Считается: первый раз мужчина женится по глупости, второй — по любви, третий — по расчету. Стоит ли жениться по расчету? «Да, если расчет верный», — отвечают шутники. Я вступал в семейные отношения трижды и всякий раз руководствуясь чувствами.
Созданный мной театр «Русский балет» в 1995-м находился в зените славы. И тут пришло приглашение возвратиться в Большой театр в качестве руководителя балетной труппы. Конечно, я не мог отказаться, ведь Большой — главная страница моей биографии.
В первый же вечер пришел на спектакль. Давали «Жизель». А я в «Русском балете» только что возобновил эту постановку в редакции выдающегося балетмейстера Леонида Михайловича Лавровского, помнил каждое движение, в том числе и главной мужской партии, которую когда-то готовил со своим замечательным наставником Алексеем Варламовым. Свет погас, зазвучала музыка...
Я поудобнее устроился в кресле, готовясь насладиться прекрасным. Но не тут-то было! На сцене вдруг возникли артисты вспомогательного состава, которого не должно было быть. Присмотрелся и ахнул: да это же танцовщики основной балетной труппы! Грим ужасный, костюмы надеты как попало, лица постные, ни единой эмоции. Герцоги и графини совсем не выглядят аристократами. Еле высидел. В антракте попросил помощницу предупредить артистов, чтобы не уходили со сцены после спектакля. В Мариинском театре балетмейстеры вывешивают свои замечания и пожелания танцовщикам на специальном стенде, я выбрал другую форму общения: прихожу на сцену и объясняю, чего не хватало, а в чем был избыток. Возможно, делаю это порой излишне резко, но уверен: так быстрее доходит. Вероятно, и в тот раз переборщил с критикой. Однако выводы коллеги сделали правильные.
Через неделю — поездка в Японию. Прилетели в Токио, расселились, вышел вечером в коридор гостиницы, а там мои артисты ходят пошатываясь. Утром собрал всех в репетиционном зале: «Мы здесь работаем двадцать четыре часа в сутки, поэтому личного времени у вас нет. Если еще раз увижу пьяного, этот человек моментально отправится в Москву».
Угроза возымела действие. Но впереди было еще много сюрпризов. Следующие гастроли должны были состояться в Австрии, везли «Пахиту». Пришел на репетицию и покрылся холодным потом: что они делают? Не помню, чтобы в редакции Мариуса Петипа были такие движения! Репетицию вела опытный педагог Марина Кондратьева.
— Марина Викторовна, что за хореографию танцуют наши девочки?
— Нам так показали!
— Но ведь нетрудно узнать классический вариант, есть видеозаписи, живы люди, которые выступали в «Пахите» много лет. Почему не обратиться за помощью к ним?
Не было ни у кого желания этого делать — и так сойдет. А я не мог подобного допустить, привык стремиться к совершенству. Вместе с Кондратьевой привели балет в соответствие: девочки держали линии, синхронно складывали позиции рук, поворачивались — и публика его оценила, каждый раз устраивала овацию.
Позже артисты говорили: «Вы показались жестким человеком. Все были расстроены: как с таким работать? Но позже поняли, что ошиблись. Просто вы болеете за дело. А вообще душевный и — главное — наш!»
Конечно, приятно было слышать такие слова, тем более что это не лесть. Каждый вечер я уходил из театра последним. А утром в классе вставал к балетному станку и репетировал наравне со всеми. Поддержание физической формы, даже если не выхожу на сцену, у меня в крови.
Но несмотря на теплые признания, конфликты случались. Не все артисты — люди дисциплинированные, а в балете это недопустимо. После «Сильфиды» отозвал в сторонку балерину, мать которой была очень влиятельной персоной:
— Что-то ты разъелась. Если не похудеешь, уволю.
На другой день в моем кабинете появился брат артистки:
— Вячеслав Михайлович, вы вчера очень расстроили мою сестру. Не надо так больше. Лучше скажите, может, вам в жизни чего-то не хватает? Мы с мамой всем обеспечим!
Даров я не принял, и похудеть артистке «со связями» все же пришлось. Был и другой случай, не столь безобидный. Исключил одну недисциплинированную танцовщицу из гастрольного списка. Выхожу после спектакля из шестнадцатого подъезда и вижу, как из стоящего рядом «гелендвагена» выпрыгивают на тротуар пятеро «джигитов».
— Слушай, дарагой, ты чего на нашу дэвочку наезжаешь? Она хорошая. Мы ее в обиду нэ дадим! Тебе нужны проблемы? Ты их получишь, мало нэ покажется.
— Ребята, вы хотите оказаться в ФСБ или мне дать вам возможность уехать? — не растерялся я.
Заступники тут же ретировались. Был еще случай, когда танцовщик, которого я снял с роли, открытым текстом выдал: «Ты до подъезда не дойдешь». Но я стоял на своем. Иначе не мог. Моей задачей было не сделать плохо кому-то из артистов, а хорошо — Большому театру. Если люди здесь работают, они должны соответствовать уровню великой балетной труппы.
Большой театр не находится в вакууме, все, что случается в его стенах, — отражение процессов, происходящих в нашем государстве. Поэтому я не сильно удивился, услышав о нападении на Сергея Филина. В «Мариинке» тоже всякое бывало. Достаточно вспомнить, как выдавливали из театра главного балетмейстера Олега Виноградова. Сначала на него и директора завели уголовное дело. Олег виновным себя не признал, заявления об уходе не положил. Тогда в подъезде на него напали двое в масках, еле удалось спастись. Кто заказал Олега, так и не выяснили, но с должности он ушел.
А дикий случай со знаменитым танцовщиком Фарухом Рузиматовым, у которого выкрали сына? К счастью, Махар Вазиев, тогдашний руководитель балетной труппы «Мариинки», включив свои связи на высшем уровне, вернул ребенка родителям. Жуткие вещи происходили, просто их раньше замалчивали.
В сознании порядочных людей существует черта, которую нельзя переступать. Если человек это понимает, никогда к ней даже не приблизится. Я не знаком с Павлом Дмитриченко, который получил срок как заказчик нападения на Филина. Сергея знаю как яркого танцовщика, но не имею представления, какой он руководитель. Возможно, были ситуации, когда Филин ошибался. Но доказывать свою правоту нецивилизованным способом нельзя. То, что произошло, чудовищно.
Несколько лет назад я принимал участие в проекте «Большой балет» канала «Культура». Ставил для танцовщиков Большого «Танго». Как-то подхожу к театру и вижу: прямо на асфальте сидит человек в шортах, шлепанцах, с нечесаными патлами, в татуировках. Спрашиваю у приятеля:
— Кто такой?
Он говорит:
— Дмитриченко.
Так я его первый раз увидел и не скажу, что парень произвел приятное впечатление. Сейчас многие артисты украшают тело изображениями бабочек, мух, цветочков. Для меня это недопустимо. Понятно, когда тату набивают проститутки или секс-меньшинства: им хочется привлечь внимание к определенным частям тела. Но артист балета должен восхищать зрителей своим физическим совершенством, качеством танца. Если принижают искусство, которому я отдал жизнь, в его же храме, для меня это все равно что прийти в церковь и плюнуть на икону.
