Вся его жизнь, цели и пристрастия крутились вокруг двух определяющих понятий: «махо» и «маха». Сам он, конечно, считал себя махо (или, как теперь говорят, мачо). А идеалом женщины для него была маха...
Люди, которых называли махо, были ни на кого не похожи, это чисто испанский тип, уникальный. Самое низкое сословие, грубое простонародье, трущобная беднота, наделенная, однако, поразительным чувством собственного достоинства, самоубийственной отвагой и редким даром щегольства, своеобразным шиком.
Махо были бандитами — работать им не позволяла гордость, зато совершать преступления почиталось за честь. А махи — их спутницы — были страстными красотками с особым стилем, исповедовали свободную любовь и умели постоять за себя, мгновенно вытаскивая нож, спрятанный в юбках, или складную наваху, такую же, какую затыкали за пояс их мужчины.
С детства он хотел быть махо. Да, собственно, и был им. Резкий, бесстрашный, рисковый и вечно прущий напролом. Он был «из простых», но, конечно, всячески бравировал мифическими аристократическими корнями, как все они, горделивые уличные наглецы. И к изначальному имени — Франсиско Хосе Гойя-и-Лусьентес — едва получил возможность, не преминул прибавить частицу «де». Де Гойя-и-Лусьентес.
Отец его Хосе Гойя — сын крестьянина, сам — ремесленник, золотивший различные изделия вплоть до церковной утвари. А вот мать Грасиа Лусьентес как раз и настаивала на дворянском происхождении, однако доподлинных доказательств не имела, зато оснований — примерно как у всех: каждый крестьянин, сражавшийся в прошлом против мавров, претендовал на статус идальго и задирал нос.
Франсиско родился тридцатого марта 1746 года в деревне Фуэндетодос провинции Арагон близ Сарагосы. У него было два старших брата — Камилло, впоследствии ставший священником, и Томас, который пошел по следам отца. Дружны они и в детстве не были, а когда выросли, отношения совсем разладились: братья, поначалу и в грош не ставившие Франсиско, назойливо вынуждали поделиться богатством, стоило тому добиться успеха. Как бы они ни претендовали на благородное происхождение, подкрепить его воспитанием и образованием не получалось, и Франсиско до конца жизни писал с дичайшими ошибками, страдая от насмешек над неотесанностью.
В пятидесятые годы они жили уже в Сарагосе. Там-то Гойя-подросток и увидел вблизи те самые идеалы мужской и женской привлекательности — махо и мах. Он впитывал не только их язык и обычаи, но и сам поразительный испанский дух — espan~olismo. Они исповедовали национальные традиции и носили национальные костюмы. Мужчины — короткие штаны, шарф вместо пояса, огромные шляпы и непременный длинный широкий плащ капу: завернешься в него — и останешься неузнанным. В конце концов правительство даже запретило капы, но романтические разбойники махо плевать на это хотели.
Махи щеголяли мантильями, шалями и гребнями, дерзко укорачивали юбки и углубляли вырезы лифов, не оставляя простора воображению. Эти женщины были горячи и необузданны в любви, чарующе бесстыдны в поведении и речах, ревнивы и скоры на расправу с неверными возлюбленными или соперницами, думать не желали о замужестве, но при этом хранили верность избранникам. Навахи они доставали в секунду, использовали бестрепетно и с равным мастерством пели, плясали и играли на гитаре. Франсиско с разбегу бросился в этот мир и навсегда присягнул его законам, напоминающим корриду с отчаянной смелостью тореро, когда триумф, кровь и риск — все напоказ, поскольку на миру и смерть красна, а уж такая гибель и вовсе почетна.
В тринадцать Франсиско пошел в ученики к местному художнику и три года под его руководством копировал гравюры. Даже получил первый заказ — сделал церковную раку для мощей. Эта работа потребовала от него усердия, но ничуть не добавила благочестия, и вскоре мальчишка вляпался в серьезную переделку. Как ни парадоксально — из-за церковных дел. Он выступил зачинщиком массовой уличной драки... между прихожанами!
