Сергей Федорович Бондарчук сказал, что во мне есть какая-то свежесть и внутренняя трепетность и что я имею право на эту роль. Но сыграть Наташу Ростову мне не удалось...
Когда мы только переехали в Москву, она показалась мне мрачной. Была середина ноября и вторая четверть моего первого класса. Я смотрела на свинцовое небо, лужи, моросящий дождь, на непомерно высокие дома, которые, конечно, вот-вот упадут и погребут меня под собой, и сжималась от страха. И все это — после яркого солнца и цветущих георгинов родного города Фрунзе, утопающего в зелени фруктовых садов на фоне заснеженного тянь-шаньского отрога...
Когда просят рассказать о моем трудном детстве — а родилась я в мае 1941 года, как раз накануне войны, — у меня не получается. Время, конечно, было тяжелое. Однажды у мамы украли продовольственные карточки, она это сразу обнаружила и, бросив меня на дороге, побежала за вором, догнала и сумела отнять их! Это был настоящий подвиг, потому что мама была миниатюрной женщиной. Но без карточек мы бы просто умерли с голоду. Я была маленькой совсем, ничего такого, конечно, не понимала. И в целом вспоминаю свое детство как один сплошной заливистый праздник.
Мне все тогда казалось прекрасным. Бывало, ходишь вокруг хозяйского забора, смотришь, когда в саду персик свалится. Сразу подберешь его и слопаешь. Они падали не так часто, как хотелось бы, но все-таки можно было кое-что собрать. Уже взрослой оказалась проездом во Фрунзе, теперь это Бишкек. Я была там всего один день — с каким-то «комсомольским поездом», — выступала, встречалась со зрителями. От города было совсем другое ощущение. Нашего глинобитного дома на месте уже не оказалось, его снесли, и я, конечно, испытала сильное разочарование.
А праздничное ощущение, наверное, рождалось еще и потому, что мама и папа работали в оперном театре и меня всегда окружала музыка. Я очень любила слушать выходную арию Чио-Чио-сан и однажды во время спектакля, сидя среди оркестрантов, вдруг очень громко запела: «В ясный день желанный... пройдет и наше горе... Мы увидим в дали туманной дымок — вот там, на море...» Все, конечно, перепугались, музыканты зашикали: «Наташа, тихо, тихо!» И только тогда я опомнилась, что в яме оркестровой сижу. Но не видела ничего вокруг себя, не соображала — душа пела, и я пела на весь театр вместе с солисткой. Говорили, меня хорошо слышал весь зал, голосок у меня был звонкий. И еще я очень любила танцевать.
На маленьком пятачке в центре города располагались и оперный театр, и кукольный. Даже не знаю, что бы при таком окружении из меня еще могло получиться, кроме человека, связанного с искусством. Воображение было само по себе пылкое, а тут еще столько театральных впечатлений!
Фрунзе не был родным городом моих родителей. В тридцатые годы серьезно занимались талантливой молодежью, и мою маму Елизавету Устиновну как талант из народа, а она родилась в очень простой семье, направили учиться прямо в Московскую консерваторию. Мама действительно была очень одаренной, обладала красивым голосом. А во Фрунзе ее сослали из-за первого мужа. Его, талантливого инженера, арестовали по ложному обвинению. Маме прямо сказали:
— Отрекитесь от него, и мы вас не тронем!
Но честная и принципиальная, она возмутилась:
— Как это — отречься?
Хотя никаких особенных чувств к мужу не питала, предать его все равно не могла. И ее сослали. Потом они все-таки развелись, и мама — уже во Фрунзе — вышла замуж за моего отца.
Папа, Яков Артемьевич Величко, напротив, имел дворянские корни, но тогда говорить об этом было небезопасно. В революцию его родители умерли, у него была лишь опекунша, которая не обращала на папу никакого внимания. Настоящий беспризорник! Но несмотря на это, он сумел окончить реальное училище. Кроме того, играл на многих музыкальных инструментах, особенно хорошо — на трубе. 1917 год папа встретил юнгой-музыкантом в судовом оркестре «Авроры» — как шутила мама, это было последней каплей, позволившей перевесить чаше весов Октябрьской революции. Позже даже дирижировал, преподавал на курсах духовых оркестров. Как он оказался во Фрунзе, я не знаю.
У него действительно были какие-то аристократические замашки, чувствовалась порода. Отец абсолютно не переносил хамства. Например как-то в автобус зашли хулиганы с ножами, а он, к тому времени уже немолодой человек, к превеликому моему удивлению, вышвырнул распоясавшихся мальчишек за дверь. Я в испуге спрашиваю его:
— Папа, а ты не боишься?
— А что делать, — говорит, — кто-то ведь должен был их выкинуть!