Мы, люди другого поколения, привыкли ценить то, чего добились тяжелым трудом. Я у родителей единственный ребенок. Они инженеры, работали на военных предприятиях в Тушино. Оба воевали, мама дошла до Берлина. Оттуда вернулась с трофеем — немецким аккордеоном, на котором блестяще играла и пела в компаниях. Пыталась и меня приобщить к музыке, но, прозанимавшись полгода с педагогом, я освоил лишь песню «Родина». Дальше дело не пошло.
Родители пропадали на работе, я рос дворовым мальчишкой, от дурных компаний спасал спорт. Неподалеку от улицы Лодочной, где мы жили, был стадион с бассейном, куда я часто ходил. Потом увлекся хоккеем — играл за юношескую сборную знаменитого в те времена тушинского клуба «Салют» (кстати, доигрывал, когда уже учился в хореографическом училище). Позже к хоккею прибавились баскетбол и волейбол, из-за которых получил хронический вывих плеча. А еще увлекся боксом и карате. Карате в советские времена было запрещенным видом спорта, я занимался в полулегальной группе с дипломатами. Долго не бросал, даже работая в Большом театре.
Любовь к танцу пришла после того, как в десять лет увидел по телевизору фильм-балет «Ромео и Джульетта» с Галиной Улановой. Был в неописуемом восторге, стал упрашивать маму: «Запиши меня в хореографический кружок». Студия нашлась в клубе «Красный Октябрь» при секретном «пятисотом» заводе, а проще — почтовом ящике. Мне купили беленькие носочки и маечку. Несколько раз в неделю я стоял у балетного станка, тянул подъем, делал растяжки. Раз в год там появлялись артисты Большого театра, которые принимали у детей экзамен, смотрели, чему их научили педагоги. Так меня заприметил Михаил Михайлович Каверинский, он сказал маме: «Из вашего мальчика выйдет толк, ему непременно надо поступать в хореографическое училище».
Но мама видела сына военным дирижером. Она добилась, чтобы меня после пятого класса взяли в Суворовское училище, куда попасть было просто нереально. Я с мамой не спорил, не хотел расстраивать, хотя восторга от того, что всю оставшуюся жизнь придется ходить строем, не испытывал. У меня психология солиста.
И тут в дело вмешалась судьба. Поехали с мамой в «Детский мир», спускались по Пушечной улице и на тогдашнем здании хореографического училища вдруг увидели объявление: проводится дополнительный набор особо одаренных детей в возрасте от двенадцати лет. Меня уже коротко остригли для Суворовского, но шанс поменять судьбу оставался: весь набор моих документов был в папке, которую я нес под мышкой.
«Мам, давай зайдем, мы же ничего не теряем», — попросил я. И она неожиданно согласилась. Вошли во двор, а там столпотворение: на три места претендовало шестьсот человек. Долго ждали своей очереди, наконец я предстал перед приемной комиссией. Что-то станцевал, и меня приняли! В училище есть традиция: выпускной класс вручает пуанты новичкам. Так вот, я получил балетки от Михаила Лавровского. Потом оказалось, что и он об этом помнит.
В интернате я не жил. Поднимался в пять утра и бегал между тушинскими мостами: пять километров туда, пять обратно — готовил себя к балетным нагрузкам. Потом к девяти ехал на занятия — сначала на трамвае до Сокола, далее на метро. Тратил на дорогу два часа в один конец. И вечером домой не торопился, буквально по тысяче раз отрабатывая прыжок.
Но, конечно же, отдавались мы не только искусству. Молодые годы — пора влюбленностей, да и как не увлечься, если рядом полуобнаженные девушки. Марину Леонову, Иру Лазареву, Гюзель Апанаеву, которая впоследствии стала звездой ансамбля Игоря Моисеева, учила сама Софья Николаевна Головкина, наш директор. Позже к ним присоединились балерины, прибывшие на стажировку из «Ла Скала». Среди них — и Анна-Мария Гросси. Наши девочки были симпатичными, но знакомо-обычными. А от итальянок даже запах исходил другой. Однажды Анна-Мария подарила мне кожаный кошелек, смотрю на него сегодня — ерундовая вещица. А тогда он казался невероятно красивым и главное — источал потрясающий аромат. Носил его с собой, доставал и вдыхал. Я влюбился в Анну-Марию и в срочном порядке освоил итальянский. Даже писал стихи на языке Петрарки. Отношения между нами очень скоро стали взрослыми, серьезными.
Хореографическое училище переезжало в новое здание на Фрунзенской, и нас, оканчивавших последний класс, попросили задержаться еще на год, чтобы предъявить общественности звездный выпуск. Мы согласились, тем более что в училище пришел новый художественный руководитель Леонид Михайлович Лавровский. В Большом главным балетмейстером вместо него стал Юрий Григорович. Леонид Михайлович — мужчина-красавец, настоящий интеллигент. Когда он входил в репетиционный зал, артисты вставали, хотя никто их об этом не просил.
Училище ожило, Лавровский много ставил. Я принимал участие во всех его работах. Однажды он подошел, потрепал меня по длинным волосам и спросил: «Будем ставить «Есенина»? Ты идеально подходишь на роль великого русского поэта». Как жаль, что этому замыслу не суждено было воплотиться. Но в результате у Лавровского сложился целый концерт, с которым мы впервые отправились на гастроли за рубеж. И сразу в Париж! Я первый раз летел на самолете и не понимал, почему люди, усевшись в кресла, тут же закрыли глаза. Как можно спать в такой момент?!
По приезде Лавровский провел генеральный прогон концерта и его вместе с другими руководителями пригласили в ресторан поужинать. Я же вернулся в свой номер и залег в ванну. Только вышел, стук в дверь. Вбежала Ира Лазарева: «Слава, иди быстрее, Леониду Михайловичу плохо!»
Лавровский лежал на полу без сознания, жена металась по номеру. Мы с ребятами подняли его, положили на кровать. Кто-то уже успел вызвать «скорую помощь» и позвонить в советское посольство. Прибывшие врачи констатировали смерть, как позже выяснилось, от инфаркта. А мне показалось, что Лавровский вдруг моргнул. Я заорал:
— Он живой! Спасите его!
— Месье, это конец...
На другой день наш концерт начался с минуты молчания. Мы посвятили его памяти Леонида Михайловича, танцевали так, чтобы ему за нас не было стыдно. Во время исполнения танца фениксов из «Красного мака», поставленного Лавровским с большим количеством трюков, моя туфля соскочила с ноги. Это было как удар молнии, но я сумел собраться и исполнил все даже лучше, чем на репетиции. Публика неистовствовала. Серж Лифарь назвал меня лучшим танцовщиком труппы. А позже на гастролях в Лондоне журналисты окрестили «золотым мальчиком» — я выступал в желтом костюме с блестками. Так прозвище и приклеилось. На наших парижских концертах побывал известный антрепренер Алгаров, который сразу же прислал заявку в Госконцерт с предложением организовать мои гастроли по городам Франции. Естественно, на это не согласились — Гордеев никто. Тогда была сформирована группа из заслуженных и народных артистов, и я в нее вошел. Мы объездили всю Францию, где нас всегда принимали на ура.
