После смерти Жени среди его бумаг мы нашли запечатанный конверт с надписью «Нонне и Марине». Внутри было письмо, которое заканчивалось так: «Встретив Нонну и тебя, Марина, я долго стеснялся признаться в том, что обрел настоящую семью. Спасибо вам. Берегите себя. Я вас люблю. Евгений Весник». Слышала от мужа много ласковых и благодарных слов, но о том, что любит, он не говорил никогда...
Это было во время одной из наших первых встреч. Женя стал рассказывать о своем детстве — как сначала арестовали отца, потом мать, а его, четырнадцатилетнего, повезли в специнтернат для детей врагов народа. Как сбежал по дороге и жил один, продавая книги и вещи родителей, чтобы не умереть с голоду. Он говорил и при этом смотрел куда-то вдаль — будто там на большом экране показывали кадры из прошлого...
Вдруг умолк. Словно очнувшись, обернулся ко мне и, увидев заплаканное лицо, растерялся: «Ты что? Не надо. Не хотел тебя расстраивать...»
Моя любовь родилась из сострадания, и все сорок лет, что прожили вместе, я старалась дать Жене тепло и заботу, которых его когда-то лишили.
В интервью Евгений Яковлевич утверждал, что впервые увидел меня на свадьбе своего фронтового товарища. Но на самом деле это произошло при других обстоятельствах. В ту пору я жила в Ленинграде и была замужем за Нилом Каменевым, с которым Весник воевал в одной артиллерийской бригаде. В начале шестидесятых Театр сатиры, где служил Женя, приехал в Питер на гастроли, и комбриг Александр Федорович Синицын пригласил его в гости. Позвал и других однополчан с женами, в том числе и нас с Нилом. Женя потом уверял, что сразу выделил меня среди «женского контингента», а вот я его совершенно не запомнила. Кажется, даже пропустила мимо ушей, что один из гостей — актер. И лицо не показалось знакомым, хотя Весник уже снялся в десятке картин, среди которых были популярные «Отелло», «Дело № 306», «Старик Хоттабыч».
Как-то Евгений беседовал с очередным корреспондентом, а я курсировала между кухней и гостиной. У нас было заведено: пришедшего в дом обязательно нужно накормить. Услышав, как муж опять рассказывает, что впервые увидел меня на свадьбе друга, поправила:
— Женя, ну это же не на свадьбе было, а у Синицына в гостях...
— Нонка, не вмешивайся! — весело прикрикнул Весник. — Неужели не понимаешь — на свадьбе романтичнее?!
Между первой и второй встречей прошло несколько лет. Уволившись из «Сатиры», Весник служил в Малом театре. И однажды мы с дочкой подъехали туда к окончанию спектакля. С ее отцом я уже развелась, но именно он посоветовал обратиться к однополчанину за советом: в четырнадцать лет Марина вдруг решила, что будет актрисой, но нужно же было понять, есть ли у девочки способности.
Весник появился из двери служебного входа последним.
— Евгений Яковлевич, вы, конечно, меня не помните... — начала я, но по тому, как вдруг ожили его уставшие глаза, поняла: помнит.
— Вы Нонна, жена Нила.
— Бывшая жена. Мы расстались.
— Так вы теперь живете в Москве?
— Да, у родителей. Я же коренная москвичка.
Когда изложила суть проблемы, приведшей к нему, он сразу взял деловой тон:
— Мой друг Володя Шлезингер преподает в Щукинском. Я напишу ему записку, чтобы он Марину посмотрел.
Владимир Георгиевич принял нас приветливо, побеседовал с дочкой, а потом сказал:
— Ты девочка умная, начитанная, но о способностях судить еще рано. Приходи-ка после окончания школы, а пока запишись в театральную студию. Скажем, при ЗИЛе — из этого коллектива вышло много замечательных актеров.
И Марина действительно занималась там до окончания школы, а потом отправилась поступать в училище. Ее срезали на втором туре. Расстроилась дочка ужасно — плакала дни и ночи напролет. Мои попытки утешить ни к чему не приводили. Тогда Весник посадил Марину напротив себя и сказал: «Только не обижайся, но Пашенной или Гоголевой из тебя не получится. А выходить всю жизнь на сцену с единственной репликой «Кушать подано» унизительно. Ищи профессию, в которой могла бы стать одной из лучших».
Забегая вперед, скажу, что вот уже четверть века Марина является владелицей и генеральным директором книжного магазина «Москва» на Тверской. Она кандидат экономических наук, член правления Российского книжного союза. Очень любит свое дело, прекрасно в нем разбирается. Наверняка тогда, много лет назад, дочь на Весника все-таки обиделась, но жизнь показала: он был прав.
После встречи у служебного входа я стала в Малом театре завсегдатаем. Женя играл в половине репертуара и приглашал меня на каждый спектакль со своим участием. Потом провожал до дома. Иногда мы ужинали в «Метрополе». Весник, как и я, был свободен — полгода назад расстался со своей третьей женой, оставив ей и маленькому сыну квартиру на Новом Арбате. Наша привязанность друг к другу росла с каждым днем, но он все не решался предложить жить вместе. Я искала причину: «Боится в очередной раз обжечься? Но ведь знает, что штамп в паспорте мне не нужен. А может, стесняется привести в однокомнатную квартиру, которую делит с мамой?» Однажды, когда шли по вечерней Москве, Женя, тяжело вздохнув, вдруг сказал:
— Тебе только тридцать семь, а мне уже сорок четыре.
Я рассмеялась:
— Подумаешь, всего семь лет!
— Ты не понимаешь — я старше тебя не на эти годы, а на целую жизнь.
Оставшуюся дорогу до дома, а потом и всю ночь вспоминала рассказ Жени о сиротском детстве и военной юности — о том, что он имел в виду под «целой жизнью».
