В 2023 году исполнилось 153 года со дня рождения Куприна и 85 лет со дня его смерти. Мы решили вспомнить, каким видели великого писателя современники, близкие и коллеги, обратившись к их мемуарам. А также ответить, пожалуй, на два главных вопроса по биографии писателя: почему он эмигрировал и почему вернулся?
...Не хочется начинать с детства (родился, окончил...). Куприн врывался в жизнь новых знакомых, как яркая искра пламени, он поражал, шокировал, часто вызывал противоречивые ощущения. Вот и мы начнем воспоминаниями писателя Юрия Григоркова, который встретился в 1919 году с Куприным в газете «Новая русская жизнь». Он очень интересно описывает впечатления от первой встречи с Александром Ивановичем:
«Чем больше я наблюдал за Куприным, пока он говорил со мною и ходил по комнате, тем более поражался, как тесно сплелись в этом интересном и живом человеке и как ясно видны были в его лице и походке самые противоположные свойства и качества человеческой души. И мягкая кошачья вкрадчивость хищника, и острый, пристальный взгляд охотника, и такой же пристальный, только в другие миры направленный, не видящий собеседника, взгляд мечтателя, «лунатика томного, пленника наваждения», и добродушие и жестокость, и деликатность и грубость, и лукавство и беспечность, и веселый задорный смех, и пронзительная грусть, и что-то изящное, благородное и смелое, и что-то детское, застенчиво-беспомощное, и удаль, и широта, и озорные огоньки в глазах, и во всем что-то неуловимо родное, ласковое, русское, любимое.
Широкоплечий, коренастый человек среднего роста с неизгладимыми следами стройной военной выправки. Как Ромашов, «всегда подтянут, прям, ловок и точен в движениях». Да, точность в движениях изумительная, чисто звериная. Но самое замечательное у Куприна — это взгляд, когда он впервые смотрит на человека. Никогда не забуду первого его быстрого взгляда, который он на меня бросил. Это продолжалось одно мгновение, какую-то долю секунды, но мне казалось тогда, что это тянется без конца. Острый, сверлящий, холодный и жестокий взгляд вонзился в меня, как бурав, и стал вытягивать из меня все, что есть во мне характерного, всю мою сущность. Говорят, что так же рассматривал людей Лев Толстой. Ощущения в этот момент объекта наблюдения Куприна были не из приятных. Если бы пыль, втягиваемая в трубу пущенного в ход пылесоса, могла чувствовать, то ее ощущения, вероятно, были бы похожи на мои...»
Сразу же дополним эти впечатления воспоминаниями Лидии Арсеньевой: «Куприн обладал удивительной способностью как-то по-детски радоваться, и эта черта его характера очень трогала, в ней сказывалась чистота сердца и непосредственность. Впрочем, кто, кроме Куприна, смог бы написать его странную, грязную «Яму» и суметь подойти к этой «Яме» с глубокой душевной чистотой?..
Куприн не выносил парадных выездов, приемов и очень любил простые незамысловатые развлечения: любил ходить в цирк, любил ходить с нами собирать грибы в соседнем сосновом лесу, и собирал же с увлечением, с истинно спортивным азартом, стараясь собрать больше, чем другие. По вечерам мы часто играли в «шарады», и у Куприна оказались поразительные актерские способности. Никогда не забуду Куприна, обучающего нас изобразить (без грима) богиню Кали, придуманную им самим — «Калиостро». А финал шарады — ее «целое», т. е. Калиостро, Куприн играл сам и действительно создал образ хитрого, лукавого мага-чародея...
Он любил и понимал животных, не наделяя их человеческими побуждениями и психологией, вникал в их мир и сердце. Благодаря дружбе Куприна, в дореволюционной России, с цирковыми укротителями, клоунами, Куприн «встречался и был другом» (его выражение) со львами, слонами, обезьянами, леопардом и с пантерой. «Дружба с леопардом и пантерой, — говорил Куприн, — научила меня понимать собачью психологию и относиться к ней с уважением, т. к. я вижу, какой огромный путь самосовершенствования проделала кошка от ее предков до наших дней, но не потеряла своей индивидуальности».
