«Раневская никогда не была настолько экстравагантна, как ее теперь пытаются представить в популярных сборниках якобы ее цитат. Да, она могла употребить ненормативную лексику, и очень лихо, но совершенно четко знала, когда это можно, а когда нельзя».
О Фаине Раневской рассказывают театровед, драматург — внучатая племянница Любови Орловой Нонна Голикова и супруга «эрзац-внука» Раневской Татьяна Исаева.
Моя бабушка Нонна Петровна была родной сестрой Любови Орловой. И когда Любовь Петровна стала строить себе дачу во Внуково, она и для сестры выхлопотала участок по соседству. Орлова и Александров жили очень замкнуто и не любили принимать гостей у себя в доме, так что застолья устраивались в основном у бабушки. Нонна Петровна хоть и не была актрисой, но в этом блестящем кругу не терялась: изящная зеленоглазая красавица, очень гостеприимная, она всегда накрывала щедрые столы. Все ее салаты украшали настурции — съедобные цветы с нежным привкусом редиса. Друзья Любови Петровны быстро становились друзьями и бабушки тоже, и часто оставались на нашей даче погостить. По вечерам у Нонны Петровны на веранде, увитой виноградом, пропахшей клубникой и цветами, играли в преферанс многие знаменитости той эпохи. Большим успехом при этом пользовалась бабушкина водка, настоянная на смородиновых почках — изумрудного цвета и удивительно ароматная. Рюмку этой водки могла позволить себе даже Люба, хотя она всю жизнь сидела на жесточайшей диете, но не потому что худела, а потому что у нее были проблемы с поджелудочной железой.
Бабушка умела не только организовывать праздники, у нее получалось все, за что бы она ни бралась. Она была искусным садоводом и выращивала у себя на участке множество редких растений — Люба из своих бесчисленных поездок привозила ей саженцы. С Сахалина, например, привезла сахалинскую гречиху, имевшую способность быстро образовывать непроходимые заросли. И бабушка нашла ей применение — замаскировала этими зарослями туалет. Интересно, что на своем участке Орлова цветоводством не занималась, у нее там рос настоящий березовый лес. Однажды Люба привезла откуда-то хосту — декоративное растение с сизыми листьями. Помню, как эту хосту бабушка сажала вдвоем с Раневской вдоль дорожек.
Фаина Георгиевна иногда гостила у нас, бабушка ее селила в отдельно стоявшем маленьком беленьком домике. В нем была единственная комната с печкой и веранда. Душ на дворе, из бочки. Но Раневскую быт не волновал. «Я здесь нюхаю розы!» — объясняла она свою любовь к нашей даче. И при этом картинно срывала цветок и подносила к лицу.
Когда у нас гостила Раневская, всегда заходила и соседка по даче — актриса Театра сатиры Ева Яковлевна Милютина (никогда не забуду ее блистательный чарльстон в спектакле «Клоп» — спиной к зрителям, в платье с огромным бантом ниже талии). Как-то они с бабушкой, Раневской, Любовью Петровной и моим отцом сидели на веранде, и хохот стоял такой, что меня разобрало любопытство — что же там происходит? Я прибежала посмотреть, но на меня лишь замахали руками: «Машенька (это мое домашнее имя), уходи-уходи». Можно только догадываться, что они там себе позволяли!
Надо сказать, что в детстве я изумлялась, как мои изысканные бабушки могли терпеть такую трудную в общении и экстравагантную даму, как Раневская (только с возрастом я стала понимать, что за талант можно многое простить). Громоздкая, всегда немного нелепая Фаина Георгиевна разгуливала по нашему участку в комбинации. У нас так было не принято, в нашей семье женщины всегда были «застегнуты». Орлова даже к завтраку никогда не спускалась без прически или в халате. И я, не привыкшая видеть ничего подобного, бегала жаловаться бабушке. Бабушка же только смеялась. И все-таки Раневская никогда не была настолько экстравагантна, как ее теперь пытаются представить в популярных сборниках якобы ее цитат. Да, она могла употребить ненормативную лексику, и очень лихо, но совершенно четко знала, когда это можно, а когда нельзя. Во всяком случае, при Любе, не терпевшей подобных выражений, Фаина вела себя с какой-то подчеркнутой деликатностью. Орлова была ростом чуть ли не по пояс Раневской, но та словно побаивалась ее строгости. Характер у Фаины был очень сложный, многообразный и неожиданный. И, насколько я знаю, когда она устраивала какие-либо эскапады в театре, всегда на выручку звали Орлову. И как бы ни бушевала Фаина, стоило только появиться Любочке, она мгновенно утихала. Знаю одну историю, случившуюся на гастролях в каком-то сибирском городе. Раньше гастроли столичного театра были событием государственной важности. И на первом спектакле всегда собиралось все начальство города: управление культурой, обком, горком, райком. И вот скоро должен начаться первый спектакль, в котором занята Раневская. А она почему-то невзлюбила театрального администратора — неопытного молодого человека. И решила, что сейчас как раз подходящий случай отыграться. За несколько часов до спектакля Раневская заявила, что у нее болит живот, и пока ей этот мальчик не сделает клизму, она на сцену не выйдет. Все знали, что раз она сказала, значит, так и будет. Администратор тоже уперся: мол, лучше удавится на своем галстуке. Весь театр «встал на уши», так как ситуация сложилась практически безвыходная. Тогда пошли за помощью к Любе. Орлова вошла в номер, где бушевала Фаина, и сказала: «Фуфочка, хотите, я сама вам поставлю клизму?» Раневская, как всегда, сразу успокоилась и поехала в театр. Дело в том, что Фаина Георгиевна бесконечно ценила Любовь Петровну за ее талант и доброту, именно Раневской принадлежит фраза: «Сказать, что Любочка добра, — это все равно что сказать про Льва Толстого, что он писатель не без способностей!»
