, которые не хотят мириться с этой данностью. Собственническое отношение к мужчине: «Это мое! Не отдам!» — ни к чему хорошему не приводит.
Да, поначалу я воспринимала Петины увлечения как едва ли не предательство, а потом решила быть с собой откровенной: «А ты-то сама? Тебе ведь тоже иногда надо было влюбиться, чтобы сыграть роль. Да, ты не позволяла себе того, что позволяет он, но тебе это и не было нужно. А мужчины устроены по-другому. Тем более мужчины-художники, которые имеют право влюбляться, потому что не могут без этого ни творить, ни жить...» Эта мудрая философия сохранила нашу семью и сберегла кучу нервов — прежде всего моих. Петя, в свою очередь, тоже старался избавлять жену от лишних подозрений и ради этой святой цели сочинял целые истории. Врун он был гениальный!
Однажды, сказав, что идет к машинистке, которая должна ему что-то перепечатать, обещал быть через пару часов. И пропал до утра. Я всю ночь не находила себе места не от мыслей с кем он, а от страха, что его избили и он валяется в какой-нибудь канаве, или вообще убили и закопали. Петр появился, когда мне уже надо было выбегать в театр на репетицию, и с ходу заявил: «Представляешь, забрали в милицию и все это время держали в «обезьяннике»!»
Имей я немного времени, чтобы его послушать, возможно, и поверила бы рассказу — режиссерское и актерское дарование помогали Фоменко врать исключительно правдиво. Но тут молча посмотрела на него, махнула рукой — и ушла. А вечером о своей «отсидке» муж даже не вспомнил.
В другой раз сказал, что едет на пару дней к Саше Калягину на дачу: «Пригласил — было неудобно отказаться. Хотя знаешь, все эти благоустроенные хоромы не сравнить с нашим домом-пятистенком в Аббакумово. Какая ты все-таки молодец, что его высмотрела! Разве можно променять первозданную аббакумовскую природу хоть на королевский комфорт? Странные они все-таки, эти современные дачники...»
Осудил, но все-таки поехал. А на следующее утро звонит Калягин:
— Маичка, здравствуйте! Позовите, пожалуйста, Петра Наумовича.
— А он разве не у вас?!
— А почему у меня?!
— Да сказал, что едет к вам на дачу.
Повисла долгая пауза...
— Вероятно, произошло недоразумение. Я в Москве, а он, может, ждет меня...
— Все понятно, Саша! Пока-пока!
Когда Петр вернулся, сразу, не давая приступить к рассказу о дачных впечатлениях (а они были готовы, не сомневайтесь!), сообщила:
— Тут звонил Калягин, интересовался, где ты.
Поняв, что разоблачен, Петя виновато вздохнул:
— Прости...
На этом все закончилось. Я не расспрашивала, с кем он был, где. Зачем? Что бы мне дали имя или город, из которого вдруг нагрянула одна из его многочисленных привязанностей? Помню, усмехнулась про себя: «Нет, старушка, никогда ты не научишься отличать, где правда в его рассказах, а где — продукт фантазии! Если бы Калягин не позвонил, пребывала бы в полной уверенности, что Фоменко у него на даче...»
Пети уже не было в живых, когда одна из наших близких знакомых рассказала о разговоре, в котором он признался: «Сколько я в жизни наделал грехов! И Майке врал так много...» Слава богу, все-таки раскаивался, да и меня, выходит, жалел....
Любовь к женщинам, искренний интерес к ним лежали и в основе работы Фоменко с актрисами. Петр досконально изучал каждую женскую индивидуальность, чтобы потом подсмотренные в жизненных ситуациях качества и эмоции использовать на сцене. Он намного лучше чувствовал актрис, поэтому и собрал звездный женский состав: Кутеповы, Тюнина, Агуреева, Джабраилова. А Табакову были интереснее актеры — отсюда и мощная мужская команда, которую Олег Павлович активно пополнял «игроками» из других театров.
Впрочем, переманивал и женщин — у нас вот увел Пегову. Петр Наумович видел в Ирине блестящую характерную актрису, она была очень хороша в ролях, которые получала в мастерской, но хотела играть героинь. Услышав: «Нет!» — ушла к Табакову, за что Петя назвал худрука МХТ «конокрадом».