Паства церкви Нуэстра-Сеньора-дель-Пилар вступила в бой с конкурентами из соседнего храма, и дело кончилось несколькими убитыми. Вожаку — подростку Франсиско — грозил суд инквизиции. И тогда он попросту сбежал в Мадрид. Там земляк, художник-тезка Франсиско Байеу, помог с обустройством.
Увы, ума-разума не прибавилось, имидж махо требовал подкрепления, и дерзкий юнец совершенно слетел с катушек. К тому же провалился — и весьма позорно — при поступлении в Королевскую академию Сан-Фернандо. Горячая кровь и избыток свободного времени сделали свое дело: Франсиско сорвался с цепи: пил и буянил, водил дурные знакомства, кутил с проститутками и уличными плясуньями, дрался на кулаках и дуэлях... Одна привела к новому побегу — на сей раз и вовсе в Италию. Под благочестивым предлогом продолжения образования, а на деле — чтобы не угодить в тюрьму.
Денег не было совсем, зато бесшабашности не занимать. Долго Гойя не думал — и присоединился к группе бродячих тореадоров. Это опасное занятие кормило его неплохо, в боях с быками отчаянный махо проявлял смелость и ловкость, получая в награду не только деньги, но и уважение мужчин, а главное — внимание женщин. В изобразительном искусстве ему, может, и оставалось много чему учиться, а вот в искусстве соблазнения юноша весьма преуспел — и вновь ходил по краю, рискуя головой. Например соблазнил монахиню, затем дочь вельможи...
По краю, кстати, ходил не только в переносном смысле: однажды залез на купол собора Святого Петра, прогулялся по карнизу и нацарапал свои инициалы. В свободное время он, впрочем, успевал рисовать — только не римскую античность и ненавистные гипсовые слепки, а улицу, бытовые сценки, интересные типажи.
В 1763 году Гойя приезжал в Испанию. Снова штурмовал Королевскую академию — и опять провалился. Но унывать не стал, а поехал домой в Сарагосу, где на одном только апломбе урвал заказ на роспись фресок той самой «своей» церкви Нуэстра-Сеньора-дель-Пилар. И справился, удивив оригинальностью, барочной яркостью, интересной композицией, не выходя при этом за рамки.
Тем временем дошли слухи, что старый приятель Байеу пошел вверх в столице, и порядком заскучавший в своем городишке Гойя направился к нему. Обнаружил, что успехи земляка еще внушительнее, чем болтали: Байеу теперь был ни много ни мало придворным живописцем Карлоса III! Тут уж не зазорно отринуть гордость да и поучиться у тезки, не беда, что тот совсем ненамного старше. Гойя усердно трудился под руководством покровителя, а затем рискнул поучаствовать в конкурсе Пармской академии художеств. Представил историческую картину с велеречивым названием «Ганнибал устремляет взгляд на Италию с высоты Альпийских гор» — и удостоился второй премии.
После этого пошли заказы: испанская знать предпочитала либо античные, либо религиозные сюжеты, и Франсиско исправно их осваивал. Его хвалили — были в этих работах свежесть и смелость, щедрый свет и цвет.
У Франсиско Байеу подросла сестра Хосефа. Брак с ней был Гойе во всех отношениях выгоден, девушка ему нравилась, и в 1773-м они поженились. Чтобы свадьба точно состоялась, ушлый жених барышню соблазнил, так что под венец невеста отправилась на пятом месяце беременности. История не сохранила точного числа, но детей жена Гойи родила минимум пять (максимум — восемнадцать). Все они, кроме одного, умерли в раннем возрасте. Остался только Франсиско Педро Хавьер, рожденный в 1784 году.
Всю жизнь муж будет изменять Хосефе, а она — терпеть и делать вид, что ничего не замечает, да и до того ли было ей, беременной едва ли не каждый год? Однако всю жизнь он старался, чтобы жена ни в чем не нуждалась, и в этом видел свой долг — в конце концов, потратил же с первых крупных заказов такую сумму на парадную карету и лошадей, какой его отец за всю жизнь не заработал! А разве не покупал он жене деликатесы от куропаток до шоколада? Напишет ее Гойя всего однажды и в историю войдет портретами совсем другой женщины, с которой Хосефе и в голову не придет состязаться.