Под стать тому случаю и история его знакомства с мамой: ее кто-то неприлично обозвал, а он вступился. Просто увидел, что оскорбляют женщину, пусть и незнакомую, и не смог смолчать. И папу пырнули ножом! Моя мать пришла его проведать в больницу — ну и с той поры они не расставались.
Папа очень мало зарабатывал. И семью, по сути, кормила мама: работала в театре, пела на радио, а потом, чтобы иметь возможность приглядывать за мной, занялась переписыванием нот на дому. И это с консерваторским образованием! Конечно, мы жили очень скромно. У меня из одежды были только школьная форма да байковый халатик. Но тогда все так бедно жили.
Мне было семь, когда в 1948 году наша семья переехала в Москву. О своем первом впечатлении от столицы я уже рассказала. Была настолько придавлена всей этой ситуацией, что даже начала плохо учиться: круглая отличница, скатилась на одни двойки. Очень долго в себя приходила.
Меня рано, лет с пяти, начали учить музыке. Ну а как иначе, если родители — музыканты?! Сначала во Фрунзе, а потом в Москве возили в музыкальную школу, и это было нелегко. Мы жили в районе Варшавского шоссе, а школа была в центре, на Пушкинской площади, добирались туда с пересадками. Я очень уставала и думала все время только об одном: как бы поскорее лечь спать! Даже не помню, нравилось ли мне в тот период заниматься музыкой, но когда предложили бросить — заплакала. Вспоминаю свою реакцию: раз предлагают прекратить уроки, значит, не справляюсь, значит, я какая-то недоброкачественная?..
Ну а потом меня перевели в школу имени Стасова, к очень хорошему педагогу Ирине Мечиславовне Амировой. Она необыкновенно внимательно относилась к своим ученикам, возможно потому, что своих детей у нее не было. И тут дело пошло на лад. Однажды, помню, она шлепнула меня по рукам со словами: «Ну что ж ты так плохо занимаешься? Ведь ты такая талантливая!» Я — талантливая? Представляете, вдруг такое узнать! Ведь до этого мне никто подобных слов не говорил. А мне так важно было их услышать! Мир засиял новыми красками. И я стала много заниматься самостоятельно, по четыре часа в день, и никто уже меня не подгонял и по рукам не бил.
В итоге я поступила в дирижерско-хоровое училище на специальность «дирижер хора». Мне очень нравилось играть на рояле, но Ирина Мечиславовна, приведя меня в училище на улице Димитрова, сказала: «Поучись здесь, а потом посмотрим, может быть, дальше и в консерваторию пойдешь!» Я была девочкой послушной, и к тому же мне казалось, что музыка в любом варианте — это и есть мое настоящее призвание. Никогда не думала становиться актрисой, в голову ничего подобного не приходило.
История с кино началась совершенно неожиданно. На занятиях в училище мы порой скучали, и чтобы как-то развеять тоску, на лекциях я рассказывала анекдоты двум своим приятельницам, которых очень любила. Мы смеялись, нас выгоняли с занятий, и мы шли смотреть кино в «Ударник», куда я всех проводила без билета. Это было несложно: когда зрители выходили после сеанса, мы шли против потока и говорили, что перчатки забыли. Потом прятались за шторами, а когда народ заходил на следующий сеанс, садились на свободные места. Мне мое молодечество ужасно нравилось, казалось, что проворачивать такое — ох, какая удаль! Ну и фильмы тоже обожала и готова была смотреть по многу раз.
У одной из этих подружек, Ниночки Мелкумян, сестра работала в фотолаборатории ВГИКа. Нина первой обратила внимание на мою внешность и сказала: «Наташа, мне нравится твое лицо. Может быть, мы тебя поснимаем?» Они долго меня подкрашивали, прихорашивали, и получилось все очень здорово. Те фотографии, наверное, самые лучшие, которые у меня когда-либо были. И их послали во ВГИК.
В то время как раз пошли разговоры, что Бондарчук в скором времени будет снимать «Войну и мир». И все мои знакомые почему-то дружно решили, что я очень похожа на Наташу Ростову и должна ее сыграть. Надо ли говорить, что перед приемной комиссией читала отрывок из «Войны и мира»?
Конкурс оказался очень большим — почти сто двадцать человек на место. Время было такое — все хотели стать киноартистами. Экзамен принимал Сергей Герасимов. Не волновалась совершенно, чего со мной никогда не было, ведь я — очень нервный, трепетный человек. И к своему удивлению, увидела себя в списке принятых. Теперь, спустя годы, я понимаю, какое обстоятельство сыграло на меня. Подавляющее большинство абитуриентов было рабоче-крестьянского происхождения, при зачислении им негласно отдавали предпочтение. А я была другой, все-таки десять лет усердных занятий музыкой за спиной, и это, вероятно, было уловлено Герасимовым. А может, меня просто-напросто вела судьба.
