Художник живет в Сан-Франциско, совсем рядом с тем самым местом, «где бушует Тихий океан». Каждый день в любую погоду он ходит туда на прогулки с Мастером — желтым лабрадором, ближайшим другом и поверенным всех тайн и мыслей.
Бывший петербуржец, он неизменно поправляет: «Ленинградец!» Бывший моряк-подводник, он учился в трех разных художественных заведениях. Выставлялся в США, Канаде, многих странах Европы... Одна из его работ — портрет Иосифа Бродского — из США скоро переедет в музей поэта «Полторы комнаты» в Петербурге.
— Знаешь, я очень люблю Вячеслава Полунина с его «Академией Дураков»: «Когда творишь — ты счастлив. Ты приближаешься к самому себе». Творчество от всех глупых болезней лечит. Я — Дурак. И я счастлив. Утром открываю глаза — и что вижу? Глаза. Которые смотрят на меня...
— Ты Мастера имеешь в виду, свою собаку?
— Мастера. Стоит только открыть глаз, он лижет мой нос, начинает рычать от радости и прыгать. Как тут не засмеяться?! Представляешь, каждое утро просыпаюсь со смехом!
— А потом вы идете гулять вдоль Тихого океана?
— Да, пьем кофе и идем на берег океана.
— Мастер надевает свой щегольский ошейник в форме вечерней бабочки, закидывает лапу на лапу, выпивает чашечку кофе...
— Не-е-ет-с, пардон, предпочитает косточку хорошую...
— У тебя, видно, детство радостным было...
— Я помню себя с четырех лет. Детство было, конечно, веселое, но тяжелое. Отец, Борис Витковский, попал на фронт семнадцатилетним мальчишкой — и сразу в штрафной батальон...
— Почему сразу?
— Как потом понял, происхождение было неподходящим... Дед у меня дворянин, это и стало «закавыкой» в случае с отцом, а потом и со мной. После войны отец встретил маму. Женился. Родился я. А он от ран, полученных на войне, вскоре умер. Мне было два года, и я его совсем не помню. Вот такая краткосрочная любовная история. Кто он был, из какой семьи, кто мои предки, мама никогда не говорила — боялась, а может, и сама толком не знала. Никогда и ничего не объясняла, не терпела разговоров со мной на эту тему. Всю информацию я получал «из-под стола»: в детстве мы обычно играли там с ребятишками и все услышанные разговоры, не для нас предназначавшиеся сведения, — оттуда. В том числе скудные факты про деда-дворянина. Многое зацепилось, когда мама беседовала с братом, не зная, что я под столом затаился: «Олег? Слушай, а что Олег? Олег вышел в пятьдесят четвертом... Петр Иванович? Его в сорок втором посадили...»
В пять лет у меня появился отчим — военный летчик, инвалид войны, очень жесткий, очень трезвый (в смысле трезво смотрел на жизнь) и очень хороший человек. Воспитательные методы у него были спартанскими. Врачи обнаружили у меня в раннем возрасте порок сердца, дали соответствующие предписания со множеством «не». У отчима предписания были прямо противоположными: суровое закаливание зимой и летом, физические нагрузки... Не ныть, не жаловаться... Я был невысокого роста, и во дворе меня часто обижали. Отчим говорил: «Бей в нос...» И я научился: чуть что — большой или маленький противник — сразу давал в нос. Если враг оказывался слишком для меня велик, вежливо просил нагнуться...
Друзья отца — фронтовики — навещали маму, подружились они и с отчимом. Конечно пили. По праздникам. Молча. На столе обязательно стоял дополнительный полный стакан, прикрытый кусочком хлеба. Поминали погибших. Однажды в какой-то праздник, может Девятого мая, не помню, мы с мальчишками увлеченно играли во дворе. Вдруг все ребята как один напряглись и замерли: по двору шли молодые парни — друзья моих родителей — шли к нам в гости... Вместе, в ряд. У меня был потом такой рисунок, но я его выбросил, не захотел хранить. Представь: идет человек, а руки у него нет. Оставшейся поддерживает товарища — у того нет ноги... Третьего, совсем безногого, кто-то везет на тележке...
— Ты в школе начал рисовать?
