Едем в поезде. Я молчу, погрузившись в тяжелые мысли, а Гурченко горячо, на сильных эмоциях рассказывает о мужчинах: и тот ее предал, и другой, и третий. Я тихо сказала: «А у меня муж умер...» Люся виновато проронила: «Прости. У тебя горе, а я со своими мужиками!»
Обыкновенная внешность кормила меня на протяжении шестидесяти лет — я играла домработниц, нянь, медсестер, партизанок, бабушек, тетушек... Но однажды она стала причиной казуса — да еще какого!
В студенческие годы и после окончания ВГИКа я много снималась в Крыму на Ялтинской киностудии. Однажды летом папа отдыхал в Алуште, и мне удалось вырваться к нему на выходные. Нужно возвращаться на съемки, а на ялтинский автобус все билеты проданы. Попросила водителя:
— Возьмите меня, пожалуйста, я на своем чемодане посижу.
Тот посмотрел с пристальным прищуром:
— Ну, заходи.
Поставила на площадке рядом с шоферским местом небольшой фибровый чемодан, уселась верхом, еду с комфортом. А водитель раз кинул на меня внимательный взгляд, два, а потом вдруг спрашивает:
— С кем ты сейчас живешь-то?
Я растерялась:
— Что вы имеете в виду?
— Да ладно, не притворяйся.
— Я не притворяюсь — действительно не понимаю, о чем речь. Вероятно, вы меня с кем-то спутали.
— Ага, тебя спутаешь... — горько ухмыльнулся шофер.
Пришлось показать студенческий билет. Повисла долгая пауза, во время которой водитель изумленно цокал языком и мотал головой.
— Никогда не думал, что такое может быть, — в голосе собеседника послышались извиняющиеся нотки. — Одно лицо, фигура, даже говор! Если бы тебя сейчас домой привел, мать с ума бы сошла...
Что за история была между моим двойником и водителем, так и осталось тайной. Но я часто вспоминала случай в автобусе и думала: «А хорошо бы встретить мою копию и посмотреть на себя со стороны!»
Надо все-таки, наверное, соблюсти хронологический порядок и рассказать о детстве, юности и о том, как попала в кино. Актерские задатки проявились в три года. Хорошо помню, как я, стоя на папиных коленях, не выговаривая половины букв, читала с выражением «Легенду о Марко» Максима Горького:
Но был с ними юноша Марко;
Схватил он красавицу-фею
И стал целовать ее жарко.
А фея, как гибкая ветка,
В могучих руках извивалась,
Да в Марковы очи глядела
И тихо чему-то смеялась...
Весь день она Марко ласкала...
Взрослые очень веселились. Став чуть старше, я не пропускала ни одного спектакля в детском театре, откуда сразу шла в книжный магазин и покупала сказку или пьесу, которую только что видела на сцене. На дачной террасе устраивала свое представление, соорудив декорации и костюмы из подручных средств.
Родители разошлись, когда мне было пять лет, а старшей сестре девять. И папа, и мама быстро создали новые семьи, где тоже родились дети, но мы с Наташей никогда не чувствовали недостатка ни в материнской, ни в отцовской любви. Летом постоянно курсировали между двумя соседними дачами — отчима и папы, и везде нас кормили вкусненьким, баловали. А младших братьев я и Наташа очень любили всю жизнь...
Детей в ту пору принимали в школу на год позже. После того как в мае 1941 отметили мое восьмилетие, взрослые стали собирать «приданое» для первого класса: форменное платье, фартуки, бантики — а двадцать второго июня началась война. Отчима призвали на фронт в первый же день, а растерявшаяся мама обегала всех соседей и подруг с вопросом: «Ехать в эвакуацию или нет?» Только те и сами не знали, что делать. По радио говорят, Москву не сдадут врагу ни при каких обстоятельствах, а все заводы и фабрики вывозятся на Урал и в Сибирь.
До ноября мы жили на даче. В огороде вырыли большую глубокую яму, накрыли ее досками, и там со всей большой родней прятались во время налетов. Стоило взрослым отвлечься, мы, глупая ребятня, высовывались в дырку между досками, смотрели, как наши самолеты и зенитки сбивают фашистов, и кричали до хрипоты: «Вот вам! Ура-а!»
