Взмахнув крылом, ласточка легонько чиркнула перышками по его лицу и с веселым щебетом упорхнула прочь, туда, где светились за кружевной листвой солнечные лучи. Судорога прошла по телу, в голове полыхнула молния... Александр Андреевич открыл глаза.
Первой мыслью после пробуждения, как и все последние месяцы, была мысль о Маше. Как она там одна, не слишком ли бранит ее матушка Софья Петровна? Ах как досадно, что все то чистое, что расцвело между ними этим летом, стало предметом пошлых раздоров... Ах Софья Петровна, Софья Петровна! Да неужели, несмотря на всю вашу утонченность и глубокомысленные разговоры у вас в гостиной, вы ничем не лучше тех сводней, что торгуют своими дочерями прямо на римских улицах, и выбирая для нее спутника, одержимы мыслью лишь о его богатстве?
Впрочем, сегодня слишком долго думать о любимой Машеньке и ее матушке графине Апраксиной Александру Андреевичу было недосуг. Следовало поторопиться в монастырь Санта-Мария делле Грацие — делать зарисовки с леонардовской «Тайной вечери». Авось посреди наслаждения, которое неизменно доставляла ему встреча с шедеврами старых итальянских мастеров, мелькнут новая мысль или образ, пригодные для собственных работ... Ему во что бы то ни стало нужно как можно скорее закончить «Явление Мессии»! Ох, в недобрый час Иванов замахнулся на сей титанический труд: «воплотить сюжет всемирный», «писать картину, составляющую смысл всего Евангелия», «сделать славу художникам русским». И вот теперь злосчастное полотно камнем лежит на его пути к покойной жизни, к счастью, к Машеньке... Прав, тысячу раз прав был отец, всегда порицавший его за неуемные амбиции, советовавший писать «картины небольшие, но с отделкою».
Ну да что толку теперь вспоминать. Пути назад все равно нет. Длительность и неслыханная кропотливость его трудов, а равно с ними и упрямство, с которым художник продолжал требовать везде и всюду деньги на окончание полотна, заставили говорить об Иванове и его картине аж три столицы. И теперь ни в Риме, ни в Петербурге, ни в Москве нет, пожалуй, ни одного образованного человека, который не знал бы о великой задаче, взятой на себя русским живописцем. За последние десять лет в его мастерской перебывали практически все жившие или бывавшие в Риме художники и писатели: и российские, и иностранные. В придачу к ним еще и львиная доля русских путешественников, посещавших Вечный город, даже сам император Николай Павлович и наследник престола великий князь Александр. Нет-нет, отступать нельзя, он дал слово и государю, и цесаревичу. И Машеньке... Пусть и не в прямом разговоре, а в сердце своем. Таких клятв нарушать нельзя...
Поспешно сунув в карман кусок вчерашнего хлеба, Александр Андреевич принялся собираться. Завтрака не спросил. Авось в дороге удастся выпить стакан кофе, а нет, так и вода из фонтана сойдет.
Несколько минут спустя он был уже на улице, и гомон просыпающегося города окатил его упругой волной. Из глубин памяти вдруг всплыл первый приезд сюда, в Милан, первая ошеломившая встреча с неумолимо гибнущей, но все еще поражающей своею мощью гениальной фреской Леонардо да Винчи.
Господи, как же это было давно, будто в другой жизни и с каким-то совершенно другим человеком, который лишь по странной прихоти судьбы носил его имя.
В каком же году это случилось? Кажется, в 1834-м. Значит, шел четвертый, последний год его пенсионерства. О, каких он был полон планов и радужных надежд!
Заграничную стажировку, заветную мечту всех воспитанников Российской академии художеств, Александр Иванов не получил — выстрадал.
С первых дней в академии он ни на минуту не переставал ощущать тень легкой, но неистребимой зависти окружающих. Большинство однокашников Александра, происходя из небогатых семей ремесленников, а то и вовсе из сирот Воспитательного дома, училось в академии за казенный счет.
Держали казеннокоштных строго, жестко спрашивая не только за неуспехи в учении, но и за малейшее нарушение распорядка. Высечь воспитанника, равно как и лишить его обеда было делом обычным. Александр же считался учеником «посторонним», «приходящим», казенные строгости на него не распространялись. Даже в класс он являлся не в мешковатом форменном мундирчике, а в заботливо подогнанной матушкой по фигуре суконной курточке и белоснежной рубашке с отложным воротничком. Раскладывал перед собой отточенные карандаши, доставал из красивой папки твердого картона листы добротной рисовальной бумаги. О таких богатствах казеннокоштные и мечтать не смели. Да и рисунки у Иванова выходили лучше, чем у многих, видно было, что наставляет его не только классный учитель, но и чья-то более опытная рука.