Незадолго до этого решилась моя судьба. Выбирать место работы тогда не приходилось: куда отправят по распределению, туда и пойдешь. Я мечтал только о Большом театре, знал, что понравился Григоровичу на выпускных экзаменах. Но Игорь Моисеев создавал «Молодой балет», и его доверенное лицо Ирина Викторовна Тихомирнова ходила за мной по пятам. Связи в Министерстве культуры у этой дамы были крепкие, меня туда вызывали, уговаривали идти к Моисееву: «Зачем вам Большой, если в «Молодой балет» берут сразу солистом на ставку в двести сорок рублей?»
Солистом приглашал и Театр Станиславского и Немировича-Данченко, зарплату тоже предлагали немаленькую — двести двадцать пять рублей. Но деньги для меня не были главным. На распределении так волновался, что едва не упал в обморок. Успокоился, лишь услышав: «Вы — артист кордебалета Большого театра, зарплата девяносто восемь рублей». Это было счастье!
Когда я уезжал на гастроли во Францию, Григорович подписал бумагу, что отпускает меня. Вернулся — он косится. Здороваюсь — не отвечает. Что такое? Оказавшись с ним в лифте, говорю:
— Юрий Николаевич, я вернулся, готов танцевать не только в кордебалете.
— А куда вы ездили?
— Во Францию, вы же сами давали разрешение.
— Да... Забыл, видимо. А здесь была работа для вас. Я рассчитывал на ваше участие в балете «Пламя Парижа», поставленном в репертуар по случаю Дня Парижской коммуны. Вы же прилично станцевали Филиппа на выпускном концерте. А вас не оказалось...
И еще пару месяцев со мной не разговаривал. Но гению можно простить все.
В Большом меня определили в класс к уникальному балетмейстеру — умному, начитанному, прекрасному Алексею Алексеевичу Варламову. Пришел утром на занятия и занял свободное место. Председатель месткома, танцовщик Владимир Левашов, аж перекосился и показал в дальний угол:
— Вон где ты должен стоять!
— А что, там лучше?
— Ты почему такой наглый?
— Если кто-то выполнит элементы профессиональнее меня, пусть встанет здесь.
Больше подобных вопросов не возникало.
Варламов часто ездил в Японию, помогал создавать национальный балет, в его отсутствие занятия вел Олег Рачковский. Однажды и он был занят, тогда я вызвался помочь. Ребятам понравилось, и они стали просить: «Заниматься классом хотим только с Гордеевым!»
После поездки прошло довольно много времени, а мне все никак не давали станцевать па-де-де из первого акта балета «Жизель», хотя именно мое исполнение во время гастролей французская пресса назвала блистательным. Я отправился к заведующему балетной труппой Хомутову:
— Петр Иванович, готов танцевать па-де-де в «Жизели».
— Слава, нереально, у нас четыре состава.
— А вы поставьте в очередь.
И я своей очереди дождался, станцевал. Меня тут же утвердили в первый состав. В дальнейшем все наиболее ответственные спектакли были мои. Довелось выступать перед президентом Никсоном.
Первой моей сольной партией в Большом стала роль Арлекина в «Щелкунчике». Кувыркался на репетициях так, что на позвоночнике образовалась огромная шишка, опасался, что не пройдет. Вместо трех пируэтов делал восемь. Был просто одержим балетом. Даже в свободный вечер ехал в театр и смотрел спектакли. Буквально жил в Большом. Некоторые артисты жалуются в прессе на битое стекло в балетках, иголки в костюмах и другие каверзы коллег. Ничего подобного припомнить не могу. Лишь однажды на конкурсе, где танцевал «Тщетную предосторожность», почувствовал, как что-то прошило большой палец стопы. Когда снял туфлю, все было в крови — в ногу вонзился гвоздь. Откуда он взялся? Ведь я проверил сцену. Не могу утверждать, что гвоздь подбросили коллеги. Хотя Варламов предупреждал: «Слава, тебе надо остерегаться не тех, которые скоро выйдут на пенсию — там одни народные, им уже ничего не надо, а тех, кто танцует десять лет. Они не хотят освобождать свое место, а вы — молодые, горячие, сильные — сейчас их выдавливать начнете».
...Моя Анна-Мария окончила стажировку и собралась домой. Я провожал ее в аэропорт. Долго стояли обнявшись, целовались. Она предлагала переехать к ней в Италию, но, видно, балет я любил больше, чем девушку, моя карьера непременно должна была развиваться в родной стране, в любимом Большом театре. И это оказалось важнее романтических чувств. Анна-Мария потом танцевала в «Ла Скала», работала там репетитором, сегодня у нее своя балетная школа, мы, кстати, до сих пор общаемся, хоть и не часто.
На следующий день после нашего прощания меня вызвали в соответствующий отдел ЦК партии и предупредили: «С этого момента вы невыездной». Но подозрения в неблагонадежности скоро сняли. Группа солистов Большого должна была выступить с концертами на Кипре, и буквально за несколько дней до отъезда у Андрея Кондратова и Иры Прокофьевой не получилась поддержка, балерина после падения слегла чуть ли не с сотрясением мозга. Мне предложили поехать, и я, конечно, согласился.
Только прилетели на остров, как Марис Лиепа говорит: «Танцевать не могу, в спине боль адская». Поскольку лишь я знал его партии, пришлось выручать, становиться в пару с Ниной Тимофеевой.
Принимающая сторона заказала для нас девятиместный «мерседес», возила по острову с концерта на концерт. Я танцевал три своих номера, три — за Мариса, еле успевал переодеваться. Однажды выскочил за кулисы, стал натягивать трико, а руки не слушаются. Коллега Анатолий Симачев подбежал, помог переодеться. Последний концерт давали в советском посольстве, в тот день здоровье к Марису вернулось.
С Лиепой мы познакомились намного раньше, когда он преподавал нашему курсу дуэтный танец. Иногда Марис Эдуардович являлся к нам после репетиции весь зеленый, прямо в классе садился, пил молоко, ел творог, что учеников раздражало. Еще было неприятно, что педагог не утруждал себя запоминанием наших имен.
— Петя, иди встань туда, — обращался он ко мне.
— Я не Петя!
— Ну Вася!
— И не Вася. Я Слава. Запомнить трудно?
Но он упорно продолжал называть всех Петями и Васями. В юности я был максималистом, приходя на спектакли, в которых танцевал Марис, придирчиво всматривался во все, что он делает на сцене. Возмущался: ну почему Лиепа исполняет всегда только три пируэта, ведь можно, как делает Геннадий Ледях, десять? Выходя в роли Красса в «Спартаке», он не показывает ни особого прыжка, ни вращения, а публика в зале сходит с ума! Почему?! Много позже понял: Марис мог себе позволить не демонстрировать выдающуюся технику, все искупали его харизма и актерское мастерство.
Лиепу любили женщины. Он всегда выглядел по-западному: носил смокинг, манжеты белоснежной рубашки выступали из-под пиджака на два с половиной сантиметра, их украшали роскошные золотые запонки. Марис сам себе многое подпортил: жил без оглядки, чужое мнение его не интересовало. Думаю, Лиепа по большому счету никого не уважал. Мог совершенно спокойно во весь голос в разговоре с импресарио последними словами крыть дирекцию, руководителя, сидящего за соседним столом. Ни в чем себе не отказывал. Но в той поездке на Кипр мы подружились, много гуляли по берегу, Марис давал бесценные советы, как себя поставить в театре. Однажды признался:
— Представляешь, вроде бы набираю форму, чувствую, все получается, а потом раз — и ломаюсь!