Брак, принесший жене столько боли и горя, мужу открыл новые просторы в карьере: то, чего Байеу не сделал бы для приятеля-ученика, он охотно делал для родственника-зятя. Заказы текли рекой — один другого выгоднее.
Еще лучше дело пошло, когда Гойя получил место с регулярным доходом в Королевской шпалерной мануфактуре — и взялся за серию для столовой принца Астурийского во дворце Эскориал. Принцу предстояло однажды стать королем Карлосом IV. Страстный охотник Гойя заполнил картоны тематическими сценами, текстильщики перенесли их на гобелены, и не менее страстный охотник — наследник престола остался весьма доволен. Настолько, что заказал панно уже для другой своей столовой — во дворце Прадо.
Гойя, безусловно, обладал самобытностью, но пока невольно загонял себя в общепринятые рамки, «как у других». Как поймать собственную волну, до поры не знал. Помог случай: возможность копировать и гравировать картины великого Веласкеса — их как раз купили для королевского дворца в Мадриде. В процессе работы Франсиско разобрался, как это сделано, а затем сумел на основе гениальных полотен найти нечто свое — в темах, видении, собственной манере мазка, цветовых и композиционных решениях.
Махо и махи его детства и юности не шли из головы — Гойя вдохновлялся в первую очередь их верностью национальным традициям. Собратья по цеху хватались за заказы парадных портретов или поставляли религиозные сюжеты — верное дело, беспроигрышный вариант. А он попробовал отпустить себя и делать что хочется — и кисть, как волшебная лоза, повела его к теме народной жизни, глубинной Испании с ее сочными фруктами, терпким вином, кружевными мантильями, костяными гребнями, острыми кинжалами, каменными арками, сумрачными сводами, жарким солнцем, страстной музыкой, горячей любовью и гордой гибелью.
В 1779 году Гойю представили Карлосу III. Он показал четыре картины. Король выказал благосклонность. Дебют живописца при дворе единодушно сочли более чем успешным, после этого его радушно приняли наконец в Королевскую академию Сан-Фернандо, да еще и стипендию выделили.
Вдохновленный успехом, Франсиско замахнулся на место придворного художника. Вот только действующий придворный художник, его шурин Байеу вовсе не обрадовался, заревновал и делить место не захотел. Они поссорились, а когда Гойе пришлось под руководством Байеу расписывать купол собора в Сарагосе, и вовсе разругались. Начальник придирался и требовал бесконечных переделок, зять злился, ерепенился и отказывался, жаловался руководству из духовенства, но подчиниться все-таки пришлось.
Гнев застилал Гойе глаза, и он яростно строчил в письме другу: «Вновь и вновь я обращаюсь к Богу с просьбой освободить меня от вспыльчивой гордости, которая овладевает мною». В итоге он так оскорбился, что надолго забыл дорогу в родную Сарагосу.
А все — «махизм», пронизывающие его личность свободолюбие и вольнодумство. Время не обтесывало Гойю — и не обтешет на самом деле никогда. Однако дерзость и отсутствие благочестия ничуть не мешали Франсиско прилично зарабатывать религиозной живописью. Особенно после того как его алтарный образ «Святого Бернардина Сиенского, проповедующего перед Альфонсом V Арагонским» в Королевском соборе Святого Франциска Великого в Мадриде снискал самые лестные похвалы короля и глав церкви. Кстати, рядом со святым «скромный» Гойя изобразил себя. Он и впредь будет это делать, перемещаясь из реальности в картину и появляясь то тут, то там, вплоть до королевского семейства.
В 1785-м художник стал вице-директором живописного отделения академии — той самой, куда два раза проваливался, а через год его пригласили ко двору Карлоса III. На сей раз Байеу не сопротивлялся: в первую очередь он был карьеристом и царедворцем. Зарабатывать Гойя не очень-то умел, расчетливость никогда не была его сильной стороной, поэтому просил за работу незаслуженно низкую плату. Зато заказов оказалось столько, что он буквально не успевал их выполнять и порой мечтал, чтобы клиентов стало поменьше. Вместо этого пришлось перейти на потогонный, почти конвейерный режим, выполняя заказы в рекордно короткие сроки. Как при этом он успевал крутить романы — загадка, однако возможность находил.