Для своих «детей» Фоменко не жалел ничего. Когда театр только начинался и многие актеры снимали квартиры, отдавал в уплату за жилье все свои премии. К деньгам относился легко: есть — хорошо, нет — будут. Никогда не контролировал мои расходы. Мне удивительно, когда Петра называют щеголем, — в его гардеробе не было дорогущих, суперстильных вещей. Любимая одежда — белая рубашка, а сверху простой черный джемперок. В них я Петю и похоронила.
Его слабостью была обувь — обязательно с вытянутым носком и начищенная до блеска. А что надето поверх рубашки с джемперком, значения не имело. Зимой ходил в любимой кожаной курточке с утеплителем, весной и осенью — в плаще. Однажды, за год или два до смерти, вдруг признался, что давно хочет длинное черное пальто. Я купила — легкое, мягкое, из хорошего кашемира. Петя надел его несколько раз, потом повесил в шкаф — и больше не доставал. Скорее всего потому, что не чувствовал себя свободно и комфортно в щегольском прикиде.
Вообще, Фоменко был одним из тех, кому идет все: я легко могу представить Петра и во фраке, и в крестьянской косоворотке. А в его устах одинаково захватывающе звучали и высокая поэзия, и неприличные побасенки.
В 1977 году Фоменко назначили главным режиссером Ленинградского театра комедии. Первой пьесой, взятой им к постановке в новом качестве, был «Лес» Островского. Когда Петя заявил, что видит меня в роли Гурмыжской, я замахала руками: «Ты с ума сошел?! Возглавил театр и в первом же спектакле назначаешь на главную роль жену!»
Вместе решили отдать Гурмыжскую другой актрисе, и после этого Фоменко как-то привык к мысли, что меня можно не занимать в спектаклях. Если бы в театре не было других режиссеров, до пенсии сидела бы без новых ролей. Хотя — если честно — не отнеслась бы к этому как к трагедии.
В конце семидесятых я уже стала охладевать к профессии, чувствовала недовольство своим существованием на сцене и даже некоторую бессмысленность. И это несмотря на звание, премии, хорошие роли. Уже на том этапе моей главной заботой был Петя: готовила ему здоровую еду, следила, чтобы оделся по погоде, вовремя принял лекарства.
Последними постановками Фоменко в Театре комедии стали упоминавшаяся мной «Сказка Арденнского леса» и «Теркин-Теркин» по поэме Твардовского «Теркин на том свете».
Во время работы над переделанной пьесой Шекспира произошло нечто, опять открывшее для меня Петра с новой стороны. Главная женская роль изначально предназначалась Ольге Антоновой, под нее Юлик Ким писал все песни — и вдруг в театр приходит молодая актриса Чайникова. Хулиганистая, немного из подворотни, однако чем-то она Фоменко зацепила — и режиссер решил отдать Розалинду ей. А Антоновой ничего не сказал. Узнав об этом, я стала ходить за мужем хвостом:
— Ты должен с Ольгой поговорить!
— А зачем? Она все увидит, когда вывесят распределение.
— Петя, у нее будет инфаркт!
В конце концов убедила: Петр вызвал Антонову, рассказал о замене. Ольга, конечно, страшно обиделась, но хотя бы распределение не стало для нее ударом под дых.
Наверное, у режиссеров свои представления о том, как они могут обращаться с актерами, но меня такое пренебрежение возмущало. На свою актерскую карьеру было наплевать, я жила Петиной жизнью, поэтому обижалась за других, понимая, какую боль им это принесет.
Попутно расскажу похожую историю, которая случилась позже, уже в «Мастерской П.Н. Фоменко» с Витей Гвоздицким. Петр Наумович собирался ставить «Египетские ночи», на роль Импровизатора был назначен Бадалов. И вдруг Карэн решает уйти — вплотную заняться преподавательством. Фоменко приглашает Гвоздицкого.
Витя загорелся, десятки вечеров они с Петром провели в обсуждениях будущего спектакля. Потом актер уехал с мхатовской труппой на гастроли, но постоянно звонил, делился мыслями. И тут в театр неожиданно возвращается Бадалов.
— Импровизатора будет играть Карэн, — заявляет Петр.
Я — в ужасе:
— А как же Витя?!