Кстати, из моих однокашников мало кто состоялся в кино, кроме Аллы Мещеряковой, ставшей очень хорошей артисткой, и Родиона Нахапетова. Как-то меня пригласили на телепередачу рассказать о Родионе, но я отказалась. Для меня это слишком личное: в те годы Нахапетов всегда говорил, что влюблен в одну сокурсницу, но не открывал в какую. Мне кажется, это была я. На наших вечеринках он всегда танцевал только со мной. Но в любви ни разу не признался...
А остальных плохо помню, что, конечно, не очень справедливо: на первом курсе меня хотели исключить за профнепригодность (я была очень зажатой, и это не нравилось педагогам), но курс заступился и меня оставили.
Между тем все вокруг так настойчиво продолжали внушать, что меня обязательно возьмут на роль Наташи Ростовой, что я сама стала в это верить. И вот так совпало, что первое же приглашение на пробы на «Мосфильм» было от Сергея Федоровича Бондарчука, который уже начинал работать над «Войной и миром». Его группа была на особом положении, у них только подготовительный период растянулся на целый год.
Отрывок из Толстого я читала Сергею Бондарчуку в паре с Андреем Кончаловским, который пробовался на роль Пьера Безухова. Да-да, сейчас это хорошо известный режиссер, уверенный в себе, худощавый, а тогда он был юным, полненьким и обликом очень похожим на Пьера, каким я себе его представляла.
Сергей Федорович сказал, что во мне есть какая-то свежесть и внутренняя трепетность и что я имею право на эту роль. Он умел как-то по-особенному смотреть на человека, у него были добрые глаза, и я буквально расцвела. Но сыграть Наташу мне не удалось, судьба распорядилась иначе.
Однако какой-то добрый след от хождений на «Мосфильм» остался. Меня вдруг вызвал режиссер Владимир Басов и сказал, что он будет снимать фильм «Тишина», только на кинопробы у него нет времени, да и вообще он обо мне слышал только хорошее. Поэтому если я согласна, то сразу надо начинать, но если он увидит, что не справляюсь, меня заменит. У Басова всегда было все так быстро, с колес. Так он без проб и начал снимать. Очень ценю его доверие.
Басов мне нравился. Он был обаятельным, харизматичным — даже на экране это видно. Однажды я ему сказала: «Владимир Павлович, мне надо влюбленность сыграть! Встаньте рядом с камерой». И постаралась смотреть на него обожающими глазами. Конечно, в съемочной группе это заметили все.
Было ли какое-то чувство с его стороны? Однажды он зашел в нашу актерскую комнату и говорит так робко: «Наталинька, посвети, ну посвети глазками!» А отчего-то не получалось светить. Глаза открыла — и ничего! Потом Басов признался, что готов был тогда жениться, да, может, и женился бы. Но одна завистница ему насплетничала про меня, будто я с кем-то уже встречаюсь. Он так и сказал: «Тебя оговорила Жанетта». Была у нас в киногруппе такая женщина.
У него очень мужской характер был, главное — поступки. И говоря по правде, жениться ему ничего не стоило. А во мне что-то детское проскальзывало, выглядела намного моложе своего возраста. Тогда казалось, что он и относился ко мне соответственно — как к ребенку. Да и красоткой я позже стала, когда краситься научилась.
Все, что ни делается, — к лучшему. Басов был намного старше. И денег ему вечно не хватало, алименты нужно было платить, поэтому он брался за всякую работу. Ну и красивую широкую жизнь любил. Он был симпатичнейший, конечно. Добрый, все время шутил и очень заботился о группе. Потом мы с ним встретились в фильме «Щит и меч». Тогда я еще раз убедилась, каким широким и добрым человеком был Басов. Только благодаря ему мы поехали сниматься в Германию. Он следил даже за тем, чтобы у всех были максимальные ставки. Но вернусь к «Тишине».
Время работы над картиной пролетело незаметно, и я была очень удивлена, когда на студии зашла в просмотровый зал и услышала шепот за спиной: «Величко! Величко!» Оказывается, уже была знаменитостью! Фильм еще не вышел в прокат, а на «Мосфильме» все уже знали, что появилась такая талантливая девочка.
Меня сразу отправили с этим фильмом в Париж на фестиваль, а потом я получила возможность ездить по всему миру. Это было замечательно! Правда, нам меняли очень мало денег, и чтобы сэкономить, мы брали с собой сухую колбасу и только ею питались. Ведь смертельно хотелось красиво одеваться. Помню, в Париже со мной по магазинам ходила одна русскоязычная женщина и ее ужасно раздражало, что я слишком долго копаюсь. А у меня просто глаза разбегались от обилия красивых вещей, от волнения ни на чем не могла остановиться!