— Я терпеть не мог школу! Приходил домой, садился решать задачи: из трубы А в трубу Б... Сразу перед глазами трубы — трубы тянутся, извиваются, текут как реки... Сижу и рисую реки. Или яблоки: плюс, минус, результат — а я про яблоки истории разные сочиняю в картинках. Первые карандаши мне купил отчим. Он же нарисовал рыжую лисицу. Мне, помню, так она понравилась, что сам начал лису рисовать. И сколько себя помню, рисовал всегда и везде чем попало. А после девятого класса пошел в мореходку.
— Неожиданное решение. И окончил ее?
— Нет, я никогда ничего кроме художественного училища не оканчивал. Отчим мечтал, чтобы я стал военным, как он. А я хотел увидеть мир, любимым героем был Робинзон Крузо. Стал матросом, простым матросом, мне тогда уже семнадцать исполнилось. Нас было пять парней, все мечтали о путешествиях, все сорвались через два года из мореходки, прошли какие-то срочные двухмесячные курсы и устроились в Балтийское пароходство матросами. Один приятель получил визу и в Южную Америку ушел, другой получил, третий... Мне же доверили работать только на буксире в порту. А визу — ни-ни. А я так хотел увидеть ТОТ мир.
— Тебя проверяли так долго?
— Ну да. И все время задавали одни и те же вопросы: «Где служил отец, Борис Викторович Витковский?», «Какого он года рождения?», «Какой номер части?» Я — в несознанку (вот когда молчание мамы оказалось оправданным): мол, ничего не знаю, 1924 года, не слышал, не видел, не участвовал... И к каждому ответу добавлял: «Со слов матери...» Мама, которая предусмотрительно держала меня в неведении, уговаривала: «Брось, сынок, ничего не выйдет! Это же была армия Рокоссовского! Штрафбат!» Но наверху, видимо, решили: ничего не знает! И я все-таки ушел в свой первый рейс.
Самый-самый длинный и самый прекрасный: Европа, Куба, Канада, Япония, Австралия и Новая Зеландия...
— Ну и как, не соврал твой любимый Робинзон Крузо?
— Когда я все это увидел, пришел в восторг: нет, Робинзон не врал. Меня поразило все. А вернулся — и будто в черно-белый журнал попал.
В первом же рейсе познакомился с Моррисом — австралийским грузчиком, который просто купился на советского семнадцатилетнего мальчишку с широко распахнутыми глазами и открытым ртом. Забрал он меня с корабля на три дня и повозил по стране. Познакомил с клубом русско-австралийской дружбы... Для клуба это было настоящей сенсацией! Год-то был 1969-й! Моррис показал мои рисунки, их купили, деньги стали давать, а я испугался валюты. Тогда ребята из клуба на корабль завезли несколько ящиков пива. Три дня отсутствия на корабле да несколько ящиков австралийского пива — кто знает, сколько бы мне намотали. Но первый помощник капитана за себя испугался. Такой случай, наверное, за всю историю пароходства был единственным, чтобы кто-то вернулся после трех дней отсутствия, да еще пивом весь пароход поил иностранным... Короче, визу мне закрыли только после второго рейса. Бюрократы... Пока то да се, вот тут-то дверь и захлопнулась.
Меня тут же подхватил военкомат — ведь я, опять-таки по дури, профессионально занимался подводным плаванием с аквалангом. Казалось бы, из-за шумов в сердце вообще не должны были призывать, но взяли — в ВМФ, на подводную лодку. Сначала на шесть месяцев в школу дизелистов определили — изучать двигатели и отрабатывать выход из затонувшей лодки. А на деле поручили оформлять ленинский уголок. Когда я прибыл в Полярный — на место дальнейшего прохождения службы, боевая подлодка, признаюсь сразу, знакомой не показалась, дизельная ее часть тоже особых ассоциаций не вызвала, хотя диплом дизелиста мне выдали с круглыми пятерками. А ленинского уголка на лодке и вовсе не было. Так вот, привели меня в нужный отсек и приказали «занять место по боевому расписанию». Я кричу «Есть!», а сам думаю: «Черт, где же у них тут дизель?» Не испугался, спросил. Они, видно, уже тогда неладное заподозрили.