Объяснялось все просто: отец Александра Андрей Иванович Иванов был профессором академии. И не просто профессором, но и весьма талантливым педагогом и художником. Попасть под его начало считали за удачу лучшие ученики академии, подобные Карлу Брюллову. Брали уроки у Андрея Иванова и увлекавшиеся живописью высокородные дилетанты вроде княгини Зинаиды Белосельской, в замужестве Волконской. И хотя в люди Андрей Иванович выбился из тех же казеннокоштных отпрысков Воспитательного дома, затурканным мальчишкам-сиротам нынешний академик и профессор казался небожителем. Как же не завидовать его сыну? Лишь незлобивость тихого и немного неповоротливого Иванова-младшего ограждала его от особенно злых каверз, на которые академисты были большие мастера.
Впрочем, и без каверз привилегированное положение профессорского сына порой выходило Александру боком. Рядом с завистью однокашников змеей ползало за ним и обидное «не сам», брошенное как-то в сердцах профессором Егоровым, давним соперником Андрея Иванова, которому Иванов-младший, учившийся в классе Егорова, принес слишком уж хорошо нарисованную домашнюю работу на библейский сюжет. Именно из-за этих витавших вокруг него подозрений в несамостоятельности Александру и пришлось ждать заветной стажировки дольше других. Общество поощрения художников, спонсировавшее поездки за границу «посторонних», то есть «неказенных» студентов, не удовлетворилось золотой медалью академии, полученной Ивановым за полотно «Иосиф, толкующий сны заключенным с ним в темнице виночерпию и хлебодару», повелев двадцатидвухлетнему художнику написать для проверки способностей еще одну картину да в придачу картон с изображением греческой статуи. «Справишься, непременно справишься. Нужно только выкинуть из головы все мысли, кроме работы», — подбадривал и наставлял отец.
Неожиданно воспоминание о тех днях заставило Александра Андреевича остановиться прямо посреди улицы. Как громом поразила мысль: «А что если их с Машенькой нынешние мытарства не что иное, как Божья кара за то давнее предательство любви, что совершил он когда-то в пору юности?» Предательство, которое тогда представлялось ему едва ли не подвигом...
Странно, но имени девушки, из-за которой его жизнь едва не пошла по совершенно другому кругу, Александр Андреевич теперь и вспомнить-то не мог. Помнились лишь мимолетные объятия в темных закоулках казенного дома, в котором жили педагоги академии и где по соседству с Ивановыми квартировало семейство ее отца, учителя музыки Гюльпена... Да еще запах девичьих волос, звук тихого голоса, бисерный почерк, которым выводила барышня на крошечных листочках обращенные к нему слова любви... Шестилетний Сережа Иванов, всей душой преданный старшему брату, что ни день носил эти послания по лестницам взад-вперед. До тех пор пока Андрей Иванович, прознавший о тайной страсти сына, не вызвал его в кабинет для серьезного разговора...
Слова отца тоже помнились теперь Александру Андреевичу обрывками: «Твоя будущность... на карту... амуры... нищета... шанс... никогда более». Лишь много позже он понял, что не только ему, но и себе кидал отец те горькие упреки. Сам Андрей Иванович когда-то, истомившись своим сиротством, прямо с академической скамьи ринулся к семейному очагу, женившись на миловидной дочке немца-обойщика и уступив свою заграничную поездку тому самому Алексею Егорову, что так обидел позже его сына. И хотя с женой Андрею Ивановичу повезло, червь горького сожаления об упущенных возможностях нет-нет да и принимался грызть сердце. Очень хотелось профессору предостеречь сына, не дать проворонить подвернувшийся шанс на лучшую жизнь.
По просьбе родителей насел на влюбленного Александра и его старший приятель, художник-пейзажист Карл Иванович Рабус, принявшийся на все лады расписывать прелести итальянской жизни, радужные перспективы, могущие открыться ему при успешном завершении стажировки.
Все кончилось так, как кончались сотни подобных историй испокон веку: ночными рыданиями, нервной горячкой, успокоительными микстурами и... счастливым выздоровлением от хворей. Любовными посланиями Александр более не баловался...