После смерти Карлоса III в 1788 году на престол взошел его сын, симпатии которого Гойя снискал охотничьими шпалерами, и вожделенная должность была немедленно пожалована. «Так случилось, что отныне я — придворный художник. Трудно свыкнуться с мыслью, что мой годовой доход теперь составит более пятнадцати тысяч реалов», — хвастался он другу. Теперь новый любимчик двора всюду зван, обзавелся блестящими связями: тут тебе и инфант Луис, и герцог Осуна, и министр Хосе Флоридабланка, и фаворит супруги короля Марии Луизы дон Мануэль Годой. Все эти аристократы, придворные дамы и кавалеры, знатные сеньоры и сами король с королевой благоволили ему, осыпали дарами и милостями... А еще Франсиско впервые в жизни получил доступ к цвету науки и искусства, завел дружбу с поэтами, философами, художниками и учеными.
Тем временем Европа содрогнулась, наблюдая Великую французскую революцию, казни аристократов и толпы, скандирующие: «Свобода, равенство, братство!» Кто-то ужаснулся — а кто-то проникся идеей справедливого общества. Среди вторых был вольнолюбивый махо Гойя.
Он видел, как испанская знать распутничает и разоряет страну. Видел непристойное упоение роскошью, ненасытное соревнование в богатстве, бесконечные пиры, пышные празднества и запредельно дорогие прихоти. При этом художник хорошо знал, как живут бедняки, да ему и не давали забыть, то и дело будто шутя проходясь насчет происхождения. Горячая кровь махо не раз стучала у него в висках, но во дворце не место корриде и открытому бою, здесь нужно интриговать, следить за каждым словом и интонацией, скрывая свои истинные мысли и намерения. Здесь были не быки, а волки, с которыми — по-волчьи выть, поэтому именно в тот период Гойя присоединил к своей фамилии аристократическую приставку «де» как амулет, защищающий от презрения снобов.
Увы, изящного придворного из него никак не получалось — мятежный дух нет-нет да и прорывался. Однажды брякнул в присутствии короля какую-то дерзость — и был в 1790-м отослан из Мадрида проветриться, подумать о своем поведении. Впрочем, это было ерундой по сравнению с тем, как пострадали иные друзья Франсиско, с которыми завоевывавший авторитет король по традиции «новой метлы» обошелся куда суровее.
Что произошло зимой 1793 года, толком никто не понял. В Кадисе, где Гойя гостил у друга, он заболел чем-то странным и загадочным. Позже исследователи будут делать предположения, что же все-таки это было: нераспознанный вирус, последствия сифилиса, отравление мощным ядом, обширный инсульт?
Его разбил паралич с частичной потерей зрения, и несколько месяцев все ждали смерти несчастного (шурин Байеу скорбно готовился к похоронам). Однако не таков был махо Гойя, против всех ожиданий взял да и выжил. Навсегда с ним остались периодические напоминания о перенесенном недуге в виде мигреней, временной слепоты, непроизвольных сокращений мышц и скованности правой руки, а частичная и усиливающаяся с возрастом глухота стала следствием постоянным.
Он так тогда намаялся и так недоверчиво принимал свое исцеление, что в кои веки позволил себе творить для души. И написал несколько работ: «Уличных комедиантов», «Смерть пикадора», «Пожар в ночи», «Кораблекрушение» — маленькие картины, с помощью которых забывал о болезни и слабости, отвлекался и давал волю фантазии. Именно они прочертили рубеж между прежним художником Гойей — и новым. Будто телесный, физический кризис повлек за собой кризис душевный, творческий — и после него появился уже изменившийся человек, побывавший за всеми пределами, узнавший какую-то великую тайну, но по пробуждении ее забывший и теперь мучительно ищущий наяву.
Он много думал о потустороннем, о мистике и смерти, о темных закоулках человеческой души, зле и страданиях. И написал мрачнейшую картину «Суд инквизиции», квинтэссенцию этих размышлений, где есть приговоренный, ожидающие приговора люди и судьи-монахи, где все темно и призрачно, а свет нужен лишь для того, чтобы подчеркнуть тень. Ничего подобного он еще не делал. Впечатление эта работа оставляла беспрецедентное: уродливое и страшное одновременно казалось красивым и притягательным.
