После войны 1812 года историк Иван Снегирев вспоминал, что жители с берегов Темзы, Сены и Рейна с некоторым подобострастием останавливались перед домом графа Ростопчина в Москве и указывая на него, говорили: «Здесь жил тот, кто сжег Москву, уступленную Наполеону...»
Дом московского генерал-губернатора Федора Васильевича Ростопчина, о котором идет речь, с флигелями, надворными постройками и роскошным фасадом в стиле нарышкинского барокко, находится в самом центре Первопрестольной, на улице Большая Лубянка. Прошлое этой великолепной усадьбы связано со многими известными именами и важнейшими событиями. В этих стенах вершилась история не только в Отечественную войну 1812 года, но и двумя веками ранее.
Четыреста лет назад усадьба была построена по заказу московского князя Дмитрия Михайловича Пожарского — каменные палаты первой половины XVII века сохранились в подвальной части особняка. Русь тогда переживала лихие времена: державы нет, Москва под властью поляков, в Кремле — польско-литовский гарнизон, первое земское ополчение более года стоит под стенами города, но вернуть его не может. Казалось, никому не под силу обуздать страшную смуту, грозившую гибелью русскому государству. Однако такие люди нашлись, и одним из них был торговец мясом из Нижнего Новгорода Кузьма Минин.
«Православные люди, похотим помочь Московскому государству, — обратился он к нижегородцам на всенародной сходке на центральной площади, — не пожалеем животов наших, да не токма животов — дворы свои продадим, жен, детей заложим и будем бить челом, чтоб кто-нибудь стал у нас начальником». Стали думать: кого избрать в предводители, кто в ратном деле искусен и не замечен в измене. Остановились на стольнике князе Дмитрии Михайловиче Пожарском — тот лечился тогда от ран в своем нижегородском имении.
Пожарский приобрел в народе известность как талантливый и храбрый воевода, но подлинная слава к нему пришла в 1611 году, после героического сражения в Москве, которое он дал подле своего дома на Большой Лубянке. Его отряд перегородил улицу баррикадами от ворот княжеской усадьбы до самой церкви Введения в Псковичах (на ее месте теперь автостоянка) и дал жестокий бой полякам. В этом бою князь был тяжело ранен: «...изнемогша от великих ран паде на землю, и взем его повезоша из города вон к Живоначальныя Троице в Сергиев монастырь».
Через год после этих событий под знамена Пожарского и Минина собралось уже более 10 000 служилых поместных людей, до 3000 казаков, более 1000 стрельцов и множество «даточных людей» — ратников из крестьян. С чудотворной иконой Казанской Божией Матери Нижегородское ополчение сумело четвертого ноября (по новому стилю) 1612 года взять штурмом Китай-город. Через несколько дней сдались остатки польского гарнизона, находившиеся в Кремле.
После воцарения Михаила Романова Пожарский продолжал проживать с семьей на Лубянке, до конца жизни оставаясь доверенным лицом царя. После кончины князя имение было разделено между вдовой и сыновьями, а затем перешло Голицыным и Нарышкиным.
Во времена царствования Анны Иоанновны в усадьбе на Лубянке располагался Монетный двор, при Елизавете Петровне — камер-коллегия, заведующая казной, При Павле I — резиденция турецкого посла. В разное время усадьбой владели Долгорукие, Хованские, Волконские, Прозоровские.
Несмотря на блестящий ряд фамилий, за особняком долго удерживалось название Дом Ростопчина. В 1811 году, когда генерал Ростопчин приобрел собственность на Большой Лубянке, он жил в Москве на положении отставного вельможи. В прошлом осталась служба в Петербурге при дворе Екатерины II, а затем Павла I, при котором он фантастически возвысился и разбогател: занимал должности кабинет-министра по иностранным делам, члена Императорского совета, получил генеральский чин, титул графа Российской империи, много земель и крестьян. Но в последний год павловского царствования Ростопчин попал в опалу — и оказался в Москве.