— Пойми: Карэн — мой.
Про себя продолжаю реплику Петра: «Все, кого выучил и с кем потом создавал театр, — для меня как дети. Ради них пойду на что угодно». А вслух продолжаю допытываться:
— Ну ты ему хотя бы скажешь?
— Нет. А зачем? Сам потом все узнает.
Пришлось мне — когда Витя в очередной раз позвонил — все объяснять и извиняться.
...Причиной ухода Фоменко из Театра комедии стала чиновничья возня вокруг спектакля «Теркин-Теркин». У Твардовского герой, погибнув в бою, оказывается на том свете. И обнаруживает, что и там царит бюрократия и правит номенклатура, имеющая всевозможные блага. Для рядовых же бойцов и тех, кто сгинул в ГУЛАГе, нет даже воды и места, где приклонить голову.
Сначала власти постановку запретили, но когда за нее вступились московские литераторы, фронтовики Даниил Гранин и Михаил Дудин, обсуждение возобновилось и длилось несколько месяцев. Фоменко заставляли убирать целые сцены, вносить правки в диалоги, даже менять декорации. И только искорежив спектакль, разрешили показывать его зрителю. Петр играл Автора, делал это очень интересно, публика рвалась в театр, но то, что постановку оскопили, лишили глубины и злободневности, доставляло Фоменко не только моральное, но и, казалось, физическое страдание.
После премьеры партийные боссы не унялись и продолжали устраивать бурные заседания с участием труппы. Внутри театра начались распри, чего Петр не выносил. За те месяцы, что уродовали «Теркина-Теркина», он дважды подавал заявление об уходе, но его не подписывали. Все решилось, когда мужа вызвали на ковер к первому секретарю Ленинградского обкома КПСС. Романов с ходу принялся отчитывать:
— Как вы можете ставить спектакли, которые бросают тень на нашу великую страну, порочат наше героическое время?
Петр слушал молча, а когда надоело, встал, сказал:
— Пошел ты!
И удалился хлопнув дверью, с неподписанным пропуском. Мимо дежурного милиционера прошествовал, видимо, с таким лицом, что страж порядка не осмелился остановить. Поданное на следующее утро заявление об увольнении подписали без проволочек.
Я осталась в Театре комедии — нужно было доработать до пенсии, а Петр поехал в Москву. По сути — в никуда. Просить за себя никого не хотел, поскольку был очень гордым, и целыми днями ходил по улицам в мрачных раздумьях о непонятном будущем. Однажды встретил Гончарова, у которого когда-то учился в ГИТИСе.
Узнав, что Петя без работы, Андрей Александрович предложил:
— Не хочешь преподавать у меня на факультете? Ищем педагога по актерскому мастерству.
— Давайте, — согласился Фоменко. — Деньги же нужно зарабатывать.
Параллельно с преподаванием Петр поставил со студентами ГИТИСа спектакль «Борис Годунов» — очень камерный, который шел потом на Малой сцене «Маяковки». А для главной уже со звездами театра — Лазаревым, Филипповым, Костолевским, Немоляевой, Васильевой — создал «Плоды просвещения», одну из лучших своих постановок, шедшую с аншлагами более двадцати лет.
Я была на премьере «Плодов...» и на банкете, где во главе стола сидел Гончаров, говоривший о постановке хорошие слова. В том, что Андрей Александрович и Петр Наумович расстались, есть вина обоих. Фоменко часто позволял себе такое, чего ни один худрук не стерпел бы. Например Гончаров входит во время репетиции в зрительный зал и пытается что-то сказать, а Фоменко его выгоняет: «Не мешайте работать!» — и запирает дверь изнутри стулом. Ну кому такое понравится?!
Однако самая глубокая трещина легла между ними на гастролях в Западной Германии, куда театр повез «Плоды просвещения» и спектакль Гончарова «Леди Макбет Мценского уезда» с Гундаревой в главной роли. Обе постановки имели успех, но «Плоды...» — больший. Этого Андрей Александрович перенести не мог. Сразу после показа им был устроен разбор, имевший целью доказать, как плох спектакль Фоменко, несмотря на триумф у зрителей и критиков.
