Долгие годы отказывалась от всего, что предлагали. А предлагали вариации на тему Маленькой разбойницы — плохая девочка, добрая внутри...
— Эра Гарафовна, уже несколько поколений зрителей любят вашу Маленькую разбойницу из «Снежной королевы». Эта роль, наверное, кардинально изменила вашу жизнь? Популярности-то прибавила точно!
— Нет. И вообще меня никто никогда не узнавал. Даже когда фильм вышел на экраны. А это случилось в конце 1960-х годов.
Одна из моих внучек, Сашенька, когда ей было лет пять, с удовольствием посмотрела «Снежную королеву». Долго что-то обдумывала и наконец сообщила — больше всех ей по душе Маленькая разбойница. Кто-то из взрослых сказал:
— Так это же твоя бабушка!
Саша взяла долгую — мхатовскую — паузу, после которой зарыдала:
— Нет-нет! Это Маленькая разбойница, а не бабуля!
Мир ребенка перевернулся! Она была ошарашена и раздавлена жуткой новостью. Разве разбойница может превратиться в бабушку, да еще собственную?
Похожая смешная история произошла с Катей, моей дочерью. Примерно в том же возрасте кто-то ей сказал за обедом: «Ешь, ешь! Это же не просто курица, а Курочка Ряба!» Она по сей день на дух не переносит куриное мясо.
— Знаю, что за роль Маленькой разбойницы вам, тогда двадцатилетней актрисе, пришлось побороться.
— Не буду говорить громких слов о том, что я интуитивно ее почувствовала. Ничего подобного. Вышло так: у нас в Ленинграде снимали телеспектакль «Двенадцать месяцев», я играла принцессу — «Казнить нельзя помиловать». Мой партнер Николай Боярский сказал: «На «Ленфильме» приступили к «Снежной королеве». Я буду играть Советника. А вот Разбойница — точно твоя роль! Поезжай на студию прямо сейчас!» Убеждал настолько пылко, что я в тот же день отправилась на «Ленфильм». Причем в полной убежденности, что меня там ждут не дождутся. И была изумлена, услышав:
— Спасибо, но актриса уже есть.
Плакать на людях я не умею, так родители приучили. Поэтому собрала волю в кулак, подняла голову повыше и звонким голосом сказала:
— Очень жаль... Знайте, лучше меня все равно никто не сыграет!
На это сил хватило. Выбежала на улицу, пошла по парку в сторону родного Театра Ленинского комсомола и ревела — от обиды, унижения.
Через несколько дней телефонный звонок: «Это с «Ленфильма». Приходите на съемки».
Тот день до сих пор хорошо помню. Снова я шла по тому же парку, но совсем с другим настроем. Меня провели в гримерку. «Подождите», — говорят. Долго сидела... Вдруг слышу по коридору цоканье и бурный разговор на повышенных тонах. Кто-то кого-то успокаивает...
А затем — шум за стеной, звяканье. И мне заносят — еще теплую! — одежду. Сапоги со шпорами — так вот что цокало! Рубашку, штаны...
И я понимаю, что раздевают ту самую, утвержденную на роль актрису. В голове мелькнуло: «Зиганшина, нехорошо начинаешь путь в кино». Отметила как факт, без чувства вины или стыда. Мне двадцать, первая роль, о чем тут долго размышлять?
Наконец отвели к гримерам, начесали волосы, вставили в них солому. В тот день снималась сцена прощания Маленькой разбойницы с Гердой, когда та отдает ей всю одежду, кроме рукавичек.
Единственный момент, который понравился, — восторг съемочной группы, с которым меня встретили на площадке: «Ну наконец! Совсем другое дело!»
— Елене Прокловой, сыгравшей Герду, всего двенадцать тогда исполнилось. То, что из девочки выйдет толк, можно было понять?
— Удивили требовательность Лены к самой себе, здоровое упрямство и то, что у нее, такой еще кнопки, на все имелось свое мнение. Я сама была почти ребенком, судить о чужом будущем не могла — в своем бы разобраться. После окончания съемок я полностью разочаровалась в кинематографе.