Но чтобы от других не отличаться, я день начинал с того, что вымазывался соляркой по самые уши. Грязнее меня там никого не было. Таких придурков тоже вроде не попадалось. Я еще имидж себе затвердил: широко открытый от удивления рот, немигающий взгляд, старательно-суетливые движения. Выжил в Красной армии только благодаря тому, что мастерски прикидывался идиотом. Постепенно научился пачкаться так быст-ро, что образовывалась уйма свободного времени, а из-за славы придурка меня никто особенно не трогал. Так что в свободное время чеканку делал и сбывал ее какой-то тетке. Тетка оказалась женой адмирала. Мы с ним однажды встретились... Это как бога увидеть. Адмирал! Хороший он был мужик. «Так вот, — говорит, — куда мои денежки уходят, живу как в почтовом ящике из-за тебя. Всюду — железо».
Все это происходило до того как нашу подводную лодку отправили на войну, в которой СССР, упаси бог, не участвовал. Мы — да, а он, СССР, — нет!
— Службу твою скучной не назовешь!
— Естественно. Возвращаемся мы как-то с приятелем из самоволки в часть, а у нас на территории фашистов видимо-невидимо, и все на мотоциклах. Представляешь, 1973 год на дворе, а в городе — немцы... Оказалось, кино снимают, «Командира счастливой «Щуки». Из ГДР плавказармы пригнали длиной до горизонта, а в них туалетов — тоже до горизонта. Вот нас с дружком и отправили драить «очки». Картина в этих казармах, надо сказать, была та еще. Сама понимаешь, аж из ГДР шли. Одними зубными щетками красоту не наведешь. Смотрим — в углу баллоны со сжатым воздухом стоят. И я смекнул, как можно к работе творчески подойти, а заодно получить быстрый результат. Отвинтили мы краник у баллона и в очко шланг засунули... Воображением обладаешь? Все, что из дружественной ГДР привезли, с нечеловеческой силой наружу полезло. Сама понимаешь, не «Шанель № 5». По стенам, по потолку стекает, шипит, пенится и — наружу... На дворе полярная ночь, кругом лучи прожекторов мечутся, матросы в противогазах, сирены воют, газовая атака!
Нас, голубчиков, тоже изгвазданных, конечно, на губу закатали. На пятнадцать суток.
А потом наша лодка отправилась воевать. Война Судного дня между арабскими странами и Израилем. Поскольку Советский Союз в той войне не участвовал, то арабами как раз мы были, только мы во всей этой каше плохо разбирались. С нами особенно не делились и в боевые планы не посвящали. Просто пришли рабочие и заварили буи.
— Это зачем?
— Чтобы не всплывали, чтобы по буям утонувшую лодку не нашли. Советских же субмарин там не было. Ну, отправились мы в поход.
— И как тебе служилось в походе?
— На самом деле там хорошо было служить. Нам вино давали, спирт... Спиртом, правда, надо было обтираться, но мы ходили грязные, зато пьяные и довольные. Шли долго, секретно, на большой глубине. Моряки говорили: «Скорее бы уж этих арабов побить — и домой!» Кто ж знал, что арабами как раз мы и были.
— Когда демобилизовался, больше в море не тянуло?
— Дал слабину, снова попросился плавать. В порту показали мое личное дело, а там чего только нет: наушничество, доносы, наветы всякие... Стало понятно: никогда мне больше за границу не попасть! И я устроился в порт на должность «не бей лежачего» — матросом на плавкран. Сутки через трое. Сутки работаешь, трое — рисуешь.
— Что, на твой взгляд, стало первым, скажем так, нормальным рисунком?
— «Стена, ватник и сапоги». Когда отправился-таки поступать в художественное училище, этот рисунок сыграл важную роль. Там ребята-абитуриенты предъявляли какие-то папки большие: рисунок кисти, рисунок головы... Я-то после армии — ничем подобным не запасся. Мне объявляют: «Вы не подготовлены, у вас нет рисунка головы, у вас нет гипсовой композиции...» И вдруг увидели ватник с сапогами. Один этот «ватник» все и решил, записали на экзамены. Никаких льгот я как воин-интернационалист не имел. Ветеран какой войны? Меня, кстати, посреди экзаменов на переподготовку забрали, пока уворачивался, экзамены закончились. Потом опять поступал... Вообще-то я учился в трех разных художественных учебных заведениях, но окончил только одно — Ленинградское художественно-графическое педагогическое училище.
— Расскажи о первом перформансе, который самому понравился.