Казалось бы, набор нестандартных качеств, не обычных, не ожидаемых, особенно для устоев общества дореволюционного времени. Конечно, мы могли бы добавить и другие свидетельства. Например, о сложных отношениях писателя с алкоголем (от одной рюмки он становился заносчивым, драчливым) и любви к дракам даже в трезвом состоянии. Молодость прошла в битвах... Но не все из них были случайными. Современники вспоминают, как однажды писатель Ладинский сказал, что не понимает «Гранатовый браслет», так как фабула — «неправдоподобна». Об этом вспоминала та же Арсеньева.
«— А что в жизни правдоподобно? — с гневом ответил Куприн. — Только еда да питье да все, что примитивно. Все, что не имеет поэзии, не имеет Духа. «Гранатовый браслет» — быль. Вы можете не понимать, не верить, но я терпеть этого не буду и не могу. Пусть вы чином постарше меня — это не имеет значения, я вызываю вас на дуэль. Род оружия мне безразличен...
— Если я останусь жив, то из меня сделают второго Дантеса, — пробурчал Ладинский».
«Надо не киснуть за книжкой, а толкаться среди людей, шляться по лесам, траву жрать!»
Конечно же, стоит здесь вспомнить о корнях Куприна. Он родился в 1870 году в Пензенской губернии в семье чиновника. Мальчик рано потерял отца и переехал с матерью и братьями в Москву. Из-за сложного финансового положения семьи он был определен в Разумовский пансион для сирот. В 1887 году Александр Куприн поступил в Александровское военное училище, а после его окончания четыре года служил в пехотном полку. Когда ему было двадцать четыре, он оставил военную службу. Несколько лет искал себя в разных сферах деятельности и городах. Это были странствия и познание жизни, которые потом так пригодились Куприну для его рассказов. Случай познакомил его с уже популярным Иваном Буниным, который помог молодому человеку устроиться на работу секретарем в петербургский «Журнал для всех» и договориться о публикации его рассказов. Бунин вспоминал: «Это было давно — когда я только что узнал о его существовании, впервые увидал в «Русском богатстве» его имя, которое все тогда произносили с ударением на первом слоге, и этим ударением, как я видел это впоследствии, почему-то так оскорбляли его, что он, как всегда в минуты гнева, по-звериному щурил глаза, и без того небольшие, и вдруг запальчиво бормотал своей обычной армейской скороговоркой, ударяя на последний слог:
— Я — Куприн и всякого прошу это помнить. На ежа садиться без штанов не советую.
Первые годы нашего знакомства чаще всего мы встречались в Одессе, и тут я видел, как он опускается все больше и больше, дни проводит то в порту, то в самых низких кабачках и пивных, ночует в самых страшных номерах, ничего не читает и никем не интересуется, кроме портовых рыбаков, цирковых борцов и клоунов... В эту пору он особенно часто говорил, что писателем он стал совершенно случайно».
Правда, то, что в понятии чистоплотного и изнеженного Бунина было «опуститься», в жизни Куприна считалось совершенно нормальным. Общение с простыми людьми, погружение в какую-то профессию, абсолютная неприхотливость. Но, конечно, о том, что он стал писателем случайно, хитрил. Хотел печататься и пробивался сложно.
«До своего приезда в Петербург в 1901 году Куприн жил в провинции, работая в киевских, поволжских, ростовских и одесских газетах, — вспоминала его первая супруга Куприна-Иорданская. — Но ни с одной редакцией он не связывал себя обязательными длительными отношениями. Он дорожил возможностью переезжать с места на место, попадать в новую обстановку, знакомиться с новыми людьми. Особенно привлекала его жизнь южных городов, где было солнечно и ярко, уличная толпа — пестрой и шумной, а люди — общительными и «легкими».
— Я толкался всюду и везде нюхал жизнь, чем она пахнет, — рассказывал мне впоследствии Александр Иванович. — Среди грузчиков в одесском порту, воров, фокусников и уличных музыкантов встречались люди с самыми неожиданными биографиями — фантазеры и мечтатели с широкой и нежной душой».