В ноябре 1941-го немцы вплотную подступили к Москве, многие из знакомых эвакуировались, а мама все не решалась: «Куда я с четырьмя детьми?» Мы с Наташей уже считались взрослыми, а братики были совсем маленькими: одному полтора года, другому — девять месяцев. В конце концов, испугавшись надвигающегося голода, мама повезла нас к родственникам в Казань. Багаж собрался огромный — в единственный чемодан и множество сумок сложили отрезы ткани, мамины платья, посуду, надеясь, что на новом месте все это пригодится. Ехали на перекладных, и в моей памяти на всю жизнь остались ночные полустанки. Точнее, ужас, который я там испытала. Мы с Наташей сидели на горе вещей, укачивая братьев, а мама перетаскивала багаж с одного места на другое. Кругом тьма — глаз выколи, со всех сторон — то ли шум ветра, то ли звук шагов. От страха, что сейчас откуда-нибудь выскочит вор, стащит узел с вещами, а я не смогу побежать за ним, потому что держу на руках брата, внутри все холодело.
Казанские родственники нас не приняли — по какой причине, не знаю. Зато жена маминого брата написала: «Мы вас ждем». Поехали в Нижний Тагил, в поселок при «Уралвагонзаводе». Там нам выделили угловую восьмиметровую комнату в коммунальной квартире, а в проходной жила еще одна семья. Холод зимой в доме был жуткий: вода в стакане промерзала до донышка. Еще помню обнаглевших мышей, которые цеплялись за мамины распущенные волосы.
В Нижнем Тагиле я пошла в первый класс. Поскольку учителей на армию эвакуированных детей не хватало, уроки чтения, математики и письма проводили от случая к случаю — большую часть времени мы пели в хоре. Каждый день младший братишка Саша, которому шел второй год, увязывался со мной в школу и прятался под партой. Сидел тихонько и ждал, когда мне дадут ржаную булочку (всем ученикам полагался такой завтрак), чтобы прямо на месте, под партой, ее съесть.
Хлеб был лакомством. По детским карточкам его давали, но мама, оставив нам часть, меняла остальное на крупу, картошку, капусту. Несколько раз ездила с обозом по деревням, где выручала за отрезы, платья и костюмы овощи, подсолнечное масло, творог.
Не знаю, был ли у мамы офицерский аттестат отчима, по которому полагались продукты, — скорее всего, нет. Еще до отъезда, в Москве она получила извещение, что муж пропал без вести. О судьбе Александра Алексеевича Фоломеева мы ничего не знали до 1947 года, пока он неожиданно не появился на пороге. Оказалось, в самом начале войны его часть попала в окружение, из которого к своим прорвалось несколько человек. Что было потом и где отчим провел шесть лет, нам, детям, никогда не рассказывали...
Моего родного отца на фронт не взяли из-за плохого зрения, но его профессия лесотехника была очень востребована — дерево использовалось для строительства окопов, блиндажей, противотанковых укреплений. У папы было несколько наград за ударный труд в тылу.
Мы вернулись в Москву весной 1943-го. Комната в коммуналке неподалеку от Новодевичьего монастыря, по счастью, осталась за нами. После нашего отъезда ее заняли соседи по лестничной площадке, а когда мы приехали, эти люди сразу, без всяких разговоров, комнату освободили. Хорошо помню восторг и невероятное счастье, которые ощутила, увидев свои игрушки, кровать, стены с обоями, где был знаком каждый завиток. Внутри все пело: «Я дома!»
Первое сентября 1943 года встретила третьеклассницей женской школы на Плющихе и участницей половины кружков в Доме пионеров и ДК имени Свердлова: хорового, танцевального, художественного слова, рисования, рукоделия. В средних классах уже была общественницей до мозга костей: редактировала стенгазету, выступала на всех собраниях и концертах. На районных партконференциях приветствовала делегатов от имени пионеров — читала стихи Лебедева-Кумача о Сталине:
Да здравствует этого блока создатель, —
Великий политик и мудрый стратег.
Ленинских дум гениальный ваятель
Сталин — первый наш человек!
Дома к моему общественному энтузиазму относились с юмором: «Наша Валя впереди планеты всей!», но не осуждали, не отговаривали, хотя взрослым, полагаю, было много чего известно о сталинских порядках. Мудрая мама вообще никогда на нас не давила и не ограничивала в свободе. Ее отношения с детьми строились на взаимном уважении и полном доверии. Не помню ни одного маминого окрика, ни одной нотации, хотя поводов для этого я давала немало. Отправляясь утром в школу, заверяла домашних: «Я помню, что сегодня моя очередь мыть пол в коридоре — приду после уроков и все сделаю». Едва за мной закрывалась дверь, мама вздыхала: «Уберемся сами, ждать Валентину не будем — это безнадежно». И оказывалась права: я, побывав на занятиях во всех кружках, выполнив кучу общественных поручений, приплеталась домой затемно и совершенно без сил.