Его отец Яков Весник прошел Гражданскую, стал членом Реввоенсовета. В 1921 году Яков Ильич был тяжело ранен, попал в госпиталь и там познакомился с медсестрой Женечкой, обрусевшей чешкой, которая стала его женой и родила сына. У моей свекрови Евгении Эммануиловны был несомненный талант к музыке. Обладательница сильного голоса, замечательно игравшая на рояле, она училась в консерватории, а когда началась Гражданская, оставила занятия и устроилась в госпиталь. После войны ее приглашали и в оперные труппы, и в оперетту, однако Евгения Эммануиловна выбрала другой путь. Вместе с маленьким Женей поехала вслед за мужем сначала в Америку, потом в Швецию и Германию. Став одним из первых ответственных работников советского торгпредства, Яков Ильич отвечал за поставки иностранной техники для строившихся на родине заводов-гигантов. А его жена, побывав однажды на немецкой птицефабрике и поразившись четко налаженному производству, решила выучиться на зоотехника. Успешно окончила в Германии курсы, и когда в 1932-м Якова Весника назначили начальником строительства «Криворожстали» (потом он стал и первым директором завода), тут же взялась за организацию птицефермы в подсобном хозяйстве.
«Сейчас каждый второй, если не первый, заняв высокую должность, старается скорее набить свой карман, — говорил Женя, — а мой отец получал партмаксимум, который не мог превышать среднюю зарплату рабочего. Маме платили вдвое больше. В моей памяти осталось, как она отчитывала папу за старые брюки и чуть ли не силой тащила в магазин. Но надевать новый костюм отец стеснялся: просил брата, чтобы тот походил в нем месяц-другой, а уж потом носил сам. Персональный «форд», подаренный ему Серго Орджоникидзе, отдал в медсанчасть завода и ездил на работу на трамвае. Вся продукция фермы, которой заведовала мама, распределялась по семьям рабочих — в голодные тридцатые такому «доппайку» цены не было. Кроме того, она стала инициатором всесоюзного движения жен инженерно-технических работников за улучшение быта трудящихся — и в 1936-м получила орден Трудового Красного Знамени из рук отца всех народов... Когда мы втроем входили в театр и весь зал вставал, у меня перехватывало дыхание — так я гордился родителями...»
В июле 1937 года Яков Ильич отправился в Москву хлопотать за арестованного заместителя. Через несколько дней в Кривой Рог пришло известие, что директора завода Весника «тоже взяли». Не желая в это верить, Евгения Эммануиловна с сыном срочно выехали следом. Походы по разным инстанциям ничего не дали — жене даже не сказали, в какой тюрьме находится муж. А в начале ноября пришли уже за ней самой.
«В пять часов утра раздался звонок в дверь, — вспоминал Женя. — Четыре комнаты нашей московской квартиры на Донской улице заполнили люди в форме, начался обыск. Маме каким-то чудом удалось незаметно сунуть мне в трусы сберкнижку на предъявителя. Видимо, она ожидала ареста и положила на счет все накопления — восемьсот рублей. Три большие комнаты опечатали, а в самую маленькую мне разрешили перенести кровать, часть книг и кое-что из посуды. Когда маму уводили, она погладила меня по голове, поцеловала и сказала: «Запомни — твои родители честные люди, и что бы ни случилось, никому не удастся запятнать их имена...» Оставшись один, я долго не мог унять нервный озноб, от которого стучали зубы. Слезы принесли бы облегчение, но их не было».
Через два дня появился человек в штатском: «Евгений Яковлевич Весник? Собирайся! Возьми смену белья, мыло, полотенце, что-нибудь поесть в дороге. Больше ты сюда не вернешься». У ворот стоял грузовик, в кузове которого сидели несколько мальчишек от десяти до четырнадцати лет. От них Женя узнал, что всех везут в специнтернат для детей врагов народа. Вооруженный винтовкой охранник стоял к ребятам спиной, держась за кабину, и когда на повороте машина затормозила, Женя тихонько перелез через борт, спрыгнул на землю и шмыгнул в открытые ворота Донского монастыря.
На Курском вокзале он подошел к проводнице поезда, который следовал до Харькова, — рассказал про арест родителей, про свой побег и попросил помочь добраться к другу отца. Сердобольная женщина спрятала его на третьей полке за тюками с постельным бельем, дала поесть. В Харькове он прожил несколько недель, прячась в темной кладовке и не выходя на улицу. Потом другу Якова Ильича удалось узнать телефон и связаться с вдовой Орджоникидзе. Зинаида Гавриловна позвонила Калинину, знавшему Весника-старшего еще до революции, — они вместе работали на заводе «Айваз». Женя тоже был знаком со Всесоюзным старостой — встречались на семейных торжествах у Орджоникидзе. Михаил Иванович велел возвращаться в Москву и прямо с вокзала ехать на Моховую, в приемную председателя ВЦИК. Секретарь провел Женю в кабинет без очереди. Калинин поднялся из-за стола, подошел, положил руки на плечи:
— Здравствуй. Маму тоже взяли?
— Да.
— Родственники в Москве остались? Есть кому тебя поддержать?
— Да. Дядя, брат отца.
— Ну и хорошо. Сейчас поедешь в квартиру родителей... Не бойся, никто больше не тронет. Будешь жить в комнате, которую не опечатали. Тебя сейчас туда отвезут и решат вопрос с домоуправлением. Вот, возьми немного денег.
До последних дней муж с большим теплом вспоминал всех, кто помог ему не оказаться в специнтернате (а по сути — в лагере) и не дал пропасть «на воле». Деньги со сберкнижки быстро закончились, книги и вещи, которые продавал за бесценок, — тоже. Но даже в самые отчаянные минуты он не решился расстаться с отцовским портсигаром, всюду носил с собой...
От голода спасли добрые люди: семья дяди делилась последним, матери школьных друзей зазывали на обед и передавали гостинцы. Спустя год после ареста родителей ему удалось устроиться на работу в цех по проверке противогазов. Зарплата была крошечной, зато руководство поставило новичка в вечернюю смену, чтобы днем он мог учиться. Кроме Жени в цехе работали двадцать шесть женщин, которые жалели мальчишку: подкармливали, стирали и штопали рубашки. О них Весник тоже всегда говорил с бесконечной благодарностью, а своим настоящим ангелом-хранителем считал учительницу литературы Анну Дмитриевну Тютчеву, состоявшую в родстве с великим поэтом.