Отказавшись от возлюбленной, молодой человек как одержимый кинулся в работу: закончил и картон, и новую картину «Беллерофонт отправляется в поход против Химеры». Общество поощрения художников было удовлетворено, и осенью 1829-го решение о посылке Иванова-младшего в Италию «ареопаг» принял окончательно. А в июне 1830 года он вместе с учеником отца Григорием Лапченко уплывал из Кронштадта в Любек, чтобы оттуда через Германию и Австрию, осматривая по дороге европейские музеи и памятники, добраться к осени в Рим.
Перед отъездом Общество снабдило пенсионера подробной программой, которую следовало исполнить за четыре года. В первый — изучить памятники классического искусства, во второй — сделать копию с одной из фресок Микеланджело в Сикстинской капелле, а за третий и четвертый — создать писанное красками на холсте полотно по самостоятельному сюжету.
Первая итальянская зима, как и было предписано, прошла в знакомстве с неисчерпаемыми сокровищами Рима. Следующим летом они с Григорием подались в Альбано, небольшой городок, лежавший к югу от столицы и славившийся античными развалинами, живописными пейзажами и не менее живописными красавицами. Как оказалось, оба ехали навстречу новой любви, но лишь один еще и на встречу с судьбою.
Ах Лапченко, милый Лапченко, верный друг его первых, еще таких счастливых итальянских лет. Не оказался ли ты, доверявший в первую очередь своему сердцу, а не уму, прозорливее многих? Не было ли твое помраченное зрение вовсе не наказанием, а даром свыше, шансом, позволившим тебе обрести дом и жену, оставшуюся с тобой и в горе, и в радости, и в болезни, и в здравии, покинувшую ради тебя солнечную Италию и отправившуюся в далекую Россию.
Теперь твоему сыну Сереженьке, о котором с такой нежностью пишешь старому другу, почти шесть... А товарищ твой, когда-то гордившийся стойкостью пред чарами южных красавиц и прогонявший из студии мать своей дочки, лишь робко мечтает о счастье отцовства. И один Бог знает, суждено ли ему, перенесшему дурную болезнь, подхваченную от сговорчивой служанки, когда-нибудь обнять наследника.
К чему скрывать, с самой первой минуты их знакомства Александр смотрел на Григория несколько покровительственно. Хотя Лапченко и был немного старше, но ни начитанностью, ни широтой кругозора не блистал, да и в философствования друга, любившего порассуждать о благородных задачах искусства, не очень-то вслушивался. Выходец из крестьян, отправленный в академию волею барина-мецената графа Воронцова, желавшего иметь для украшения нового дворца в Крыму собственных художников, Григорий смотрел на жизнь куда проще Александра. Природный талант и блестящая ремесленная выучка, полученная им в академии, позволяли работать споро, а счастливый легкий характер — делать это еще и весело. Не зная ни одного слова ни на одном иностранном языке, он, попав за границу, умудрялся прекрасно договариваться с возницами, официантами, носильщиками, лишь жестами умел объяснить любой модели, что от нее требуется...
Слух о том, что альбанка Виттория Кальдони согласилась позировать обнаженной для картины Лапченко «Сусанна и старцы», наделал среди художников много шума. Найти подобную натурщицу в Риме в отличие от Москвы или Петербурга оказалось делом совсем несложным. Каждый день на ступенях Испанской лестницы собирались мужчины, женщины, старики и дети всех возрастов и статей, так что художнику, выбравшему подходящую фактуру, требовалось лишь заплатить несколько скудо. Не так уж трудно, как выяснилось, договориться с понравившейся натурщицей о том, чтобы после сеанса та ненадолго задержалась в мастерской для дел отнюдь не художественных. Но синьорита Кальдони была девушкой особой.
Кто-то из немецких живописцев заприметил ее в доме прусского посла, где пятнадцатилетняя Виттория служила камеристкой. Отец юной прелестницы, небогатый виноградарь из Альбано, торговать дочерью наотрез отказался. Однако, как всякий итальянец питая искреннее почтение к искусству, разрешил ей под присмотром матери позировать. Портреты Виттории стали бешено популярны в художественных кругах, их захотели иметь и Гете, и король Людвиг Баварский... Желая оградить модель от соблазнов Рима, два мецената купили семье виноградаря новый дом в Альбано, чтобы художники могли там рисовать красавицу. За несколько лет в доме Кальдони перебывали едва ли не все жившие в Риме скульпторы и живописцы: Фридрих Овербек, Орас Верне, Франц Винтерхальтер, Бертель Торвальдсен, Рудольф Шадов, Юлиус Каролсфельд, Эмиль Вольф, Август Ридель. В этот строй «одержимых Витторией» мэтров и влились в 1831 году двое молодых российских пенсионеров.