К счастью, мне никогда не доводилось испытывать «прелести» характера Раневской на себе. К нам, детям, она прекрасно относилась, и мы часто с Алешей Щегловым — сыном Ирины Анисимовой-Вульф, которая была режиссером Театра Моссовета, где и служили Раневская с Орловой, — просили ее изобразить знаменитую сцену из кинофильма «Весна», где она, после того как скатывается с лестницы, очень смешно вращает глазами, изображая помешательство. Так вот мы просили ее: «Фуфочка, сделай нам глазками!» И она проделывала этот трюк раз за разом.
Фуфочкой мы звали ее за то, что она много курила. Кстати, именно Леша Щеглов придумал это прозвище. А Раневская называла его «эрзац-внуком» и любила как родного. Дело в том, что самым близким человеком для Фаины Георгиевны была его бабушка — Павла Леонтьевна Вульф. Это была провинциальная звезда, ученица Комиссаржевской, королева чеховского репертуара. Еще ребенком в Таганроге Раневская увидела ее на сцене и заболела театром. А позднее пошла к Вульф просить совета, как стать актрисой. И именно Павла Леонтьевна в некрасивой, рыжей, нескладной девочке разглядела будущую гениальную актрису. Когда семья Раневской в революцию бежала за границу, Фаина отказалась ехать и осталась совсем одна. И тогда ее взяла к себе в семью Павла Леонтьевна. Фаина ее боготворила. Пожалуй, между ней и родной дочкой Вульф Ириной даже было некоторое соперничество за внимание Павлы Леонтьевны. Я помню Вульф изящной, легкой, но уже очень немолодой женщиной, всегда в облаке пудры, всегда в черном. Павла Леонтьевна наивно решила учить меня и своего внука хорошим манерам, а мы, негодяи, нарочно чавкали и толкались локтями за столом. Я бы сейчас многое отдала, чтобы получить урок хороших манер от такого человека, как Павла Вульф.
В Раневской всегда, до самой старости, оставалось что-то от малого ребенка. Как-то мы вдвоем шли с ней от бабушки к Любови Петровне. И вдруг я вижу: на дороге — корова. Я была маленькая и очень боялась коров. Но со мной была Фаина Георгиевна, я думала, она меня защитит, ведь она подруга моих бабушек — а во взрослых я привыкла видеть защитников. Но тут Фуфа встала на четвереньки и быстро-быстро поползла к обочине в кусты. Оказывается, она тоже боялась коров. В результате я испугалась даже больше, чем если бы была одна. Я бросилась в кусты вслед за Раневской. Мы обнялись и дрожали, пока корова не прошла мимо и «опасность» не миновала.
Ни одна наша встреча не обходилась без какого-нибудь перла с ее стороны. Однажды, когда Любы уже не было и Александров остался вдовцом (бабушки моей не стало еще раньше), мы с Фаиной Георгиевной поехали во Внуково навестить Григория Васильевича. Александрова мы застали за обедом, среди тарелок перед ним стояло чудо — портативный маленький телевизор для автомобилей — вещь для того времени невероятная! Надо сказать, Григорий Васильевич очень любил новинки бытовой техники и всегда был первым, кто все это приобретал, благо возможности такие имелись. И вот по крошечному телевизору он смотрел новости. Фуфа спрашивает:
— Гриша, что это?
— Портативный телевизор, называется «Юность»,
— Да? И сколько стоит «Юность»?
— Двести рублей.
— Я бы за юность дала дороже!
Потом, когда мы возвращались от Григория Васильевича в Москву и на проселочной дороге машину тряхануло, Раневская, обращаясь к водителю, выдала еще один афоризм: «Осторожно, голубчик, все-таки вы везете «даму с каме... ньями». Вот так, вместо камелий — камни в почках.
Иногда мы с Фуфой виделись и в Москве. Сначала Раневская жила в Старопименовском переулке, потом в высотке на Котельнической набережной, там я никогда не бывала. Зато не раз посещала ее по последнему адресу в Южинском переулке. Это была двухкомнатная очень скромная квартира, в которой мне запомнился гарнитур из карельской березы и стены, увешанные фотографиями, приколотыми к обоям иголками от капельниц. Иногда я водила ее гулять — в последние годы Раневской уже тяжело было выходить на улицу одной. Вспоминается такой случай: как-то я пришла проведать Раневскую и застала у нее дома одного актера, фамилию называть не буду. Она себя очень плохо чувствовала в тот день, лежала, укрывшись пледом. А тому господину очень нужно было прочитать ей какую-то пьесу. Раневской же было совершенно не до этого. Сразу вспоминается чеховский рассказ «Драма», в фильме по которому Раневская блестяще сыграла навязчивую литераторшу Мурашкину. Только в жизни все вышло наоборот. Фаина Георгиевна крепко сжала мою руку и долго не отпускала, повторяя сквозь зубы, почти не слышно: «Не уходи!», в то время как артист стоял около меня с шубой, недвусмысленно намекая, что мне пора. Ситуация сложилась очень неловкая, и все-таки мне пришлось уйти.