Объясню почему. К тому времени я уже больше года состояла в труппе Ленинградского государственного театра имени Ленинского комсомола, играла главные роли в «Трехгрошовой опере», «Униженных и оскорбленных», «Днях нашей жизни» Леонида Андреева. Это же мечта для любой артистки! Тем более молодой. На сцене настолько выкладывалась, что после спектаклей — обессиленная, выжатая — подолгу приходила в себя. Опыта — как энергетически не пропускать роль через себя — еще не накопила. Старшие коллеги подходили, обнимали, ободряли. Вообще относились нежно, бережно, с любовью. Тех же эмоций ожидала и на съемочной площадке. А там... Все заняты своим делом, артист дубль за дублем что-то вытворяет. Не так, как в театре, не душевно.
Натурные съемки проходили в красивейшем месте — под Мукачево в Карпатах. Вот это было здорово, остальное — нет. Я поняла, что больше не хочу сниматься в кино. Любви, как уже сказала, не случилось. И долгие годы отказывалась от всего, что предлагали. А предлагали вариации на тему Маленькой разбойницы — плохая девочка, добрая внутри... За последующие десять лет снялась всего в пяти картинах. Одна из них — «Небесные ласточки». На роль Урсулы утвердили Людмилу Сенчину, но что-то не сложилось, и пригласили меня.
То, что игнорируя кино, я совершила большую ошибку, поняла спустя годы, в девяностые, когда развалилась страна. Актерская профессия переживала тяжелые времена, и какое-никакое финансовое благополучие мог обеспечить лишь кинематограф, не театр — там зрительные залы пустовали.
И я вернулась в кино. По сути — вынужденно. Надо было на что-то жить. Мы с мужем растили троих детей. Но до сих пор кино и я — две непересекающиеся прямые. Смешно, но так и не привыкла к камере, не чувствую ее.
— Как-то ехала мимо театрального института. В скверике толпы взволнованных родителей, растерянных абитуриентов... О каких подводных камнях внешне соблазнительной актерской профессии эти ребята еще не знают?
— Их камни сильно отличаются от наших. Молодежь живет в другом государстве, не в том, в котором жили мы. И правила игры, и законы выживания, и возможности теперь совсем иные, нежели были у артистов моего поколения. Но нас вот что объединяет, и в этом я убеждена: если мальчик или девочка мечтают поступить в театральный вуз, они уже отмечены свыше. Они уже не такие, как все.
В них, как и в нас, сидит вирус лицедея. Что получится дальше, зависит от степени таланта, от педагогов, от окружения. И конечно — от его величества случая, который приведет к удаче. А счастливых случаев у молодых гораздо больше, чем у нас. Работай, снимайся хоть со второго курса!
Еще молодые не знают, что наша профессия помимо внешней атрибутики хороша тем, что дарит бесконечные открытия. Не на сцене и не на площадке, а за театральными кулисами.
Это же особый мир! Мне всегда нравилось наблюдать за человеческими отношениями в труппе — между примой и старлетками, актерами и режиссерами, мужчинами и женщинами, молодыми и пожилыми. При этом никогда ни с кем близко не дружила.
— Как это? У вас нет подруг?
— Мои подруги — не актрисы. В театре ни с кем не сближаюсь настолько, чтобы звать в гости — чайку попить, пооткровенничать. Думаю, это связано с драмой, произошедшей в раннем детстве.
Я росла боевой, активной девочкой: пою, танцую, стихи читаю, стенгазету рисую, в дневнике почти сплошь пятерки. Класса до седьмого мы учились с мальчиками раздельно. И все одноклассницы были моими подружками. Внезапно умирает Рита — девочка, с которой я сидела за одной партой. Трагедия! Взрослые ничего лучше не придумали, как повести класс к ней домой прощаться. Когда я увидела Риточку в гробу, в этой маленькой коробочке, потеряла сознание. Очнулась в больнице. Лечили долго, истерики глушили инъекциями. Я совсем перестала плакать и вообще эмоционально реагировать.
Вернулась в школу в тот день, когда... хоронили вождя. Дома траур, папа — коммунист до мозга костей. На его письменном столе лежали две книги — работы Ленина и Сталина, обе исчерченные красным карандашом. На стене — портрет Иосифа Виссарионовича.
Во дворе соседи обливаются слезами, в школе девочки рыдают. Только я грустная, но с сухими глазами. Это и подметила одна из одноклассниц. Закричала: «Она не плачет!» Прибежали педагоги, пионервожатая. Сделали вид, будто в наказание сорвут с меня галстук. Разве может пионерка быть безжалостной и бессердечной?
А незадолго до этого нас, отличниц, приняли в пионерскую организацию — не вместе с другими, а отдельно и досрочно.