Летом 1901 года Куприн приехал в Ялту, чтобы провести здесь две-три недели. Но прожил гораздо дольше.
К тому времени у Александра Ивановича появились уже первые поклонники и ценящие его коллеги. Писатель Елпатьевский помогал ему советами, предложил свой дом. Но Куприн крепился и из гордости не хотел жить по знакомым.
Помог ему Чехов, его дача находилась неподалеку. «Внимательность его бывала иногда прямо трогательной, — писал Куприн в воспоминаниях о Чехове. — Один начинающий писатель приехал в Ялту и остановился где-то за Ауткой, на окраине города, наняв комнатушку в шумной и многочисленной греческой семье. Как-то он пожаловался Чехову, что в такой обстановке трудно писать, — и вот Чехов настоял на том, чтобы писатель непременно приходил к нему с утра и занимался у него внизу, рядом со столовой. «Вы будете внизу писать, а я вверху, — говорил он со своей очаровательной улыбкой. — И обедать будете также у меня. А когда кончите, непременно прочтите мне, или, если уедете, пришлите хотя бы в корректуре». Этим начинающим писателем был Куприн, каждый день он приходил к Чехову к девяти часам утра и начинал работать.
Среди знакомых Куприна появились другие коллеги, в том числе и Максим Горький. Получив первые гонорары, улучшив материальные условия, женившись счастливо (супруга всегда заботилась о том, чтобы Александр Иванович мог писать), Куприн стал выдавать один рассказ за другим, почти все они снискали успех у публики. Самой яркой работой в эти годы стала повесть «Поединок». Александр Иванович читал ее на различных литературных мероприятиях. И каждый раз его выступления производили настоящий фурор. Да и сам он был интересен людям.
Из воспоминаний писателя Можарова: «Неистощимое жизнелюбие Куприна выражалось у него в ненасытной жажде нового, в неустанных поисках новых ощущений, новых знаний. И хотя вполне возможно, что к тридцати пяти — сорока годам он уже несколько отяжелел физически, однако даже в эти годы он не мог оставаться подолгу в состоянии неподвижности и покоя. Ежегодно он покидает на некоторое время туманный Петербург и устремляется в какое-нибудь очередное странствование. Вот он гостит две очаровательные недели в Новгородском имении своего приятеля Батюшкова и вместе с ним охотится на медведей. Вот он проводит целый месяц в Луховическом лесничестве у своего зятя Станислава Генриховича, работает под его руководством в лесорубочной партии, делает геодезические измерения и живет весь месяц в легком лесном шалаше, подвергаясь всем тягостям суровой бивачной жизни. Вот он устремляется в Одессу, заводит там знакомство с черноморскими рыбаками и в жестокий десятибалльный шторм в утлой рыбачьей шаланде пускается с ними на промысел в открытое море. В поисках нового, в неутомимом стремлении все познать, все испытать, все увидеть, он будучи уже сорокалетним человеком поднимается с Уточкиным на аэростате, спускается в скафандре под воду, совершает вместе с Уточкиным один из его первых полетов на аэроплане, выходит с черноморскими рыбаками в открытое море на промысел.
Я не знаю никого среди писателей того времени, — за исключением Чехова и Горького, — кто обладал бы таким многообразием жизненного опыта, таким широким творческим диапазоном, как Куприн. Кого только не выводит он в своих рассказах! Рыбаки, циркачи, борцы, актеры, студенты, солдаты, офицеры, матросы, врачи, профессора, писатели, сельские учителя, осколки умирающего дворянства, мелкие чиновники, шулеры, воры, полицейские исправники и урядники, хироманты, проститутки, укротители зверей, разные бывшие люди, — бесконечным пестрым калейдоскопом проходят все эти персонажи перед читательским взором.
Такое познание жизни — не книжно-созерцательное, а активное, живое, непосредственное, с участием всех органов чувств, Куприн считал законом, обязательным для каждого писателя. Как-то однажды он познакомился у нас в доме с одним студентом — местным начинающим писателем. В его рассказах Куприн уловил некоторые признаки дарования, но общий вывод был малоутешителен. На рассказах лежала унылая печать литературщины и вместе с тем какой-то вялой анемичности.