Гойя, конечно, даже не догадывался, что этим циклом «для себя» открыл эпоху романтизма в живописи. Понимал одно: что никому и ничему не подражает, даже самой природе. Однажды он напишет: «Где люди находят в природе линии? Я вижу одни лишь темные тела и светлые тела, плоскости, которые приближаются, и плоскости, которые удаляются, рельефы и пустоты. Мой глаз никогда не видит ни линий, ни частностей. Моя кисть не должна видеть лучше, чем я».
Стоило Франсиско вернуться в Мадрид, как скончался Байеу, недавно собиравшийся его хоронить. Зятю и отошло место директора живописного отделения Королевской академии. Он снова очутился в гуще светской жизни и барахтался в лавине заказов — а на пороге уже поджидала любовь всей его жизни, которой предстояло стать легендой.
Она имела невероятно длинное имя и очень высокий титул. Ее происхождение было покруче, чем у сидящих на троне Бурбонов: Мария дель Пилар Тереса Каэтана де Сильва и Альварес де Толедо. Супруга герцога Медина-Сидония, маркиза Виллафранка, Хосе Мария Альвареса де Толедо и Гонзага. Дочь герцога де Уэскара. Наследница дедовского титула герцогов Альба, символа предельной жестокости и неумолимости. Замуж она вышла в двенадцать, после чего титул герцога Альба достался мужу, которому едва исполнилось восемнадцать. Богатством чета обладала непредставимым, собственно, никого в Испании богаче не было.
Помимо происхождения и состояния герцогиня слыла еще первой красавицей страны. Ей наперебой пели хвалу, и Мария Тереса Каэтана ее заслуживала, поскольку поразительная красота в ней сочеталась с редким умом, очарованием, остроумием, свободой мысли и слова и экстравагантностью. Она могла позволить себе любой вызов и нарушение правил — и, прямо скажем, не пренебрегала этой возможностью. Слухи о ней ходили по всей стране — от светских гостиных до сельских трактиров. Одни утверждали, что высокомерная гордячка никого вокруг не замечает, другие рассказывали, что она запросто может обсудить с уличными мальчишками бой быков, третьи шептали, что беспутна и развратна, четвертые восхищались ее благочестием.
Она то увлекалась всем французским, подхватив знамя казненной Марии Антуанетты и едва не превосходя ее в неуемном прожигании жизни, то ударялась в патриотизм, но не забывала найти повод для ссоры с королевой-итальянкой, которую терпеть не могла. Когда Костильярес убивал быка в честь королевы, публика молчала, но если тореро заваливал его в честь герцогини Альбы, ревела от восторга. Женщины страстно завидовали ей, мужчины страстно в нее влюблялись. Сама же она воспылала чувствами к придворному художнику — первому и главному в стране, чего уже никто не оспаривал. У нее должно быть все самое лучшее, а Гойя — лучший.
Однажды она пригласила его в гости — вместе с высокопоставленными вельможами, до этого Франсиско видел прекрасную донью только издали. И немедленно влюбился... Их разделяло шестнадцать лет: ей тридцать, ему уже к пятидесяти. Вскоре Гойя признался в письме: «Теперь я знаю, что такое жить». Он писал ее портреты и в каждом зашифровывал их связь, иногда с почти вызывающей открытостью. Герцог Альба внезапно умер в сорок лет, детей супругам Господь не дал.
В 1795 году Мария Тереса Каэтана впервые позировала Гойе — в белом платье с красным кушаком и с красным бантом в волосах. У ног — собачка, символ верности. Супругу или уже дону Франсиско? Кто знает.
Через два года после смерти герцога на портрете она в трауре — но все с тем же красным кушаком. И весь ее облик воплощает не столько знатную даму, сколько ту самую маху. Гойя, может, и влюбился в нее так безоглядно именно потому, что увидел этот парадокс: высокородная аристократка в душе была махой до мозга костей, свободной, страстной и безоглядной.