Конечно, оба тотчас же влюбились. Да так страстно, что Александр написал отцу письмо, полное прозрачных намеков на готовность жениться. Андрей Иванович ответил как всегда осторожно и назидательно: «Шаг сей столь важен в жизни, что надобно глядеть в четыре глаза... двух глаз телесных недостаточно, надо употребить два моральных». Тем временем Лапченко, которому ждать мудрых наставлений было не от кого, успел первым перейти в наступление.
Разумеется, ухаживать за Витторией художники пытались и раньше, но она отвергала все притязания, равно как и просьбы позировать обнаженной. И вдруг... Чем приворожил ее этот русский? Может, дело в том, что простотой характера и веселостью походил на знакомых ей с детства соседских парней, а вовсе не на погруженных в свои размышления и творческие поиски мэтров? Так или иначе, но между Витторией и Григорием вспыхнул роман. За несколько недель картина была написана и отослана в Петербург. А еще несколько месяцев спустя Григорий по непонятной причине вдруг стал стремительно терять зрение...
Господи, как легко проводили в письмах родные Александра параллели между «непозволительным» поведением Лапченко и обрушившимся на него недугом. Не только отец, даже младшая сестра Маша считали себя вправе делать внушения: «Не следуй примеру Лапченко, итальянки вскружили ему голову. Бог наказал его, лишив зрения». О, как многозначительно звучали сообщения отца о том, что картина Лапченко не понравилась в Петербурге: «Художник не вникнул хорошо в сюжет свой и представил зрителю не ту Сусанну, о которой говорит нам Священное Писание в Библии, а какую-то натурщицу, поставленную в позицию, чтоб прельщать зрителя». И добавлял, что государь, посещая выставку в академии, провел супругу мимо сего полотна, сухо заметив: «Тебе тут смотреть нечего».
Для Александра же болезнь Лапченко означала лишь одно: с мечтой о Виттории следует проститься навеки. О том, чтобы попытаться отбить любимую у больного друга, он и подумать не мог. Лишь утешал то товарища, то его невесту. «Отдаляю от себя узы супружества... я предчувствую, что мне не добраться до берега», — написал он в тот год бывшему однокашнику Измайлову. А потом в его жизни появилась Тереза.
Едва имя это мелькнуло в мозгу, как Александр Андреевич резко одернул себя: «Нет-нет! Даже мыслям о ней нет места там, где живет образ такой невинной девы, как Машенька!» Похоть, похоть и ничего более не привязывало его к этой особе. Но похоть отныне побеждена. Ей более нет места в его жизни! Только одухотворяющий труд и чистое супружеское счастье. А это значит, что даже само воспоминание о Терезе следует вытравить из души. Вытравить так же безжалостно, как травят деревенские бабы гнусных рыжих тараканов: кипятком, кипятком...
Но разве под силу человеку вырвать из памяти годы жизни и женщину, что однажды, в октябре 1839 года, в день своих именин принесла в его студию новорожденную девочку?
Каким оскорблением для своего великого труда посчитал он тогда ее визит. К тому времени в его новой мастерской в доме № 5 на римской улице Виколо дель Вантаджо уже два года стояло громадное полотно шириной в семь с половиной и высотой почти в пять с половиной метров. Иоанн Креститель, проповедующий на берегу Иордана... Разноликая толпа, по замыслу художника олицетворяющая человечество в судьбоносный момент его истории. Почти невесомая фигура Христа, который, будто не касаясь земли, плывет к зрителю издали, от сизо-голубых гор...
Его детище — это его картина, коей он прославит русское искусство на весь мир и вернет погрязший в грехах род людской в лоно церкви. При чем здесь какой-то пищащий в пеленках младенец? Нет, ему тут точно не место. Так решил Иванов в тот день. Но расстаться с воспоминанием, будоражащим душу, не смог. В назидание самому себе он навсегда оставит на заднем плане полотна память о своем «падении»: крошечное ушко прильнувшего к женскому плечу ребенка и лицо его матери, на три четверти скрытое локтем юноши-назарея.