В последние годы Фаина Георгиевна была очень одинока. И всю свою любовь отдавала собачке по кличке Мальчик — это был беспородный пес, которого она подобрала на улице. Сама она с ним не справлялась — Раневская о себе-то с трудом могла позаботиться. И Мальчик всегда имел нянек, которые периодически менялись. На мой взгляд, это была отвратительная собака. И дело даже не в том, что она ужасно выглядела. Просто у Мальчика был дурной характер. Пока ты молчишь — и он молчит, но стоит тебе заговорить, как пес начинал истерически лаять. Как-то раз, когда я уже работала на радио и у меня была собственная ежемесячная программа, мне надо было сделать с Фаиной интервью — к юбилею Любови Орловой. Мы приехали к Раневской с аппаратурой — а тут собака не дает даже рта открыть. Я спросила:
— Что же делать? Как быть?
На что Фуфа задумчиво произнесла:
— О-о-о-о, моя собака живет, как Сара Бернар, это я живу, как сенбернар.
Кое-как в итоге Мальчика заткнули. На записи того интервью случилась еще одна история, сегодня ставшая уже «бородатой». Фаина, рассказывая о таланте Орловой, который она ценила весьма высоко, произнесла слово «феномен» с ударением на последнем слоге. И я поправила ее:
— Фуфочка, по недавно утвержденной норме правильно делать ударение на «о». Надо перезаписать.
Я была с оператором, который записывал все на огромный магнитофон, в те годы диктофонов еще не было.
— Включай, деточка, — сказала ему Фаина и произнесла: — Феноме?н, феноме?н и еще раз феноме?н, а кому нужен фено?мен — пусть идет в жопу!
Эту запись я принесла в редакцию, в кулуарах она имела огромный успех: все хохотали, слушали и переслушивали.
Я уже упоминала, что у Фаины Георгиевны стены были увешаны фотографиями. Там покупные открытки с умильными собачками перемежались с фотопортретами знаменитейших современников. На всех — дарственные надписи: Ахматовой, Качалова, Шостаковича, Твардовского. На первый взгляд выглядело как странная мешанина. Но если присмотреться, то можно было уловить некоторое сходство между людьми и соседствующими с ними собаками. В этом была очень тонкая ирония, характерная для Раневской. Помню, меня еще потрясло, что среди портретов признанных корифеев встречались и фотографии совсем молодых артистов, например Владимира Высоцкого. А ведь Раневской шел уже девятый десяток. Спрашиваю:
— Фуфочка, откуда у вас тут Высоцкий?
Она объяснила:
— Мальчик приходил ко мне обедать. Пришел в три часа дня, а ушел в три часа ночи.
И я подумала, что действительно талантливый человек воспринимает чужой талант по другим законам. Им было о чем поговорить!
Если говорить о Театре Моссовета, в котором много лет проработали и Раневская, и Орлова, не могу не вспомнить историю спектакля «Странная миссис Сэвидж». Эту роль поочередно сыграли три примы театра: Раневская, Орлова и Марецкая. И для каждой из них роль Сэвидж была очень дорога. А история была такая. Первой исполнительницей этой роли была Раневская. А Орлова в те годы осталась в театре фактически без работы и очень от этого страдала. Правда Любови Петровне звонили из дирекции театра и предлагали ввестись на роль миссис Сэвидж, но деликатная Орлова ответила, что согласится играть, только если ей это предложит сама Раневская. И вот в Любин день рождения раздался звонок. Фаина сообщила, что хочет передать подруге свою роль в спектакле. Орлова искренне ответила, что это замечательный подарок. Раневской уже физически было нелегко играть миссис Сэвидж — здоровьем Фаина никогда не блистала. Орлова ввелась в спектакль, и я считаю, что это лучшая Любина театральная работа. Она с большим успехом играла эту роль. Но в итоге театр обошелся с ней по-хамски. Пришло время, и спектакль решило снять телевидение. Но увековечить себя в телеверсии пожелала Вера Марецкая. В театре за глаза ее называли «хозяйкой». Как бывшая жена Завадского (худрука Театра Моссовета. — Прим. ред.), она имела на него огромное влияние. И не поставив в известность Любовь Петровну, в театре подготовили ввод Марецкой, и та сыграла в телевизионной версии. После этого случая Орлова на сцену в роли миссис Сэвидж больше не вышла. Не смогла простить эту историю ни театру, ни коллеге — с Верой Петровной никогда больше не общалась. Однако смотреть спектакль с Марецкой Люба пошла и взяла меня с собой. А по завершении обронила лишь одну фразу: «Это не миссис Сэвидж, это ее домработница...» Похожая история случилась и у Раневской с Марецкой: перед гастролями во Францию, куда в годы железного занавеса мечтал поехать каждый, на роль Москалевой, которую в спектакле «Дядюшкин сон» играла Фаина Георгиевна, экстренно ввели Веру Петровну. На гастроли поехала Марецкая...