В среде местного барства, представляющей собой галерею замечательных личностей, оригиналов и чудаков, граф Федор Васильевич Ростопчин занимал одно из первых мест. Современник писал, что он «был из тех умных людей, которые умеют сказать что-нибудь интересное даже и о погоде», к тому же имел славу светского остроумца. Шутки и ядовитые характеристики, на которые Ростопчин не скупился в письмах и частных беседах, запоминали и охотно цитировали. Остроумным злословием он блистал и в салонах. В беседе имел привычку нюхать щепотку табака, особенно перед каламбуром. Французов ненавидел и ругал их на чистом французском языке. Отечественные галломаны боялись его как огня...
В обществе отношение к Ростопчину было неоднозначным: одни считали его фанфароном и крикливым балагуром, другие сравнивали с древнеримским героем, который играл во время французского нашествия роль спасителя отечества. Не любивший Ростопчина князь Вяземский уверял, что тот был человеком страстным и самовластным и «часто бывал необуздан в увлечениях и действиях своих». Впрочем добавлял, что «духом, доблестями и предубеждениями был от того закала, из которого могут в данную минуту явиться Пожарские и Минины...»
Парадоксально, но самый нелицеприятный отзыв о Ростопчине оставил... сам Ростопчин. В записках «Я сам без прикрас» сообщал: «Я родился, не ведая зачем... Меня учили всевозможным языкам и вещам. Будучи нахалом и шарлатаном, мне иногда удавалось прослыть за ученого... Я был упрям, как мул, капризен, как кокетка, весел, как ребенок, ленив, как сурок, деятелен, как Бонапарт...»
С новым императором Ростопчин общего языка не нашел. Граф был убежден, что уступки и договоры не спасут Россию от войны с Наполеоном — тот не задумываясь нарушит их в удобный для него момент. И не ошибся. В мае 1812 года Наполеон публично заявил: «Я иду в Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира...» По странному стечению обстоятельств именно в это время русский император решил приблизить к себе Ростопчина, произвести его в генералы от инфантерии и назначить военным губернатором Москвы. Получив должность, Федор Васильевич попросил государя назначить ему самое высокое жалованье, чтобы затем отказаться от него, дабы произвести на москвичей неизгладимое впечатление.
С началом войны граф Ростопчин развернул в Москве кипучую деятельность: содействовал набору и снаряжению 80 000 ополченцев, принуждал дворян и купечество к пожертвованиям. Занимался эвакуацией казенного имущества и принадлежащих казне сокровищ. Вел активную антифранцузскую пропаганду, выпуская свои «афишки», живо и легко написанные простонародным языком.
Его роскошный дом на Лубянке, как и дача в Сокольниках, превратился в штаб, куда доставлялись депеши, стекались известия о военных действиях, а потом расходились по всей Москве. Дом постоянно был полон людьми: офицерами, следующими в армию или из армии, адъютантами, курьерами, чиновниками. Сам же Ростопчин, сменив генеральский мундир на ополченский кафтан, пребывал на службе круглые сутки.
Ему приходилось решать непростые вопросы обеспечения населения продовольствием и сохранения порядка в городе. До самого входа французов в Москву он не допустил ни грабежей, ни беспорядков, отдав распоряжение о закрытии питейных домов и запрещении продажи вина.
«Слава богу, все у нас в Москве хорошо и спокойно: хлеб не дорожает, и мясо дешевеет», — писал Ростопчин в афишке от девятого августа. Его заботой были поставки провианта и всего необходимого и в действующую армию. В августе 1812 года в домах москвичей была организована выпечка хлеба и сухарей, а наблюдение за раздачей муки, взаимообразно полученной из лавок и лабазов, и сбор готовой продукции осуществляла городская дума.
Когда в Москву после Бородинского сражения стали приходить обозы с ранеными, Ростопчин распорядился отвести под госпиталь казармы в бывшем Головинском дворце и сформировать штат врачей и фельдшеров. Сам часто навещал раненых.