Побывала на Кубе, в Колумбии, Индии, Испании, Италии. В Японии на фестивале молодежи познакомилась с сыном знаменитого писателя Рюноскэ Акутагавы. Ясуси Акутагава, известный композитор, оказался очень милым и открытым. Правда, когда сказала ему, что мне нравятся рассказы его отца, проверку все-таки устроил и — как бы между прочим — спросил: «А какие ты читала?» Назвала рассказ «В чаще», и он понял, что я на самом деле знакома с творчеством Акутагавы.
Было заметно, что наша фестивальная делегация ему не очень-то нравилась. То есть ребята были, конечно, хорошие, но очень уж по-советски кондовые, с ними ему было скучно. И он все время требовал: «Беричико!» Так он меня звал, ведь в японском звука «л» нет! Меня, конечно, разыскивали. Но я не знала ни английского, ни японского языка. А Ясуси — русского. И когда некому было переводить, он только смотрел на меня. Ну и конечно, начались разговоры, что Акутагава влюбился. По правде, так оно и было.
Он мне рассказал, что пишет балет о красавице с Луны, в которую влюбился земной юноша. Их чувства взаимны, но он — на Земле, а красавица должна улететь на Луну. Такое вот было признание в любви... Ясуси был очарователен, и мне он нравился. В советское время общение и тем более отношения с иностранцами строго контролировались, о романе, а уж тем более о браке с японцем и не мечтала! Но, конечно же, все это было очень приятно.
Удивительно, но в тот же год мне предложили сняться во вгиковском учебном фильме по рассказу Акутагавы «Вальдшнеп». Такой вот отзвук несостоявшейся любви. Это был изящный рассказ на русскую тему: Толстой и Тургенев во время охоты ссорятся из-за того, что кто-то из них подстрелил вальдшнепа и каждый доказывал, что это был его меткий выстрел. Я в том фильме играла Софью Андреевну и вдоволь насладилась французским. Этот язык мне очень понравился еще с того времени, когда я сыграла жену Мариуса Петипа, известную русскую балерину Машеньку Суровщикову в советско-французском фильме «Третья молодость». В этой картине я снималась с такими мастерами, как Николай Черкасов и Олег Стриженов. Автором сценария был Александр Галич, он потом написал обо мне статью «Чудесное воплощение».
Это был очень счастливый период жизни. Я много путешествовала в составе делегаций, а еще была возможность раз в три года покупать путевки за границу от Союза кинематографистов. А поездки по стране с творческими встречами! С радостью вспоминаю, что бывала в такой глубинке, где ни разу «не ступала нога советского актера»: в Туве, Бурятии, Якутии, по деревням Пермской области.
Многие артисты отказывались: это утомительно, всегда проблемно в бытовом плане, а платили сущие копейки. Но я с удовольствием и любопытством изучала Россию изнутри. Какая же прекрасная наша страна! Да, как некоторые говорили, это была тюрьма. «Но, господи, какая же просторная и красивая эта тюрьма!» — думала я, когда слышала их слова.
С удовольствием летела на маленьком самолетике в какую-нибудь глушь, неважно куда, рассказывала о съемках, кинофестивалях, о том же Париже. В этих отдаленных местах жили очень гостеприимные и открытые люди. А дары природы? Помню, из такой поездки привезла соболей. Просто спросила местных:
— Тут у вас охотники-то есть?
— Да, — говорит мне одна девчонка, — у меня отец охотник. Есть у нас два соболя.
— Ну зовите его, — говорю, — я бы купила.
Принесли шкурки, которые оказались какими-то рыженькими, а в Москве и вовсе выяснилось, что они испорченные. Хорошо, что купила недорого...
Были и особо запомнившиеся встречи. Расскажу об одной — из более поздних. В Бодайбо — что, по одной из версий, означает «Подай Бог» в искаженном произношении местных старателей — встречавший меня администратор, не спросясь, договорился с бодайбинским священником, что я обязательно к нему зайду: она, мол, всегда в церковь заходит!
И вот выхожу я из гостиницы прогуляться и вижу — всюду (город маленький) развешаны написанные от руки объявления: «Сегодня в 17.00 в нашей церкви состоится встреча с заслуженной артисткой Н. Величко». Я оторопела. Встреча со зрителями в церкви — такого еще не было. В тюрьме — было, в универмаге — было, в детском саду — было. Но вроде не пойти — нехорошо. В пять прихожу. Маленькая деревянная церковь, идет служба. Верующих — три человека. Батюшка, отец Василий, подходит, испуганно говорит: сейчас, сейчас... Я прошу не беспокоиться.
Постепенно в церковь начинает сходиться народ, который, я вижу, сюда и заглянул-то впервые. Бомжи, подвыпившие парни и девушки, ну и немного прихожан. Делать нечего. Батюшка просит «поделиться духовным опытом». Рассказываю, какие святые места удалось посетить, говорю о великих русских подвижниках Сергии Радонежском, Серафиме Саровском... Получилась не то встреча со зрителями, не то проповедь. Подарила священнику иконку святого Игнатия Брянчанинова, он мне — Казанской Божией Матери. И молитвослов — «на память о встрече с прихожанами». Храню как реликвию...