Кроме Ирины Сергеевны Анисимовой-Вульф и Веры Петровны Марецкой, женой Завадского была и Галина Сергеевна Уланова. Я уже не говорю о его романах с актрисами театра! В Завадского влюблялись все, так как он был аристократичным, очень элегантным, талантливым и интеллектуальным человеком. Я и сама была им очарована. Однажды у меня состоялось с ним очень интересное интервью, которое я делала для «Советской культуры». Проходило интервью так: мы разговаривали, но нашу беседу постоянно прерывал звонок телефона. Юрий Александрович снимал трубку, и я слышала: «Да, дорогая! Да, дорогая! Да!» Закончив разговор, он комментировал: «Потрясающая женщина Галина Сергеевна! Это просто счастье — видеть ее!» Через небольшое время снова звонок: «Да, дорогая! Да! Разумеется!» — и повернувшись ко мне: «Изумительная женщина Ирина Сергеевна!» Следующий звонок: «Да, дорогая! Да, мой ангел! Конечно!» И мне: «Это счастье, что судьба подарила мне встречу с Верой Петровной!» И так продолжалось бесконечно!
Справедливости ради хочу заметить, что не только Раневская страдала от того, что была мало востребована в театре, но и Завадский достаточно пострадал от ее характера и прозвищ: «вытянутый в длину лилипут», «пи-пи в трамвае — все что он сделал в искусстве», «Завадскому дают награды не по способностям, а по потребностям» и так далее. А вообще, Фаину очень сложно было «задушить» — тем более интеллигентному, деликатному и мягкому Юрию Александровичу. Просто Раневская была острохарактерной актрисой. А в мировой драматургии не так уж много подходящих ролей в комедиях для возрастной актрисы. Поэтому, когда говорят, что Раневская сыграла меньше, чем могла бы, мне это кажется субъективным. Все люди в жизни «сыграли» меньше, чем хотели и могли — что уж говорить про актеров! Удовлетворенных в этой профессии не бывает...
Татьяна Исаева:«Раневская и дома всегда играла, ей недостаточно было сцены, да и слишком мало у нее было в театре ролей»
В 1971 году я вышла замуж за Алексея Щеглова — «эрзац-внука» Фаины Георгиевны Раневской, как она сама его называла. Помню, как свекровь Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф готовила меня к первой встрече с Раневской. В те годы в моде были мини-юбки, и я с удовольствием их носила. Но Ирина Сергеевна настояла, чтобы к Раневской я пошла в брюках и длинном жилете. Под жилет я выбрала тонкий красный шерстяной свитер, а последний штрих в мой образ внесла Ирина Сергеевна, надев мне на шею крупное медное украшение на толстой цепочке, которое накануне привезла из Прибалтики. Перед нашим с мужем выходом из дома Ирина Сергеевна в который раз предупредила: «Танечка, прошу, только не перечьте Фаине Георгиевне». Приходим с Алешей к Раневской в знаменитую высотку на Котельнической набережной. Муж снимает с меня пальто, и первое, что Фаина Георгиевна видит на мне — медную штуковину на цепи на красном фоне моего свитера. Тут же последовал комментарий:
— Ну, вы одеты прямо как кардинал.
Помня о том, что спорить нельзя, я смиренно ответила:
— Да, это так.
И дальше в течение всего вечера я только и делала, что соглашалась с Фаиной Георгиевной во всем, хотя это мне стоило больших усилий. Сначала Раневская принимала нас в комнате, а потом почему-то повела на кухню, поставила чайник, сама села на единственную табуретку, а мы стояли, опершись спинами на подоконник, и продолжали разговор. Все это время Фаина Георгиевна меня очень придирчиво изучала. Когда мы вернулись домой, Ирина Сергеевна встретила нас с «опрокинутым» лицом: «Таня, что вы такого сказали Фаине Георгиевне?!» Оказывается, пока мы ехали домой, Раневская успела ей позвонить: «Поздравляю тебя, Ирина, твоя невестка — нахалка».
Это было в характере Фаины Георгиевны: недолюбливала всех, кто дорог людям, которых любила она сама. И наоборот — сразу начинала обожать всех, кого любили мы — те, к кому Фаина питала противоречивые чувства. Так, бабушку моего мужа — Павлу Леонтьевну Вульф — Раневская боготворила. Ведь та ввела ее в профессию и заменила мать: настоящие родители Раневской в 1917 году на собственном пароходе эмигрировали в Турцию. Двадцатиоднолетняя Фаина же осталась в России ради воплощения мечты о сцене и впоследствии была принята в семью Павлы Вульф — в то время известной актрисы. Раневская всю жизнь ревновала Павлу Леонтьевну к ее родной дочери Ирине. Хотя Вульф и так всегда была по-немецки строга и холодна с родной дочерью, а Фаине доставалось значительно больше времени, внимания и любви со стороны обожаемой наставницы. Потом у Ирины Сергеевны родился сын, мой будущий муж, и его Раневская полюбила всей душой. Между прочим, именно она забирала Ирину Сергеевну с Алешей из роддома. Рассказывала она об этом так: «Несу я Лесика, прижимаю к себе и понимаю — это самое дорогое, что у меня есть. Но когда я поднималась в квартиру, стало мне вдруг так страшно, что я сейчас возьму и брошу его с лестницы». Вот в этом вся Фаина Георгиевна — ее парадоксальная натура! Потом Алеша вырос и влюбился в меня, значит, меня полагалось невзлюбить. Но в этом не было ни капли злобы или настоящей вражды — только какая-то совершенно детская ревность. А вот когда я познакомила Раневскую со своей младшей сестрой Ольгой, Фаина сразу к ней прониклась. Все причитала: «Ой, какая она у вас болезненная, надо ее показать врачу». Вообще-то никакой болезненностью Оля не отличалась (это, скорее, я вечно чем-то болела). Но вот так Фаине Георгиевне хотелось думать. Незадолго до этого кто-то подарил Раневской шубу, когда-то принадлежавшую дочери Сталина Светлане Аллилуевой. И вот, решив, что Оля мерзнет в своей модной короткой дубленке, Раневская пожалела «простуженного ребенка» и отдала ей эту шубу. Шуба была из щипаной нутрии песочного цвета, но совсем старая, расползающаяся. Носить ее было невозможно, реставрации она тоже не подлежала. Наша соседка, работавшая в ателье головных уборов, потом наделала из нее шапок.