Внимательные зрители заметили на портрете и надписи «Альба» и «Гойя» на ее перстнях, и то, что она указывает пальцем на фразу на земле «Только Гойя». На случай прямых вопросов у Франсиско имелся ответ-камуфляж: герцогиня, мол, с присущим ей апломбом утверждает, что только первый живописец Испании достоин ее запечатлеть. Но никто не посмел спросить. Всем и без того было все понятно.
Зато никто никогда до конца не понял насчет «Мах» — одетой и обнаженной. Две эти картины — два главных магических шедевра Гойи. «Маха обнаженная» сразу же стала скандалом, да таким, что ее пришлось прятать от инквизиции: изображение нагого женского тела в косной католической стране было под строгим запретом, так что видели полотно лишь единицы. Это стало первым «прорывом». Вторым — хитрость, к которой до Франсиско никто не прибегал: обе «Махи» изображены в одной и той же позе. Работы заказал фаворит королевы Мануэль Годой. Вот только кто на них изображен?
Вовсе не факт, что Мария Тереса Каэтана. Может, это подруга Годоя — Хосефа де Тудо (ходили слухи, что он тайно с ней обвенчан). Или любовница Гойи, некая широко известная в узких кругах испанская танцовщица? Внук живописца впоследствии утверждал, что модель — неизвестная девушка, которую привел знакомый священник и которая так нуждалась в деньгах, что согласилась позировать. Больше всего людям, конечно, нравилось угадывать в «Махе» герцогиню Альбу. Хотя сходство странное: оно заметно в лице, но совершенно отсутствует в теле. Герцогине на момент создания картин было уже тридцать пять, натурщица явно много моложе. Да и непонятно, с какой стати Годою заказывать портреты вечной обидчицы-занозы его покровительницы.
Версия эта была столь живучей, что спустя многие годы оскорбленные потомки герцогини устроили целый аттракцион в надежде доказать, что скандальные картины не имеют к ней отношения: вскрыли захоронение, собирались измерить кости и сопоставить пропорции. Но ничего не вышло: гроб уже был осквернен солдатами Наполеона, над прахом они поглумились, в частности сломав кости ног, так что измерять и сравнивать было особенно нечего. Да если бы и было, трудностей все равно не избежать: для Гойи-портретиста характерны некоторые особенности — он играл с пропорциями, мог запросто заузить талию, а руки и ноги написать несоразмерно крошечными. Просто потому что так ему казалось правильнее.
С «Махами» Годой придумал хитрость, которую спустя два столетия повторят производители пикантных сувениров вроде авторучек с картинками. Два полотна соединили хитрым механизмом на шарнирах. Их поворачивали, дернув за шнурок, — и вуаля! — «Маха одетая» сменялась «Обнаженной», будто женщина раздевалась на глазах у изумленной публики.
Правда это или нет, доподлинно неизвестно, но согласно легенде, связь Гойи и герцогини Альбы продолжалась несколько лет и походила то на безумную карусель, то на горки с головокружительными подъемами и спусками. Вокруг пары роилось множество слухов. Говорили, что герцог умер не просто так, а стараниями супруги: дескать, муж-рогоносец хотел изгнать живописца из Мадрида, а Каэтана предпочла избавиться от него самого, призвав в сообщники страстно в нее влюбленного доктора Пераля. Еще говорили, что греховный роман обернулся мистической карой для семьи Гойи. Он, дескать, ради встреч с любимой посмел несколько раз солгать королеве — мол, дочка у него тяжело болеет. А дочка и вправду внезапно скончалась...
Но им было не до слухов, проблем и без того хватало. Характеры и темпераменты задали почти невыносимый темпоритм — стремительное сближение сменялось резким отторжением и охлаждением, то взрывался Гойя, то изменяла Каэтана, вспышки ревности чередовались со страстными примирениями в извечном шаге от любви до ненависти и обратно. Теперь Гойя изображал возлюбленную уже не с былым благоговением счастливого избранника. В его штрихах и мазках подчас прорывалась настоящая ярость, и особенно это заметно в серии офортов «Капричос» — там безошибочно узнаваемая герцогиня выглядела настоящим дьяволом в юбке.