В школе часто слышала за спиной: «Вон наша партийная пошла!» Меня это тогда нисколько не задевало — напротив, наполняло гордостью. Я и в комсомол вступила раньше одноклассников — заслужила как передовая общественница. Рассказываю об этом так подробно, чтобы было понятно, каким ударом для меня спустя несколько лет стала речь Хрущева на XX съезде КПСС. До этого я не знала, что на свете существует ложь.
Окончив школу, за компанию с лучшей подругой поступила в Экономико-статистический институт — ради дружбы была способна на многое. Весь первый курс прошел в выступлениях — чтение стихов со сцены принесло мне сумасшедшую популярность у студентов и преподавателей. Бывало, заканчиваю одно стихотворение, а из зала уже кричат, каким должно быть следующее. После летней сессии, которую, кстати, сдала успешно, окончательно поняла: статистика — не мое, хочу быть только актрисой. Обязательства перед подругой закончились, когда она обзавелась студенческой компанией и перестала во мне нуждаться.
Никому ничего не сказав, записалась на прослушивание во все театральные вузы. А сама стала готовиться. Брала в библиотеке труды Станиславского и отправлялась на Новодевичье кладбище к его могиле. Устроившись на лавочке, штудировала работы Константина Сергеевича — казалось, чем ближе буду к источнику, тем полнее проникнусь его идеями. Когда вспоминаю об этом, смеюсь, конечно.
Находившийся в двух шагах от дома Новодевичий монастырь мы знали вдоль и поперек. Не боясь покойников, играли между могилами, залезали в склепы. И сочинили легенду, будто на погост каждую ночь приезжает Сталин и подолгу стоит у могилы своей жены Надежды Аллилуевой.
Во всех театральных вузах я дошла до третьего тура. И тут кто-то из абитуриентской компании, которой мы кочевали по всей Москве, сказал:
— Еще во ВГИК надо попробовать — у них туры только начинаются.
Удивилась страшно:
— А что это такое? Неужели про кино институт есть?!
Больше всего на свете я любила смотреть фильмы. Детей, занимавшихся в кружках Дома культуры, в воскресенье на дневной сеанс пускали бесплатно. Такое счастье я не пропустила ни разу, поэтому знала наизусть все советские и трофейные картины и могла цитировать героев с любого места. А вот что есть специальный институт, где готовят киноартистов, не слышала.
Когда приехали во ВГИК, оказалось, что творческие туры и там уже закончились. Но видимо, я понравилась набиравшему актерский курс Юлию Яковлевичу Райзману, если он разрешил мне участвовать в конкурсе. Прочла прозу, стихи, показала этюд и услышала: «Я ее беру!» Следующие несколько дней мучила себя вопросом: «А может, это было во сне, а не наяву? Вдруг Райзман ничего такого не говорил?» Когда вывесили списки поступивших, подходила несколько раз — прочитаю свою фамилию, уйду, потом снова возвращаюсь.
Сниматься начала уже на первом курсе — в картине Райзмана «Урок жизни» сыграла домработницу Нюру, а в ленте Рошаля «Вольница» — резалку рыбы Любку. Второй фильм снимался в Крыму, и группа жила там четыре месяца. Нас поселили в доме прямо на территории киностудии, где уже обитали актеры, работавшие на картинах «Мексиканец» и «Отелло». Вчетвером в маленькой комнате на втором этаже было очень тесно, поэтому я вынесла раскладушку и спала на балкончике и, сама того не желая, стала свидетельницей романов Стриженова с Румянцевой и Бондарчука со Скобцевой.
В тему вспомнилась еще одна история, но случившаяся пятью годами позже — на съемках картины «Карьера Димы Горина». Выпускник Школы-студии МХАТ Володя Высоцкий приехал на площадку позже других и с ходу влюбился в красавицу Татьяну Конюхову. Ходил за ней как привязанный, говорил комплименты, но Таня оставалась равнодушной. Володе с его несчастной, безответной любовью сочувствовала вся группа.
На третьем курсе я получила приглашения сняться сразу от четырех режиссеров: Юлий Райзман позвал на эпизодическую роль Фроси в «Коммунисте», уже прогремевший с «Карнавальной ночью» Эльдар Рязанов — в «Девушку без адреса» на секретаря в конторе, Владимир Басов — на воспитательницу детсада в ленте «Случай на шахте восемь», Михаил Калатозов — на роль Даши, коллеги главного героя, в фильме «Летят журавли».