Сейчас некоторые рассказывают о Раневской, что она была как-то фатально нехороша собой. Этот миф во многом создала она сама, относясь к своей внешности излишне критично. Фаина рассказывала, как на съемках «Пышки» отчаянно завидовала исполнительнице главной роли, красавице Галине Сергеевой, вокруг которой мужчины так и вились. И посвятила ей один из своих афоризмов: «Не имей сто рублей, а имей двух грудей». У самой Раневской женская судьба не сложилась, и она объясняла это именно своей внешностью. Рассказывала: «Я влюблялась, конечно, но меня всегда меняли на женщин с маленькими носиками. Вроде уже роман, уже любовь, а потом, раз, появляется соперница с маленьким носиком, и меня сразу отодвигают в сторону».
На самом деле Фаина Георгиевна умела выглядеть по-королевски. Когда я ее первый раз увидела, меня поразило, во-первых, что она такая высокая, прямая, с белыми холеными молодыми руками, а ей тогда уже стукнуло 75 лет! Во-вторых, у нее была длинная аристократическая шея и очень красивые густые волосы, они лежали изысканной высокой волной — ни у кого другого я такой прически не видела. Облик Раневской был царственным. И в-третьих, она хорошо одевалась: помню, у нее был замечательный костюм из креп-сатина — юбка и кардиган оттенка синих чернил, сам — матовый, а воротник и отвороты рукавов атласные. Сочетание ее серебристых волос с этим темно-синим костюмом смотрелось великолепно. Она постоянно носила один перстень — с россыпью мелких бриллиантов на плоской основе. По словам самой Фаины Георгиевны, он был сделан из старинной пуговицы, которую в экспедиции раскопал муж ее сестры Беллы — геолог.
Я любила красиво одеться, и вот этого Раневская не одобряла. У нее сложилось ложное представление, что весь наш семейный бюджет уходит на мои наряды, и это каждый раз обсуждалось. Разубеждать было бесполезно. Хотя на самом деле я очень многое шила себе сама. А вот костюмы для Леши мы заказывали у портных, потому что фигура у него была нестандартная. Он ходил в югославской дубленке, которую ему привезла Ирина Сергеевна. Раневская всегда на это мне говорила: «Танечка, вы одеты как миллионщица. А у Лесика мерзнет...» Дальше следовало крепкое слово, означающее мужское достоинство. Имелось в виду, что его дубленка короткая, а мое пальто — длинное.
Мы виделись довольно часто. И не только дома у Раневской. По субботам мы с Алешей обычно ходили в Союз архитекторов (мы ведь оба — проектировщики), а когда вечером возвращались домой по Тверскому бульвару, иногда встречали Фаину Георгиевну — она там гуляла. Ее подруга Нина Сухоцкая уверяла, что на Тверском бульваре воздух лучше, чем в Швейцарских Альпах, поэтому они любили там прохаживаться со своими собачками. И если мы встречались, то провожали ее домой...
Мне было настолько интересно общаться с Раневской, что я безропотно сносила ее колкости и никогда не держала на нее обиды. Я понимала, что мне очень повезло — имею возможность наблюдать уникальную актрису в домашних условиях. Раневская не была похожа ни на кого!
Театр Моссовета платил ей довольно большую зарплату, как и положено народной артистке СССР — по-моему, около трехсот рублей. Притом что она почти ничего не играла. Только пару раз в месяц выходила на сцену в спектаклях «Дальше — тишина», а позднее «Правда — хорошо, а счастье лучше», и всякий раз служебная машина доставляла ее в театр и обратно. Тратить деньги Раневской, казалось бы, особенно не на что: из-за диабета ей практически ничего было нельзя, обстановка в ее квартире тоже сложилась давным-давно. Однако деньги, попадая к Раневской, будто испарялись. Куда она их девала — непонятно. Более того, Фаина Георгиевна то и дело умудрялась залезать в долги. Помню, однажды она была на мели, а хотелось поехать куда-нибудь отдохнуть. И кто-то надоумил: «Попроси Завадского, он тебя устроит в кунцевскую клинику, там чудесные условия, отдохнешь бесплатно». Так Раневская и сделала, и Юрий Александрович отозвался на ее просьбу. Все бы хорошо, но в первый же день пребывания в больнице Раневская сломала руку. Мы с Алешей кинулись к ней. Входим. Она белая как бумага сидит в кресле, голова бессильно склонилась к плечу, рука прижата к груди. Алеша спрашивает:
— Фуфочка, как же так произошло?
Она отвечает:
— Ты же знаешь, я вся в долгах... Приехала вчера в больницу, а палаты все заняты, только утром должны освободиться, и мне предложили переночевать в ординаторской на высокой кровати. А ночью мне приснился сон. Аркадий Райкин после концерта протягивает мне полный котелок денег со словами: «Фаиночка, я знаю, что у тебя долги, возьми, пожалуйста, эти деньги, я их заработал специально для тебя». Я руки к нему тяну, а он котелок отодвигает, я следом тяну — вот и свалилась с кровати.