— Я тогда работал в очень серьезном НИИ — метрологии. Бог знает, что они там исследовали научно. До сих пор для меня их метрологическое содержание — тайна, покрытая мраком. А вот форма этого содержания моя. Я ведь работал в секторе дизайна и промграфики. Такой вот несерьезный сектор посреди серьезных исследований. Времена были доисторические, допотопные. До «современного искусства», о котором никто еще и не догадывался. Вся наша жизнь — «серо, налево и кругом» — расцвечивалась только молодостью и желанием, чтобы скучно не было. Когда выпьешь, как понесется... Да, так вот, прихожу однажды на работу. На дворе 1980 год, август, Ленинград, окна открыты, ветерок. Все заняты делом: кто-то по телефону треплется, кто-то вяжет, кто-то анекдоты травит. За соседним столом хорошенькая сотрудница работает — моделирует себе одежду из казенной кальки, которой у нас было полно. Раскладывает: хлястик сюда, рукав туда, карман вот такой будет. Я вроде ни при чем, но август же — ветерок, молодость, миловидная девушка рядом. Схватил я эту выкройку из кальки с неясным, туманным ощущением, ну и понеслось! Сначала все склеил. Потом вдохновенно все помял, потом задул аэрографом — коричневой тушью. Фактура кожи получилась. Держу в руках кожаный плащ. Ты вообще представляешь себе, что такое в восьмидесятом кожаный плащ? За него можно все отдать! Можно друга предать, можно за него замуж выйти, умереть. Из окна высунулся на улицу:
— Девушки, кожаный плащ югославский нужен?
— А сколько?
— А нисколько!
Положил предусмотрительно в карман «плаща» бумажку с номером своего телефона и выпустил его в окно. Ветерок подхватил это чудо, рукава распластал как крылья, полетел мой плащ, размахивая кушаком, к Фонтанке. Девушки, ясное дело, за ним. Настоящий перформанс, только тогда никто не знал таких слов.
А однажды я вынес из режимного института метрологии четырехметровый катер. У нас был один сотрудник — заядлый рыбак и охотник. В цехах при институте в то время что-то строили для отечественной метрологии, какие-то секретные опытные образцы из больших листов высококачественного дюралюминия. И сотрудник тоже строил, а в свободное время мастерил себе катер для поездок по Чудскому озеру. Из того же высококачественного дюралюминия. Большой такой катер, солидно скроенный. Завершил он строительство и пригорюнился: как вынести катер с режимного объекта? Из засекреченного института! Через засекреченную проходную! Я его успокаиваю:
— Не печалься, три бутылки коньяка — и я катер вынесу! Не оставлять же свое кровное отечественной метрологии! Увидишь, тебе еще и подсобят!
— Хоть ящик коньяка! — пообещал собственник.
Ящик, правда, не купил. Две бутылки всего — вместе потом и распили.
В институте я был ответственным за наглядную агитацию: флаги, транспаранты к Седьмому ноября... Вперед, товарищи, в ногу! А дело происходило в канун праздника, четвертого или пятого ноября. Я катер разобрал на несколько частей, взял красную гуашь и начал все поверхности методично закрашивать, а сверху написал белой краской огромными буквами лозунги: «Да здравствует годовщина Великого Октября!», «Вперед к свершениям!» Позвали мы одного из охранников на подмогу и понесли разобранные куски к проходной. Вахтер спрашивает:
— Куда это вы?
Я рапортую:
— Оформление на парад, к Седьмому ноября...
Пытаемся пронести части, а вертушка мешает. Приятель осмелел и требует:
— Убери, друг, свою вертушку — видишь, не проходит, а праздник на носу, не успеем!
Вахтер вертушку снял, проход освободил. Владельца катера за углом уже машина поджидала.
Это было удивительное место, наш институт метрологии. Каждый год двадцать второго апреля, в день рождения вождя пролетариата, сотрудники должны были написать соцобязательства. Я решил, что настало время вновь сосредоточиться на повышении образования. Уложился в четыре пункта.
1. Обязуюсь летом поступить в «Муху» (Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени Мухиной).
2. Обязуюсь учиться в «Мухе» на четверки и пятерки.
3. Обязуюсь в «Мухе» собирать макулатуру.
4. Обязуюсь в «Мухе» принимать активное участие в общественной работе.
Мой начальник Николай Иванович, преподаватель той самой «Мухи», посмотрел удивленно и спрашивает:
— Володя, как вы собираетесь поступить? Там ведь конкурс огромный!