— Ничего, — успокаивал я, — отдохнете, придете в себя.
— Нет, это возраст...
И такая печаль звучала в его голосе... То, что произошло с Лиепой в конце жизни, в общем-то естественно. Мариса терпели, пока он оставался при власти, стоило ему сойти с пьедестала, как началось стремительное падение в пропасть. Те, кто вчера улыбался, сегодня отворачивались при встрече, проходили мимо, отключали телефоны. А я к нему отношения не изменил. Мы с ним во многом совпадали, даже по гороскопу: и он, и я — Крыса и Лев. Балетмейстер Борис Барановский говорил: «Иногда разговариваю с тобой и вдруг ловлю себя на мысли, что обращаюсь к Марису, настолько вы похожи».
В какой-то степени я тоже испытал сильное разочарование в коллегах. Случилось это, когда порвал ахиллово сухожилие. Тяжелейшая травма, после которой на сцену с прежним репертуаром еще никто не возвращался. Вот и меня быстренько «списали». После операции был жуткий стресс, истерики случались — и все от страха потерять любимую профессию. Но взял себя в руки, вскоре с загипсованной ногой начал заниматься с эспандерами. После подобной операции самое страшное — атрофия мышц. Когда во время упражнений лопались спайки, мне становилось жутко.
Обычно после таких операций люди заново учились ходить, в балет возвращались не раньше чем через год. Я же через месяц пришел в класс и занимался в «сапожке» — укороченном гипсе по колено. Через полгода станцевал «Мелодию» Дворжака. А следом на гастролях в Индии вместе с Надеждой Павловой исполнил второй акт балета «Жизель» и па-де-де из «Дон Кихота».
Как только появился в Большом, ко мне подошел Володя Васильев:
— Слава, у нас с Катей запись на телевидении, а я не могу. Станцуй с ней «Жизель» вместо меня.
— Но я еще не готов.
— Соглашайся, дам тебе свой костюм.
Несколько дней мы репетировали с Максимовой, в итоге снялись в телефильме и подружились. У Кати тогда был тяжелый период: из-за травмы мучила жуткая боль в спине. Ей даже пришлось пропустить пару лет работы, она серьезно лечилась. Порой лекарства не помогали. Помню, Васильев с Максимовой и я с Надеждой Павловой гастролировали по Европе с концертами. И Катю скрутило прямо на сцене. А выступления отменять нельзя. После каждого она, почти теряя сознание от боли, лежала в номере. Уколы давали облегчение лишь на короткое время. Когда выступили в Венеции, на гостинице принимающая сторона сэкономила и нас после концерта сразу повезли к самолету. Катя два часа тряслась в машине и в аэропорту не смогла разогнуться. Стояла на четвереньках до самого вылета.
По-моему, болезнь сделала Максимову депрессивным человеком. У Васильева не всегда хватало терпения. Как большинство пар, их не миновали семейные кризисы, но мудрый педагог Галина Уланова удержала их от опрометчивого шага: «Пока я жива, вы не разойдетесь. Помните, что вы дуэт и должны оставаться вместе. Расстанетесь — и сразу же начнете походить на птицу с одним крылом».
Майя Михайловна Плисецкая обратила на меня внимание в спектакле «Пламя Парижа» — я заменял заболевшего Юрия Владимирова. Молодых, талантливых она собирала вокруг себя. Когда Надя Павлова пришла в Большой, Плисецкая посадила ее в свою гримерную. А для меня добилась поездки в Австралию. Я знаю, что по этому поводу ей даже звонила мама моего приятеля Миши Мессерера, племянника Майи: «Ну кто тебе Гордеев? Родственника не взяла, а непонятно кого везешь!»
Плисецкая была ко мне очень расположена. На Международном конкурсе артистов балета разругалась с Григоровичем — по баллам Гран-при должен был получить я, но Юрий Николаевич убедил жюри, что его надо отдать Надежде Павловой: «Если среди мужчин Гордеев с Годуновым спорят друг с другом, то равных Павловой среди женщин нет».
Плисецкая его не переубедила, решение было принято, мне достались первая премия и золотая медаль.
Однокомнатная квартира на Яузской набережной к этому времени у меня уже была, а вот о машине только мечтал — денег не хватало даже на «копейку». Набравшись смелости, попросил у Плисецкой тысячу рублей, и она их сразу же одолжила. Ребята крутили пальцем у виска: «Ты вообще понимаешь, что делаешь? Ты отдаешь себе отчет, кто она?!»
Вот говорят, что в Советском Союзе секса не было. А Плисецкая его буквально источала, посылала чувственные волны в зал, где публика замирала в креслах. Всю жизнь Майя была очень темпераментной и привлекательной, от нее исходила уверенность в том, что она может себе позволить ответить на любой вызов. Эта удивительная женщина была абсолютно свободной в своих проявлениях. В театре ходили слухи о ее романах с партнерами по сцене. Не могу ничего утверждать и не могу ничего отрицать. Знаю одно: Марис Лиепа, проживший в браке с Плисецкой три месяца, не мог ее забыть всю жизнь.
...После Международного конкурса артистов балета Григорович решил, что мне надо готовиться к другому международному конкурсу в паре с Надеждой Павловой. Так я стал часто наезжать в Пермь, где нам помогала педагог Нади — Людмила Павловна Сахарова. О ней потом писали как об авторитарном и жестком человеке, говорили, что бьет своих учениц смертным боем. Но выдающиеся педагоги и тренеры не должны быть мягкими, иначе не добьешься результата, а он искупает все.
О женитьбе я тогда не думал, закрутил в Перми необязательный роман с одной балериной. И все могло бы в моей судьбе сложиться иначе, если б не «сыры» — так артисты называют преданных поклонников. В Большом театре действовало три «сырных министерства»: больше всего фанатов было у Плисецкой, на втором месте шли Максимова с Васильевым, на третьем — я. Наши поклонники — состоявшиеся в жизни люди, далеко не бедные. Во времена тотального дефицита мы через них покупали продукты. Я обеспечивал копченой колбасой не только себя и своих родителей, но и коллег по театру, взял шефство над нашим балетмейстером-репетитором Мариной Тимофеевной Семеновой. Фанаты накрывали столы после премьер и, как сейчас бы сказали, всячески меня раскручивали, знакомили с влиятельными персонами.
Так вот одна из моих поклонниц работала в Четвертом управлении Минздрава СССР и после того, как мы с Павловой победили на международном конкурсе артистов балета, достала для нас две путевки в сочинский санаторий «Русь». И море, солнце, аромат магнолий сделали свое дело: в один прекрасный вечер я пошел проводить Надю до номера и остался до утра.
В Москву вернулись вместе. Звонок заведующего балетной труппой Большого Петра Ивановича Хомутова раздался, когда у меня в гостях была еще и Сахарова.
— Слав, ты не знаешь, где Павлова?
— Знаю, здесь, рядом.
— Хотим ее в Большой пригласить.
— В Большой?
Сахарова тут же догадалась, о чем речь, и вмешалась в разговор:
— Скажи Пете, что она туда пойдет только вместе со мной.
— Петр Иванович, вы все слышали?
— Слышал. Но ты передай Надежде, что в Большой театр два раза не зовут.
— Она согласна.