Она это рассказывала с таким серьезным и трагическим видом, что смеяться было даже неудобно. Придумала она это или нет — неизвестно.
Конечно, много денег у нее уходило на домработниц. Ей вечно попадались бестолковые. Одну как-то раз Фаина послала за мясом для собаки, дав крупную купюру. Домработница где-то пропадала полдня и вернулась без сдачи. Объяснила она это тем, что в ближайшей кулинарии мяса не было, поэтому пришлось ехать на другой конец города на такси и покупать бефстроганов.
Неудивительно, что Раневской часто приходилось обращаться с хозяйственными просьбами к друзьям. Помню, как Леша паковал ее книги, когда Раневская переезжала из высотки на Котельнической в Южинский переулок. Она требовала, чтобы книги укладывались и перевозились именно в том порядке, в каком стояли на полках. А сколько мы провозились с газоном на Донском кладбище, где была похоронена сестра Фаины — Белла... Раневской хотелось, чтобы на могиле был просто холмик, покрытый травой, и больше ничего. «Хочу, чтобы было как на могиле у Льва Толстого», — подчеркивала она, и мы с Алешей каждую весну сеяли эту травку. Требовалось посеять не глубоко, чтобы семена взошли, но и не мелко, чтобы птицы не склевали. Каждый год мы находили новые способы защиты от птиц: то сетку из ниток натягивали, то смешивали семена с глиной.
Как-то Раневская уехала в санаторий и попросила меня поливать цветы. В роскошном китайском кашпо у нее росла очень красивая бегония с лиловыми листьями, из квартиры Алисы Коонен. Фиолетовый, сиреневый и лиловый вообще были любимыми цветами Фаины Георгиевны. На ее день рождения все несли букеты этих оттенков: кто-то хризантемы, кто-то ухитрялся даже розы нужного цвета раздобыть, а мы с Алешей всегда дарили люпины. Фаина их ставила в тот угол, где росла эта бегония. Получалась очень красивая композиция. Так вот, уехала она на месяц, а я приходила поливать цветы. В один из дней я вышла на балкон и ужаснулась: он весь был покрыт толстым слоем птичьего помета — ведь Раневская подкармливала голубей. Там еще стояло вольтеровское кресло, которое она собственноручно выкрасила красной масляной краской, чтобы не портилось на балконе. Второе такое кресло Фаина подарила нам. Так вот ее кресло тоже все было загажено птицами. Я пришла в ужас, ведь Фаина Георгиевна только недавно переехала в эту квартиру, все еще новое, а балкон уже в таком состоянии... Куда, спрашивается, смотрела домработница? И я добросовестно все эти дни отчищала кресло и отскребала кафельный пол. Когда Фаина Георгиевна вернулась, она позвонила мне и вместо «здравствуй, Таня» строгим сердитым голосом спросила:
— Где говно?
Я говорю:
— Ой, Фаина Георгиевна, извините, пожалуйста, я вас не предупредила, вот решила вам помочь...
— Да как же можно без разрешения хозяев такую работу делать?
Через какое-то время звонит моему мужу и говорит: «Алеша, приходи немедленно». В тот раз он вернулся от Фуфы с двумя огромными связками коробок конфет, всех сортов, в каждой руке по стопке. Оказывается, Раневская обзвонила знакомых и всем рассказывала «чудовищную» историю про то, как я ей отмыла балкон от птичьего помета. «Мне чем-то надо отблагодарить своевольную девчонку», — добавляла она. И все, кому она позвонила, принесли по коробке конфет. Чего там только не было: и клюква в сахаре, и вишня в шоколаде, и с ликером. Выходить на свой балкон Раневская мне больше не позволяла.
Однажды мы пришли к ней в гости, когда Фаина уволила очередную домработницу. Смотрю — на кухне гора немытой посуды. Говорю:
— Давайте, Фаина Георгиевна, я вам помою посуду.
— Ну, ладно, — согласилась она.
Алеша с ней общался в комнате, я мыла посуду, как вдруг услышала крик: «Т-Т-Таня!» Думаю, что-то случилось, бегу к ним.
— Вот я не понимаю, — говорит Раневская, — корабль, он же такой большой и тяжелый, почему он не тонет?
Я говорю:
— Ну как же, Фаина Георгиевна, по закону Архимеда...
— У меня была двойка по... — и запнулась.
Курьез был и в том, что она даже не знала, какая наука за это отвечает. Тогда я принесла из кухни миску с водой, опустила туда чашку, демонстрируя, что чашка не тонет, потому что на нее действует сила выталкивания. В ответ Раневская свела зрачки к носу, изображая полное непонимание. В качестве последнего аргумента я привела пример:
— Фаина Георгиевна, когда вы входите в ванну с водой, уровень воды же поднимается.
— Конечно, поднимается, потому что у меня большая и толстая жопа! А вот почему корабль не тонет?!
Она так ничего и не поняла, но игра в непонимание ей очень нравилась.
Раневская и дома всегда играла, ей недостаточно было сцены, да и слишком мало у нее было в театре ролей. Помню, как она однажды на наших глазах вылила полную пол-литровую бутылку кефира в стакан (а он, как известно, имеет объем 250 мл). Кефир переливался через края стакана на стол, оттуда стекал Раневской на халат (между прочим, только что принесенный из химчистки), но Фаина Георгиевна этого «не замечала». И только когда кефир в бутылке закончился, она выругалась и стала руками смахивать с халата кефир. Вот такой домашний спектакль.