Помню, в голове крутилась единственная мысль: куда же мне пойти, такой одинокой, несчастной и всеми преданной? Без галстука я — изгой.
Закончилось все вполне благополучно, из пионеров не исключили. Но больше с одноклассницами не общалась. Привет — пока, вот и все. И ни в одном коллективе ни с кем не сближалась.
— Эра Гарафовна, откуда взялось такое необычное имя?
— Вообще папа хотел назвать Воэрой — военная эра. Мама трое суток выплакивала эту частичку «во» и просила мужа: «Пусть будет Эрой! Война закончилась — зачем девочке такой груз нести?!» Мама моя была романтичной, много читала и изначально предлагала папе назвать меня Луизой. Но слово отца было в нашей семье законом.
— Традиционный вопрос актрисе: это вы выбрали профессию или она — вас?
— Получилось так, что на урок в музыкальной школе (там я училась по классу скрипки) пришла концертмейстер из казанского оперного театра. Она набирала детишек в хор для участия в разных постановках. И уже класса со второго я вместе с другими детьми выходила на сцену в «Пиковой даме, «Кармен», «Богеме».
Как же мне в театре нравилось! И люди, и атмосфера, и — особенно! — запах. До сих пор отчетливо помню своеобразный аромат сцены: смесь канифоли, дешевой пудры, театральной пыли. Тогда и подхватила «вирус». Актерство — смертельное заболевание, неизлечимое.
Я училась классе в пятом, когда мама случайно наткнулась на мой личный дневник и прочитала фразу «Когда я буду актрисой...» Проплакала весь вечер: «Эра! А если папа узнает?!» Я пошла на пустырь за домами и спалила дневник. Больше никогда в жизни не доверяла секреты бумаге.
Всегда знала, что буду актрисой, никаких сомнений, хотя в роду нет актеров. И брат с сестрой выбрали «земные» профессии, и родители не имели никакого отношения к творчеству. Артистка?! Это же сродни космонавту — что-то далекое, заоблачное.
Родители предполагали, что меня ждет филфак или физмат университета. Учеба давалась легко, и педагоги были прекрасные. В конце 1950-х годов, когда многих репрессированных вузовских преподавателей реабилитировали, они подались в провинцию. Поскольку существовал негласный циркуляр — в Москву и Ленинград не пускать.
Для родителей стало ударом, что «блажь» дочери к окончанию школы не прошла. В последних классах я занималась в театральной студии при ТЮЗе, и педагоги дружно благословили на поступление в вуз. Конечно в московский. Папа с мамой были настроены категорично: «Нет, и все!» — поэтому решила ехать втихаря. Купила билет, для отвода глаз вещи сложила в небольшую сумочку — утрамбовала сарафан и что-то из мелочей. За час до отправления поезда попросила соседских девчонок зайти за мной, вроде как позвать на танцы. Мама почувствовала неладное.
— Ты куда собралась, Эра?
— На танцы!
Смешно, я туда ни разу не ходила, считала неинтересным времяпрепровождением. Она вдруг легла на пороге:
— Не поедешь! Только через меня!
Не переступать же через родную мать... Заплакала, поднимаю ее аккуратно, чтобы не перешагнуть и все же успеть прошмыгнуть в дверь. Так и уехала — без вещей.
Долго родители были оскорблены и обижены. Папа очень гордился мной, возлагал большие надежды. «Актриса — это не профессия, это удел легкомысленных барышень», — считал он. И вообще, непрестижно и несерьезно для его умной дочери. Поэтому-то категорически запретил маме писать мне, интересоваться, поддерживать. Даже не разрешил выслать вещи. В чем уехала из дома, в том и ходила.
Но мы с мамой, конечно же, переписывались, она высылала немного денег. Поскольку их все равно катастрофически не хватало, я подрабатывала уборщицей. Вставала в пять утра, чтобы успеть вымыть лестницу — с первого по пятый этаж — в нашем общежитии на Трифоновской. Подскакивала затемно, чтобы никто из ребят не увидел. Стыдно же...
Писала маме, умоляла выслать втайне от папы хоть что-нибудь из одежды. В ответ мама слала слезные письма, умоляла вернуться, не губить свою жизнь.