Так Людмила Павловна осталась в Перми, а Павлова в сентябре уже станцевала «Жизель» с Сашей Богатыревым. А меня замучила совесть: «Вскружил голову молоденькой девчонке, как теперь будешь с ней пересекаться в театре — отводить глаза при встрече? Ну чего тебе еще надо? Женись! Особого лоска в Наде нет, но сыграешь роль Пигмалиона, воспитаешь под себя». Чтобы устроить невесте яркий и запоминающийся праздник, позвонил приятелю из ЦК ВЛКСМ Володе Панченко: «Можешь организовать мне Красный зал «Метрополя»?»
За неделю завершили все приготовления и расписались. На свадьбе гуляло сто двадцать человек, в основном гости с моей стороны. Из Чувашии приехали родители Надежды — папа-рентгенолог и мама-домохозяйка. Милые люди, всем остались довольны. Да и мои мама с отцом были рады, что сын наконец остепенится.
По моему глубокому убеждению: если вместе танцуете, то лучше не жениться. Пусть дуэт принадлежит исключительно сцене. Люди должны отдыхать друг от друга, не нести домой негативные эмоции после неудачной репетиции или выступления. Заявляю это ответственно, основываясь на личном опыте и опыте своих коллег. Но, конечно, сначала все было очень хорошо. Мы много танцевали, бесконечно ездили. По советским законам за границей можно было находиться девяносто дней в году. Даже на мировую примадонну Елену Образцову это правило распространялось. Мне же удалось добиться разрешения на зарубежные гастроли с Павловой по сто десять дней в году.
Сказать, что в театре Надежде не обрадовались, — ничего не сказать. Балерины Павлову просто возненавидели, подходили ко мне: «Слава, ты что, не видишь, как она растолстела?»
Надо сказать, сама Надежда ничего не предпринимала для того, чтобы ее приняли в труппе. Идет по коридорам, люди с ней здороваются, а она молчит, смотрит исподлобья. Сегодня такое поведение назвали бы аутичным. Коллеги бежали ко мне жаловаться, я как мог извинялся за жену, оправдывал все тем, что она создание юное, закомплексованное.
Павловой дали от театра двухкомнатную квартиру на Малой Грузинской рядом с домом Высоцкого. Но она, разумеется, жила у меня на Яузской набережной. Надежда нравилась первому секретарю Московского горкома партии Виктору Гришину, и тот часто приглашал нас принять участие в Днях Москвы в Праге, Афинах, Софии, Берлине. Мы никогда не отказывались выступить, да и гонорары были щедрыми. За неделю в Берлине заработал на машину «трабант», но дело было зимой, не рискнул гнать ее в Москву по обледенелым дорогам, вместо этого купил роскошный мейсенский сервиз.
На банкетах начальство сажало нас за стол поближе к себе. Однажды слышим, как Гришин интересуется у председателя исполкома Моссовета Промыслова:
— А как у ребят с квартирой?
— Не спрашивал.
— Так давай спросим. Слава, что у вас с жилплощадью?
— У меня однокомнатная квартира, у Нади — двухкомнатная, собираемся съезжаться. Может, удастся выменять приличную квартиру в центре.
— Зачем самим этим заниматься? Сдайте свое жилье городу, а мы подберем вам достойное.
Посмотрели несколько вариантов, в том числе квартиру на Кутузовском, 26, в доме, где жил Брежнев. Но остановились на улице Горького, 9, поближе к Большому театру. Когда пришли, обнаружили, что там еще живет невестка любимого писателя Сталина — Тренева.
— Новую квартиру я получила, но когда выеду, не знаю. У меня тут архив.
— А давайте мы вам поможем!
Тут же заказал несколько грузовиков и доставил писательский архив к месту назначения.
Если б я не стал танцовщиком, то точно был бы архитектором, это мое второе призвание. Сам крушил стены на Яузской, и тут затеял глобальную перепланировку. Квартира была роскошной, ее отделывал для себя архитектор Чечулин, но ее отдали Треневым. Чечулин планировал развесить по стенам коллекцию картин, для чего предусмотрел пятиметровые потолки и двойные окна: в нижнем ряду — большие, а над ними — окна поменьше. Я придумал превратить пространство в двухуровневое, и наверху образовался кабинет.
Все заботы по ремонту взвалила на свои плечи мама: она контролировала рабочих, во все вникала, у меня просто не хватало на это времени. К несчастью, она не дожила до новоселья. Однажды встала в пять утра — собиралась ехать на дачу. Перед этим вымыла квартиру, пошла в душ, а выходя из него, упала и умерла. Сердце. Мамин уход стал страшным ударом, я ее очень любил.
Не зря говорят, что театр — каторга в цветах. Иной раз душевная боль мучительнее физической. В день тяжелейшей утраты я должен был танцевать Спартака. У других исполнителей заменить меня по разным причинам не получилось. Но кто знает, может, именно сцена помогла пережить мамин уход?
Позже новый муж Павловой утверждал в интервью, что я «заэксплуатировал» Надю. Это, мягко выражаясь, неправда. Когда мы сошлись, я получал в театре самую высокую ставку — четыреста рублей, наравне с Плисецкой, Максимовой и Васильевым, что, честно говоря, являлось большим раздражителем для многих солистов. Плюс неплохо зарабатывал на зарубежных гастролях. Помню, выступали в Мексике и я увидел там роскошный умывальник из оникса. Загорелся купить. Но как провезти — он весит тонну! Помог сосед по дому — помощник Брежнева Александров-Агентов: позвонил нашему послу, попросил посодействовать. В итоге тумбу в багаж сдало посольство. А тяжеленную каменную раковину мы со смехом волочили по трапу как ручную кладь вместе с приятелем — танцовщиком Володей Каракулевым, я еще и здоровенное зеркало под мышкой держал. Сотрудники посольств не отказывались помочь, если был перевес багажа. Я купил «мерседес», а шипованную резину для него вез из Берлина. Посольские договорились, и «Аэрофлот» не стал даже взвешивать мои четыре колеса, просто принял в багаж.
Не последнюю роль играло то, что нас с Павловой узнавали и любили. Идем по улице — прохожие через одного подходят брать автограф. Заходим в магазин купить продуктов — нас пропускают без очереди. Наш педагог, великая балерина Марина Тимофеевна Семенова, однажды посмотрела на это и сказала: «Ребята, сейчас ваше время, пользуйтесь».
Это время и правда было нашим. Помню, в Челябинске зрители всю ночь жгли костры у театра, чтобы утром, когда откроется касса, купить билеты на наш спектакль. Холод стоял собачий, люди не выдержали, попросили впустить их в вестибюль. Не положено.
Тогда они вышибли дверь и вошли. Слава богу, у дирекции театра хватило совести не вызывать милицию и никого не наказывать.
Мы были звездами и жили соответственно. Павлову я от всех домашних забот освободил. В свое время Майя Михайловна признавалась, что тяжелее чайника ничего в руках не держала. Я пошел дальше, жена даже постельное белье самостоятельно не меняла. Одна наша поклонница приходила убираться. Другая, жившая тремя этажами ниже, готовила. Человек я не жадный, если в моих силах сделать близким подарок, никогда не упущу такую возможность. Однажды в Нью-Йорке наши артистки пошли покупать шубы. Я с ними. Попросил Семенову:
— Хочу маме шубу купить. Вы не примерите?