В том памятном октябре 1839-го Иванов, только что вернувшийся из поездки в Венецию, упоенный Тицианом, Веронезе и Тинторетто, был переполнен новыми колористическими идеями для своей картины. Вдоль стен римской мастерской стояли и висели десятки этюдов. Казалось, стоит только взять кисти в руки — и все пойдет как по маслу...
Первоначально назначенный срок пенсионерства давно закончился. В отличие от лапченковской «Сусанны» его отчетная работа «Явление Христа Марии Магдалине после Воскресения», прибывшая в российскую столицу летом 1836 года, была встречена с восторгом. Общество поощрения художников сочло ее достойной для поднесения государю в день тезоименитства, после чего полотно воцарилось в Эрмитаже. Автору присвоили звание академика.
Батюшка ликовал, во всех подробностях описывая в посланиях Александру его триумф на родине и заманчивые перспективы, что открывал ему сей успех. Но в ответ вдруг получил резкую отповедь: «Вы полагаете, что иметь жалованье шесть-восемь тысяч... получить красивый угол в академии с отопкой и освещением есть уже высокое блаженство для художника, а я думаю, что это есть совершенное его несчастье. Русский исторический живописец должен быть бездомен, совершенно свободен... никогда ничему не подчинен, независимость его должна быть беспредельна».
Александр Андреевич горько усмехнулся. Вот и напророчил. Да что он тогда знал о несчастьях? О горьком одиночестве, о бездомности, об унижениях, о болезнях? Обо всем том, с чем, увы, так хорошо знаком сегодня.
Почему все пошло не так? Почему труд, который замышлял с таким воодушевлением, повис на его ногах пудовой гирей? Из-за своей картины он превратился в вечного просителя, выклянчивающего подачки где придется, в объект насмешек молодых шалопаев, малюющих на него карикатурки и высмеивающих его немодную крылатку и заношенные панталоны, в законченного ипохондрика, который прячется от людей за семью замками. Даже любимому брату Сергею, приехавшему в Рим весной 1846-го, пришлось полчаса колотить в двери мастерской, пока Александр Андреевич не рассмотрел его через глазок самым придирчивым образом: не чужак ли?
После первых нескольких лет весьма спорой работы над «Явлением Мессии» дело вдруг странным образом забуксовало. Иванову не нравилось в композиции и колорите то одно, то другое, он делал все новые этюды, счет которым шел уже не на десятки — на сотни. Общество поощрения художников, на волне всеобщего восхищения картиной «Явление Христа Марии Магдалине» продлившее художнику пенсион на два года, проявляло все больше нетерпения. В итоге на помощь пришел наследник престола великий князь Александр, по рекомендации Василия Андреевича Жуковского посетивший мастерскую Иванова в конце 1838 года. Однако через несколько лет и его деньги закончились. Вдобавок ко всему у художника началась болезнь глаз. Пришлось ехать на лечение, временно оставив работу над картиной, к тому же снять для жилья отдельную комнату с окнами на солнечную сторону: врач считал, что жить в мастерской, как до этого из экономии делал Иванов, для глаз вредно.
Лишившись постоянного пенсиона, Иванов экономил на всем, приберегая каждую копейку на краски и натурщиков, с которых все писал и писал нескончаемые этюды, чтобы выбрать из десятков лиц, ракурсов, поз те, что достойны войти в его великую картину. Если удавалось скопить более-менее приличную сумму, пускался в вояжи по Италии — набраться вдохновения и сделать еще несколько набросков. На смену портретным этюдам пришли пейзажные: деревья, горы, камни...
Существовал он теперь большей частью на разовые частные пожертвования, в том числе от членов императорской фамилии. Принимал в нем участие и кое-кто из русских вельмож, вслед за императорским домом взявших художника под свое покровительство. На чужбине нравы в тесном кругу земляков делались куда проще и демократичнее, чем в блестящем Петербурге, и гостей приглашали, не слишком чинясь. К тому же Александр Андреевич слыл господином весьма благопристойным. В шумных попойках, в которые пускались ошалевшие от заграничной воли пенсионеры академии, участия отродясь не принимал. Скандальных романов с иностранками в отличие от Брюллова и Кипренского не крутил. Даже в знаменитое римское кафе «Греко», своеобразную Мекку шумной художественной колонии, являлся чаще всего только за почтой: на адрес этого заведения присылались письма для большинства художников. Пожалуй, кроме мастерской его только тут и можно было увидеть. Да еще в кафе «Лепре», где он иногда обедал, да на набережной Рипетта в неизменной крылатке совершающего моцион. С конца 1830-х его частым спутником в походах по Риму и не менее частым гостем бывал Николай Васильевич Гоголь, с которым Иванов подружился. Именно Гоголь ввел художника в дом графини Софьи Петровны Апраксиной, не подозревая, что тем навлечет на Иванова тяжкие душевные испытания, от которых тот так и не оправится до конца жизни.