Особенно страшно стало накануне зимы. Нам с Машей Полицеймако — мы делили с ней комнату и дружили — кто-то отдал демисезонное пальто. Огромное. Жуткого синего цвета. Нашли чан, купили черную краску и долго его варили. А потом перекроили, «украсив» красными дерматиновыми манжетами. Вырезали их из старой сумочки. В подкладку подбили старые кофты, собранные по всей общаге. Лопни, но держи фасон!
— И как же произошло примирение с близкими?
— Папа принял мой выбор, когда увидел на сцене. Мы с труппой Ленинградского театра имени Ленинского комсомола приехали на гастроли в Казань. Играли лучшее из репертуара — «Утиную охоту», «Чайку», «С любимыми не расставайтесь». И везде у меня — ведущие роли. На один спектакль пришли отец с мамой и вся родня. После поклонов и оваций на сцену поднялся главный режиссер и сказал: «В зале присутствуют родители Эры Зиганшиной». Что тут началось! Зал аплодировал стоя. Папа закрыл лицо руками, мама держалась, хотя в глазах блестели слезы радости. Тогда папа плакал, наверное, первый и последний раз в жизни.
Вечером я пришла к ним домой, и он признался, что строгость проявил по единственной причине: надеялся, что закрутив дочери гайки, заставит вернуться. Был уверен, что не пробьюсь, обожгусь. Вот Зыкина, которую обожал, это артистка! Яркая, фактурная. А его дочь — невысокая, хрупкая, никакой стати, не выйдет из нее толка.
Бог миловал, у меня все получилось. Окончила студию при БДТ, была принята в труппу Театра Ленинского комсомола, играла сразу же центральные роли. Даже в массовке не побегала. И папа до конца своих дней мною гордился, собирал рецензии, складывал в альбом и всем хвастался.
— Но это уже все в Ленинграде. Сначала же вы поехали в Москву?
— Казанские ребята подсказали: «Эра, поступай-ка в ГИТИС. Его легко найти. От метро «Арбатская» рукой подать. Есть еще Щепкинское, Щукинское и Школа-студия МХАТ, но ты их не найдешь, а объяснить расположение трудно». Вот и весь критерий: найти легко — туда и поступай. У ГИТИСа имелось еще одно преимущество — общежитие предоставляли сразу же перед турами.
В институт поехала прямо с вокзала. Прежде чем войти в здание, оглядела себя придирчиво и поняла: выгляжу непрезентабельно — в мятом-то платье. Что делать? Вот же характер! Ни секунды не раздумывая, зашла в ближайший жилой дом, позвонила в дверь квартиры на втором этаже. Открыл «старый» по моим меркам мужчина, лет сорока. Попросила: «Можно поглажу одежду? Поступаю в театральный...»
Представляете, как он удивился? Но ничего не сказал, пригласил войти, выдал утюг, напоил чаем, завернул с собой бутерброд с сыром. И дал совет — выгладить не открытый сарафанчик на бретельках, который лежал скомканным в сумке, а платье.
Прошла первый тур, получила заветное место в общаге. Но поскольку я мечтала о Школе-студии МХАТ, отправилась туда. И меня взяли! Сразу на третий тур, минуя второй.
Курс набирал Александр Михайлович Карев. Среди его учеников — Виктор Коршунов, Леонид Броневой, Галина Волчек, Игорь Кваша. Он попросил:
— Выучи, пожалуйста, «Пажа» Пушкина.
— Хорошо, — пообещала и тут же обо всем забыла!
Девчонке семнадцать, второй раз в Москве. А в столице столько всего интересного. Гуляла с утра до ночи по городу, наслаждалась жизнью. Однажды тетку навестила. Марина была старшей маминой сестрой. По сути заменила ей мать, когда та умерла.
Тете не нравился мой папа, она считала его неподходящей партией. Много старше и вообще... Тетя Марина преподавала в столичном вузе историю КПСС. Мне было лет десять, когда она пригласила приехать на каникулы погостить. В первый же день я ее сильно огорчила: наотрез отказалась идти в Мавзолей смотреть на мертвого вождя.
Это не было детским диссидентством, как вы понимаете. Скорее отголоском травмы, связанной со смертью одноклассницы. Тетя меня и так не любила, а после и вовсе крест поставила. Быстренько отправила обратно домой, а следом послала письмо маме: «Твоя дочь непатриотичная и дурно воспитанная».
И вот спустя несколько лет я снова появилась на ее пороге. И радостно заявила, что поступаю в театральный. Мне налили кружку чая и выпроводили.