Съемки в последнем подарили мне дружбу на многие годы с оператором Сергеем Урусевским, его женой Белой Фридман, работавшей на фильме вторым режиссером, и исполнительницей главной роли Таней Самойловой. Такого человеческого приятия, как у Сергея Павловича, я не встречала больше ни в ком. Его любили все: актеры, гримеры, костюмеры — и не сердились, когда приостановив съемку, оператор часами ждал появления на небе подходящего облака. Урусевский был старше меня на четверть века, но поражал своей восторженностью и детской непосредственностью. После возвращения с Каннского фестиваля, где фильм «Летят журавли» получил главный приз, в Доме кино на встрече со зрителями Калатозов выступил с идеологически выверенной речью. Он рассказал, как советский кинематограф по праву завоевывает международное признание и растет его роль в воспитании подрастающего поколения. Когда очередь дошла до Сергея Павловича, Урусевский, сияя от счастья, прокричал в микрофон: «Представляете, я был в Париже! Гулял по набережной Сены!» Звучало это так, будто он побывал на Луне.
С Таней Самойловой мы однажды разговорились в перерыве между съемками, сразу почувствовали взаимную симпатию, но больше на площадке не встречались. И вдруг через несколько лет — звонок на мой домашний телефон: «Валя, я лежу в Боткинской. Ты же рядышком живешь — может, заглянешь как-нибудь?» На другой день я навестила Таню в палате, и мы проговорили несколько часов. С той поры постоянно звонили друг другу, при первой возможности встречались. Когда я вышла замуж и стала строить кооператив, Татьяна очень помогла деньгами — отдала весь гонорар за тяжелые, длившиеся два года и проходившие в глухой тайге съемки в картине «Неотправленное письмо». Долг я возвращала частями, и всякий раз слышала от подруги: «На жизнь осталось?» Потом обеих закрутили семейные заботы, съемки — и судьба развела нас на много лет. А примерно за год до ухода Татьяны устроили встречу в одной из телевизионных передач. Нас посадили рядом, но Таня меня не узнала. Напомнить ей о нашей прежней дружбе я даже не пыталась.
На тот же третий курс выпало событие, которое все во мне перевернуло — XX съезд партии. Узнав про ложь, которой нас долгие годы кормили вожди, про массовые репрессии, я навсегда отошла от общественной работы. В Театре-студии киноактера, куда была зачислена после окончания ВГИКа, всячески старалась избегать открытых партийных собраний. Дружно шагая в зал, коллеги заглядывали ко мне:
— Валя, ты идешь?
— Да, конечно, обязательно, — говорила я и дождавшись, когда в коридоре стихнут шаги опаздывающих, спешила к служебному входу, чтобы поскорее уехать домой. Как ни странно, за отсутствие на обязательном для всех мероприятии меня ни разу не пропесочили.
Сейчас вспомнился эпизод времен хрущевской оттепели. Дурачась, мы с однокурсниками придумали ставить мини-спектакли из жизни Политбюро. Конечно, не для показа мастеру, а для «внутреннего потребления». Я была Крупской, Володя Гусев — Сталиным, Эдик Бредун — Лениным. В одном из скетчей Ленин спрашивал Сталина:
— Что вы думаете о форме и содержании?
Иосиф Виссарионович, окинув плотоядным взглядом Крупскую, отвечал, попыхивая трубкой:
— Хорошая форма — беру на содержание!
Однажды в аудиторию, где проходило действо, заглянул учившийся курсом старше Чулюкин. Посмотрев, что вытворяем, Юрка ужаснулся: «Вы прекращайте это! Вас посадят!»
Странное дело: как ни привязаны мы были друг к другу во время учебы, после выпуска из ВГИКа дружба быстро закончилась. Эдик Бредун, похоронив жену Изольду Извицкую, совсем перестал общаться с однокурсниками, Володя Гусев в первые годы несколько раз приглашал меня на день рождения, потом мы тоже разошлись, и я увидела его только на гражданской панихиде, когда пришла проводить в последний путь. Стоя у гроба, думала: «Какая же у него непростая творческая судьба...» Сыграв в начале карьеры главные роли в фильмах «Человек родился», «Над Тиссой», «Исправленному верить», «Наследники», в шестидесятые годы он перешел в разряд эпизодников — и больше из него уже не выбрался. Обидно, что ему не удалось раскрыть свои многогранные возможности и что замечательного актера Володю Гусева сегодня помнят лишь по крошечной роли генерала — клиента химчистки в картине Меньшова «Москва слезам не верит».
Предвижу вопрос: обидно ли мне за себя, не сыгравшую ни одного главного персонажа? Нет, не обидно. В юности я, может, и мечтала о романтических ролях, но когда начала сниматься, очень скоро поняла: никаких героинь не будет, надо просто работать. Это теперь дурнушек приглашают на главные роли, а тогда брали исключительно красавиц с идеальными чертами лица и безупречными фигурами.