Дальнейшую участь Москвы определили без него — графа не позвали на совет в Филях. Узнав о приказе Кутузова оставить город неприятелю, Ростопчин написал эмоциональное письмо Александру I: «Государь! Поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об отступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез. Мне остается плакать об участи моего отечества».
На следующий день русские войска оставили Москву. Все имеющиеся в Первопрестольной подводы Ростопчин приказал употребить для вывоза раненых. На 5000 телег эвакуировали 25 000 человек. Но вывезти всех за столь короткий срок оказалось практически невозможно — неприятель буквально наступал на пятки. Оставшиеся раненые были поручены «человеколюбию французских войск». Сам же Ростопчин, по словам современника, «не заботясь о собственном имуществе, ничего не вывез из двух домов, ему принадлежащих (которых убранство простиралось до полумиллиона рублей)», и покинул вверенный ему город с последними частями русской армии. В тот же день в Москву вошел авангард Мюрата...
Первопрестольная встретила неприятеля мрачным молчанием — в ней почти не осталось жителей. То там, то здесь вспыхивал огонь. Неожиданно запылали казенные хлебные лабазы, располагавшиеся вдоль берега Москвы-реки, и баржи, наполненные зерном, взорвался артиллерийский склад. На глазах у французов уходящие казаки подожгли Москворецкий мост, а владельцы лавок в Каретном Ряду запалили их, когда неприятельские офицеры объявились там с намерением выбрать себе экипажи. Между французами разнеслась весть, что русские собираются сжечь свою вторую столицу — об этом сообщали их соплеменники с Кузнецкого Моста.
Сильнейший ветер, поднявшийся в ночь с третьего на четвертое сентября, способствовал распространению пламени. К утру Белокаменная превратилась в бушующее море огня. Горели лавки за Яузским мостом, пылали Солянка и Немецкая слобода, пожар бушевал на Покровке, Таганке и Пречистенке. Огонь перекинулся через Москву-реку, и полыхнуло Замоскворечье — Пятницкая, Серпуховская и Якиманская части. По свидетельству очевидцев, огромное зарево было видно за 150 верст от города. Ошеломляющая весть: «Москва горит, и там неприятель» — дошла не только до Сергиева Посада, но и до Коломны.
Четвертого сентября Наполеон подошел к окну и испуганно отшатнулся — настоящее море огня подступало к Кремлю со всех сторон, солнце скрылось за черным дымом, висевшим над городом. С трудом выбравшись из Кремля и едва не сгорев в районе Арбата, французский император занял загородный Петровский дворец, откуда писал жене: «Я не имел представления об этом городе. В нем было 500 дворцов, столь же прекрасных, как Елисейский, обставленных французской мебелью с невероятной роскошью, много царских дворцов, казарм, великолепных больниц. Все исчезло, уже четыре дня огонь пожирает город».
Взятие без боя Москвы — сердца империи — стало высшей точкой торжества Наполеона, но торжество это было сильно подпорчено. Французский император намеревался с комфортом перезимовать в богатом городе, и поджог Москвы, совершенно для него неожиданный, спутал все его планы, вырывал из рук добычу и теплые квартиры. Наполеон был растерян и подавлен, словно в зареве московского пожара уже видел остров Святой Елены. «...Губернатор и русские, взбешенные тем, что они побеждены, предали огню прекрасный город, — возмущался он. — Эти мерзавцы были даже настолько предусмотрительны, что увезли или испортили пожарные насосы».
Был ли Ростопчин «сочинителем» московского пожара, историки спорят до сих пор, хотя мысль о нем сам градоначальник озвучивал неоднократно. В письмах к Багратиону, с которым дружил, упоминал: «...злодеям вместо Москвы один пепел останется», чтобы «вражеской армии не достались магазины хлеба и продовольственные склады». Перед советом в Филях говорил генералу Ермолову: «Если без боя оставите вы Москву, то вслед за собою увидите ее пылающей!»