В семидесятые годы у меня наступили не самые благополучные времена. Работы стало меньше, и я снималась в основном на периферии: в Молдавии, Узбекистане. В Москве об этом частенько никто не знал, хотя у меня были только главные роли. Но и эта работа мне нравилась, к тому же она попросту давала средства на жизнь.
Решила попробовать себя в режиссуре и поступила во ВГИК на курс Александра Борисовича Столпера. Мой дипломный фильм «Служба ликвидации» был снят по рассказу Роберта Шекли. Картину «Ураган приходит неожиданно» я сняла по пьесе Анатолия Софронова. Такого одиозного — даже по меркам того времени — автора я выбрала случайно. Его пьеса была в плане Госкино, и режиссерам предлагали сделать по ней картину, но все отказывались. А я прочитала и подумала: «Ну и что? Недурная пьеса, ее в Малом театре ставили».
Друзья в один голос заклинали: «Наташа, снимай что угодно, только не по Софронову! Ты себя в гроб загоняешь! На этом твоя карьера закончится!» Такое вот было неприятие общественностью бывшего секретаря Союза писателей СССР и главного редактора «Огонька». Но я решила не обращать на это внимания. Даже не знаю теперь: глупость это была или смелость? Просто очень хотелось снимать, а войти в эту воду первый раз всегда трудно. И решила работать с тем, что дают.
Снимать в советское время было легко. Вот, например, у меня сложились не очень хорошие отношения с директором картины. Но плевать на это хотела — я же известная актриса! И этим пользовалась. Запросто приходила в милицию и говорила: «Дайте машину!» — и они давали, ни о чем не спрашивая. Или вот корабль, например, мне надо было передвинуть в сторону. Так отправилась с просьбой к директору порта, и корабль без лишних вопросов переместили. Просто чудеса происходили! Сейчас такое невозможно.
Сложности были, но другого плана. Съемки проходили летом в Тамани, и конечно, образовалась целая очередь из желающих попасть в группу. Все настроились на отдых у моря и отправились в экспедицию с бабушками, внуками, чтобы расслабиться, поваляться на солнышке. А вот работать... Люди таковы: если есть возможность что-то не делать, они и не будут. Сознательных очень мало. Но я к этому готова не была.
Поначалу мне все нравилось, просто летала! И хотелось, чтобы всем было хорошо. Там было чудесно: начало лета, созревали фрукты и уже можно было купаться. Утром, перед съемками, под платье надевала купальник, а на обратном пути выходила из машины и сразу шла на море. Местная жительница приносила каждый день ягоды. Я договаривалась, чтобы рыбаки ловили для всей группы севрюжку. Хотелось, чтобы все мы сблизились, стали единой командой. Но люди, с которыми работала, оказались не сахар. Они с удовольствием лопали севрюжку и не понимали, что не так просто было ее организовать, принимали как должное. Все хотели купаться, бездельничать и, разумеется, получать деньги.
Работа над фильмом совпала с периодом моего увлечения агни-йогой и творчеством Святослава Рериха. Со Святославом Николаевичем меня познакомил поэт Валентин Сидоров, написавший «Семь дней в Гималаях». Я трижды гостила в доме Рерихов в индийском Бангалоре, а когда Святослав Николаевич приезжал в Советский Союз, всегда была при нем. Помню, как-то пришла, а у него в гостях Индира Ганди, она в той же гостинице жила. Мне очень многое дало это общение.
Я благодарна Рерихам. Считаю, что они были большими патриотами. Семья оказалась в изгнании случайно: перед революцией они жили в Финляндии, а после уже сложно было вернуться назад. Мало кто мог выдержать революционные годы. Но они любили Россию, в которой родились и о которой писали как о лучшей стране в мире. И хотя Рерихи говорили «Мы любим индийскую мысль», все равно основной их посыл был обращен к Родине — они хотели, чтобы Россия поднялась и расцвела.
Когда я читала книги по агни-йоге, становилась живее, активнее, больше могла сделать, будто бы чувствовала какой-то внутренний огонь. Всегда интересовалась религией, а агни-йога основана на изучении всех религий, в том числе и православия. Я была заряжена ее энергией, радостью. Рерих был у меня в душе, но несмотря на это, в фильме его влияние никак не прослеживается. Правда, поначалу думала сделать эффектный кадр: приходит в порт корабль, а на нем написаны буквы НКР (Николай Константинович Рерих) и число восемьсот восемьдесят восемь, что означает будущее. Но случайно услышала, как наш художник жаловался оператору:
— Она же хочет, чтобы я это написал на корабле!