Эта серия из восьмидесяти листов вызвала колоссальный скандал, обвинения в безбожии и нападках на священников. Да, это карикатуры, и весьма злые, но за ними стоял протест против несправедливости. Гойя ведь так до конца и не оправился от болезни и к тому же был совершенно издерган любовью, вдобавок страдал от глубокого душевного кризиса: все, о чем когда-то мечтал, — успех, деньги, слава, статус — достигнуто, но это не принесло покоя. Его одолевали внутренние демоны.
Мир вокруг — развращенная знать, лицемерие духовенства, невежественный нищий народ — угнетал, и не было способа выплеснуть гнев, кроме как через рисунок. Он обличал пороки: сластолюбие, жестокость, суеверия... Разбойники, монахи, старые сводни, щеголи-кавалеры, ведьмы, звери, махи пили, дрались, врали, объедались, отправляли мерзкие обряды, удовлетворяли похоть, плели заговоры... От этих листов невозможно оторвать глаз, содрогаясь от омерзения и восхищаясь каждой линией.
Гойе опять всерьез грозило тесное знакомство с инквизиторами. Спасло его лишь вмешательство короля. Карлос IV проявил редкое великодушие: принял в дар офорты, публично заявив, что не видит в них намеков на критику монаршей четы, придворных или духовенства, еще и выделил содержание сыну художника. На какое-то время все успокоилось.
Успокоился и дон Франсиско. Если можно назвать спокойствием апатию и тоску, ведь женщины, ставшей его вдохновением, наваждением и проклятием, больше не было на этом свете. Каэтана окончательно бросила его в 1797 году, предпочтя очередного молодого любовника, а через пять лет умерла. Как и муж — всего в сорок . Официально причиной смерти назвали стремительно развившийся туберкулез. Но слухи сопровождали герцогиню и после смерти. Шептались об отравлении, о самоубийстве — мол, красавица не захотела стареть. Еще шушукались, что пыталась избавиться от беременности и погибла от кровопотери. Завещание герцогини Альбы потрясло всех — солидные суммы она оставила каким-то актерам, бедным студентам и тореадорам, найденному у одного из ее замков подкидышу, сумасшедшему монаху... Гойе досталось простое кольцо.
Мир стал тусклым и скучным. Франсиско казалась естественной нарастающая глухота — ничего не хотелось слышать, можно было остаться наедине с красками. Но жизнь такой возможности не давала.
Карлос IV был правителем слабым и безвольным. Страной фактически управлял фаворит его супруги Марии Луизы — пресыщенной и готовой спустить на свои прихоти, кажется, всю испанскую казну, все тот же Годой. Все это проницательный Гойя, к слову, отразил в парадном портрете королевской семьи. А уж когда Бурбоны впустили в страну наполеоновскую армию и французы начали вести себя как захватчики, все окончательно пошло вразнос. Грянула революция.
Семнадцатого марта 1808 года толпа напала на дворец Годоя. Тот бежал, королю пришлось отречься от престола. Его преемника Фердинанда VII Наполеон силой вынудил также отказаться от трона в пользу своего брата Жозефа Бонапарта. Испанцы объявили герилью — партизанскую войну, подавленную с чудовищной жестокостью и потопленную в крови.
Где был в это время придворный художник Гойя? Как ни странно — при дворе. Жозефу он понравился настолько, что политические взгляды можно было вынести за скобки. Дон Франсиско продолжал писать портреты вельмож. Правда гонораров не получал, и в дальнейшем этот факт очень ему пригодился.
В 1812-м тихо скончалась Хосефа — постылая, наскучившая жена, бывшая, однако, рядом сорок лет. Терпеливая, никогда ни на что не претендовавшая, отодвинутая, словно стеной, от бурной жизни мужа. Он погрустил — насколько хватило выгоревшего сердца. Его второй супругой стала дальняя родственница Леокадия Вейс. Она была моложе шестидесятивосьмилетнего художника на сорок лет, жила в достатке, и как только супруг уличил ее в измене, ушла к дону Франсиско, родила ему дочь Росариту. Позже сын Хавьер, ненавидевший мачеху-ровесницу, будет судиться с отцом за наследство.