Только мне ли гневить Бога жалобами? Снялась в более чем двухстах фильмах, в том числе у лучших режиссеров, поработать с которыми мечтали все кинозвезды. Владимир Басов позвал еще в две картины — в ленте «Жизнь прошла мимо» сыграла невесту заключенного, в четырехсерийном телефильме «Щит и меч» — медсестру. У Григория Чухрая в «Балладе о солдате» — деревенскую женщину, у Михаила Ромма в «Девяти днях одного года» — коллегу главного героя, сотрудницу института, у Георгия Данелии — гостью Любашкиных в фильме «Тридцать три» и продавщицу мороженого в «Я шагаю по Москве», у Андрея Смирнова в «Белорусском вокзале» — домработницу в доме Матвеевых, которая кормит на кухне героя Евгения Леонова, у Татьяны Лиозновой в «Карнавале» — тетку в очереди на такси, у Александра Роу в «Варваре-красе...» — рыбачку, мать Андрея, у Валерия Ускова и Владимира Краснопольского в многосерийной ленте «Тени исчезают в полдень» — крестьянку Мироновну. Две последние работы запомнились особенно, но по разным причинам. У Роу я снималась в лаптях и поняла, что для лета лучшей обуви быть не может. С каким удовольствием гуляла в них по траве и с каким сожалением переобувалась в туфли после окончания смены! Честное слово, если б жила в деревне, только в лаптях и ходила бы. Сам Роу запомнился тем, что был широкой личностью, интереснейшим человеком, умевшим создать на площадке по-настоящему сказочную атмосферу и контролировавшим все и всех: ему непременно нужно было знать, у кого с кем в группе роман, кто куда пошел, кто кому чего сказал. Досужее любопытство и взрывной характер актеры Александру Артуровичу легко прощали за его отцовскую заботу и чувство юмора.
Что касается фильма «Тени исчезают в полдень», то он так и остался единственной картиной, авторы которой в ходе съемок сочинили для меня несколько новых эпизодов. В первоначальном сценарии у моей героини не было даже имени — просто крестьянская баба, которая получает похоронку на мужа: «Геройски погиб в боях...» Обливаясь слезами и сдерживая рыдания, женщина твердит: «Он у меня такой! Он у меня такой!» Руководству «Мосфильма», куда постоянно отправляли отснятый материал, сцена так понравилась, что режиссеры, назвав селянку Мироновной, дописали роль.
Съемки «Теней...» проходили в поселке Саргая Свердловской области, квартировали мы там же — в частных домах. В дни простоя можно было сойти с ума от скуки, но на наше счастье в сельпо завезли большую партию пледов из верблюжьей шерсти — рыжих и зеленых с белым. Мы их распускали и вязали из ниток кофты, джемперы, свитеры. Я обвязала всю родню и даже брала заказы. Навязалась тогда на всю жизнь.
Партнеры по картине — закадычные друзья Иван Рыжов и Евгений Шутов — жили в доме напротив моего, поэтому в аэропорт и из аэропорта нас возили на одной машине. Эти хохмачи постоянно травили байки, подтрунивали друг над другом, и у меня к концу пути от смеха болели скулы. Женя был человеком абсолютно беззлобным, а Рыжов мог крепко обидеть человека. Чаще всего его жертвами становились актрисы утонченного, рафинированного склада — Иван прицеплялся к ним как репей, подкалывал, те заливались краской, от возмущения не находили слов: «Как вы можете? Это ни в какие рамки...», а он довольный! Однако я придумала способ, как нейтрализовать задиру: только Иван начинал над кем-то подтрунивать, сразу заводила разговор о его жене. И все! Иван Петрович расплывался в благостной улыбке и принимался рассказывать о горячо любимой Ниночке. Говорить о ней он мог часами, обожая при этом всех и вся вокруг.
Как-то произошел случай, который мне не раз, смеясь, припоминали коллеги. Фильм «Наследники» снимала Студия Довженко, и группе приходилось добираться из Киева на площадку на стареньком автобусе — дребезжащем и щелястом. В один из дней основная дорога оказалась перекрыта, и мы поехали в объезд. Салон тут же наполнился пылью, да такой, что своей руки не видно. Все молча терпели, и только сидевшая рядом со мной актриса (совсем не главных ролей) громко возмущалась:
— Что это такое?! Что за пренебрежение?! Это невыносимо!
Ворчала всю дорогу и так надоела, что у меня прямо из души вырвалось:
— А я люблю пыль моей Родины!
Автобус, казалось, подскочил от взрыва хохота! Режиссер, актеры, костюмеры смеялись до слез, размазывая их вместе с серо-коричневой пылью по лицам. Когда прибыли на место, из салона вывалилось племя индейцев в боевой раскраске.