— Ну мало ли что она хочет! — с пренебрежением ответил оператор.
У меня был очень хороший слух, и я слышала что надо и что не надо...
Наверное, могла бы и дальше снимать — у меня, например, была возможность работать с Роланом Быковым. Но не решилась, подумала, что в первый раз у меня за спиной был влиятельный Софронов и это было комфортно, я знала, что не пропаду. А здесь никакой защиты не будет, у меня просто инфаркт случится от перенапряжения, да и все!
Недавно где-то прочла, что проблемы со съемочной группой были у Василия Шукшина, даже ему вставляли палки в колеса. А Шукшин ведь уже был известным актером, режиссером, писателем. Что же про меня-то говорить?! Женщина-режиссер — это в мозгах у всех сидит, и значит, можно со мной делать все что угодно: не слушаться, не подчиняться. «Просто погибну!» — думала я.
Еще когда собралась поступать на режиссерский факультет, Сергей Аполлинариевич Герасимов, который мне симпатизировал, сразу заявил: «Какой из тебя режиссер?!» И он был прав. Конечно, характер мой был не режиссерским. При всем том я, безусловно, могла бы многого добиться, когда была звездой, но не умела. Знала актрис, которые в ЦК выколачивали себе роли и звания. Нисколько их не осуждаю. Но самой в голову не приходило пойти по такому пути, даже не знала, где ЦК находится. Среди опытных актрис, которые могли что-нибудь на этот счет посоветовать, подруг не было, никто со мной на подобные темы не откровенничал, может быть, из-за моей закомплексованности. Да уж если начистоту, то к коллегам по цеху у меня всегда было чувство недоверия.
Все мои подруги далеки от кино. Они еще из детства. В школьные годы я отдыхала в пионерском лагере Союза композиторов. Вот там, среди деток музыкантов, у меня были настоящие друзья. Мы соревновались за право играть на рояле, и в этом лагере, кстати, я впервые вышла на сцену. Меня спросили:
— Наташа, ты кого хочешь играть — даму просто приятную или приятную во всех отношениях?
— Ну конечно даму, приятную во всех отношениях! — ответила, не очень понимая, о чем речь идет.
Жена Герасимова актриса Тамара Макарова, которая тоже очень хорошо ко мне относилась, как-то поинтересовалась, почему я не получила до сих пор звания народной артистки и не надо ли чем помочь. «Тамара Федоровна, ну как вы сделаете меня народной, когда я даже не заслуженная?» — ответила я. Эту несправедливость помог исправить все тот же Софронов. Он замолвил словечко, и вскоре меня вызвал директор «Мосфильма» Николай Трофимович Сизов, спросил, что я хочу: звание заслуженного деятеля искусств или заслуженной артистки? «Насчет деятеля не знаю, но звание артистки я давно заслужила!» — ответила я. К сожалению, сейчас эти звания бесполезны.
Будь я более пробивной, могла бы и народную себе сделать, и жилищные условия улучшить. А так — прожила сорок лет практически в трущобе. После зарубежных кинофестивалей, шикарных ресторанов возвращалась в маленькую двухкомнатную квартиру с низкими потолками. И в нормальное место перебрались, только когда наш дом сломали.
Что говорить, было много упущенных возможностей, но я никогда не роптала. Однажды меня звали сниматься в Голливуд. В Финляндии на приеме в посольстве меня заприметил американский продюсер. Тогда как раз снимался «Доктор Живаго» — тот самый, с Омаром Шарифом — и все русское на Западе было в моде. Американец пригласил на танец, потом подвел к своей делегации. Сказали, что есть подходящая роль и было бы неплохо, если бы я рассмотрела это предложение. Обрадованная, тут же отправилась к группе наших товарищей и по наивности — так просто, в лоб — говорю:
— Американцы приглашают меня сниматься в главной роли в Голливуде!
Повисла долгая пауза. Среди наших был один хороший человек из КГБ, так он сразу сделался белым как полотно. У него буквально кровь от лица отливает, и он говорит заикаясь:
— Н-наташа, вы вообще с-соображаете, что говорите? Танцуйте назад и скажите, что у вас много работы!
Ну что делать: «танцую» обратно и сообщаю тому самому продюсеру, что у меня все расписано на ближайшие несколько лет.
Потом злопыхатели говорили, будто бы я все это придумала. Но для того чтобы сочинить такую историю в советское время, надо было иметь очень уж бурную фантазию и смелость. Не то что работать с американцами — тогда было опасно даже думать об этом. К тому же уверена: я пропала бы в этой Америке! Да и в Японии, наверное, тоже. Ведь я человек не очень-то умеющий устраиваться в жизни, не смогла бы жить нигде, кроме России, не сумела бы ассимилироваться. Очень страшно поехать туда, где никого не знаешь, рискуя к тому же растерять все свои связи дома...