«В шестнадцать лет я связался с дурной компанией, — вспоминал он. — Выпивка, драки, однажды дело дошло до поножовщины. Наверняка загремел бы по уголовной статье, если бы не Анна Дмитриевна. В школе был праздничный вечер, все танцевали, а я сидел в углу, уставившись глазами в пол. На душе — такое одиночество, мрак... Тютчева подошла, села рядом и очень тихо сказала: «Женечка, я знаю, как тебе тяжело, но ты не должен пускать свою жизнь под откос и позорить имя родителей. Хватит уже уличных компаний, я объявляю набор в школьный драмкружок — обязательно приходи». От того, что учительница назвала меня, как мама, Женечкой, погладила, как мама, по голове, к горлу подступил ком. В кружок записался одним из первых и вскоре уже репетировал Тарталью в «Принцессе Турандот»...»
В школьном коллективе Женя сыграл несколько главных ролей и, видимо, выделялся среди других участников, если только ему Тютчева посоветовала идти в театральное училище, а потом помогала готовиться к вступительным экзаменам. Выдержав испытания сразу в нескольких вузах, он не раздумывая выбрал Щепкинское, поскольку хотел играть именно в Малом театре.
В сентябре 1941 года Женю вместе с другими студентами отправили под Смоленск рыть противотанковые рвы. Через месяц пришло сообщение, что Малый вместе с училищем эвакуируют в Челябинск. Некоторое время он играл на сцене местного театра, а двадцать второго июня 1942 года, в годовщину начала войны, был призван в армию и зачислен курсантом в эвакуированное на Урал Смоленское артиллерийское училище. Спустя полгода Евгений Весник в звании младшего лейтенанта уже воевал на Карельском фронте в составе 1-й гвардейской артбригады резерва Главного командования. Победу встретил в Кенигсберге — с орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу».
На одном из приемов в Кремле, посвященном очередной годовщине Победы, Весника посадили за стол с генералами армий, адмиралами. Все они тоже прошли войну, на парадных кителях — десятки боевых наград, но медали «За отвагу» — только у Жени. Сразу посыпались вопросы, за что получил — их же вручали только за личное мужество: «Ну-ка, поведай, Евгений Яковлевич, где и в чем отличился?!»
Истории о поимке языков я слышала от Жени много раз, хорошо их запомнила, но передать на бумаге его артистизм, интонации, конечно, невозможно...
«Еду на «виллисе» к наблюдательному пункту комдива, — рассказывал муж, — и вдруг вижу, как с подбитого немецкого самолета на парашюте спускается летчик. А только утром был разговор, что очень нужен язык, который расскажет о расположении вражеской танковой дивизии. Вместе с водителем пробираемся через кусты и канавы к месту приземления немца. Он начинает стрелять, несколько пуль пролетают так близко, что слышу их свист. В конце концов удается его скрутить, сажаем пленного в машину, везем к комдиву. Зная, что неплохо владею немецким (выучил в Германии, когда жил там с родителями), командир берет меня в переводчики. В который раз повторяю вопрос о местонахождении дивизии — летчик молчит. «Ну-ка, попугай его пистолетом!» — говорит комдив. Направляю ствол немцу в лицо, взвожу курок, а он, улыбаясь, вдруг начинает насвистывать веселую мелодию! На меня его бесстрашие произвело огромное впечатление. Добиться нужных сведений от языка так и не удалось, но при немце оказалась оперативная карта, которую после приземления он не успел уничтожить. Через час наши орудия уже крушили врага. Так что первую медаль «За отвагу» я получил благодаря везению: ехали бы несколькими минутами позже или раньше — не увидели бы парашютиста...
Со второй получилось еще интереснее. Из-за неточной карты местности мы с комбригом Синицыным заблудились и оказались в расположении неприятеля, о чем до поры до времени не догадывались. А я накануне съел что-то несвежее и мучился животом. Оставив командира в машине, спустился в небольшую балку и укрылся в росших там густых кустах. Сижу «размышляю». Вдруг появляется немец с автоматом, а за ним цепочкой — несколько солдат без оружия и без ремней. Ага, понятно: гауптвахтники. Все проходят мимо, а последнему, видимо, тоже приспичило — присел неподалеку от моих кустов. Встаю, придерживая одной рукой штаны, в другой — пистолет. Свистнул тихонько — он обернулся. Поманил пистолетом к себе — подошел, подняв одну руку вверх, а другой, как я, держа штаны. Так и шагали до машины... В штабе выяснилось, что он буквально напичкан полезными сведениями!»
Всю войну Женя вел дневники, но его мама, вернувшись из Акмолинского лагеря для жен изменников родины (АЛЖИР), их сожгла. Вряд ли там была какая-то крамола, просто страх за сына оказался сильнее логики. За восемь кошмарных лет Евгения Эммануиловна наслышалась много историй о людях, поплатившихся свободой, а иногда и жизнью за одно лишь неосторожное слово. Освободившись, она еще девять лет не имела права жить в Москве и других крупных городах. Поселилась в Савелово, потом переехала в Кимры. Зарабатывала на хлеб, преподавая детям музыку.
В 1956 году супруги Весник были полностью реабилитированы. Яков Ильич — посмертно. Его обвинили в контрреволюционной деятельности и расстреляли вскоре после ареста, осенью 1937-го. Женя много лет безуспешно пытался выяснить, где похоронен отец. Он всегда испытывал обиду за него. Когда предлагали вступить в партию, отвечал: «А вы на моем месте вступили бы?» Услышав, что в Кривом Роге поставили памятник Якову Веснику и назвали его именем улицу, был очень растроган.