— Счастливая твоя мама, — сказала Марина Тимофеевна, просовывая руки в рукава.
— Нравится эта шуба?
— Конечно, красивая.
— Все, она ваша!
Семенова разрыдалась.
Что же говорить о Павловой? Все заботы о гардеробе Нади я тоже взял на себя. Первую шубу и кожаное пальто приобрел для нее на гастролях в Австралии. Когда выяснилось, что в магазинах мы ничего подобрать не можем — все велико, наш антрепренер Майкл Эджли договорился с меховой фирмой и та сшила для моей жены вещи по спецзаказу. Во время гастролей по стране ее обязательно отвозили на торговую базу, где Павлова покупала любую приглянувшуюся обувь. Я же никогда не упускал случая наведаться на местную кондитерскую фабрику, мои любимые зефир и пастилу мне присылали оттуда ящиками. Еще возил Павлову на ювелирные фабрики. Однажды побывали в Бронницах вместе с Людмилой Зыкиной, перед нами выложили такую россыпь бриллиантов, что я на секунду ослеп. Украшений Надежде надарил огромное количество, раньше у нее ничего такого не было.
В двадцать восемь лет Павлова стала народной артисткой СССР. Безусловно, она была очень талантливой, но все равно я включил для этого свои связи. Известие о присвоении нам званий народных артистов СССР застало на гастролях в Индии. Посол вдруг приглашает нас на официальный прием. Все удивляются: что случилось? Премьера уже прошла, до заключительного вечера еще далеко. Но поскольку с алкоголем в Индии было напряженно, а на посольском приеме он лился рекой, «расслабиться» пришли все.
Посол радостно сообщает: «Знаете, по какому случаю собрались? Павловой и Гордееву присуждено высшее звание страны. Они стали народными артистами Советского Союза!»
Посмотрели бы вы на лица коллег! Они посерели, если не посинели. В Большом театре ходило изречение: «Артист радуется, когда ему дают звание, но по-настоящему он счастлив, когда звание не дают другому». По моему глубокому убеждению, после этого события недоброжелатели сделали все, чтобы наш дуэт распался.
Как постановщик я выступил на Всесоюзном конкурсе балетмейстеров и получил всего лишь диплом. Мой эпический номер «Гусляр» на музыку Кикты имел самый большой зрительский успех. Исполнители Павлова и Заклинский выходили на поклоны бесчисленное множество раз, я был уверен, что мне присудят первую или как минимум вторую премию. Направился к председателю жюри Григоровичу за объяснениями, Юрий Николаевич меня заметил и постарался избежать разговора. Стоит другой член жюри, я к нему и слышу в ответ: «Понимаешь, Слава, нет у тебя высшего хореографического образования, а это конкурс профессионалов».
Слова так задели, что тут же поступил на балетмейстерский факультет ГИТИСа. Окончил его по специальной программе за год, так как до этого уже имел диплом факультета журналистики МГУ. Встал вопрос: где ставить дипломный спектакль? Марина Тимофеевна созвонилась с подругой и отправила меня в музыкальный театр в Сыктывкар. Стал туда наведываться, сочинял хореографию и репетировал, неделями не возвращаясь в Москву. Надежда оставалась дома одна.
Однажды приезжаю, жена заявляет:
— Что-то нога болит. Мне посоветовали хорошего мануального терапевта в Красногорске. Не отвезешь?
— Кто посоветовал?
Павлова назвала фамилию своей поклонницы, и я ничего плохого не заподозрил.
— Конечно я тебя отвезу, поехали!
Так я впервые увидел О., который станет вторым мужем Павловой. Решил тоже взять сеанс терапии. Руки у него оказались мокрыми, скользкими, после такого массажа захотелось срочно помыться. Он в свою очередь попросил подбросить в Москву. Едем по Волоколамке, О. командует:
— Поезжайте быстрее!
— Но тут на каждом повороте гаишники с радарами.
— Я радары отключил. Для меня это не проблема.
— Молодец. Но все равно гнать не буду.
Едем по городу, пассажир все не выходит. Добрались до нашего дома, он стоит около машины как приклеенный. Неудобно. Павлова пригласила О. подняться. Он вошел в квартиру, сел и крутит головой:
— Ого, как люди живут! Куда нам, простым врачам, до вас!
Еле от него отделались.
В другой раз прихожу домой, сидит молодой человек. Спрашиваю: откуда взялся? Звучит фамилия другой поклонницы, она, мол, присоветовала.
— У меня нога не проходит, — жалуется Павлова.
Парень говорит:
— Сейчас я вас осмотрю, — и ведет ее в спальню.
Захожу через пару минут и застаю картину: Павлова сидит на кровати обнаженная по пояс.
— Ты что творишь?! У тебя вроде нога болела, а не грудь! А вас чтобы через минуту не было в моем доме!
Позже, когда анализировал ситуацию, пришел к выводу: на Надежду постоянно воздействовали. Кто — не знаю. Но тогда некогда было разбираться. Снова отправился в Сыктывкар. А в репертуаре Нади появилась «песня»: «Я брошена, ты меня больше не замечаешь, я постоянно одна, тебе не нужна».
Особого значения не придал, объяснил все плохим настроением. Пахал как проклятый и сам нуждался в поддержке. Еще и худел, желая добиться лучшей формы, поскольку нам с женой тоже предстояло выступать в Сыктывкаре. Думал, что все наладится само собой. Но какие-то знаки подсознание мне посылало. Однажды пришел в номер после утренней репетиции, чтобы полежать перед вечерним прогоном, и не заметил, как заснул. Во сне увидел: распахивается дверь и ко мне заходят два мужика с топорами. Они движутся к кровати, я хочу повернуться, чтобы разглядеть лица, но не могу, пытаюсь кричать, а меня не слышно. Проснулся в холодном поту от того, что кто-то колотил в дверь. Открыл, стоит дежурная по этажу: «С вами все в порядке? Вы так кошмарно кричали!»
Концерт прошел с большим успехом, Павлова в нем участвовала. В Москву вернулись вместе, она тут же засобиралась в Красногорск:
— Не беспокойся, меня отвезут.
— Когда вернешься?
— Вечером.
И вот пробило одиннадцать, а ее все нет. Я мерил шагами квартиру, не знал, что предпринять. И вдруг меня как будто что-то толкнуло и повело в спальню. Открыл шкаф с ее обувью, в который никогда не заглядывал прежде. В глаза бросился пакет. Достал, а в нем тетрадка. Я стал читать, и волосы зашевелились.
«Ты далеко, во Вьетнаме, — писала Павлова О., — так плохо без тебя. Слава такой холодный, совсем не обращает на меня внимания, занят исключительно своими делами». Дальше жена поливала последними словами наших поклонников. Нашел и ответное письмо: «Мы были вместе на небе в другом обличье, а теперь для нас настала пора соединить свои судьбы и в этой жизни». Бред сивой кобылы! Я понимал: дело нечисто, ей навязывают определенные мысли — ни своего мнения, ни реального понимания жизни я у Нади никогда не наблюдал. Забрал эту тетрадку и припрятал. Во сколько жена появилась дома — не знаю, лег спать. Утром, не сказав ей ни слова, ушел в театр.
Днем мне сообщили, что Павлова требует прислать из театра слесаря, чтобы вскрыть сейф. Позвонил домой:
— Зря это делаешь, там ничего, кроме твоих драгоценностей, нет.