Шутки и сценки, которые имели наибольший успех у случайных зрителей, она могла потом повторять бесконечно. Мы с Алешей по многу раз слушали одни и те же ее рассказы и анекдоты, которые она сама же и придумывала. Например, такой: «Едут два еврея в автобусе. Один говорит: «Ох...» А другой отвечает: «Ха, и он мне еще будет рассказывать!» Или другой: была такая игра, в которой по наводящим вопросам, отвечая «да» или «нет», нужно отгадать личность. Диалог двух игроков: «Жив?» — «Да». — «Мужчина?» — «Да». — «Композитор?» — «Да». — «Лермонтов?» — «Вам кто-то подсказал!» И так 185 раз.
Конечно, Фаина Георгиевна была провокатором. У нее в холодильнике всегда стояла какая-нибудь фирменная выпивка: виски, ликер или ром. Сама-то она не пила, но лукаво предлагала моему мужу: «Лесик, выпей рюмочку. Смотри, какая закуска хорошая, вот, карбонадик. Мне это все нельзя, я хоть посмотрю...» Леша наливал себе рюмочку. Но как только подносил ее ко рту, Раневская смотрела на меня укоризненно и говорила: «Таня, а вы знаете, что Алешин папа умер от алкоголизма?»
Леша с молодости смирился с ее опекой. Однажды он, будучи еще студентом, поехал на практику на Соловки. Ему казалось, что это будет романтическое, практически геройское приключение, полное трудностей. И что же вы думаете, он приехал, а его там встречают и селят в гостиницу в номер люкс. Леша был в ужасе, оказалось, что Раневская позвонила кому-то и попросила устроить «внука». Фаина Георгиевна постоянно доставала ему всякие путевки, а после того, как мы поженились, я тоже была обязана ездить по этим путевкам на море, хотя я гораздо больше люблю нашу среднюю полосу — травку, лес, листики зеленые, ветерок. Но нас никто не спрашивал, Фаина Георгиевна доставала нам путевку в Мисхор — и мы ехали.
Она была щедра: то люстру нам подарит, то (узнав, что я люблю комнатные цветы) медную старинную консоль на стену под вьющиеся растения. А однажды подарила Алеше небольшой альбом Модильяни... И началась мука, потому что Раневская постоянно звонила и говорила: «Ты знаешь, Алеша, ко мне сейчас придет человек, срочно принеси Модильяни, я обязательно должна показать». И он покорно шел с этой книжицей. Через некоторое время опять звонок: «Алеша, как ты можешь жить без Модильяни? Он уже целый месяц у меня, а ты за ним не приходишь!» Алеше особенно некогда было бегать туда-сюда, но Фаина Георгиевна скучала по своему «эрзац-внуку», и это был отличный повод его повидать.
Другим постоянным поводом были продуктовые заказы. Раневской регулярно их присылали: буженина, карбонад, бананы — одним словом, всякий дефицит. И вот Фаина Георгиевна придумала, что Алеша очень любит бананы. Хотя он вообще фрукты не ел. Но всякий раз, когда у нее оказывались бананы, Раневская звонила и говорила: «Лесик, приходи — поешь бананы, пока гости все не сожрали». Леша не спорил — приходил, забирал бананы и относил их мне. При этом, стоило ему выйти из ее квартиры, Раневская тут же набирала наш номер и спрашивала:
— Лесик вернулся?
Я говорила:
— Нет еще, Фаина Георгиевна.
— Я очень волнуюсь, почему его так долго нет?
И вот, пока он шел пешком от Южинского переулка, где она тогда жила, к нам на 3-ю Тверскую-Ямскую, мы с ней беседовали. Почему-то она была ко мне более доброжелательна, когда мы разговаривали по телефону. Раневскую интересовало все. И какие цветы я люблю, и какие книги читаю, и что делают наши кошки. Однажды я рассказала ей, что прочитала повесть Сартра «Слова», и там есть эпизод про собачье кладбище. На одном собачьем памятнике было написано: «Ты лучше меня: ты бы не пережил моей смерти — а я живу». Фаине Георгиевне я это пересказала, потому что сама Раневская высказывалась о собаках очень похоже. Она тут же попросила почитать эту книгу. Через несколько дней Леша отнес ей Сартра. И когда мы зашли к ней в следующий раз, Раневская сказала: «Я тут такую чудесную книгу прочла, вот зря, Танечка, вы так мало читаете. Есть такой замечательный писатель Сартр, очень рекомендую».
Похожая история произошла потом по поводу Марины Нееловой. Звонит в очередной раз Фаина Георгиевна:
— Вы что делаете, Таня?
Я говорю:
— Смотрю фильм «Красавец-мужчина».
— Господи, кто же там может играть Зою? Сейчас же нет актрис!
— Ну, почему же, вот Неелова — актриса замечательная.
— Да?! А где она играет?
— В театре «Современник».
Как потом выяснилось, Раневская тут же позвонила в театр «Современник» и пригласила Неелову в гости. Марина пришла и в лицах проиграла спектакль «Спешите делать добро» для нее одной. Раневская просто влюбилась в Неелову. Когда мы пришли, я увидела, что у Фаины Георгиевны вся стена увешана фотографиями Марины.
— Фаина Георгиевна, вы же сказали, что не знаете Неелову.