«У Вас так ничего не получится, сказал ему Куприн, — Вы боитесь жизни. Я почти уверен, что Вы совсем не занимаетесь спортом. Вот Вы идете, а руки у Вас как плети висят. А ведь Вы совсем еще юноша. Писатель, а особенно в Вашем возрасте, должен жить так, чтобы каждая мышца его участвовала в этом. Надо не киснуть за книжкой, а толкаться среди людей, бегать, плавать, грести, шляться по лесам, траву жрать!» Увлечение спортом не иссякало у Куприна и в годы зрелости, и этому увлечению, как и многим, он отдавался с присущей ему страстностью. В мире спортсменов он был своим человеком, водил дружбу с борцами, с цирковыми артистами. Как любитель спорта, он пользовался всюду широкой популярностью... Круг знакомых у Куприна был вообще чрезвычайно обширен. Он обладал редким даром — быстро и без особого усилия привлекать к себе людей самого разнообразного сорта, начиная от представителей изысканной интеллигенции и кончая общественными подонками — людьми «с улицы». Было что-то неотразимо пленительное в манере его обхождения с людьми».
К началу 1910-х годов Куприн был, пожалуй, самым популярным автором в России. Его любили и читатели, и коллеги, и даже критика превозносила. Так называемая реалистичная манера письма вошла в моду, и многие писатели старались подражать ему. Но у них не было столько неиссякаемых сюжетов, которые он брал из своих странствий. Наверное, Куприн нашел бы себя и в послереволюционной России, но он принял решение эмигрировать.
«Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей... но все точно понарошку»
В ноябре 1919 года Александр Куприн, не принявший большевистский режим, получил финскую визу и поселился в Хельсинки. Его дочь вспоминала: «В Хельсинки, как обычно, мы остановились в гостинице «Фения» — самой лучшей, и, только поднимаясь по ее мраморным лестницам, увидев лакеев и кокетливых, в накрахмаленных передниках горничных, мы поняли, насколько мы были оборваны и неприглядны. И вообще наши средства нам не позволяли уже жить в такой гостинице»
В Хельсинки Куприн прожил около полугода. Он активно сотрудничал с эмигрантской прессой. Потом принял решение переехать. «Есть три дороги: Берлин, Париж и Прага... Но я, русский малограмотный витязь, плохо разбираю, кручу головой и чешу в затылке», — писал Куприн Репину. Решающую роль в выборе сыграло письмо Бунина из Парижа, который достаточно лестно отзывался о житье во Франции и подчеркивал, что именно здесь остановилось большинство русских. Но то ли Куприн находился во внутреннем конфликте, покинув родину и не принимая новые порядки, то ли европейцы уже начали уставать от потока эмигрантов, но Париж принял великого писателя с трудом. Дочь Куприна писала: «Нас встретили знакомые — не помню, кто именно, — и проводили в очень посредственную гостиницу недалеко от Больших бульваров... В первый же вечер мы решили всей семьей прогуляться по знаменитым бульварам. Мы решили поужинать в первом приглянувшемся нам ресторанчике. Подавал сам хозяин, усатый, налитый кровью... немножко под хмельком... Отец взял объяснения на себя, тщетно подбирая изысканные формулы вежливости, совсем пропавшие из обихода после войны. Хозяин долго не понимал, чего мы хотим, потом вдруг взбесился, сорвал скатерть со стола и показал нам на дверь. В первый, но не в последний раз я услышала: «Грязные иностранцы, убирайтесь к себе домой!» ...Мы с позором вышли из ресторанчика...»
Дальше, разумеется, возникли проблемы с деньгами, как и у многих. Но все-таки Куприну помогали. Когда серьезно заболела Ксения, и ее надо было отправить в Швейцарию для лечения, устроили благотворительный вечер и деньги собрали. Периодически проводились вечера, встречи с читателями, преимущественно русскими. Как-то перебивались. Но главной проблемой была не проходящая ностальгия. В одном из очерков Александр Иванович писал: «Живешь в прекрасной стране, среди умных и добрых людей, среди памятников величайшей культуры... Но все точно понарошку, точно развертывается фильма кинематографа. И вся молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России, а только черную дыру».