Разговор продолжился, когда я вернулся домой.
— Объясни, что происходит? Почему ты поливаешь грязью людей, которые так много для тебя сделали? Кто тебе этот О.?
— Между нами ничего нет. Но мы с ним обручены высшими силами, он меня понимает.
— А ты в курсе, что у него есть жена и ребенок?
— Я была у них дома, разговаривала с женой, она его отпускает.
— Хороший, видно, мужик, раз жена говорит: забирай! Нашла ты счастье! Кстати, ни в какой Вьетнам он не уезжал, позвони на его работу — убедишься. Но могу ему помочь, попросить своих знакомых послать его в Афганистан, там военные врачи очень нужны. Он ведь экстрасенс, интересно, сможет ли предвидеть, с ногами оттуда вернется или без?
Понимал, что говорю жестокие, неправильные слова, но внутри все кипело. У меня не было сомнений, что ей, как маленькой дурочке, пудрят мозги. Незадолго до этого продал «мерседес» и положил на счет Павловой сто тысяч рублей, а себе привез из-за рубежа «вольво» поскромнее. Я был уверен: О. об этом знает и его главная задача — добраться до денег и нашей квартиры. Но Надя твердила как заведенная:
— Мы с ним предназначены друг другу.
Возможно, в ее словах и была доля истины. И я смирился:
— Флаг тебе в руки, живи как знаешь.
Павлова съехала, но каждое утро приходила в нашу квартиру пить кофе (у меня тогда была кофе-машина), делилась сомнениями: «Я, наверное, не права. Давай все вернем. А вдруг у нас получится начать все сначала?»
Тогда я и сам был в раздумьях — мы прожили и протанцевали вместе не один год. И вот так все разрушить? Это сейчас, после всего, трудно, да и бессмысленно говорить о чувствах, которые я к ней испытывал. Но это не значит, что их не было. В общем, не мог сразу принять окончательное решение.
— Отдай мои записи, ты не имеешь права их забирать! — истерически завопила Надежда.
В это время созданный мной коллектив «Русский балет» оформлял документы для поездки в Аргентину. Павлова тоже должна была выступать, но стала отказываться. Я попросил: «Пока не говори никому, что мы решили разойтись».
На следующий день она радостно сообщила о том, что была в дирекции и все им рассказала. Теперь для меня Рубикон был перейден. Если до этого я еще надеялся, что она образумится, сейчас понимал: сам не хочу жить с таким человеком. Нанял адвоката, попросил: «Меня интересуют квартира и машина. За предыдущий автомобиль я только что отдал Павловой все деньги. А квартира дорога как память о маме, она здесь все свои силы потратила. Все остальное пусть забирает».
Через неделю меня пригласил на встречу министр культуры Демичев:
— Слышал, вы разводитесь. Ну, мы вам жилье обязательно подберем.
— Петр Нилович, подберите лучше Павловой. В отличие от нее я в свое время сдал квартиру, а она — нет.
У того аж очки на лоб полезли.
Судебные приставы описали имущество. Павлова вывезла все по списку — в том числе и мою антикварную мебель, и старинные картины. В те дни меня поддерживала поклонница — Александра Акимова. Однажды пришла в гости и не обнаружила подаренных ею фужеров. Дама она строгая, решительная, позвонила Надежде: «Быстро верни, не тебе дарено!» Павлова послушалась. С квартирой Надежде снова помог я, включил связи, в итоге она поселилась неподалеку от Третьяковской галереи. Шура рассказывала, что однажды видела, как Павлова плелась, волоча тяжелую авоську с продуктами и торт, чего раньше никогда не делала. Я мог только развести руками.
После разрыва мы не общались много лет. Но жизнь шла своим чередом. Серьезным ударом для меня стал вынужденный уход из Большого театра (как мне объяснили: контракт закончился), который смягчило лишь то, что я продолжал много танцевать в спектаклях театра «Русский балет».
Приближалось мое сорокапятилетие, и главный редактор концертного зала «Россия» Мария Борисовна Мульяш предложила устроить творческий вечер:
— Ты с Надеждой разошелся лет восемь назад, а давай ее позовем, и вы снова выступите вместе. Представляешь, сколько народу набежит на вас посмотреть?
— Я не против, но звонить ей сам не стану.
Мария Борисовна взяла на себя все хлопоты, договорилась с Павловой. Когда встретились, сердце не екнуло, поговорили по-деловому, решили танцевать два адажио — из «Спартака» и «Легенды о любви». Кстати, балерины у меня менялись на сцене безостановочно, Павлова была не единственной моей партнершей. Концерт завершился овацией, нас долго не отпускали зрители.
Позже, когда разгримировывались, Павлова пожаловалась:
— Все плохо, в Большом ни одной партии не дают.
— Хочешь станцевать в моем театре «Спящую...»? У нас скоро премьера во Дворце съездов.
Так мы снова стали репетировать вместе. Параллельно оформлял ей визу, поскольку наши зарубежные гастроли были расписаны. К этому времени О. успел стать мужем Павловой, и ему не могло понравиться то, что мы опять общаемся. Наверное, беспокоился, что еще немного — и жена выскочит из-под его влияния. Репетиции шли полным ходом, надвигался день премьеры, и тут вдруг выходит интервью Надежды, где она словно задалась целью меня опорочить.
Тут уж я сам ей позвонил: «Знать тебя не хочу, больше никогда не звони!»
Думаю, она все поняла: даже за своим загранпаспортом не пришла.
Когда я начал работать в Большом театре руководителем балетной труппы, она дотанцовывала. Директорствовавший тогда Васильев поставил передо мной задачу освободиться от некоторых артистов. Павлова была первой в списке. Но я не собирался мстить и сказал:
— Володя, ты сейчас замахиваешься на неприкасаемых, таких же народных, как мы с тобой. Какое мы имеем право поднимать руку на заслуженных людей?
— Я свое мнение высказал, а ты поступай как знаешь.
Сам Васильев сокращал оперных певцов. В итоге Большой театр получил четырнадцать судебных исков и все проиграл. А я оставил ветеранов, в том числе и Надежду, просто кого-то перевел на полставки. При моем руководстве труппой она станцевала премьеру «Сильфиды», ожила.
Один влиятельный банк попросил «Русский балет» украсить празднование их пятилетнего юбилея в Баку. Я пригласил в поездку Павлову. В зале присутствовал президент Азербайджана Гейдар Алиев. Принимали на самом высоком уровне, с поистине кавказским гостеприимством, а кроме того, я дал бывшей жене возможность хорошо заработать. И тут в прессе появляется грязное интервью О. «Надя, все! Точка! Раз ты можешь жить с таким человеком, нам не по пути».
Говорят, что в одну реку дважды не войти. Мне это, кажется, удалось, во всяком случае, в моей жизни многие ситуации повторялись. Едва не закончилось серьезной депрессией второе несправедливое изгнание из Большого театра. Вообще жизненные встряски не проходили даром. Может быть, именно они выработали у меня не только волю, но и обостренную интуицию, способность что-то предчувствовать, предвидеть. А возможно, это особенность моего организма. Однажды в Америке со мной произошел любопытный случай. Мы катались на пароходике вокруг Манхэттена. Было жарко. Вся труппа находилась на верхней палубе под палящим солнцем. Свою кепочку я отдал Павловой, а сам ходил с непокрытой головой. Наш танцовщик Леонид Болотин, увлекавшийся киносъемкой, предложил отправиться на Пятую авеню, подняться на Эмпайр-стейт-билдинг. К нам присоединилась и Людмила Павловна Сахарова.