Кстати, мою сестру Венерочку она любила. Венера выбрала правильную профессию, стала учительницей русского языка и литературы, позже работала директором школы. Не артистка какая-нибудь!
Через три недели, вечером накануне третьего тура, вспомнила, что «Пажа» так и не выучила. Бросилась искать книгу, но поздно, библиотеки закрыты. Ничтоже сумняшеся решила, что и отрывок из «Мцыри» Лермонтова сойдет. Какая разница? Там о мальчике и здесь о мальчике. Наверное...
На туре читала самозабвенно, сама собой была довольна.
Вдруг Карев перебил:
— Я же просил «Пажа».
— А я не нашла.
Ну что же, это показательно для педагога. Поняла, что провалилась.
Помню, вышла из аудитории, миновала двойные тяжелые двери в вестибюле, и все... Очнулась в больнице. Говорят, там я маршировала и громко читала стихи. Такой был чудовищный стресс. При выписке врачи порекомендовали беречь подвижную психику.
— Подвижная психика помогла успешно сдать экзамены и пройти в Щукинское. Непонятно только, почему вы его бросили и уехали в Ленинград учиться в студии при Большом драматическом театре?
— А это все горе от ума — и в буквальном, и в переносном смысле. Сначала несколько слов скажу о нашем замечательном курсе в «Щуке». На нем учились Евгений Стеблов, Виктор Зазулин, Борис Хмельницкий, Марианна Вертинская, Наталья Селезнева, Инна Гулая... Как видите, девушки все как одна — красотки. Среди них я чувствовала себя неуютно. Хотя росла уверенной, без комплексов. И все равно приходилось мысленно себя уговаривать: «Ничего! Зато я талантливая».
Я оканчивала второй курс, когда в Москву приехал БДТ со спектаклем «Горе от ума». Посмотрела и пропала... Шла в общежитие и думала о том, что настоящее искусство — только в БДТ. И я хочу служить только там. От пережитых эмоций никак не могла уснуть, а потом проснуться. В итоге проспала репетицию. Зал давался студентам всего пару раз, и мой прогул означал по сути срыв спектакля.
Разразился страшный скандал, ребята потребовали отчисления Зиганшиной. Вместо того чтобы извиниться, я полезла в бутылку. Педагог Анатолий Иванович Борисов просил: «Эра, зайди в аудиторию, скажи, что больше не будешь, попроси прощения у курса».
Но у меня был чудовищный характер... Никакого компромисса и сомнений. Нет, и все! «Ах, меня еще и выгнать хотят? Да сама уйду», — решила я, наговорила однокурсникам гадостей и хлопнула дверью.
— Что за гадости?
— Стыдно вспоминать... «Знайте — в каком бы театре я ни работала, ни один из вас в него не попадет», — пророчила я.
— Больше ни с кем из однокурсников не виделись?
— Ну что вы?! И виделись, и дружили. Не знаю, простили меня или нет. Но я их простила. Володю Стригу устроила даже в ленинградский «Ленком», где служила.
Так вот, возвращаясь к БДТ. В то время, когда я хлопала дверью, Товстоногов (главный режиссер Большого драматического театра. — Прим. ред.) устроил в Москве просмотр среди выпускников театральных вузов...
И Маша Полицеймако, папа которой народный артист СССР Виталий Павлович Полицеймако служил в Большом драматическом, привела туда меня. С ней вместе дрожали за кулисами. В тот день комиссия отсмотрела сотни студентов, а взяли... одну: «Всем спасибо, а Эру Зиганшину просим остаться». Машка толкнула в бок: мол, теперь признавайся, что тебе еще учиться и учиться. Как же возмущался Товстоногов, когда я сказала, что никакая не выпускница, а второкурсница. Гремел: «Какое право вы имели обманывать?! Отнимать мое время?!»
Спасение пришло в лице директора театра Леонида Николаевича Нарицына. Смотрю — он шу-шу-шу на ухо Гоге, так за глаза называли Товстоногова. «Ну, звоните выясняйте, почему она уходит из Щукинского и хочет ко мне в студию», — грохочет главный режиссер БДТ. В итоге принял меня к себе сразу на четвертый курс. Товстоногов возглавлял тогда и кафедру режиссуры в ЛГИТМиКе. Набрав оттуда преподавателей, основал студию с расчетом готовить актеров для своего театра. Так я переехала в Ленинград.