Я — на голубом глазу:
— Ну, вы же мне поможете...
Он засмеялся:
— Жук!..
Но помог. Я поучился полтора года и ушел. Скучно стало. Понял: ну не мое это — дизайн, завод, стены оранжевые, стены серые, зеленые, чтобы глаза успокаивали...
— Твои работы тушью вообще непонятного цвета, в них намешано столько всего...
— Когда хожу по художественным галереям, порой вижу яркие, красивые картины, писанные краской — не цветом, а именно краской. Для меня небо — не голубое, трава — не зеленая. Считаю, что художники за цвет прячутся. Цвет сам по себе, конечно, красив: красный, синий, добавь туда чуточку желтого — уже красота!.. Когда я рисую тушью, хочется, чтобы было понятно: эти картины тоже такие, из того же цвета родились. Но кроме цвета еще есть уйма всего, есть глубина и прозрачность — и я смешиваю черную тушь, коричневую, иногда добавляю чуть-чуть синей, чтобы цвет был... пограничный. Потому что трава не зеленая все-таки, а небо все-таки не голубое...
— Да, в твои работы в стилистике «сухой кисти по текучей туши» можно войти и зацепиться, лететь, плыть, медленно исследуя глубины...
— Это было еще в Бостоне. Жесткой кисти под рукой не нашлось, и я взял кусочек картона — старую визитную карточку, провел ею по бумаге, на которую плеснул тушь. И неожиданно почувствовал, что... Не могу передать. Темное пятно — и вдруг оно стало переходить в какие-то плавные линии, чувственные, фантастические. До этого я перепробовал много разного в поисках подходящей «сухой кисти», а тут понял: нашел ту самую, которую чувствую. Знаешь, когда рисуешь, ты понимаешь бумагу — она тебе помогает или мешает работать. И я просто стал писать вот этой карточкой. Ведь как обычно рождается картина? От общего — к мелочам. И это «общее» я стал делать визитной карточкой, а дальше уже мелочи прописывал. Получалась нереальная, необычная, совершенно особенная техника — течет широкий мазок, прозрачный и прихотливый. Потом взял электрический прибор, похожий на авторучку, только вместо пера на конце ластик, который вращается и которым тоже можно рисовать. Ткнул в тушь: стали возникать вытянутые полупрозрачные фигуры из сна... Вот так они и родились, эти туши, эта техника. Она мне и принесла золотую медаль в Швеции.
— И женские лица в самой их глубине — красивые, влекущие, загадочные... Они мягким карандашом прорисованы?
— Да, это карандашный рисунок. Штрихованный — ну вот как принтер работает. Если делать рисунок по такому принципу, возникает впечатление, что это фотография. В Сан-Франциско была галерея, в которой я выставлялся лет пятнадцать подряд. К владельцу однажды привязался некий американский художник и стал его уверять, что женские лица на моих картинах тушью — фотошоп. Он так долго приставал, что галерейщик упросил меня, дабы избежать кривотолков, продемонстрировать, как я это делаю.
— Ты провел мастер-класс?
— С одной стороны, я должен был послать его, но с другой — не хотелось портить отношения. Все-таки работодатель. При скоплении народа и в присутствии того, кто талдычил, мол, фотошоп, часа два сидел и рисовал... А в конце взял — и раз! — все стер...
— И какая была реакция?
— Ну, какая реакция? А-а-ах! Подобный случай у меня был еще в Питере в годы перестройки. Ресторатор попросил сделать оконный витраж. Договорились о гонораре, прямо скажу, весьма скромном по тем временам. Я сделал красивый витраж. Заказчик начал торговаться:
— Не могу столько заплатить, соглашайся на меньшую сумму...
Я заартачился. Тогда он привел аргумент:
— Слушай, у меня такое может сделать любой официант...
Готовую работу я взял осторожно в руки, приподнял и «отпустил на волю».
— Ладно, — говорю, — пускай твой официант рисует.
Стекло упало, разбилось. Жалко было невероятно. А на душе приятно стало. Потом, тоже в Питере, другой человек попросил написать... рыбок для зоомагазина. Я поначалу отказался. Не занимаюсь, дескать, ни рыбками, ни футболками, ни сувенирами. Потом глянул на него и думаю: «Надо же, рыбку ему нарисуй. Тут перестройка, тряпки, «варенки», футболки, бандиты... А этому рыбка нужна!» А животных, должен сказать, я о-о-очень люблю. И написал рыбку. Он заплатил, как и договорились, а потом обнял картину, прижал к себе: «Дома повешу!»