Из-за того что не знал, где могила отца, Женя и сам не хотел ложиться в землю. Много раз повторял: «Не вздумайте меня хоронить! Сожгите, а прах развейте у памятника отцу». До сих пор не знаю, правильно ли мы поступили, не выполнив в точности его наказ: часть праха развеяли в Кривом Роге, а остальной все-таки захоронили. Ни я, ни Марина не смогли смириться с мыслью, что не будет могилы и надгробного памятника — не будет места, куда можно прийти и сказать, как мы его любим. Но верю, что Женя простил нас, ведь он и сам был не слишком покладистым...
Бескомпромиссность Весника отмечали многие. Одних эта прямота раздражала, других делала его друзьями на долгие годы: Петр Алейников, Иван Переверзев, Павел Луспекаев, Никита Подгорный, Евгений Леонов...
С Леоновым Весник познакомился в Театре имени Станиславского, куда пришел после училища в 1948 году. В труппу Малого его, лучшего студента курса, не взяли. Сказали: актерами вашего амплуа штат укомплектован. Спустя несколько лет Женя снова написал заявление в администрацию Малого и опять получил отказ. Тогда же один из осведомленных товарищей объяснил истинную причину: «Это ведущий драматический театр страны — неужели думаешь, что туда возьмут сына врага народа?»
Несмотря на несхожесть темпераментов и разницу в жизненном опыте (Леонов был младше Весника на три года и не воевал), они сразу прониклись друг к другу симпатией. «Добрый, мягкий, страшно неуверенный в себе и такой трогательный... — говорил о тезке Евгений Яковлевич. — Леонов всерьез сомневался, правильно ли выбрал профессию, думал о том, чтобы уйти из театра и поселившись в деревне, копать огород. Если бы не роль Лариосика в «Днях Турбиных», которую ему доверил Яншин, наверное, так и сделал бы... После премьеры, где зрители устроили ему овацию, Леонов плакал. Сидел в грим-уборной, опустив голову, — и слезы капали на пол».
В последний раз друзья виделись незадолго до смерти Евгения Павловича. После встречи за кулисами концерта, в котором оба принимали участие, муж вернулся домой сам не свой. Я испугалась:
— Тебе плохо?
— Нет, все в порядке. Слова Женьки Леонова никак из головы не идут. Знаешь, что он сказал?
— Вот когда меня за границей вернули на свет Божий, конечно, рад был и сына увидеть, и жену, и небо. Водички был рад попить. А когда работать стал, так худо становилось. Так худо, что, бывало, подумаешь: ну на черта немцы воскресили?! И ругаешь этих замечательных врачей последними словами...
Когда спросил:
— А как сейчас себя чувствуешь? — Женька махнул рукой:
— Старик, долго и нудно объяснять. — На прощание обнялись, наказали друг другу держаться.
Муж понимал: жить Леонову осталось недолго и все-таки был потрясен пришедшим через несколько месяцев печальным известием.
Впрочем, хватит о грустном. Лучше буду следовать традиции, которой муж всегда придерживался: за печальной историей обязательно должна идти веселая. Одна из моих любимых — как Весник с Переверзевым обмывали галстук. Расскажу ее от первого лица — так, как не раз слышала от Жени: «В тот день я получил на «Мосфильме» солидный гонорар (две тысячи в старых деньгах) и решил обновить гардероб. Начал с того, что в торговой палатке у Киевского вокзала присмотрел хороший галстук. Уже расплачивался, когда почувствовал на плече чью-то руку. Обернулся — Ваня Переверзев: «Здорово. Ну что, отоварился? Надо обмыть, а то носиться не будет». С удовольствием принимаю предложение, и мы идем в привокзальный ресторан, где встречаем компанию коллег-актеров, тоже посетивших кассу киностудии. Сидим до закрытия, а потом отправляемся в аэропорт — там ресторан работает до утра. Везде, понятное дело, плачу я — мой же галстук обмываем. В шесть утра и это заведение приходится покинуть. Коллеги разъезжаются по домам, остаемся только мы с Переверзевым. Гонорарные деньги на исходе, но на такси до дома хватит. И тут Ваня заявляет: «Летим в Ленинград!» Договаривается с дежурным по аэровокзалу, и через четверть часа мы уже загружаемся в маленький самолетик Ли-2, салон которого завален мясными тушами. А в восемь утра стоим у двери питерской квартиры народного артиста СССР Меркурьева. Иван, не отрывая пальца, жмет на звонок. Узнав, кто удостоил его визитом, Меркурьев гневно шепчет в замочную скважину:
— Вы что, с ума сошли?! У меня жена, дети — все еще спят!
— Если сейчас не выйдешь, — заявляет Иван, — я с тобой больше не разговариваю!
— Ладно, иду, — сдается Меркурьев.
В кафе у гостиницы «Европейская» просидели до вечера. Поскольку денег ни у меня, ни у Ивана совсем не осталось, билеты на поезд до Москвы нам купил Меркурьев. Когда выгрузились из вагона на Ленинградском вокзале, Переверзев спросил: «Маенькая моя, а где твой галстук?» Я обыскал все карманы — галстука нет! Отдал за него тринадцать рублей, а на обмывание ушло целых две тысячи. Не было жаль ни галстука, ни рублей — оно того стоило!»
К деньгам Женя вообще относился на удивление беспечно: давал направо и налево в долг, платил за всех в ресторанах, накрывал богатые столы в киноэкспедициях. При этом сам терпеть не мог быть у кого-то в должниках: если случалось «стрельнуть» пятерку-десятку, не успокаивался, пока не отдавал. В связи с этим вспомнилась одна история, связанная с поэтом Светловым. После спектакля, для которого Михаил Аркадьевич написал текст песни, был устроен банкет. Бессребреник Светлов, несмотря на протесты, внес самый большой вклад в его оплату, а еще, чтобы порадовать друзей-артистов, сочинил для каждого шутливые стихи. Афиша с посвящениями ходила по кругу, адресаты произносили их как тосты. И только Женя промолчал. Когда банкет закончился и они вместе вышли из театра, Светлов спросил:
— Старик, а ты почему не прочел мое посвящение?
— Да глупость какая-то, — ответил Весник, — неловко было вслух, при всех...