Фильм «Заблудший», снимавшийся в одном из южных городов, запомнился жертвой, принесенной на алтарь моды. У моей приятельницы актрисы Клавы Хабаровой в картине была роль второго плана, а у меня — эпизод. В свободное время, которого хватало с избытком, мы развлекались походами по местным магазинам, где однажды обнаружили партию итальянских туфель, отчего-то не заинтересовавших аборигенок. Из мягкой кожи, на каблучке, красоты необыкновенной! Но на что их купить? Гонорар заплатят в конце съемок, а на суточные — два рубля шестьдесят копеек — не очень-то разбежишься. И мы с Клавой решили экономить: на завтрак, обед и ужин брали в столовой гречневую кашу с молоком по десять копеек за порцию, а остальные деньги откладывали. К моменту получения гонорара у обеих было по три пары изумительных лодочек.
В Потсдаме, где снимался фильм «Я хочу вас видеть», мне приглянулся огромный палас. В багаж его точно не приняли бы, если б не Вельяминов. Я утаптывала обновку, свернув ее сначала вдоль, потом — поперек, а Петя обвязывал крепким шпагатом и волок от автобуса до стойки регистрации в аэропорту. Мучения оказались ненапрасными — палас замечательно вписался в интерьер нашей с Толей гостиной.
С будущим мужем я познакомилась в 1959 году на «Мосфильме». Где тогда снималась, не пытайте — ни за что не вспомню. А Анатолий Баранов работал на студии кинооператором. При первой же встрече у нас обоих возникло ощущение, что знаем друг друга сто лет. Больше мы никогда не расставались. У меня это была первая и единственная в жизни любовь. Смешно сказать, но до двадцати шести лет в мальчишках я видела только друзей. Сестра Наташа была удивительной красавицей, за ней постоянно увивались сразу несколько парней, а все отвергнутые страдали возле меня.
Поскольку зарплаты у нас с Толей были нищенскими, свадьбу устраивать не стали. Скромно расписавшись, поселились у мамы и отчима — они как раз получили трехкомнатную квартиру на Бутырском хуторе. Нам выделили маленькую комнату, в другой разместились родители, а в проходной — братья. Наташа к тому времени уже давно вместе с мужем и детьми жила отдельно.
Обитало большое семейство очень дружно и весело. И все-таки нам с Толей хотелось иметь отдельную квартиру. Тогда-то и подвернулся кооператив рядом со станцией метро «Аэропорт» — один из первых в Москве. Чтобы рассчитаться за него, пришлось соглашаться на все предложения и постоянно разъезжать — с площадки на площадку. Толя тем временем обустраивал наше жилье. У мужа были золотые руки — он сам клал плитку в ванной и на кухне, циклевал пол, клеил обои, мастерил мебель и переделывал ту, что удавалось купить в магазине.
В тридцать три года у меня случился инфаркт. В ту пору болезнь еще не была такой «молодой», как сейчас, и врачи недоумевали: «Очень странно — в этом возрасте, да еще обширный!» Сердце дало сбой не только потому, что я очень много работала, — в тот год следом друг за другом ушли папа и мама.
Инфаркт в шестидесятые лечили строгим постельным режимом и аспирином. Два месяца я пролежала не вставая — сначала в больнице, потом дома, потом снова в больнице. Толя был рядом: кормил, умывал, таскал утки. Убедившись, что не выздоравливаю, а, наоборот, с каждым днем слабею, я, написав расписку, ушла из больницы. Как только начала двигаться, сразу почувствовала себя лучше и вскоре уехала на очередные съемки.
Спустя тридцать с лишним лет в Театре киноактера состоялась премьера спектакля-пантомимы по поэме Гоголя «Мертвые души» с музыкой Эдуарда Артемьева. Помимо нескольких мелких персонажей я играла Коробочку. Работать над постановкой было интересно: мы сами придумывали мимику для своих героев, хореографические и акробатические номера. Моя Коробочка, например, делала кульбит назад. Уверена — приди на спектакль доктора, которые много лет назад лечили меня от инфаркта, глазам своим не поверили бы.
Двадцать лет замужества за Толей прошли как один день. Мы были половинками одного целого, которые так редко встречаются на земле, и жили душа в душу. Жалели, конечно, что Бог не дал детей, но трагедии из этого не делали — заботились друг о друге.
У Толи с юности были проблемы с давлением, и я уговорила его поменять работу. Муж устроился в компанию, которая делала первую отечественную рекламу: рисовала билборды, снимала киноролики. А по соседству находилась мастерская, где изготавливали скрипки. Не игравший ни на одном инструменте, но обладавший идеальным музыкальным слухом Толя загорелся идеей обучиться этому тонкому ремеслу. Но осуществить мечту не успел. В 1978 году его разбил инсульт, после которого муж уже не оправился.