Гойя вел теперь довольно уединенную жизнь, избегая появляться при дворе. Впрочем, кое-каким навыкам выживания в светском террариуме научился. Например стоило французским войскам после поражений Наполеона в 1814 году оставить Испанию, дон Франсиско вознамерился увековечить подвиги повстанцев против тирана — и выдал целую серию работ на эту тему: ночные расправы с партизанами, сарагосская девушка, стреляющая в оккупантов после гибели мужчин, повешенные сопротивленцы...
Сделал он это как нельзя вовремя: после возвращения законного короля Фердинанда VII и восстановления власти испанских Бурбонов художника обвинили в коллаборационизме, но удача не изменила ему и на сей раз. Патриотические картины и офорты подтверждали его взгляды, а сотрудничество с французами... ну, так ему же не платили. В общем, расположения не лишили.
Еще раз Гойя испугался, когда открыли для публики коллекцию живописи умершего опального Мануэля Годоя, а там была «Маха обнаженная». То самое кощунственное «непотребство», которое не могли стерпеть в католической Испании. Дон Франсиско наконец предстал перед судом инквизиции, который, как ни странно, не закончился ни тюрьмой, ни иными репрессиями (возможно, благодаря заступнику, пожелавшему остаться неизвестным). «Маху» же люди увидят только в начале ХХ века, когда картины Гойи специальным указом короля передадут музею Прадо, — а до тех пор из заботы о нравственности общества спрячут в Королевской академии.
Художник, практически потерявший слух (общался он давно с помощью записок и чтения по губам), в 1819 году перебрался в пригород Мадрида. По иронии судьбы выбор пал на «Дом Глухого» — так он и назывался, поскольку прежний владелец также был глухим. И Гойя в последний раз выпустил наружу демонов — расписал стены масляными фресками, так называемыми «Черными картинами».
Были там «Сатурн, пожирающий своих детей», «Шабаш ведьм», «Юдифь и Олоферн», страшные старики, уроды, богини Мойры, мчащиеся за чьей-то жизнью, дерущиеся на дубинах Каин с Авелем, полет демона над горами... Художник использовал жутковатый новаторский прием — работал не кистью, а ножом по масляным краскам. Старый махо опять достал нож — и вступил в бой с чудовищами.
В 1823 году развернулась «охота на ведьм», хватали всех, кого уличали в симпатиях к иностранцам. Гойю по старой памяти очень даже подозревали — и старик, покинув свой дом, вынужден был прятаться у друзей. В конце концов он бросился в ноги королю, и тот позволил ему эмигрировать. О, это был щедрый дар, учитывая альтернативу в виде тюремного заключения. Приют дон Франсиско нашел во французском Бордо. Там и провел последние три года, работая до самого конца. Так и писал: «У меня нет ни зрения, ни силы, ни пера, ни чернильницы — ничего, кроме силы воли, которой избыток».
Шестнадцатого апреля 1828 года восьмидесятидвухлетний Гойя скончался. Прах перевезли в Испанию и захоронили в расписанной им когда-то церкви Сан-Антонио дела Флорида в Мадриде. Пятьсот картин, триста гравюр, тысяча рисунков — так он расплатился по счету с жизнью. С лихвой. С дерзким шиком уличного щеголя-бандита.
Спустя семьдесят лет после смерти великого художника в подвале академии нашли его работы, считавшиеся утерянными. Среди них картон «Соломенная кукла», или «Марионетка». Чудная жанровая сценка: девушки перебрасывают друг другу куклу-юношу. Написанная во времена, когда каждый предмет на картине непременно нес второй, символический смысл, работа шептала зрителю о чем-то большем, чем просто забавная игра. Кукла — быстротечность юности и любви, игрушка в руках судьбы, жертва неумолимого бега времени.
Удалой махо Франсиско Хосе де Гойя-и-Лусьентес играл с судьбой как с куклой, пока сам не оказался марионеткой в ее руках. На фоне гениальной декорации без четких линий, с пятнами ярких красок, цветов, света и теней, которую сам же и расписал.
Подпишись на наш канал в Telegram