Сам же Ростопчин отказывался от славы поджигателя Москвы. По свидетельству военного теоретика Клаузевица, уже через неделю после начала пожара генерал-губернатор «отмахивался руками и ногами от начинавшей тогда только зарождаться мысли, будто он поджег Москву». В этой связи интересны свидетельства самих жителей. «Между нашими, то есть оставшимися в Москве, распространился слух, что полицейские, переодетые в зипуны, ходят по улицам и поджигают», — свидетельствовал шестнадцатилетний юноша из духовного семейства. О том же рассказывал и крепостной графа Соймонова, оставшийся в доме своего помещика: «Говорили, что свои жгут Москву, чтобы Бонапарта из нее выгнать. Правда или нет, того не знаю; но что наш дом подожгли, то это верно».
Грандиозный пожар Москвы, по словам декабриста Николая Тургенева, оказал «великую услугу русской империи, возбуждая народную ярость против врага и лишая последнего неисчислимых средств продовольствия». Кутузову же позволил оторваться от неприятеля, который более недели не знал о местонахождении русской армии, дать кратковременный отдых войскам и совершить Тарутинский марш-бросок на Калужский тракт.
С русской армией проходил через свою подмосковную усадьбу — богатейшее поместье Вороново — и Ростопчин. Услышав перестрелку с кавалерией Мюрата, Федор Васильевич запалил от костра несколько факелов и сжег главный дом. «Я не хотел, чтобы мое мирное любимое жилище было осквернено присутствием французов», — объяснил он свой поступок. А для неприятеля на двери церкви повесил издевательскую записку: «Французы, в Москве я оставил вам два дома с имуществом на полмиллиона рублей: здесь вы найдете лишь пепел».
В его роскошной резиденции на Большой Лубянке расположилась ставка наполеоновского генерала Анри-Франсуа Делаборда, и это спасло дом от пожара. Правда перед уходом французы собирались взорвать дом, заложив в печи и трубы снаряды и порох, но истопник заметил это и взрыв предотвратил.
Последние солдаты неприятеля покинули Москву в ночь на девятое октября, а десятого в город уже вступили передовые кавалерийские части генерала Бенкендорфа, вслед за которыми вернулся и градоначальник. Принимая бесчисленные иски жителей о сгоревшем и расхищенном имуществе, Федор Васильевич энергично принялся за восстановление древней столицы.
В ноябре к нему из Ярославля приехала семья. Дочь Наталья оставила в своих записках впечатление от страшного зрелища испепеленной Москвы: «Обломки печей, полуобвалившиеся стены, длинный ряд обгорелых и опустелых внутри домов; мрачные напоминания былого величия угрюмо выделялись на фоне белого снега. Всюду чувствовался запах гари...» Так выглядела 1-я Мещанская улица, по которой следовала их карета. Картина в центре города была более отрадной — стали попадаться пешеходы и редкие экипажи. Лубянка оказалась освещенной, каким-то чудом все дома на ней сохранились. И губернаторский особняк предстал таким, каким его оставили, — освещенным и со множеством экипажей во дворе.
Еще почти два года Федор Васильевич исполнял обязанности генерал-губернатора второй столицы, сумев за короткий срок наладить в сожженном и разграбленном городе работу всех служб и жизнь горожан. Возобновились занятия в университете, проходившие в наемных помещениях, — сгоревшее здание было отстроено только в 1819-м. Быстрыми темпами шло восстановление жилой застройки. Осип Бове разработал так называемые образцовые проекты, в которых прописал все: размеры домов, их этажность, архитектурные детали и даже окраску. По ним и строились московские особняки. На первое января 1814 года было вновь построено и отремонтировано после пожара 4806 каменных и деревянных домов, что составило более половины существовавших в Первопрестольной до войны.
Напряженная работа подорвала здоровье Федора Васильевича: он сильно похудел, сделался раздражительным и страдал бессонницей. К тому же патриотический подъем сменился скорбью об утерянном в огне пожара имуществе. Виновником всех лишений молва назначила генерал-губернатора: разве не он обещал москвичам, что город не сдадут неприятелю, разве не по его тайному приказу поджигались их жилища? «Кроме ругательств, клеветы и мерзостей, — жаловался граф Ростопчин, — ничего в награду не получил от того города, в котором многие обязаны мне жизнью».