Когда мы с женой переехали из Бостона в Сан-Франциско, у меня уже было несколько готовых тушей. Стали искать, куда их можно пристроить. Нашли европейскую галерею, позвонили владелице Кассандре Керстинг. Она сказала: «Привезите одну, посмотрю». Мы привезли десять. Хозяйка взяла все, а заодно попросила показать, как это технически делается. Как тушь течет, какую брать бумагу. Я подробно растолковал. На следующий день звонит:
— Все получается, только не выходит широкий мазок. Объясни, чем ты его делаешь?
— Ну, это все равно, чем делать, — говорю, — может быть визитка, кредитная карточка, кусок картона, что угодно... Главное, чтобы тушь, пока еще свежая, текла.
— Сейчас попробую, — обещает Кассандра.
Звонит снова:
— Взяла свою визитную карточку — не получается!
— Забыл сказать, что визитка должна быть моя...
— Володя, а ты современный художник?
— Я, конечно, современный художник, но строго говоря, работы мои не относятся к «современному искусству». Потому что нет такого. Есть искусство и неискусство. Когда прихожу в галерею или музеи современного искусства, я вижу Шагала, Пикассо, Дали... Но огромно количество и того, что я бы назвал «самодеятельное искусство».
Сегодня могу объяснить, что такое художник. Понимаешь, художник — это человек без поводка, казалось бы, хочет работает, хочет — нет. А он работает все время: глаза цвет фиксируют, нос — запахи цвета, сердце — эмоции цвета. Иногда смотрю на какую-то зеленую дверь, а она, оказывается, розовая. Я слышу: «Витковский всю жизнь дурака валяет!» А ведь не дурака я валял. Я работал, все время скопидомничал, копил все это, копил. Художник не должен постоянно махать кистью, он должен накапливать взрыв... Можно сколько угодно вертеть головой, думу думать, что-то изобретать, и... ничего не получится — должен взрыв случиться, кураж некий. И ты должен быть один. Это очень важно. Раньше когда работал, я слушал музыку: Бах, Шопен — казалось, это меня поднимает. Никуда это не поднимает, просто бросаю все и сижу слушаю, наслаждаюсь. А тут я был один! И один на один с материалом придумал технику и сделал работы, которые мы с тобой сейчас обсуждаем.
— Словом, художник — профессия серьезная?
— Серьезнее не бывает. Но приходится играть дурачка, чтобы не сойти с ума. Расскажу интересную вещь: когда я появился на подводной лодке, там все было серое-серое, это же военно-морской флот — серые корабли на параде и внутри все серое, металлическое. Короче, камера пыток, в которой жарко и пахнет соляркой. Через год, может меньше, перед уходом в Сирию наша лодка оказалась единственной, где дизели были покрашены в цвет слоновой кости. Мой дизель, за который я отвечал, всегда сиял чистотой, я его все время протирал, протирал. А потом взял и украл краску, которой красили адмиральский катер — слоновую кость, и покрасил собственный дизель. Всем нашим понравилось! Парни побежали, раздобыли красной, синей краски. У нас в распоряжении имелось много всяких труб, я и их покрасил. Одна, воздушная, стала синей, гидравлика — красной, масляные трубы — желтыми. За ночь мы покрасили весь свой отсек. Наутро заглянул механик и витиевато выругался, я понял: испугался. Следом пришел командир. Посмотрел, посмеялся. Так в плавание и ушли — разноцветные.
— Когда художественная специальность стала тебя кормить?
— Кормить полноценно она меня стала недавно, а поить — с самой первой попытки. С той, австралийской, в 1969-м, когда мои акварели напоили пивом не только меня, но и весь пароход!
— В твоей жизни юмор играет большую роль...
— Да, это — главное. Когда мы с женой Мариной отправились в эмиграцию, первым пунктом стала Италия, и там оказалось все достаточно сложно, но многочисленные истории, происходившие с нами, были освящены большой долей юмора. Я даже работы свои продавал в Риме парадоксально-юмористически. Взял этюдник и пошел на улицу рисовать. Работа не шла — не получалось, и все. Уже хотел было все замазать... Бежит мимо какой-то итальянец и на бегу, жестикулируя, кричит: «Куплю твою картину на обратном пути» — и час называет Думаю, ну, раз хочет... И стал дописывать. Итальянец не обманул — вернулся и деньги вручил.