«Чужая обстановка, чужая земля и чужие растения на ней стали вызывать у отца горькую тоску по далекой России, — писала дочь. — Ничто ему не было мило. Даже запахи земли и цветов. Он говорил, что сирень пахнет керосином. Очень скоро он перестал копаться на клумбах и грядках»...
Здесь Куприн снова встретился с Буниным, с которым были частыми гостями на даче Чехова. Бунин уже не мог помочь ему, как раньше. Да и поддержать морально не мог, потому что сам чувствовал себя неважно. Но, конечно, не мог не огорчать коллег и друзей образ жизни Куприна.
«Восемнадцать лет тому назад, когда мы жили с ним и его второй женой уже в Париже,— самыми близкими соседями, в одном и том же доме,— и он пил особенно много, — позже вспоминал Бунин, — доктор, осмотревший его, однажды твердо сказал нам: «Если он пить не бросит, жить ему осталось не больше шести месяцев». Но он и не подумал бросить пить и держался после того еще лет пятнадцать, «молодцом во всех отношениях», как говорили некоторые».
Изменились привычки, изменился и характер писателя. Людмила Врангель вспоминала: «Попав эмигрантом в послевоенный Париж, Куприн потерял в беженской жизни свою прежнюю веселость. «Париж вы не узнали бы, — писал он мне. — Он вовсе не наряден, не танцует, не острит. Война придавила и его, как и весь мир. Но зелен он так же, как и много лет тому назад. И тот же волшебный простор площадей, от которого глаза становятся «ненасытными и крылатыми».
Казалось бы, какие-то перспективы открылись для семьи, когда в 30-е годы Ксения стала работать манекенщицей и сниматься в кино. Она делала первые успешные шаги в этом деле, но денег все-таки не хватало. Попытки заняться семейным бизнесом тоже не удались. «Куприн мне написал и такое письмо, вспоминала Врангель: «Скажите мне, у Вас есть дар предвидения: буду ли наконец я когда-нибудь богат? Нет, не богат, а так, чтобы прожить хоть год с душевным (подчеркнуто Куприным) комфортом, не думая ежедневно об ужасе завтрашнего дня. Я так измучился за всю мою жизнь. Ведь черт возьми! Неужели я, Я принужден буду сказать однажды: «скверная штука жизнь» — я, ее благодарный обожатель, всепрощающий влюбленный, терпеливый, старый слуга». Потом о своей эмигрантской жизни он писал: «Жилось ужасно круто, так круто, как никогда. Я не скажу, не смею сказать — хуже, чем в Совдепии, ибо это несравнимо. Там была моя личность уничтожена, она уничтожена и здесь, но там я признавал уничтожающих, я на них мог глядеть с ненавистью и презрением. Здесь же оно меня давит, пригибает к земле. Там я все-таки стоял крепко двумя ногами на моей земле. Здесь я чужой, из милости, с протянутой ручкой».
Вспоминает Лидия Арсеньева: «В это время нельзя было допустить и мысли о возможности возвращения Куприна в Советскую Россию. Но как-то вечером на террасе сидели М.А. Маклакова, покойный Н. Чебышев, Лазаревский, Рощин, моя семья и говорили об отъезде Алексея Толстого в СССР. И Куприн тогда сказал:
— Уехать, как Толстой, чтобы получать «крестишки иль местечки», — это позор, но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле».
Возвращение
Перед отъездом в СССР художник Билибин пригласил к себе Куприных. Александр Иванович сообщил, что тоже хочет вернуться. Билибин взялся поговорить с советским послом о возвращении Куприна на родину. Полпред СССР во Франции Владимир Потемкин обратился к Иосифу Сталину с предложением о возвращении писателя. Сталин был согласен, тогда второе письмо Потемкин отправил министру внутренних дел Николаю Ежову. Было принято решение: «разрешить въезд в СССР писателю А.И. Куприну». Александр Иванович Куприн с женой Елизаветой Морицевной вернулись на родину весной 1937 года. Дочь Ксения осталась во Франции.