В Японии впервые в жизни увидела бездомного: он лежал прямо на дороге, а перед ним на капустном листе — сосисочка. Это произвело очень сильное впечатление. Вот вам и богатая страна! Ведь насколько бедно мы ни жили в Советском Союзе, увидеть такое у нас было невозможно. Большинство тогда пребывало в уверенности, что живет в лучшей стране. Я и сейчас так считаю. Потому и думаю, что отказавшись от карьеры за рубежом, все сделала правильно.
Иосиф Хейфиц утвердил меня на главную роль в фильме «Салют, Мария!». Сначала хорошо себя проявила. Но наступила осень, началась плохая погода, и я скисла. Он вызывает и спрашивает:
— Наташа, в чем дело? Вы в тот раз сыграли все двести оттенков, а сейчас какая-то потерянная. Как в воду опущенная.
А я ему обиженно так отвечаю:
— Если вы во мне не уверены, то возьмите другую артистку!
Конечно, так не стоило говорить, это была слабость. Но действительно подумала: зачем так мучиться? Я ведь осенью всегда скисаю, не живу, а так, еле-еле существую. Мне нужно подбадривать себя десятками чашек кофе! А ведь действительно, почему не подбадривала? Не нужно было упускать эту роль. Позже узнала, что такое случается со многими актерами: они на чем-то экономят свои силы, а потом жалеют. В общем, я сваляла дурака: сыгравшая в этом фильме Ада Роговцева получила премию за лучшую женскую роль на Московском кинофестивале.
Была и еще одна история несыгранная. На «Мосфильме» случайно встретила замечательного кинодраматурга Алексея Яковлевича Каплера, который на ходу говорит: «Наташа, я говорил с Каменкой (продюсером советско-французских фильмов «Нормандия-Неман» и «Третья молодость»). Мы напишем сценарий, вы будете играть главную роль!» И дальше побежал. Дело было после «Третьей молодости», я была на пике успеха. Обрадовалась: вот как хорошо, сейчас из картины в картину перейду! Через какое-то время Каменка умер. Старенький он был...
Но уж как все сложилось — так и сложилось. Думаю, действительно что-то ведет меня. Например, совершенно не представляю себе, как я работала бы дирижером хора, на которого училась. Многие тогда, узнав о моем намерении стать хормейстером, изумлялись: как можно, обладая внешностью Одри Хепберн, стоять спиной к залу? Могла бы состояться и в вокале или исполнительском мастерстве. Но я все время снималась, и ни на что другое времени не оставалось. Поначалу наивно полагала, что мне удастся совмещать две профессии, думала, грех музыку бросать. Но сил на это не нашлось. И благодарна судьбе уже за то, что смогла заниматься музыкой так много и так долго.
Думаю, что там, наверху, кто-то любит меня. Много раз от смерти уходила. Вот в Колумбии, например, однажды пошли купаться с одним приятелем. А я любила прихвастнуть, что хорошо держусь на воде, и хотя силенок особенно не было, заплыли мы очень далеко. И тут вижу — какие-то люди в лодке машут руками. Это береговая охрана сигнализировала, чтобы мы возвращались назад, потому что там кишмя кишат акулы. А я-то думала, почему такое пекло, а на пляже — никого?! Оказалось, что там купаться вообще запрещено. Но хищницам, на наше счастье, из-за этой жары захотелось прохлады, и они уплыли подальше от берега, в глубоководье. Иначе точно сожрали бы нас.
Несколько лет назад у меня обнаружили онкологическое заболевание. До того прописали лекарство, которое я принимала три года подряд, чего делать было нельзя. На этом фоне у меня и развился рак желудка. Очень повезло, что болезнь заметили на ранней стадии. Сделали операцию, и я излечилась.
Да и на то, что где-то я могла сыграть, но не сыграла, грех жаловаться. Были очень хорошие роли. В фильме «По Руси», например, снятом по ранним рассказам Горького, я играла проститутку Наташу, необычную девушку, чем-то похожую на Сонечку Мармеладову. Но картина прошла незамеченной.
Конечно, моя работа в «Тишине» получилась самой удачной. После нее многие театры к себе приглашали. Но разница между работой на зал и на камеру огромная. На сцене слишком большая нагрузка каждый вечер. Чтобы сыграть целый спектакль, нужно иметь «конячье» здоровье! А я всегда была не очень крепкой. Накануне съемок обязательно ложилась рано, хорошо высыпалась, на площадку приезжала на такси, и все равно сил не хватало. Впрочем, театральная сцена в моей жизни была. Я сыграла в Театре киноактера, правда в одной-единственной постановке — музыкальном спектакле «Целуй меня, Кэт». Я там пела, танцевала. В конце представления зал взрывался овациями, меня не хотели отпускать.