Тридцатого августа 1814 года Александр I отправил Ростопчина в отставку. Чтобы поправить здоровье, Федор Васильевич уехал за границу на воды и к изумлению своему встретил там восторженный прием. Европейцы чествовали его как героя, победившего Наполеона. В парижских театрах даже останавливали спектакли, когда Ростопчин входил в свою ложу. В отместку неблагодарным соотечественникам граф стал писать и разговаривать исключительно на французском языке... И все-таки умирать вернулся на родину. Его не стало восемнадцатого января 1826 года. Сыновья, как водится, разбазарили огромное богатство отца, продав дома и имения, пожалованные Павлом I.
От Ростопчиных дом на Большой Лубянке перешел во владение героя войны 1812 года Василия Васильевича Орлова-Денисова, портрет которого работы Доу можно увидеть в Военной галерее Зимнего дворца. Отец его, Василий Петрович Орлов, владел богатыми землями на Дону и был атаманом Войска Донского. А дед по матери — граф Федор Петрович Денисов, не имевший сыновей и желавший сохранить в потомстве свое имя, просил Александра I возвести внука Василия Орлова в графское достоинство. Просьба была уважена, Василию пожаловали графский титул с наименованием Орлов-Денисов.
Когда Великая армия вторглась в Россию, первыми ее встретили казаки графа Орлова-Денисова. Случилось это еще при переправе Наполеона через Неман. Затем, находясь в арьергарде, казачий генерал прикрывал отступление русской армии, умудряясь при этом устраивать лихие налеты на колонны неприятеля. Не раз французские отряды принуждены были ретироваться перед его внезапными кавалерийскими атаками. В середине июля под Витебском он разбил три французских полка, что не на шутку встревожило Наполеона. Решив, что к русским подтянулись крупные подкрепления, Бонапарт остановил наступление. Его армия простояла на месте целый день, дав тем самым измотанным непрерывными боями русским войскам долгожданную передышку. За этот бой Барклай де Толли наградил Орлова-Денисова золотой саблей, усыпанной алмазами, с надписью на клинке «За храбрость».
В Бородинском сражении во время рейда русской кавалерии к ставке Наполеона граф возглавил атаку трех гвардейских конных полков на пехоту неприятеля. В Тарутинском неожиданно атаковал французские части Мюрата, захватив в качестве трофеев тридцать восемь орудий и неприятельский лагерь. Генерал Беннигсен писал Кутузову: «Граф Орлов-Денисов вел себя самым блистательным образом. Его храбрость делает честь российскому оружию». И добавил, что своими налетами по французским тылам граф производит «видимое изумление в неприятеле».
А изумляться было чему. В бою при деревне Ляхово, что под Ельней, двадцать восьмого октября 1812 года блестящий стратег и тактик со своими казаками при поддержке партизан Сеславина, Давыдова и Фигнера взял в плен бригаду генерала Ожеро, а заодно уничтожил бросившихся тому на подмогу французских кирасир. Четырем русским летучим отрядам удалось справиться с крупными воинскими соединениями французов, не потеряв при этом ни одного человека (имелись только легкораненые), ни одной лошади. «Победа сия, — писали издававшиеся в Петербурге «Известия о военных действиях», — тем более знаменита, что в первый раз в продолжение нынешней войны неприятельский корпус сдался нам».
В том бою были захвачены французские обозы, пороховые ящики и транспорты с фуражом и провиантом. В плен попали около двух тысяч рядовых, шестьдесят офицеров и один генерал. Денис Давыдов вспоминал, что пленные французы шли по дороге, вдоль которой стояли его кавалеристы, и на чем свет стоит бранили русский мороз, своего генерала, Россию и ее партизан. А партизаны только посмеивались и потом еще долго щеголяли в трофейных французских кирасах...