Ожидая лифта на втором уровне в душном маленьком холле, я случайно сильно ударился локтем о мраморный угол. Дальше начались чудеса. Я медленно сползаю по стене в обморочном состоянии. Меня подхватывают какие-то люди, укладывают на пол. При этом четко сверху вижу, что лежу на полу, а Людмила Павловна кричит по-английски: «Дайте воду и стул». Болотин, оставив камеру, бежит за водой. В это время я лечу по темному туннелю на свет, мне очень хорошо. А кинокамеру хватает негр и быстренько направляется к лифту. Болотин возвратился со стулом, я мысленно ему говорю: «Леня, сейчас твою камеру украдут». Он что-то почувствовал, побежал и настиг вора. На меня начинают брызгать водой, ощущение неприятное. Мне даже показалось, что я испытываю боль от каждой капли, и потому прошу Людмилу Павловну прекратить на меня брызгать. Если принять во внимание, что все это видел со стороны, оставаясь без сознания, то ситуация, согласитесь, просто фантастическая. Все-таки вода сделала свое дело, я пришел в себя, вернулся в свое тело. Леня потом не мог понять, как я заметил вора, ведь лежал в таком месте, где это невозможно было сделать, тем более с опущенными веками. Как выяснилось позже, я в тот момент пережил клиническую смерть.
Травмы преследуют артиста балета всю жизнь. Но если для обычных людей это физическая боль, то для танцовщиков — еще и страшный моральный удар, опасность потерять профессию, любимое дело. Довелось мне пережить и другие испытания на прочность, когда на Западе остались мои приятели Михаил Барышников и Александр Годунов. Сам не раз получал заманчивые предложения последовать их примеру. Где только мне не сулили золотые горы: в Америке, Испании, Франции. В Израиле и Китае предлагали возглавить балетные компании. Но я все это отметал с порога, потому что ощущал себя до мозга костей русским человеком, не смог бы там жить, даже купаясь в молочных реках.
Моим кумиром был Рудольф Нуриев. Еще Анна-Мария Гросси привозила его фото и любительские съемки танца. Однажды в Вене, где мы с Павловой танцевали рождественские спектакли, я познакомился с ним лично. Нуриев посмотрел нашего «Щелкунчика», пришел за кулисы, искренне поздравил и пригласил в ресторан. Мы согласились, хотя понимали, что общение с «изменником Родины» может обернуться большими неприятностями. На следующий день в хронике появилось сообщение, что признанная советским правительством пара и «невозвращенец» сидели за одним столом. К счастью, наказания не последовало. А с Нуриевым наша дружба продолжалась до последних дней его жизни.
Вообще я фаталист, считаю: чему быть, того не миновать. Когда что-то теряешь, судьба непременно преподносит взамен подарок. Знаю немало мудрых высказываний по поводу мужской и женской природы. Шиллер вложил в уста королевы Елизаветы слова: «Кольцо на пальце знаменует брак, и из колец выковывают цепи». Невесты в белоснежном платье и фате такие милые феи, откуда только потом берутся жены-ведьмы? Пушкин давно описал в «Сказке о рыбаке и рыбке» ненасытную старуху. К сожалению, такие женщины и сегодня встречаются на пути гораздо чаще, чем по-христиански жертвенные жены-подруги.
Считается: первый раз мужчина женится по глупости, второй — по любви, третий — по расчету. Стоит ли жениться по расчету? «Да, если расчет верный», — отвечают шутники. Я вступал в семейные отношения трижды и всякий раз руководствуясь чувствами. Намеренно не произношу слова любовь, поскольку не спешу им разбрасываться.
Моей второй женой стала Майя Саидова. Когда мы поженились, она заняла должность заведующей музыкальной частью театра «Русский балет». Я еще в браке с Павловой мечтал о детских голосах в доме. Наконец Майя подарила мне сначала девочку, а через два года — сына.
С Павловой мы прожили в браке почти десять лет, четверть века — с Майей, но отношения и в том и в другом случае сошли на нет. Кроме балета увлекаюсь архитектурой и строительством, конструирую интерьеры, перестраиваю помещения, проектирую небольшие дома. Постоянно занят делом, с кем-то созваниваюсь, встречаюсь. Майе было тяжело жить в таком темпе, противоречия усиливались. Развод был кровавым, хотя из-за детей я долго на него не решался. Но Люба и Дима подросли. Я постарался всем обеспечить и их, и Майю. Уступил во всех материальных спорах, удовлетворил все требования бывшей жены, решил жилищный вопрос: у каждого из детей сегодня есть собственная квартира. Я оплачиваю учебу дочери в Англии, сына — на журфаке МГУ. Они не слышат от меня отказа, надеюсь, когда-нибудь это оценят. Хотя им трудно мириться с тем, что у отца появилась новая семья.
Моя третья жена Оксана — пианистка, моложе меня на двадцать шесть лет. У нас двое сыновей. Старшему Никитке десять, Сашеньке — пять. Я хочу, чтобы мои дети росли спортивными, развивались. Никита занимается тхэквондо, плаванием, хорошо рисует, поет. Саша от природы координирован, делает успехи в большом теннисе. Основная нагрузка по воспитанию двух гиперактивных мальчиков, конечно, ложится на хрупкие плечи Оксаны. Она красивая, умная и терпеливая. Для меня особенно ценно, что в ней я наконец нашел друга, жена меня понимает и поддерживает во всех начинаниях. Мечтаю, чтобы младшие и старшие дети стали близкими людьми. Верю, со временем они поймут: на всем белом свете роднее друг друга у них никого нет, им стоит держаться вместе.
Счастлив, что у меня есть не только семья, но и работа. В этом году набрал курс на балетмейстерском факультете ГИТИСа. С удовольствием включился в работу депутата Московской областной думы, курировал близкую мне сферу образования, культуры, спорта, туризма в качестве заместителя председателя комитета.
Пережил еще одну серьезную операцию — замену бедренного сустава, после чего отважился на юбилее театра «Русский балет» выйти на сцену в хореографической композиции, которую сам для себя и поставил. А основную часть моей жизни по-прежнему занимает театр «Русский балет», каждое утро со своими артистами и я — шестидесятисемилетний — встаю к балетному станку. Горжусь, что коллектив за тридцать пять лет приобрел авторитет в мире. Мы успешно гастролируем в Германии, Китае, Австралии, Латинской Америке. Словом, моя жизнь и сегодня связана с балетом. И я делаю все от меня зависящее, чтобы в этой области мы по-прежнему оставались впереди планеты всей. Остаюсь патриотом страны и Большого театра, бесконечно благодарен за то, кем стал. Моя последняя премьера — балет «Признание» — как раз об этом: о благодарности русскому балету и людям, которые его веками создавали. Кстати, Надежду Павлову недавно приняли на работу в Большой театр в качестве педагога, рад за нее.
Жизнь меняется, а подлинные ценности не устаревают. Что же касается личного, верю, в моей истории время расставит все точки над i. А пока я иду вперед.
Подпишись на наш канал в Telegram