— А что я тебе написал?
— «На сцене ты чудесник-чародей — когда отдашь мне двадцать пять рублей?» Но я ведь не брал у вас денег. Зачем же объявлять себя человеком, который не возвращает долги...
— Пожалуй, ты прав, — согласился Светлов и, вытащив из кошелька купюру, протянул Жене: — На тебе двадцать пять рублей, чтобы стихи соответствовали действительности. И извини — я к «чародею» другой рифмы не нашел.
Большинство приключений — забавных и не очень, но неизменно сопровождавшихся возлияниями, — случились в жизни Евгения Яковлевича до встречи со мной. Когда мы стали жить вместе, я всячески старалась оградить его от веселых компаний. Приезжала в театр к окончанию последнего действия, ждала Женю в гримерной, и мы уезжали домой. Если удавалось отпроситься с работы, сопровождала на гастролях. Многие коллеги мужа на меня из-за этого злились, обвиняли в жадности: мол, хочет, чтобы все деньги оставались в доме. Если такие разговоры доходили до Жени, он впадал в ярость: «Вот уж чего нет в Нонке — так это жмотства! Она же за все время, что живет со мной, ни одной приличной вещи себе не купила! Если бы я ей обновки с гастролей не привозил, так бы и ходила в платьях и сарафанах, которые сама сшила!»
Конечно, я была не в восторге от того, что Женю обирали — не отдавали долги, гуляли за его счет. Случалось, когда мы и Евгения Эммануиловна существовали только на мою зарплату экономиста в сто двадцать рублей. Одна история особенно запомнилась. Накануне оставила на рынке последние три рубля, но не переживала: Женя должен был получить больше двух сотен за озвучку. Приходит домой навеселе и без копейки — на весь гонорар накрыл стол коллегам. Я чуть не расплакалась от обиды на людей, называвших себя его друзьями. Они согласились на застолье и без конца подливали в рюмку, зная, что выпивкой Весник подрывает свое здоровье...
Еще на фронте Женя получил тяжелую контузию, напоминавшую о себе головными болями, на съемках в Ленинграде заработал хронический бронхит с астматическим компонентом, а с гастролей по Дальнему Востоку привез холодовую аллергию. Тяжелое, опасное заболевание, при котором любой сквозняк мог вызвать сильный отек и удушье. Со стороны, наверное, было забавно наблюдать, как я зимой собирала мужа в театр: завязав под подбородком тесемки шапки-ушанки, поднимала воротник пальто и до глаз заматывала теплым шарфом. Ни дать ни взять — мама провожает сына-малыша на прогулку. А Жене и надо-то было пройти всего несколько метров от подъезда до машины. Если ехали куда-то поездом, в вагоне первым делом проверяла, не дует ли из окна, укутывала мужа одеялами — его и своим. В гримерных, гостиничных номерах сразу бросалась закрывать форточки и затыкать щели в рамах. Зная, что любая физическая нагрузка может вызвать обострение астмы, сама таскала чемоданы и тяжелые сумки.
Очень переживала, когда Женя задерживался. Воображение рисовало страшные картины: случился приступ, а он потерял ингалятор или попал под сквозняк — и начался отек. А муж возвращался под хмельком после встречи с приятелем. Я не устраивала скандала, не пугала, не увещевала, не просила пожалеть меня и себя. Просто замыкалась на несколько дней, и это было весьма эффективной тактикой. В одном из интервью Женя признавался: «Больше всего на меня воздействовало, когда Нонна молчала. Это ужасно, если женщина молчит, не отвечает на вопросы, смотрит в одну точку и как будто тебя не замечает! Похлеще любых слов будет».
В конце концов и мне игра в молчанку становилась в тягость. Женя такой момент улавливал:
— Я тут свои старые бумаги разбирал — нашел одну зарисовочку. Реальный случай, между прочим. Хочешь послушать?
— Ну давай.
— «Жена очень известного артиста и моего большого друга, исчерпав все свои педагогические способности в благородном деле отвлечения мужа от возникающих порой потребностей поговорить с зеленым змием, решилась на крайние меры запугивания: «Я тоже решила встать на пагубный путь — тебе назло начинаю пить водку!» Сказано — сделано. Купила бутылку, всю выпила, слегла и занемогла... Еле-еле, с помощью врачей скорой пришла в себя и подарила человечеству словесный шедевр сострадательности: «Толя! — она посмотрела на мужа любящими, полными сочувствия глазами. — Бог мой! Как вы, оказывается, мучаетесь, бедняжки!» После случившегося муж переродился: стал внимательнее относиться к тем проблемам, которые волновали жену, и грешил все реже и реже, все невиннее и невиннее...»
Помню, как закончив читать эту новеллу, Женя посмотрел на меня: мол, видишь, существуют и другие методы воспитания! Я, не выдержав, рассмеялась, а он бросился обниматься.
С Анатолием Дмитриевичем Папановым — а героем зарисовочки был именно он — Женя дружил во времена работы в «Сатире», потом общение как-то само собой сошло на нет. А с Ольгой Александровной Аросевой они оставались близкими людьми до самого последнего дня.
В их судьбах было много общего, начиная с того, что ходили в один детский сад — московский, номер шесть. Потом встретились в Берлине, куда откомандировали отцов: Якова Ильича Весника — по коммерческой линии, а Александра Яковлевича Аросева — по дипломатической. Участвовали в детских утренниках, которые устраивались в советском торгпредстве, пели дуэтом песенки на немецком языке, танцевали в паре. В конце тридцатых Оля осиротела — отца обвинили в контрреволюционной деятельности и расстреляли. В нашем доме хранится ее книга «Без грима», одна из глав которой посвящена Евгению Веснику. Там есть такие строки: «Я благодарна верности и нежности моего самого давнего друга Жени Весника, который был участником моих радостей и черного, страшного моего горя. Когда реабилитировали наших отцов, мы пришли в ресторан Дома актера, еще того, прежнего, чудного, несгоревшего, и стали справлять по ним тризну. Бедные, безденежные, кидали деньги на стол и ели, и пили, и угощали знакомых и незнакомых людей в горькую их память...»