— Как вы жили накануне отъезда?
— Я тогда окончательно решил, что не хочу работать ни в каких институтах, ни в каких конторах рогов и копыт, а хочу работать для себя. Очень часто, как бы это лучше объяснить, я «подвешивался», то есть отдавал в какую-то контору паспорт, оформлялся, и кто-то официально под моим именем получал деньги, а я сидел дома и писал картины.
— Удавалось на эти «писания» жить?
— Еще как! Примерно за год до отъезда художникам разрешили продавать картины на улицах в специально отведенных местах. Да и вообще атмосфера тогдашнего Питера — шел 1987 год — сильно изменилась: такое ощущение возникло, словно ворота открылись. Ко мне явился старый дружок Серега и сказал, что будет продавать мои картины на Невском. Я ему сначала — натюрморты, то да се. Он просит: «Слушай, хватит всякие цветы совать! Ты мне бабу голую сделай!» И притащил голландский почему-то плакат со знойной латиноамериканкой: копна иссиня-черных курчавых волос, капризный рот и неприступный взгляд. Просто прелесть какая секс-бомба. Дева выходила из воды и была одета... нет, раздета в белую мокрую мужскую рубашку. «Напиши, — потребовал Серега, — картину маслом». Так у нас родилась операция под кодовым названием «Баба в болоте». Первую картину продали за пятьдесят рублей. Ушла со свистом в течение пятнадцати минут после появления на Невском. Весь следующий день Серега требовал еще таких же баб. Я упирался, но тяга к легкому заработку оказалась сильнее.
Моя официальная зарплата тогда была семьдесят пять рублей. Написал младшую сестренку первой. Толпа возбужденных любителей живописи чуть не передралась из-за нее. А потом я опять уперся категорически: ну сколько можно! Серега ушел злой и обиженный. На следующее утро, когда он встал «за прилавок», его уже ждала очередь. «Бабу принес?» — вопрошала толпа. И я, каюсь, отступил перед волеизъявлением народа. Сколько я их сделал, этих баб! И деньги были, и слава — местная. Бабы мои выстраивались в колонны, маршировали на Невский, оттуда получали разнарядки: кто — на запад, кто — на восток. Одни оставались в Ленинграде, другие отправлялись в Париж, третьи — в Финляндию... Одну мы даже встретили потом в Америке. Цены у Сереги росли, прогрессировали... Последние бабы уходили уже за двести пятьдесят рублей каждая. (В Италии, по дороге в Штаты, мы прожили год, и бабы нас кормили — итальянцам они тоже понравились.) Другие мои картины Серега даже не доставал из мешка. Выставлял только «Баб в болоте», а продав их, сразу смывался. Я понял: клонирование следует отменять, и немедленно. Объявил: «Все, друг, кончились бабы».
— Решил сам заняться реализацией своих работ?
— Нет. У меня не было и мысли оставаться в России. Я понял: эта свободная жизнь ненадолго. Поостыв, обещал Сереге, что найду художника, который заменит меня у «бабского» конвейера. Одна знакомая, которая окончила Мухинское училище, согласилась. Но увидев мою «Бабу в болоте», неожиданно заявила: «Это очень хорошо. Я так не смогу...»
— Знаешь, я согласна с твоей женой — «в бабе той несомненно что-то было». А откуда взялись легионы твоих лихих и крутобедрых прелестниц с пышными ягодицами?
— Тебе тоже нравятся, да? Многие юмора не понимают. «Караул! — кричат. — Кич, дурновкусие!» Я просто как-то передачу посмотрел про девушек-моделек, по подиуму ковыляющих, анорексичных таких. Тощие, есть не хотят или не могут, сознание теряют. И решил собственный модельный образ сделать. Модели заложил изначально размер 3ХL. Это шутка была, а потом все так серьезно пошло, но и весело раскупалось. Столько счастливого и здорового юмора, столько прелести я увидел в этих моделях...
— Сейчас рубенсовские модели на всех подиумах. Мужчины снова их оценили. Короче, ты зрил в корень?
— Я глядел «в попу».