В тот день я собиралась на съемки в Ленинград. Подошла к Толе попрощаться, а он, от которого обычно слова жалобы не услышишь, вдруг сказал:
— Что-то я не очень хорошо себя чувствую...
Меня от страха бросило в жар:
— Сейчас вызову врача, а поеду ночным поездом.
К вечеру мужу стало совсем худо, скорая отвезла его в Боткинскую, и уже в больнице Толя впал в кому. Неделю я не отлучалась от него ни на шаг и не переставала надеяться на лучшее. Муж умер у меня на руках не приходя в сознание — мы даже не попрощались.
Толе было всего сорок девять, а я в сорок пять стала вдовой. Боль казалась непереносимой — мне будто бок отрезали. Рыдала сутками, не могла есть, спать. Чтобы не сойти с ума, заставляла себя выходить из дома и бродила по улицам. Однажды зашла в церковь на Арбате. Дело было днем: ни прихожан, ни священников — только служительница убирала воск с подсвечников. Подошла ко мне, поговорила, потом отправилась по своим делам, оставив одну. И я вдруг почувствовала: боль отступает. Мне хорошо! С того дня стала часто бывать в храме.
Спустя несколько месяцев после ухода Толи режиссер Виктор Титов предложил небольшую роль в картине «Отпуск за свой счет». На съемки ехала в одном купе с Людмилой Гурченко, своей давней знакомой. Первый раз мы пересеклись еще в конце пятидесятых — на фильме, название которого не помню, но выпускала его Студия имени Довженко, и нас с Люсей поселили вдвоем в номере одной из киевских гостиниц. Меня очень удивляло ее обыкновение, встав утром с постели, первым делом красить ресницы. Без этого жизнь у нее просто не начиналась.
Потом мы встречались еще на нескольких картинах, в том числе на «Старых стенах», положивших начало возвращению Гурченко в кино. Я бывала у Люси в гостях в районе Маяковки, где хозяйка показывала наряды, которые сама придумала и сшила, картины, которыми украсила стены, «авторские» занавески.
И вот мы едем в поезде. Я молчу, погрузившись в тяжелые мысли, а Гурченко горячо, на сильных эмоциях рассказывает о мужчинах, которые не оправдали ожиданий: и этот ее предал, и другой, и третий. Два часа я слушала жалобы, а потом тихо сказала:
— А у меня муж умер...
Люся сразу замолчала, пристально посмотрела мне в глаза и виновато проронила:
— Прости. У тебя горе, а я со своими мужиками!
Что бы о Гурченко ни говорили, она была душевным, тонким человеком.
В начале девяностых в руководство театром пришли совершенно далекие от кино, но страстно заинтересованные в коммерческой прибыли люди, при которых труппа мгновенно разделилась на два противоборствующих лагеря, готовых сожрать друг друга. Участвовать в грызне я категорически не хотела, поэтому тихо уволилась. Отсутствие работы не пугало — я уже давно все свободное время проводила в Успенском храме Новодевичьего монастыря и в храме Христа Спасителя, куда нашего настоятеля отца Михаила назначили ключарем. Вместе с другими женщинами помогала чем могла, даже полы мыла. И ничуть не мучилась страхами: а вдруг меня кто-нибудь узнает.
Однажды семейная пара, с которой я давно приятельствовала, попросила отвести их дочку в воскресную школу при Новодевичьем монастыре. Девочка после первого занятия ходить отказалась, а я осталась на сорок лет. Учила детей читать стихи, ездила с ними и родителями по святым местам: в Дивеево к Серафиму Саровскому, в Оптину пустынь, в Новый Иерусалим. И к каждому Рождеству готовила большое красочное представление, которое показывали в храме. Несколько лет назад отказалась — силы уже не те, но в этом году с Божьей помощью попробую сделать еще одну постановку — напоследок.
Спустя какое-то время после моего ухода из Театра киноактера позвонила подруга, тоже актриса: «Валя, я сейчас ходила за трудовой книжкой, и представляешь, все наши фотографии из архива валяются на полу! Какие-то люди ходят по ним в грязных башмаках. Я твои тоже подняла — занесу как-нибудь».
Не прибейся я к тому времени к церкви, не научись понимать, что важно, а что нет, расстроилась бы от такого известия не на шутку, ночей бы не спала. А так посчитала происшедшее мелкой неприятностью — и только.