Очень обидно, что нет полных записей спектаклей Театра сатиры, где они оба играли. О том, какими Весник и Аросева были партнерами — уникальными, тонко чувствовавшими друг друга, — можно судить только по телефильму «Кола Брюньон», кинодраме «Урок жизни» и музыкальной комедии «Трембита». Первые почти забыты, а картину про Богдана Сусика и Парасю Никаноровну каналы крутят постоянно. И всякий раз, отложив дела, я ее смотрю.
Роль в «Трембите» принесла Жене сумасшедшую популярность. Даже спустя двадцать — тридцать лет после выхода ленты на экраны люди на улице говорили: «Смотри, Сусик пошел!» Иногда это Женю не на шутку раздражало — как Фаину Георгиевну Раневскую ее знаменитая Муля. Но на творческих встречах со зрителями, которых Весник называл «самыми благодарными в мире», он этого не показывал.
Чего в нем не было ни грамма, так это чванства. На гастролях подружился с гостиничным швейцаром, афоризмы которого часто потом цитировал. Театральные гримерши и костюмерши, рабочие сцены его обожали, медсестры в больницах заглядывали в палату, едва выдавалась свободная минута — чтобы услышать очередную историю из жизни или свежий анекдот.
А вот торжественные приемы с пафосными речами Весник не жаловал. Однажды ему позвонил секретарь Черномырдина, в ту пору — председателя правительства Российской Федерации, и от имени Виктора Степановича пригласил на банкет.
— Должен вас огорчить — не люблю тусовки, — ответил муж.
— Мне доложить, что вы отказываетесь от встречи? — растерялся собеседник.
— Ни в коем случае. Запишите мой адрес... И скажите Виктору Степанычу, что у меня есть хорошая водка, которую я сам настаиваю на чесноке и укропчике, и рыбка собственного засола. Жду в любое удобное для него время.
Знаменитую весниковскую настойку и вкуснейшую семужку, для засолки которой Женя использовал привезенный с Дальнего Востока рецепт, в нашем доме попробовали многие. Правда, для кого-то первый визит оказывался последним. Если человек не вызывал симпатии, в следующей встрече ему Женей могло быть довольно жестко (некоторые даже называли это хамством) отказано.
Восьмидесятилетие мужа мы отмечали в Доме актера на Арбате. Вскоре после десяти вечера, когда в Вахтанговском закончился спектакль, в зал вошел премьер этого театра, очень известный актер Л. Сразу направился к нашему столу и стал произносить речь, полную фальшивых восторгов. Говорил и любовался собой. Я скосила глаза на Женю: у него на скулах ходили желваки. Ну, подумала, сейчас что-то будет... Однако здравицу Весник выдержал до конца, и только когда Актер Актерыч полез целоваться, гаркнул на весь зал: «Пошел ты!»
Матерился Женя мастерски, уверяя, что многие анекдоты, если заменить в них крепкие слова на литературные синонимы, потеряют остроту. В житейских ситуациях тоже мог завернуть в три этажа. При дамах, правда, старался не материться — ну если только само вырывалось. Хотя знаю по крайней мере два случая, когда муж использовал ненормативную лексику в воспитательных целях. Коллегу по Малому театру актрису Б. он не то что недолюбливал, а скажем так: относился к ней критически. Кажется, именно ему принадлежит авторство характеристик в ее адрес, которые тут же подхватывались театральной средой: «Б. выиграла Великую Отечественную войну!» и «Б. — нарядная артистка Советского Союза».
«Это какое-то наказание — играть с ней в одном спектакле! Прямо во время мизансцены шипит в ухо: «Отойди! Ты меня загораживаешь!» — грохотал Весник, вернувшись из театра. — Ты играть на сцену вышла или покрасоваться, как на подиуме?!»
Однажды Женя не выдержал и пожаловался на Б. ее мужу, с которым дружил. Тот посоветовал:
— Еще раз такое случится — пошли на три буквы!
Весник замялся:
— Не могу — женщина все-таки...
— Попробуй, пересиль себя — увидишь, подействует.
И Женя послал. Больше Б. ему в ухо не шипела.
Совсем другие отношения были у Жени с Руфиной Нифонтовой. Как партнершу он ее просто обожал. Думаю, и как женщина она ему нравилась. «Вот смотри, Нонка: обе они красавицы — и Нифонтова, и Б. Но за первой бегают толпы поклонников, а за второй — нет, — делился наблюдениями Женя. — А все почему? Потому что в Б. нет сучизма — холодная она, непритягательная».
О втором случае, когда слово Весника произвело мощный эффект, рассказал народный артист России Евгений Хорошевцев. Вместе с мужем они записали для радио несколько спектаклей: Весник как режиссер-постановщик, Хорошевцев как радиорежиссер. В социальной драме «Любовь в Старокороткино» было три главных персонажа: мужчина и две влюбленные в него женщины-соперницы. «Сердцеедом» изначально выбрали Виталия Соломина — и здесь никаких вопросов ни у кого не возникало. Зато узнав, что на женские роли режиссер-постановщик пригласил Нифонтову и Быстрицкую, Хорошевцев схватился за голову:
— Ты что, с ума сошел? Лучше меня знаешь, что они друг друга на дух не переносят, даже не разговаривают! Подумай, нужны нам скандалы во время записи?
— Это не твоя забота, я сам все решу, — заверил Весник.
Обе дамы явились к назначенному времени. Элина буркнула что-то в адрес Руфины — та завелась: «Я с этой играть не буду! Что это такое вообще, куда вы меня позвали?» Весник влетел в студию, выгнал оттуда всех кроме примадонн и... провел воспитательную беседу, после которой до самого окончания работы над спектаклем обе вели себя как паиньки. Какие именно слова Евгений Яковлевич использовал для увещевания, Хорошевцев не уточнил, но я догадываюсь...