Но вот в личной жизни та известность, которую принесла мне «Тишина», сыграла скорее негативную роль. Ведь вокруг меня был бум, настоящий бум! О фильме писали, публиковали мои фотографии. Безусловно, это был звездный час, но вместе с тем когда твое имя у всех на устах, невозможно разобраться с истинным отношением окружающих. Потенциальные женихи буквально осаждали: «Наташа, Наташа!» Но мне казалось, что они просто хотят мною воспользоваться. «Что им нравится? Моя звездность? А может, возможность прописаться в Москве? Или все же я сама? Скорее всего все-таки звездность, — думала я. — Но ведь она ничего общего со мной не имеет! Ну хорошо, я — звезда! А ты мне что можешь предложить?» Никто из претендентов не ухаживал как подобает, а сразу просил руки.
Мой первый муж Леонид Череватенко не делал банальных комплиментов и, к моему удивлению, не раз говорил о том, что не намерен жить в Москве. Этим и привлек. Он учился на Высших сценарных курсах, был одаренным, образованным и внешне таким видным! Но как позже выяснилось, очень холодным. Рядом с ним нельзя было чувствовать себя защищенной. Видимо, сказывалось воспитание матери, которая всегда внушала ему, что все женщины — обманщицы: «Вот она тебе родит, а потом будешь полжизни платить ей алименты!»
Наш брак пришелся на расцвет моей популярности, любой на его месте был бы счастлив, но чувство гордости за жену было ему незнакомо. Детей у нас не было, потому что он не хотел. Мы даже жили порознь. И наша странная семейная жизнь вскоре закончилась тем, что муж прислал мне бумагу о разводе. Он так потом и не женился и много лет прожил в полном одиночестве. Я пыталась поддерживать отношения с ним, хотела разобраться, почему у нас не получилось семьи. Как сценарист он не преуспел. Заболел раком и не так давно умер. Жалко его.
По поводу «женихов» времен моей молодости теперешний муж говорит: «Наташа, ты просто кого-то проглядела». Действительно, выбор-то был большой, но разобраться кто чего стоит не хватило мозгов. Наверное, были среди них и хорошие люди. Помню, сижу я однажды в Доме журналиста с очень красивым греком. Подходит к нам отец моей подруги Наташи, прекрасный человек Андрей Петрович Старостин, один из легендарных братьев-футболистов. И вдруг он говорит моему спутнику:
— Если ты на ней не женишься, будешь иметь дело со мной!
Тот испуганно отвечает:
— Да я хоть сейчас готов! Но она сама не хочет!
И это было сущей правдой. Не нужен был мне ни красивый грек, ни кто-то другой.
А на полном серьезе — приходил свататься Миша Козаков, посвящал стихи Владимир Соколов...
У меня были интересные талантливые друзья: Рустам Хамдамов подарил несколько потрясающих рисунков, Гена Шпаликов сочинил однажды длинный шутливый экспромт (весь не помню):
У Наташи у Величко
Нет еще пока величья.
Но Наташа так прилична,
Не типична, симметрична...
Но зато Наташа умница,
Не блудница и не глумница...
Ты, Наташа, католичка —
Знаю я об этом лично.
Я, Наташа, атеист,
Я лечу свободно вниз.
Мне лететь так интересно,
Так свободно и легко...
Я, Наташа, далеко!
Слово «католичка» Гене понадобилось, думаю, просто для рифмы, я всегда была православной. А вот о его свободном полете вниз — правда. С Геной дружить было трудно. Однажды, когда я должна была вернуться из Парижа, он звонит моей маме: «Елизавета Устиновна, вы слышали? Наш самолет во Франции только что разбился!» У мамы чуть ли не инфаркт. Такой вот дружеский розыгрыш...
Но в конце концов я все же сделала правильный выбор, и сейчас уже все хорошо. С будущим супругом нас познакомили, когда мне было уже сорок шесть лет и в личном плане все дальнейшее казалось полной безнадегой. У Николая Николаевича Лисового — так его зовут — за плечами тоже был неудачный, быстро распавшийся брак. Жена с ним развелась, потому что не захотела детей. Однажды Николай Николаевич пришел ко мне на день рождения с изумительным букетом желтых роз. Он очень скромный, и поняв, что ему трудно произнести слова о нашем возможном браке, я сказала их сама. И вот мы вместе тридцать лет.
Николай Николаевич — талантливый ученый, доктор исторических наук, автор книг, телевизионных передач и фильмов. Он ведет передачу на православном телеканале. Говорят, когда она появилась в эфире, его рейтинг сразу вырос. Очень горжусь своим мужем — есть чем!
Я благодарна судьбе за него, за «Тишину», за другие мои фильмы. Благодарна зрителям. Слава Богу, что так все случилось. На что жаловаться, о чем жалеть?
Подпишись на наш канал в Telegram