— И каким показался город, в котором вы до сих пор живете?
— Ужасно не понравился. Приехала на поезде ранним августовским утром. Изморозь, все серо вокруг. Город какой-то низенький... А это что? Неужели знаменитый Невский? Я представляла его совсем иначе. Обшарпанные, какие-то вылинявшие дома, их следует долго рассматривать, чтобы понять — красиво! И никто не знает, где БДТ. Один прохожий показывает налево, другой — направо. Третий вообще не понимает, о чем речь. И все с мрачными лицами, плохо одеты в отличие от москвичей. Во всяком случае, первое впечатление было таким. «Как же мне жить здесь?» — думала с тоской.
— Тем не менее остались.
— Осталась. Окончила студию в полной убежденности, что Товстоногов оставит в театре, иначе не было смысла брать на последний курс. После выпуска он собрал студентов, долго говорил о каждом. Минут десять рассказывал, какой я гений. Эмоциональная, тонкая, умная... А дальше — эти слова помню наизусть: «Наряду с этим полное непонимание, что такое театр и что это труд коллективный, полная безответственность. Анархический характер не позволит Эре стать хорошей актрисой».
— Как пережили подобный крах надежд?
— Год учебы в БДТ дал много больше того, чему меня научили в казанской студии, в «Щуке». Именно там я прошла хорошую школу жизни, поняла, как надо себя вести в коллективе. Застала время, когда в БДТ служили Копелян, Луспекаев, Лавров, Юрский, Стржельчик. После нашего дипломного спектакля все они, взявшись за руки, танцевали вокруг меня! И вдруг такие ужасные слова Товстоногова о «свободолюбивом анархическом характере Зиганшиной». Он так и не взял меня в театр. Ждала, что одумается, но нет!
Времени для страданий и размышлений — ах, как жить дальше? — не было. Пригласили на роль Люси в «Трехгрошовую оперу», которую поставил в «Ленкоме» новый главный режиссер Меер Абрамович Гершт. Увидел меня в дипломном спектакле БДТ.
Года через три-четыре роли в театре уже выбирала я. Никогда не стояла с нервной дрожью у стенда, на котором вывешиваются списки актеров с распределением ролей. Моя фамилия была всегда.
А с Товстоноговым одно время даже не здоровалась. Повторюсь, у меня был ненужный для актрисы характер.
— Поясните, Эра Гарафовна, что означает «был»? Разве характер меняется?
— Считаю, с ним рождаются. Другое дело, что обстоятельства придают ему выпуклость. Мягкость, терпимость. По молодости характер был совершенно непредсказуемым. Никто не знал, как на что отреагирую. Более того — сама не знала. Накатывали приступы ярости, а за ними летели неаккуратные слова, которые походили на оскорбления. Иди потом объясняйся!
Однажды кто-то из девчонок в «Ленкоме» нашептал, что по театру бродят слухи: я — любовница одного из режиссеров. Поинтересовалась:
— Кто сказал?
— Не помню.
Я затолкала несчастную в гримерку:
— Пока не скажешь имя сплетника, не выйдешь.
Назвала. И я по цепочке добралась до первоисточника. Оказалось, гнусности распускает болтушка много старше меня.
Говорю ей: «Если у вас ко мне вопросы, подойдите и спросите. Я отвечу». И понеслось — Зиганшина с характером! Понимаю, что сплетни — часть жизни, но мириться с ними не могу.
Еще случай... Я училась в студии БДТ. И на репетиции пьесы «Дети Ванюшина» в ответ на окрик Рубена Агамирзяна тихо прошипела: «На меня нельзя кричать». Со стороны прозвучало чуть ли не как угроза. Девчонка с каменным лицом ставит на место режиссера! «Ну и характер», — решили все. А причина не в характере. Когда со мной общаются на повышенных тонах, я просто впадаю в ступор. Вышла из репетиционного зала, на людях же плакать неприлично. Иду по коридору, а навстречу как на беду — Товстоногов.
— Что случилось?
— Ничего.
— Давай рассказывай.
— Не умею работать, когда на меня орут.
Он взял за руку, привел на сцену и при студентах говорит Рубену Сергеевичу: «Не надо на нее кричать».
Представляете, что обо мне подумали? Решили, что я побежала жаловаться самому Гоге!