Уход из «Маяковки» ничего не изменил в отношении Петра к Учителю. Он бесконечно уважал Гончарова, постоянно ссылался на него во время занятий со студентами, а после смерти Андрея Александровича два раза в год — на день рождения и в день кончины — ездил на его могилу.
Я была рядом с Петей и сопереживала многим его потерям. Помню, как тяжело он перенес уход Эйбоженко — любимого актера и близкого друга. Леша умер внезапно, в сорок шесть лет, не успев завершить работу в телеспектакле Фоменко «Повести Белкина. Выстрел». Его Рассказчика заканчивал озвучивать Петр — у них были удивительно похожие голоса.
Когда в марте 2010-го погиб Юра Степанов, Петя почти сутки пролежал, отвернувшись к стене. Не ел, не пил, не разговаривал. Я боялась сердечного приступа и все время прислушивалась к его дыханию.
Конечно, театр семью Юры не оставил — Ире и мальчишкам дали трехкомнатную квартиру, подарили большую машину, средний сын Дима сейчас играет в «Мастерской Петра Фоменко» в спектакле «Война и мир. Начало романа» юного Петю Ростова. Недавно я была у них в гостях и поразилась, насколько похож младший Степанов на папу! Абсолютная копия! Юрино лицо, Юрина фигура, манера говорить, походка...
У меня есть мечта — восстановить в нашем театре спектакль Петра Наумовича «Мертвые души», где Юра Степанов играл Чичикова. Инсценировку второй, сожженной Гоголем части романа написал наш с Петей друг, известный питерский океанолог и потрясающий эрудит Наум Евсеев. Своей площадки у Фоменко тогда еще не было, и спектакль шел недолго. Что помешало перенести его, когда появилось свое помещение, не знаю, но сейчас эту постановку вижу иногда даже во сне. И очень хочу, чтобы Чичикова сыграл Евгений Цыганов.
При жизни Петра я никогда не лезла в дела театра. Если ему было нужно мое мнение, отвечала что думала, а не спрашивал — молчала. Доработав в Театре комедии до пенсии и вернувшись в Москву, я прекрасно понимала, что помощи от Петра в получении ролей ждать не приходится. Совсем смирилась с ролью домохозяйки, когда вдруг на меня вышла Таня Архипцова, в прошлом — студентка Петра в ГИТИСе, а в будущем — автор восьмисерийного документального фильма о нем.
В восьмидесятые годы Татьяна вместе с Сашей Горбанем (к сожалению, уже покойным) работала в Литературном театре ВТО. Меня ребята пригласили на одну из главных ролей в спектакле «Вид в Гельдерланде». Потом в постановке «Под Вифлеемской звездой» была Суламифью. С обоими спектаклями мы ездили на гастроли, где публика их тепло принимала.
Через два года после моего прихода театр закрылся — спонсорам не понравилась репертуарная политика, менять которую Архипцова и Горбань отказались. Так я стала настоящей пенсионеркой с домашним кругом забот. О поступлении на работу (в любом качестве) в «Мастерскую Фоменко» даже речь не заходила — потому как было известно: в театре, где Петр Наумович главный, не будет ни одного его родственника.
Повторюсь: при жизни Пети я в дела театра не вмешивалась. А после ухода посчитала себя обязанной попытаться осуществить некоторые его задумки и планы. В первую очередь — попробовать восстановить спектакль «Египетские ночи».
Всех бывших студентов, с которыми создавал театр, Петр считал своими детьми и многое им прощал. В Театре комедии, если кто-то опаздывал на репетицию или позволял себе перечить не по делу, Фоменко молча вставал и уходил. Артистов начинало трясти: «Что теперь будет? Вдруг откажется от спектакля?» Бежали за ним, извинялись. А «детям» в его театре были позволены и опоздания, и капризы, и истерики. Но только не распри, если те отражались на атмосфере спектакля.
Такая история случилась с «Египетскими ночами», которые шли совсем недолго и с большим успехом. Петру очень не понравилась атмосфера, возникшая внутри спектакля, — и он снял его с репертуара. Без разбирательства причины конфликта. Он вообще терпеть не мог выяснять отношения.