«Я у образованнейшей вельможи, и меня здесь полюбили», — с радостью писал Иванов брату летом 1847 года. Полюбил и он сам — младшую дочь графини, двадцатилетнюю Марию Владимировну.
В отличие от большинства русских вельмож, предпочитавших Рим, Апраксины жили близ Неаполя, считая, что тамошний климат более полезен престарелому отцу Софьи Петровны и одной из ее дочерей, страдавшей тяжелой болезнью.
Познакомившись с Ивановым летом 1846 года, когда тот принимал в Неаполе предписанные врачом морские ванны, а заодно делал новые пейзажные зарисовки для своей картины, Апраксины следующим летом пригласили его погостить. Александр Андреевич и Маша виделись практически ежедневно. Вскоре в письмах художника зазвучали прозрачные полунамеки на внимание к нему некоей молодой девушки и возможный скорый союз с нею. Вот только бы завершить картину! Тогда придут и деньги, и настоящая слава, которые сделают его достойным избранницы...
Разумеется, для графини Апраксиной его чувства недолго оставались тайной. Но опытная в светских делах дама не стала раздувать скандала. Мягко, но решительно удалив художника из своего дома, матушка Марии Владимировны сделала вид, что все произошедшее не более чем досадное недоразумение. Некоторое время осторожная Софья Петровна даже продолжала поддерживать с Ивановым относительно любезную переписку, тем временем подыскивая дочери достойного мужа. И он, конечно же, сыскался! Именно такой, как нужно: молодой, богатый, хорошей фамилии. Граф Сергей Васильевич Мещерский. В 1851 году у них с Марией Владимировной родилась дочь Софья.
Впрочем, некоторые биографы художника вслед за Софьей Петровной склонны считать, что никакого романа между Марией Апраксиной и Александром Ивановым и в самом деле не было. Просто несбыточные мечты человека, смертельно уставшего от одинокой жизни, истосковавшегося по ласке и теплу. Внимание же к нему Марии Владимировны оказалось не более чем светской учтивостью. И все же, все же...
Как ни неопытен и неискушен был в светской жизни Иванов, он тем не менее был художником, а значит, умел проникать в чувства людей. Даже невысказанные.
«Молодая дева, знатного происхождения, соотечественница, добрая душою, полюбила меня горячо... Простила мне недостатки и уверила в своем постоянстве. Если я не отвечу на это Святостью своей жизни, без сомнения буду подлец из подлецов», — записал он в дневнике во время поездки на север Италии в сентябре 1847-го.
И несколькими строками ниже: «...после кофе в Ельветико я почувствовал боль в животе, приписал это отраве, по обыкновению моему с некоторого времени [склонен] так думать. Но если это и преследование, то преследование матери, заботящейся о благосостоянии своего дитя. Она рассуждает по-женски. Она не может вникнуть во всю высоту нового значения моего — Художника Христианского, Художника Русского»...
Эти строки ознаменовали первые признаки начинавшейся болезни: телесной, а возможно и душевной. С каждым годом Иванов будет все чаще повторять всем и каждому, что его хотят отравить, что пообедав вне дома, неизменно чувствует тошноту и боль в животе. Под конец жизни художник почти прекратит ходить в рестораны и кафе, а оказавшись там по настоянию друзей, станет отодвигать от себя блюда, поданные официантом, и выхватывать взамен тарелки у соседей по столу. Он и умрет от желудочного недуга. Смерть спишут на свирепствовавшую в Петербурге холеру. Хотя вполне возможно, что была она следствием совсем другой болезни, много лет медленно сводившей художника в могилу, в то время как даже самые близкие друзья, подсмеиваясь над его жалобами, списывали их на чудачества...