Еще про характер... В юности я была чрезмерно категорична. К примеру, замечала, что талантливый актер мало играет, годами ждет заветной роли. Меня это возмущало: «Надо уйти! Искать свое место!»
Позже поняла — а куда? Двери других театров не нараспашку. А нет ролей — значит, не совпадает артист с режиссером и его видением. Профессия-то зависимая. Позвали — не позвали, передумали, сняли с роли. Обнадежили, а не взяли. Такие наблюдения и верные выводы смягчали мой крутой от природы нрав. С возрастом научилась терпению, пониманию того, что жизнь многоцветна, не исключительно бело-черная.
— Ваши киногероини ведь тоже все с характером!
— Недавно в Петербурге на улице обратилась женщина лет семидесяти:
— Вы играете таких властных и мудрых мам, наверняка знаете, как воспитывать детей. У меня дочка ворует. Помогите! Как быть?
Сначала подумала, что дама не в себе. Потом пригляделась — нет, нормальная женщина. Стояла разговаривала с ней как доктор:
— А что, как это происходит? — потом спросила: — А сколько дочери лет?
Оказалось — сорок пять...
— Ну, пусть ворует дальше, это уже не исправить.
— Эра Гарафовна, интересно, а в жизни вы какая мама?
— Да никакая. Хотя дети меня обожают, считают умнейшей женщиной, но серьезно не воспринимают. Такое количество насмешек, вероятно, никто из мам больше не слышит. Подшучивают и внучки, их у меня три. Даже десятилетний правнук Саша упражняется в остроумии. Не шутит надо мной лишь младший правнук — Илюше всего три месяца — просто еще не научился. Однако если заболеваю, дети немедленно приезжают, везут сумки с продуктами, чтобы самой не выходить лишний раз из дома. После того как случился инфаркт, Катя, старшая дочь, с семьей перебралась из Москвы в Питер.
Какая я мама?.. Виновата перед всеми троими. Надо было больше времени им уделять, они умные, талантливые. А я работала денно и нощно. Удивительно, что при полном отсутствии воспитания выросли хорошими людьми. Катя и Алексей, между ними два года разницы, были полностью предоставлены самим себе. Младший, Володя, родился много позже. Он чаще оставался со мной, но все равно недостаточно.
Помню, звонила старшим перед спектаклем: «Портфели собраны? Уроки выучены? Ложитесь спать». Катя говорит: «Странно, почему нам в голову не приходило ослушаться, включить телевизор, лечь попозже. Нет, никогда...» Около полуночи возвращалась домой, от усталости еле ноги передвигала. Днем работала на телевидении, вечером — театр, и так каждый день без выходных.
И вот приду, Катя с Алешей уже спят. На столе — открытые дневники, где красными чернилами подробно расписано, что натворили в школе. В квартире бардак: столы и стулья перевернуты, сверху накрыты покрывалами — это гроты и пещеры. А в раковине гора грязной посуды.
Встаю к плите готовить обед, завтра ведь меня снова весь день не будет. Потом бреду в комнату, расставляю мебель.
— А поднять детей и устроить взбучку?
— Как можно, они же крепко спят?! А я отходчива. К утру ярость утихнет, покормлю в полузабытьи завтраком, провожу за дверь и тут вспоминаю, что забыла наказать. Вот беспамятная какая! Спрашиваю себя: «Эр, что лучше успеть за пару часов? Обнять и расцеловать детей? Помочь с уроками? Или устроить разнос?» Выбирала первое. Хотя не так часто целовала, как надо бы. Нет такой привычки. Мои родители вообще не знали, что такое нежность, лишь изредка могли приласкать.
— В школу вас не вызывали?
— А как же?! И Катя гордилась моими визитами. Я всегда была на стороне детей. Доставалось им уже дома. При педагогах никогда не ругала, подзатыльников не раздавала. Да вообще руку на них не поднимала. Дочь иногда вспоминает со смехом, каждый раз меняя окрас истории, как однажды я хлестанула ее шнуром от торшера. Ну правильно, ослушалась, и хотя была наказана, ушла до ночи гулять. Мы с мужем бегали по району, искали. Это единственный случай рукоприкладства.
Сыновьям вообще ни разу не досталось, а зря. С мальчиками надо быть строгой. Смотрю сейчас на правнука Сашку, ну как его можно шлепнуть? Хотя иногда понимаю, что надо бы... Может, маме посоветовать?
— Никто из детей и внуков не продолжил династию?