Однажды и вовсе случился курьез. Орлов-Денисов, будучи раненым, с эскадроном казаков направлялся в тыл, но неожиданно наткнулся на французский полк. Не растерявшись, он предложил французам сдаться, делая вид, что те окружены со всех сторон. Те поверили и сдались. Так находчивый генерал не только захватил в плен неприятельский полк, но и завладел канцелярией Наполеона.
Во время заграничных походов 1813–1814 годов Василий Васильевич командовал личным конвоем императора Александра I и находился при нем в сражениях под Лютценом, Бауценом, Дрезденом и Кульмом. Но особенно отличился в Битве народов под Лейпцигом, где в разгар сражения французские кирасиры неожиданно прорвали центральную позицию войск союзников у деревни Вахау и оказались у холма, на котором находился командный пункт союзных монархов, в том числе Александра I, прусского короля Фридриха Вильгельма III и главнокомандующего Карла Шварценберга. Возникла угроза не только их пленения, но и поражения всей союзной армии. В этот трагический момент лейб-гвардии казачий полк во главе со своим командиром и прусская кавалерия вихрем обрушились на фланг французской конницы, смяли ее и отбросили назад.
Василий Васильевич дошел до Парижа. В знак особого расположения Александр I поручил начальнику своего эскорта отвезти в Петербург императрице-матери известие о взятии французской столицы и царский портрет. Впоследствии граф дослужился до генерала от кавалерии и по просьбе великого князя Николая Павловича сопровождал тело покойного Александра I из Таганрога до Петропавловской крепости.
В мирное время Орлов-Денисов жил в Петербурге и пользовался особым расположением монарха. По отзывам современников, этот «могучий всадник был нежным отцом и супругом; с душою пламенною соединял он нрав пылкий. В минуты неудовольствия глаза его сверкали, голос возвышался, но гнев его был непродолжителен. Он любил жизнь роскошную, веселую, и часто восходящее солнце заставало его за картами».
Особняк на Большой Лубянке граф приобрел в 1842 году. Однако вскоре умер, так и не успев заняться его обустройством. Усадьба перешла к его сыновьям, которые возвели подле основного господского дома два равных ему по высоте флигеля в том же стиле, а ворота украсили изящными пилонами, сохранившимися до наших дней. Нижний этаж главного дома, прежде составляющий подвалы с цилиндрическими сводами, они обратили в жилые покои, где разместились библиотека, аптека, кладовая и липовая баня, а при входе на чугунную лестницу поставили две медные пушки, пожалованные императрицей Екатериной II деду графа Орлова-Денисова.
Позднее бывшей усадьбой Орлова-Денисова владели статский советник Николай Шипов, удивлявший москвичей балами екатерининского размаха, купец Маттерн, «Московское страховое от огня общество» (от него и сохранился огненный лев, вылезающий из декоративного камина в одном из залов). После 1918 года особняк находился в ведении правоохранительных органов.
В конце девяностых здание принадлежало «Инкомбанку», а после того как тот разорился, было еще дважды перепродано.
Ценнейшая историческая усадьба в самом центре Москвы, живая легенда русской истории, много лет стояла разоренной и заброшенной. Главный дом, стыдливо занавешенный зеленой сеткой, умирал на глазах у равнодушной столицы, столь многим ему обязанной.
К счастью, в 2016 году сюда пришли московские реставраторы и с удивлением обнаружили, что внутри дома чудом сохранились старинная планировка и подлинные элементы некогда роскошных интерьеров — перила, двери, паркет, печи-камины, редкой красоты напольная плитка и даже невероятные зеркала, в которых отражались еще наполеоновские генералы. Четыре года специалисты бережно восстанавливали кирпичные своды, доломитовые ступени, металлические колонны, расчищали элементы лепного и белокаменного декора, по существующим образцам воссоздавали барочные терракотовые вазоны и чугунные ограждения балкона — и в 2020 году один из старейших особняков Москвы, овеянный легендами, именами и событиями, предстал наконец в былом, достойном его великолепии.
Подпишись на наш канал в Telegram