Что произошло с Александром Ивановым после памятного для него лета 1847 года? Была еще долгая жизнь: целых одиннадцать лет... Совестливый по натуре, он считал себя обязанным оправдать ожидания жертвователей, долгие годы материально поддерживавших его, и довести работу над «Явлением Мессии» до конца. Художник не оставил свой труд даже тогда, когда летом 1848-го в охваченном революционными волнениями Риме загрохотала артиллерийская канонада и снаряды падали в непосредственной близости от Виколо дель Вантаджо. Тем же летом он напишет один из своих лучших пейзажных этюдов — «Ветку». Было ли пронзительное одиночество, запечатленное в нем, откликом на окончательно осознанную Ивановым невозможность соединения с Марией Апраксиной или реакцией на смерть в Петербурге любимого отца? Как бы то ни было, но «Ветка» стала шедевром русского пейзажа.
С каждым годом Александр Андреевич все больше отдалялся от людей. Картину свою, которую когда-то охотно демонстрировал всем желающим, не показывал теперь даже любимому брату. Не открыл дверь в мастерскую даже однокашнику и приятелю юности Федору Иордану, желавшему взглянуть на полотно перед отъездом на родину. Между тем «Явление Мессии» увлекало Александра Андреевича все меньше и меньше. Полотно, которому он отдал так много сил, старело, не успев окончательно родиться, и Иванов с его чуткой душой художника не мог этого не ощущать... «Мои труды: большая картина — более и более понижается в глазах моих», — с грустью напишет он в июне 1855-го.
К тому времени все его мысли занимала новая идея: представить Священное Писание в большом живописном цикле, над эскизами к которому он начал работать параллельно с окончанием «Явления Мессии». Расположить будущие картины Иванов мечтал отнюдь не в церкви, а в особом, специально возведенном павильоне, грезившемся ему в мечтах.
Как это ни парадоксально, но то, что эти картины так и остались лишь эскизами, стало для художника настоящим счастьем. Их не коснулась тень болезненного ивановского перфекционизма, они не были измучены его упрямой погоней за ускользающим идеалом. Вобрав в себя все мастерство Иванова-рисовальщика и Иванова-акварелиста, отточенное годами титанического труда над этюдами к «Явлению Мессии», они в то же время остались свободны от гнетущего пафоса гигантского исторического полотна. Будто сам дух художника, освободившийся от всего тягостного: несчастной любви, недостойных страстей, опостылевших обязательств, вечных страхов — вдруг воплотился в легких линиях, прозрачных силуэтах, светлых красках.
В отличие от «Явления Мессии», ставшего знаменитым еще до своего окончания, «Библейские эскизы», как называют теперь искусствоведы последний графический цикл Иванова, долгое время оставались практически неизвестны широкой публике. Они были изданы лишь спустя несколько десятилетий после смерти художника на средства, завещанные для этих целей его братом, архитектором Сергеем Андреевичем. До шестнадцатого мая в залах Государственной Третьяковской галереи в Лаврушинском переулке можно увидеть выставку «Александр Иванов. Библейские эскизы. Благовещение», которая станет первой в серии выставок из работ данного цикла.
Там же, в Лаврушинском, в постоянной экспозиции Третьяковки выставлено ныне и знаменитое полотно «Явление Мессии», прибывшее в Санкт-Петербург в мае 1858 года. В долгой и хлопотной дороге из Италии в Россию Александр Андреевич занемог. Однако двадцатого мая он все же ступил на Английскую набережную. Встречали его братья Павел и Михаил Боткины, у которых он временно поселился, в доме на 3-й линии Васильевского острова. Своего семейного гнезда в родном городе художник больше не имел...
Позже Михаил Боткин вспоминал, что первые вопросы, заданные Александром Андреевичем по прибытии на родину, были не о его картине, а о судьбе Марии Владимировны, о которой он не имел сведений много лет. Вероятно, в тот день он узнал, что вот уже два года, как она овдовела, что на руках у нее трое детей, младшему из которых нет и трех.
До позднего вечера бродил в тот день Александр Иванов по родному Петербургу вместе с молодыми Боткиными и был, по словам Михаила, «довольно веселый». Кто знает, может, в этот вечер в сердце его вновь ожила надежда на союз с любимой? Увы, даже если и так, сбыться этим мечтам было не суждено. Третьего июля того же года Александра Андреевича Иванова не стало.
Подпишись на наш канал в Telegram