— К сожалению. Катя — редактор, младший Володя, ему тридцать четыре, пишет пьесы, правда пока никто не печатает. Чем занимается средний, Алексей, даже не знаю. Внучки — их три, все от Кати, — тоже не проявили интереса к актерству. Когда кто-то из коллег замечает: «Да не дай бог ребенка отдать в артисты», недоумеваю — почему? Честно говоря, думала, что дети продолжат дело родителей: оба моих мужа тоже были актерами. И оба очень талантливые. (Первый муж — отец старших детей, режиссер и актер Владимир Головин. Второй — отец младшего сына, актер Владимир Рожин. — Прим. ред.).
Возможно, я переусердствовала. Делала все возможное, чтобы дети не болтались за кулисами. Только если совсем было не с кем оставить, брала в театр. Маленькая Катюшка говорила: «Ненавижу твою Белоснежку. У всех мамы как мамы, детей водят в зоопарк». Ей же приходилось высиживать подряд два спектакля. О том, что я вполне приличная артистка, Катя узнала от одноклассниц, которые стали моими поклонницами. Услышала, как те обсуждают премьеру. Пошла за компанию.
— Эра Гарафовна, о ваших мужьях почти ничего не известно.
— Знаете, раньше так было заведено: артист — это небожитель, не следует всем знать, с кем он живет и какую кашу ест на завтрак. Так меня «старики» учили за кулисами БДТ. Представляете, раньше даже договор подписывали, что нельзя распространяться о бытовой жизни. Время изменилось настолько, что часто тема личной жизни у актера в приоритете.
— Тогда так спрошу: ваша одержимость профессией повлияла на женскую судьбу?
— О себе говорю — я рабочая лошадь. И завершая разговор, так скажу девочкам, которые собрались в артистки: если на весах профессия или обеспеченная жизнь, муж, дети — конечно выбирайте жизнь. В театральный идите, только если без сцены не можете. Но помните: она способна у вас забрать все, женское счастье в том числе. Мне повезло — трое детей и все хорошие. А ведь как бывает: у многих актеров сыновья и дочери — кто наркоман, кто пьяница. Из-за одержимостью профессией легко и без мужа остаться. У меня другая получилась история. Семнадцать лет мы прожили с Головиным, родили двоих детей. Крепкая семья, ничто не предвещало катастрофы. И тут встречаю человека, который пришел в наш театр артистом. И что? Семнадцать лет коту под хвост. Головин долго не мог понять, как же так могло случиться.
Разводились тяжело. Головин был тогда главным режиссером литдрамы ленинградского телевидения. Меня вызывали в «инстанции» и прямым текстом говорили: «Ну, полюбила? И что? Пусть он будет любовником! Как можно рушить образцовую семью? Владимир Иванович такую должность занимает, вы — ведущая актриса. Очнитесь!» Цинично советовали, и не где-нибудь, а в обкоме партии.
Но у меня же характер! Абсолютно наплевать, что говорят. Люблю — и точка. К сожалению, с бывшим мужем началась многолетняя вражда, это сказывалось на детях. А как иначе? Во втором браке я прожила те же семнадцать лет.
Когда муж умер, снова подружились с Володей-первым. Он помогал строить дачу, у меня сложились прекрасные отношения с его женой. Недавно и его не стало.
Не займи он тогда позицию отчуждения, детям было бы легче. Получилось, что наказывая меня, он наказал их. Но теперь-то какой смысл об этом говорить? Что случилось, то случилось.
Я всегда жила как хотела и делала что хотела. Это не каждому дозволено. Серьезные трудности встречались, но именно непростой характер помог выстоять.
«Я хорошая актриса», — сказала себе однажды. И это понимание стало спасением от дурного характера. Можно его потерпеть, верно? К тому же я никогда не подличала. Если гримеры, костюмеры что-то делали не так, не стучала руководству, а ругала сама. Иногда нецензурно. У Зиганшиной же характер! Но мне многое прощали.
— Не хотите мемуары написать?
— Недавно Володя, младший сын, подарил диктофон: «Мам, записывай!» Но это сложная история. На бумаге ведь все выглядит иначе. Вот сейчас рассказываю о себе и думаю: такая богатая, долгая жизнь... Сколько в ней произошло интересного. Надо все же записать хоть что-то для внуков, правнуков. Может, им будет любопытно...
Подпишись на наш канал в Telegram