Конечно, увидев дату — 1937 год, можно только подивиться его решению. Но он так никогда и не узнал, что происходит в стране. Ведь о нем позаботились, создавая образ раскаявшегося писателя, вернувшегося, чтобы воспевать счастливую жизнь в СССР. Но Куприн уже прекратил творческую деятельность и смертельно болел. Предположительно, опубликованная в июне 1937-го в газете «Известия» за подписью Куприна статья «Москва родная» была на самом деле написана приставленным к Александру Ивановичу журналистом Николаем Вержбицким. Публиковалось также интервью с женой Куприна Елизаветой Морицевной, которая рассказывала, что писатель восхищен всем виденным и слышанным в социалистической Москве. Вряд ли они могли давать эти интервью.
«Я видела его веселым, энергичным и слабым, больным (в 1935 году), слепнущим, по временам даже теряющим память, но никогда не терявшим своего купринского «я», своего «неуемного татарского нрава», — выражаясь его собственными словами, — вспоминала Аресеньева. — Куприн неизменно ссылался на этот «неуемный татарский нрав» как на исчерпывающее объяснение своих поступков, когда ему случалось рассердиться, выйти из себя, хотя бы и по справедливому гневу, или просто вспылить. (И в «Юнкерах» Куприн говорит о своем татарском нраве.) Как-то раз при мне жена Куприна Елизавета Маврикиевна сухо сказала: «Этот татарский характер — просто предлог. Надо уметь сдерживаться». Куприн не ответил сразу, а серьезно подумал и сказал: «Нет, это не предлог. Мне приходится сделать во много раз большее усилие, чем многим другим, включая и мою жену, чтобы сдержаться».
Александр Иванович не мог бы пожаловаться на условия жизни «в Совдепии». Он поселился в Ленинграде в элитном доме на Выборгской стороне, в квартире, которую ему предоставило советское правительство. Тут же лучшие врачи были призваны, чтобы лечить Куприна. Ему была сделана операция, благодаря которой он еще немного пожил. Так что разговоры о том, что писателя убило возвращение на родину, необоснованны. Скорее, это его спасло, ведь в эмиграции у него не было средств, чтобы лечиться.
После операции Куприн ненадолго воспрял физически и морально. Семья даже перевезла его в санаторий в Гатчине. Но потом ему стало резко хуже. Свои последние дни он провел в больнице. Рядом с ним находилась жена, которая держала мужа за руку и по его просьбе читала молитвы. Она же записала и последние слова Куприна, сказанные им вечером 25 августа 1938 года: «Вот, вот начинается, не уходи от меня, мне страшно».
...И все-таки остался в памяти многих людей, в представлении читателей не тот Куприн, каким он вернулся на Родину, а каким он еще не уехал с нее: жизнелюбивым, здоровым, ненасытным на впечатления. Сильным и неординарным. Мудрым. «Радоваться в молодости легко, — вспоминает разговор с Куприным Лидия Арсеньева. — Радует ощущение бытия, радует крепкость, ловкость тела, радуют влюбленности, радуют надежды на будущее, которое мы всегда представляем почему-то лучше настоящего, а вот сохранить радость на закате жизни — нелегко, совсем нелегко. Надо научиться радоваться чужой радости, чужой жизни и тому внешне бедному, что теперь может дать жизнь. И я как особой милости прошу у Бога дать мне эту радость. А вот вы... всегда сохраните эту радость. Вы не отходите от жизни, а воспринимаете ее спокойно и мирно, хотите мира всего мира и, не цепляясь за молодость, мудро и радостно ждете заката жизни, как тихого вечера после жаркого, знойного, хлопотливого дня... Да, жизнь мудра, и надо подчиняться ее законам. И жизнь прекрасна, в ней вечное воскресенье... Все связано, все сцеплено. Надо любить жизнь, но надо и покоряться ей».
Благодарим Музей-заповедник А.П. Чехова «Мелихово» за помощь в подготовке материала.
Подпишись на наш канал в Telegram