— Как это я не знаю Неелову! Да это, может быть, единственная достойная актриса из современных!
Фаина Георгиевна испытывала какую-то сверхъестественную привязанность к своему псу по кличке Мальчик, просто полностью подчинилась ему. А характер у собаки был выдающийся. Раневская иногда просила меня с ним погулять. Мальчик любил какие-то свои маршруты и шел только туда, куда хотел. Очень умело сопротивлялся, «врастал» в землю всеми четырьмя лапами, втягивал голову, носом указывая направление, куда хочет идти. Он попал к Раневской уже старым, она подобрала его на улице. За Театром Пушкина на Малой Бронной, там, где сейчас гастроном, раньше был пустырь, на котором бегало много беспризорных собак, но Фаина облюбовала именно этого песика. Он представлял из себя бочонок на лапках с тоненьким облезлым хвостиком и никому не показался бы красивым. Но Раневская упорно приходила на пустырь, и начинались поиски: «Где, где моя собачка? Мне надо ее найти! Мальчик, Мальчик!» И когда находила, угощала какой-нибудь котлеткой. Помню, какая-то женщина однажды сказала: «Напрасно вы его кормите, у него хозяйка работает в столовой, эта собака не голодает...» Однажды мы пришли к Фаине Георгиевне, а у нее в передней спит этот пес. Раневская даже посвятила ему стихи: «Мальчик, милый мой, родной, он приполз ко мне домой. Он со мною день и ночь, потому что он мне — дочь».
Была у Мальчика и «обязанность»: дверь в квартиру Раневской никогда не запиралась, а он лежал у входа и облаивал всех входящих, предупреждая хозяйку о гостях. Не реагировал он только на меня, я могла спокойно войти, даже переступив через него. Услышав лай Мальчика, Фаина Георгиевна, обыкновенно расхаживавшая по квартире в мужской майке-алкоголичке и вытянутых на коленях штанах, успевала накинуть фланелевый тяжелый халат сиреневого цвета.
Иногда Раневская просила проводить ее в кулинарию — «купить мяско для Мальчика». Кулинария находилась на улице Горького. В то время там стояли скамеечки, раскрашенные в радужный цвет. Фаина говорила: «Ой, я устала, мне надо посидеть». Садилась на скамеечку и громогласно отпускала комментарии в адрес прохожих. Я отпрыгивала от нее и делала вид, что я здесь ни при чем, но она мне не давала замаскироваться: «Таня, только посмотрите, какая задница, разве можно так ее обтягивать?!» Как-то одна прохожая ее осадила: «Вы пожилая женщина, как вам не стыдно!» Фаина Георгиевна была очень огорчена, что ее назвали «пожилой», пристыдили и не признали в ней великую актрису.
При всем ее непростом характере у Раневской было немало друзей, и на ее день рождения всегда собиралась компания. Столом занималась некая Тамара — поклонница и приятельница Фаины Георгиевны — грузинка. Она приезжала с пирогами, причем привозила их в коробках разной величины, но пироги всегда были точно соответствующей коробке формы, не знаю, как ей это удавалось. Они были из слоеного теста с капустой, очень вкусные. А Иечка Саввина запекала индейку. В последние годы гостями были Сергей Юрский и Наталья Тенякова, Елена Камбурова, Анатолий Адоскин. Помню, как-то впорхнула Рита Терехова. Она вошла стремительно, в чем-то необыкновенно красивом, красном, развевающемся. С порога метнулась к ногам Фаины Георгиевны и весь вечер смотрела на нее снизу вверх влюбленными глазами.
Иногда приходила соседка по высотке — Галина Уланова. Даже на фоне рафинированных гостей Раневской она смотрелась инопланетным существом. В Улановой все было идеально: и стрижка, и руки, и маникюр, и фигура, и поза за столом. Помню одно ее платье в китайском стиле из плотного шелка абрикосового цвета с вышитыми хризантемами. На фоне нас всех Уланова выглядела, будто она не настоящая, а вырезанная из журнала. Галина Сергеевна была третьей супругой Завадского. Когда он отправлялся в Большой театр посмотреть на Уланову, Фаина Георгиевна острила:
— Опять пошел на рыдалку.
Ее, конечно, переспрашивали:
— Может быть, на рыбалку?
— Нет, — говорила Раневская. — Он сидит в ложе Большого и плачет от умиления.
Все эти меткие словечки Раневской, ее колкости, выходки и капризы, выдумки и сценки, которые она разыгрывала, — все это было так неожиданно, оригинально, за этим было так интересно наблюдать... Но однажды нам пришлось с Фаиной Георгиевной расстаться. За два года до ее ухода мы с Алексеем уехали по работе в Афганистан. Общение с великой актрисой перешло в эпистолярный жанр. В одном из последних писем она написала, обращаясь к Алеше: «Все больше и больше по тебе тоскую. Все думаю, вспоминая, с какой любовью маленького носила на руках. С годами любовь стала расти и превратилась в огромную привязанность. Ведь ты у меня теперь один любимый...»
Со временем я поняла, что мы не случайно встречали ее на Тверском бульваре, когда по субботам возвращались из Союза архитекторов. Дело было не в воздухе, который лучше, чем в Швейцарских Альпах. Скорее всего, она нас специально поджидала. Потому что, в сущности, Фаина Георгиевна была очень одинока. А мы были ей и благодарной аудиторией, и собеседниками, и младшими родственниками...
2017—2018 годы
Подпишись на наш канал в Telegram