— Вот утверждаешь: мол, всегда знал, что не останешься. Но оставался. Кто подтолкнул на отъезд в неизведанное?
— Жена. Марину я засек в троллейбусе. За год до отъезда. Привязался. Познакомился. Подробности пропустим. Первый раз, когда пришел к ней в гости, принес бутылку вина, курицу и застал там веселую голодную компанию. Были две ее подруги, студентки-американки. Одна собиралась замуж за русского парня, который тут же начал мой куриный дар со знанием дела потрошить и запекать. А другая... Маня замечает то ли в шутку, то ли всерьез: «Если хочешь уехать, вот, пожалуйста, первая девушка уже занята, а вторая может увезти тебя!» Я так хотел уехать! Но... уже не мог. Потому что встретил Маню!
Стали мы с Мариной жить. Она молчала-молчала, а через какое-то время спрашивает:
— Мама интересуется, ты жениться на мне собираешься или как?
Я подумал-подумал.
— Давай, — отвечаю, — поженимся и валим отсюда.
— А что я там делать буду? — заволновалась Марина.
— Все что угодно, у тебя вон какой английский!
— А ты что там делать будешь? — спрашивает она.
— Ха, — говорю, — английский все знают, а рисовать мало кто может.
Уехали пятнадцатого января 1989-го. В Вену. Я сидел в самолете у иллюминатора и смотрел вниз. И вдруг кончилась черная земля, кончилась как по линейке, и — зелень. А по радио объявляют: «Мы пересекли границу Советского Союза». У меня было ощущение как у собаки, которая потерялась и вдруг...
— Ты так замечательно вспоминаешь те годы. Ностальгия?
— Живя в России, я все время думал о пароходах, имея в виду: как же мне попасть туда, в дальние страны? Я не был антисоветчиком, мне было глубоко плевать на политику, просто хотел уехать. Когда зашел в троллейбус и увидел Марину, вся маета закончилась. Я эту тему закрыл. Думал уже только о Мане. А потом она мне сделала предложение руки и сердца, и мы отправились в дальние страны вместе.
— У Иосифа Бродского есть знаменитые стихи, которые все кому не лень цитируют: «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать...»
— Нет, это не мой случай. Да и сам Бродский так и не собрался на Васильевский остров.
— Два года назад ты написал его портрет, который скоро переедет в Петербург и займет место в музее «Полторы комнаты». Ты ведь писал его с натуры.
— С натуры, но — по памяти. С Бродским я познакомился где-то году в 1993-м или 1994-м, когда он приехал на два дня в Бостон к моему приятелю Леве Левитину, университетскому профессору. У Левы и остановился и в первый же вечер выступил в его доме, где собралась большая компания любителей поэзии, а на следующий день в другом месте. Признаюсь, поначалу Бродский мне увиделся этаким брюзгой, всех он подкалывал, со всеми спорил. Суровый, во всем и во всех сомневающийся. Кто-нибудь что-то скажет, обязательно оспорит — нет, это не так... А потом я вгляделся немного пристальнее и сообразил: просто поэт очень хорошо относился к своим друзьям, в данном случае к Леве, с большой любовью. А вот чужие... Ему надо было сначала как-то свыкнуться с их присутствием, с теми, которых не знал. А компания в Левином доме собралась тогда довольно большая и разношерстная — человек десять-двенадцать.
На следующий вечер снова встретились. Я в то время какие-то стихи Бродского уже читал, хотя признаюсь честно — не особый ценитель и любитель поэзии, и они мне нравились. Нравился его ритм, будто он берет и краской забивает холст, попадая именно туда, куда надо. И в тот раз, в доме у Левы, поэзию Бродского я воспринял именно так. А в некоторых стихах даже создавалось впечатление, что он вбивает краску в холст молотком.
Я сидел, слушал и запоминал его лицо, движения, интонации... Ведь что обычно первым отмечаем, встретив незнакомого человека? Глаза! Именно глаза! А у Бродского в лице главными были рот и мимика. И это было что-то особенное, с подобным я встретился впервые.
— Тебе-то самому не хочется еще раз увидеть Питер, Васильевский остров? Ты ведь так и не был там после отъезда?
— Нет, не был. Мы вот разговариваем с тобой — легко, весело. А вспоминать все это — нелегко.
Подпишись на наш канал в Telegram