Вскоре после смерти Жени его вторая жена Ника Прохорова дала интервью, в котором бросила в мой адрес обвинение: мол, увела Весника из Малого театра и заперла дома как в тюрьме. Смешно было читать такое. Разве мог кто-то повлиять на Евгения Яковлевича при принятии такого важного решения?
В Малом муж прослужил почти тридцать лет. Пришел туда уже известным состоявшимся актером и режиссером. На сцене «Сатиры» впервые в истории кино и театра воплотил образ Остапа Бендера — в двух спектаклях: «12 стульев» и «Золотой теленок». Там же вместе с Плучеком поставил «Наследников Рабурдена», на которых невозможно было достать билет. Хотя, кажется, именно после этой совместной работы главный режиссер и заявил на собрании коллектива: «Или я, или Весник!» Возможно, испугался конкуренции или считал, что Женя своими резкими высказываниями по поводу репертуарной политики, потребительского отношения руководства к актерам подрывает его, Плучека, авторитет.
В Малый Женя пришел по приглашению Царева, которого очень уважал, что, впрочем, не избавляло Михаила Ивановича от критики. Он ничуть не обижался — напротив, прислушивался и следовал советам. Однажды кто-то из коллег мужа пересказал мне разговор, произошедший между Царевым и Весником после спектакля: «Михаил Иванович по обыкновению опрашивал актеров:
— Ну как я сегодня сыграл?
И слышал со всех сторон восторженное:
— Это было замечательно! Бесподобно!
Повернулся к Евгению Яковлевичу:
— А ты, Женя, чего молчишь? Как я тебе?
— Плохо. Вам нельзя играть эту роль.
Михаил Иванович слегка опешил, помолчал немного, а потом сказал:
— Вот и я так думаю...»
После смерти Царева муж был первым, кому предложили возглавить театр. Он отказался и рекомендовал Соломина. Мне кажется, уже тогда, в 1987-м, Женя знал, что скоро оставит сцену. О каком руководстве могла идти речь, если каждый спектакль становился для него серьезным испытанием? В «Ревизоре», где он играл Городничего, после каждой мизансцены едва добирался до кулис, чтобы подышать ингалятором, а потом сутки отлеживался дома. Кроме нездоровья была для увольнения и другая причина: когда ушли легендарные актеры и актрисы Малого, Веснику стало не с кем играть...
Заявление об уходе он написал во время гастролей по Японии: «Так как я учился и работал в другом Малом театре, прошу меня уволить из этого Малого театра. Евгений Весник». Вопреки слухам, которые до сих пор повторяются в актерской среде, никакого конфликта ни с худруком, ни с коллегами не было. Все вообще думали, что Весник пошутил. И только когда осенью он не появился на сборе труппы, поняли: это не розыгрыш. Наверное, будь на месте Соломина тот же Плучек, не удалось бы избежать и разрыва личных отношений. После такого-то заявления! А они продолжали дружить. Юрий Мефодьевич приглашал нас с мужем на премьеры, поздравлял с праздниками, а Женя, когда становилось худо, неизменно повторял: «Если со мной что случится, звони Юре...»
Жестокие приступы астмы повторялись все чаще. Лекарства если и помогали, то ненадолго. А потом Бог послал нам замечательного доктора, которого Женя называл своим спасителем. Игорю Эмильевичу Степаняну (ныне профессору, доктору наук) тогда было немного за тридцать, но он уже пользовался серьезным авторитетом среди коллег-пульмонологов. Его разыскала и привезла к Евгению Яковлевичу Марина. Хорошо помню первый диалог врача и пациента:
— Евгений Яковлевич, положение серьезное. Нужна срочная госпитализация в отделение интенсивной терапии!
— Не поеду я ни в какую больницу! Впереди выходные, из врачей — только дежурные! И что я буду там валяться?
Так и пришлось начать лечение дома. К понедельнику Жене стало легче, но Игорь Эмильевич все-таки убедил его лечь в госпиталь ветеранов войн, где сам тогда консультировал.
В течение следующих четырнадцати лет доктор не раз вытаскивал Женю буквально с того света. Приезжал по первому звонку даже среди ночи, с каждого зарубежного семинара привозил новые препараты, применял самые передовые методики. Муж доверял ему бесконечно, и порой Степаняну приходилось брать на себя роль психотерапевта.
Тридцать первого декабря 1999 года Женя решил, что умирает: лег в постель и на все мои просьбы пообедать (а наготовлено к праздничному столу было немало) отвечал: «Оставь меня в покое. Ничего не хочу». Не скажу, что сильно в тот раз волновалась: двумя днями раньше Игорь Эмильевич осматривал Женю и никаких признаков ухудшения не нашел. Заглянув в очередной раз в комнату Жени, услышала, как он по телефону просит Степаняна немедленно приехать. Через час тот уже был у нас. Женя встретил его словами:
— Я знаю, это конец...
Проведя тщательный осмотр с прослушиванием, простукиванием, измерением пульса и давления, доктор пожал плечами:
— С чего вы взяли, что это конец? Вовсе нет!
Весник сразу приободрился:
— Правда? Вы уверены?
— Совершенно точно — никаких признаков.
Женя тут же встал с кровати и, натягивая халат, прокричал в сторону кухни:
— Нонна, ты где? Собери на стол!
Актеры — народ эмоциональный, склонный верить в приметы, гадания. И я, и Игорь Эмильевич слышали от Жени историю его встречи с цыганкой и, конечно, должны были сразу догадаться: «наступление близкой кончины» связано с ее предсказанием. Дело было в Австрии летом 1945 года. Цыганка напророчила двадцатидвухлетнему старшему лейтенанту, что он станет знаменитым, четыре раза будет женат и уйдет в мир иной на семьдесят восьмом году жизни. Поскольку первые предсказания сбылись, а семьдесят семь исполнялось через две недели, Женя и решил, что все, пора. Слава богу, вопреки пророчеству он прожил еще девять лет.