Спустя какое-то время муж заговорил о том, что хочет восстановить «Египетские ночи», но не успел. Я пять лет просила вернуть постановку на сцену. Со мной то соглашались, то шли на попятную: «Ну мы же не можем постоянно заниматься восстановлением спектаклей Петра Наумовича, надо двигаться вперед!» Среди актеров велись разговоры, что без Фоменко воссоздать спектакль невозможно, я возражала: «Но он же живет в каждом из вас! Вы все — «фоменки»!»
Наконец свершилось: Карэн, у которого сохранились записи всех репетиций Петра, пришел в дирекцию театра и сказал: «Я готов восстанавливать «Египетские ночи»!» Прекрасный актер Бадалов оказался еще и замечательным организатором. Шестого февраля состоялась премьера, и Петя присутствовал в каждой сцене! Мне до сих пор звонят те, кто посмотрел спектакль, благодарят за настойчивость и говорят: «Это было потрясающе!»
Глядя на афишу нашего театра, каждый раз думаю: «Как же много Петр успел! Даже за последние годы, когда уже очень болел...» Актеры и не догадывались, как ему бывало плохо. Он и при мне, когда уже почти не вставал с постели, старался держаться бодрячком — шутил, строил планы. Это требовало сил, и видя, что Петя устал, я уходила в другую комнату.
Бывали дни, когда приходилось несколько раз вызывать скорую. Однажды после ухода очередной бригады врачей Петя сказал: «Ты столько раз меня спасала. Наверное, я уже надоел тебе со своими болезнями».
Думаю, что прежде всего Петр спасал себя сам. Последние годы он был очень болен, и врачи говорили мне, что я каждую минуту должна быть готовой к самому худшему. Что только огромная жизненная сила Петра удерживает его здесь...
Эту историю я никогда не рассказывала Фоменко (муж опять наверняка высмеял бы меня за склонность к мистицизму), да и вообще поделилась ею только с двумя очень близкими подругами: Инной Ульяновой и Машей Пантелеевой — обеих, к сожалению, уже нет в живых.
Вскоре после нашего знакомства с Петей Ульянова была у меня в гостях и мы целый вечер обсуждали животрепещущую тему: муж-режиссер и жена-актриса. В какой-то момент Инна ушла на кухню, а я вдруг задремала. И вижу то ли во сне, то ли наяву, как мне на руки садится белый голубь с хохолком. Открывает клюв, силится что-то сказать, человеческая речь дается ему очень трудно, но я наконец разбираю слова: «Придет время, и ты будешь у цели!» Взмахнув крыльями, птица улетает, оставив меня в неведении: было это на самом деле или привиделось?
Поначалу истолковала предсказание так, что при муже-режиссере меня ждет блестящая актерская карьера, а со временем поняла: мне уготована совсем другая стезя. И недаром весть о ней принес белый голубь, божья птица.
Свидетелями другого удивительного явления не раз становились друзья Пети и его «дети»-актеры. Дважды в год — в день рождения Фоменко и в день его памяти — мы большой компанией приезжаем на Ваганьковское. И видим, как на могилу слетаются бабочки. Каждый раз разные, и только одна — большая, с черно-малиновым окрасом — появляется непременно. Все ее ждут и кричат друг другу: «Вот она! Прилетела!»
Петя оставил мне бесценное наследство — театр, друзей. Самую трогательную заботу получаю от Люды Максаковой, которая к каждому празднику присылает корзинку со всякими вкусностями, постоянно справляется о моем самочувствии и рассказывает, как ей не хватает Фоменко: «Сижу под вашей с Петей фотографией, пью чай. И вдруг он ко мне приходит — мы разговариваем, смеемся. Нет, Маичка, жить без него невозможно! Без него все кончено!»
Для безгранично преданной театру, совершенно сумасшедшей актрисы Людмилы Максаковой уход Петра Наумовича действительно стал огромной потерей. Она работала с Эймунтасом Някрошюсом, Рубеном Симоновым, Романом Виктюком, но своим режиссером считала и считает Фоменко.
Вот только в том, что «все кончено», я с Людой не согласна. Во всяком случае — в отношении себя. У меня на этом свете еще много дел — постараться убедить театр восстановить спектакли «Три сестры» и «Мертвые души», перенести на большую сцену «Сказку Арденнского леса», где каждая роль, каждый актер — как бриллиант. А еще — попытаться постичь тайну под названием «Петр Фоменко»...
Подпишись на наш канал в Telegram