В одном из последних интервью, опубликованном уже после его ухода, я прочла: «С Нонной Гавриловной мы вместе сорок три года... Я никогда не был с ней «артистом», хвост не распускал». Это действительно так: не припомню ни одного случая, когда Женя ранил бы пренебрежением. Мог рыкнуть, если был занят с рукописями, а я звала обедать, но тут же спохватывался: «Нужно дописать главу, а то мысль уйдет. Через полчасика накроешь, хорошо?» Вставая из-за стола, обязательно благодарил: «Очень вкусно» — и чмокал в щеку. Целовал, уходя на работу и возвращаясь домой, перед сном и проснувшись утром. Многие знают, каким жестким и резким бывал Весник, а я помню его нежным и сентиментальным. «Ты мое золотце! Прости, что я тебя мучил. Здоровья тебе и спасибо за все», — так говорил он мне.
Как-то я устроила генеральную уборку и, видимо, перетрудилась. Резко упало давление. Со словами «Женя, мне что-то плохо...» рухнула на кровать, перевернув стоявший рядом таз с водой. Как же он испугался! Бросился ко мне, едва не упал, поскользнувшись на луже:
— Что принести? Где лекарства? Вызвать скорую?
Сидел рядом, держа за руку, пока не отпустило, и не позволил встать, когда сказала:
— Нужно воду вытереть — к соседям протечет...
— Лежи! Я сам!
С середины девяностых не было года, чтобы Жене не приходилось ложиться в госпиталь. На месяц, а то и на полтора. Иногда в этом была экстренная необходимость и первые дни муж проводил в реанимации, а иногда удавалось уговорить его лечь на профилактику. Я или Марина, а то и вдвоем, приезжали каждый день: привозили вкусненькое, подолгу разговаривали. Дочь и Евгений Яковлевич стали большими друзьями — часто советовались и очень доверяли друг другу. Хорошие отношения сложились у Весника и с моим сыном Александром. Кое-кто замечает, что в интервью я почти не упоминаю о Саше, и тут же придумывает причины: «полностью разорвали отношения», «долгие годы не общались». Это неправда. Несмотря на то что после развода с Нилом Каменевым сын остался с отцом и жил в Ленинграде, мы часто общались. Встречались, когда приезжали с Женей в Ленинград с гастролями и концертами, а Саша, бывая в Москве, обязательно заглядывал к нам.
Александра не стало в 2008-м. В мой день рождения. В обед мы всей семьей посидели за праздничным столом: Женя, я, сын, дочь. А вечером у Саши случился сердечный приступ. Перенести потерю мне помогли дочь и муж.... Вот уже восемь лет прошло. Я действительно редко говорю о сыне, потому что боль не утихла, помню о нем каждую минуту.
Очень хотела обойти молчанием отношения Жени с его сыновьями, но, видимо, не удастся. Слишком много в последнее время вокруг этого ведется разговоров. Не стану пересказывать упреки, во многом несправедливые, которые Евгений и Антон адресуют покойному отцу. Даже если сидит в их сердце какая-то заноза — разве взрослые мужчины не должны уметь прощать детские обиды? И еще хочу посоветовать им внимательно прочесть в биографической книге Евгения Яковлевича ту главу, где он описывает забавные высказывания и проделки своих маленьких сыновей. Там каждая строчка пронизана любовью и гордостью...
У Жени и Антона есть и ко мне претензии, главная из которых — не сообщила о смерти отца. Прежде я парировала: «А вы ни разу не навестили его в госпитале! Даже когда в 2005-м он попал в реанимацию с двусторонней пневмонией и был на волосок от смерти. Сослаться на то, что не знали, не получится — об этом писали все газеты!» Выходило, что не позвонила намеренно, а это не так. Известие о смерти мужа выбило из колеи — я просто плохо соображала.
Последние месяцы были тяжелыми. Постоянные приступы удушья, которые уже не очень облегчала маска стоявшего рядом с кроватью кислородного аппарата. Случалось, я проводила возле постели мужа всю ночь, а утром бежала на кухню — варить бульон, жидкую кашу, какао. Уговаривала как маленького:
— Ну хоть пару ложек! У тебя же сил совсем не будет!
Женя делал два-три глотка и мотал головой:
— Больше не хочу. Устал.
И все равно я верила, что он выкарабкается. Ведь столько раз уже стоял на краю, но возвращался.
Его увезли на скорой четвертого апреля и сразу положили в реанимацию. Туда не пускали, но я все равно ездила в госпиталь каждый день — говорила с врачами. Восьмого апреля меня обнадежили: «Евгению Яковлевичу лучше. Через несколько дней, скажем, четырнадцатого, сможете забрать его домой. Завтра не приезжайте, отдохните — вы выглядите усталой». Послушалась, не поехала. А десятого раздался звонок: «Нонна Гавриловна, крепитесь — Евгения Яковлевича больше нет».
Первое время после ухода Жени жила с постоянным чувством вины: «Зачем устраивала ему бойкоты?! Могла бы быть помягче, поделикатнее. Он же мучился моим молчанием, просил прощения, ластился как провинившийся ребенок, а я стояла гранитной скалой!» Помню, как разрыдалась над распиской, которую нашла среди его бумаг: «Торжественно обещаю, что больше никогда не буду пить на стороне. Только дома, только по случаю — и под твоим присмотром!» Перестала корить себя, когда в книге «Будет жизнь моя среди вас», составленной из воспоминаний людей, близко знавших Женю, прочла: «При каждом удобном случае Евгений Яковлевич говорил: «Мне мою Нонку Бог дал! Если бы не она, меня давно бы уже не было на свете. Она — мой ангел-хранитель!»
Прошло почти восемь лет, но боль утраты не притупилась. Утешаю себя надеждой, что, может, и вправду помогла отвоевать у смерти время, за которое Женя успел сочинить девятнадцать книг и записать на диски «12 стульев», «Золотого теленка», «Ревизора», большинство сказок Салтыкова-Щедрина... Работая над рукописями и сидя перед микрофоном, Весник продолжал играть, а значит, жил полной жизнью. Не говоря уже о том, что его книги и диски останутся людям.
Подпишись на наш канал в Telegram