В конце восьмидесятых, когда паломничество только начало возрождаться, узнала, что из Одессы отправится теплоход, который будет останавливаться в святых православных местах на всем Средиземноморском побережье. Начала звать с собой подруг — все отказались. Конечно, побаивалась пускаться в столь дальнее путешествие одна, но как же потом радовалась, что решилась! Мы побывали в городе Бари, где приложились к мощам Николая Чудотворца, в Иерусалиме — в храме Гроба Господня, в Вифлееме — в храме Рождества Христова. На теплоходе ежедневно проходили службы и читалась Неусыпаемая Псалтырь, я тоже по часу в сутки ее читала. Многое запомнилось из той поездки, но одна картина так глубоко врезалась в память, что стоит прикрыть глаза — и вижу, как от греческой горы Афон к нашему теплоходу плывет лодка, в ней — монахи: двое держат икону святого Пантелеймона, четверо — на веслах. У всех изумительной красоты лица — одухотворенные, будто подсвеченные изнутри, сами кряжистые, сильные, руки по-мужицки мощные, мозолистые. Женщинам вход на Афон запрещен, мужчинам нужно особое разрешение — вот монахи и везут на теплоход икону, чтобы мы все могли к ней приложиться. Когда лодка отправляется в обратный путь, в небе начинает сиять огромная яркая радуга. Такое не забудешь...
Потом я еще трижды приезжала в Израиль и однажды целый месяц была на послушании в православном русском женском монастыре, который называется Горний и находится недалеко от Иерусалима. В ту пору освятили только нижний пещерный храм Иоанна Крестителя, а строительство собора Святой Троицы еще не возобновилось. Очень хочется посмотреть на него (красоты, говорят, неописуемой), но вряд ли уже решусь на поездку...
А ведь еще совсем недавно (каких-нибудь двадцать лет назад) с легкостью согласилась и на двенадцатичасовой перелет, и на житье-бытье в дальней загранице.
Мой близкий друг уехал в Америку лечиться, а меня попросил привезти к нему на лето дочку из Москвы. Жену в качестве сопровождающей в Штаты не пустили, боясь, как бы она там не осталась. Потом я еще несколько раз возила девочку к отцу и гостила в Америке все лето. А когда в новой семье моего друга родилась дочка, меня попросили помочь ухаживать за малышкой. Пришлось задержаться на девять месяцев. За это время я подружилась с прихожанами православного храма и его настоятелем епископом Митрофаном, который не раз предлагал: «Оставайтесь с нами навсегда! С жильем помогу». Только как я могла остаться, если в России у меня вся родня...
К слову, с теми бывшими супругами и с их дочкой я дружу до сих пор. Вообще в моем окружении много людей неродных по крови, но ставших очень и очень близкими.
За десять лет после развала Театра киноактера, а следом и всего отечественного кинематографа я сыграла всего в трех или четырех крошечных эпизодах. Причем каждый раз думала, что это моя последняя работа по профессии. И вдруг в начале двухтысячных пригласили сняться в ролике — сыграть деревенскую бабушку, которая угощает внуков парным молоком. Поначалу отказалась категорически — реклама в ту пору считалась делом чуть ли не постыдным. Потом подумала: «А почему нет? Мордюкова-то вон снимается — и никто ее за это не укоряет».
Для съемок выбрали чудесное место: заливные луга, речка, деревья с изумрудной листвой. Меня одели в платье, фартук, нацепили на нос очки, забрали волосы в пучок — и я легко вошла в образ заботливой деревенской бабули. Потом был еще один ролик, и еще один, и еще... Мне нравилось, что молодые режиссеры каждый раз придумывали новый сюжет и добивались яркой достоверной картинки, где не было ни одного случайного предмета. Получались крошечные фильмы.
Участие в рекламе молока повлекло массу последствий. Меня стали останавливать на улице:
— А мы вас знаем!
Улыбалась в ответ:
— Я вас тоже!
Косяком пошли предложения от режиссеров.
И в роликах, и в фильмах я всегда играла со своим лицом и волосами — без грима и париков. А сейчас мне и в простом общении больше нравятся лица без краски...
Параллельно с рекламой и в следующие десять лет снялась в полусотне фильмов и сериалов: «Марш Турецкого», «Возвращение Мухтара», «Женская логика», «Зверобой», «Всегда говори «Всегда», «Любопытная Варвара», «9 месяцев», «Вангелия», «Доярка из Хацапетовки», «Молодежка» — да разве все перечислишь!
По счастью, у всех моих родных жизнь сложилась как по писаному: высшее образование, хорошая работа, крепкие семьи. И так вышло, что в моей помощи никто из близких не нуждался, зато я сейчас — объект заботы для доброй сотни людей: племянников и племянниц, их дочек и сыночков, друзей и детей этих друзей. В нынешнем мае мне стукнуло восемьдесят пять, так празднование юбилея растянулось на несколько дней: одна компания арендовала речной теплоход, где были и богатый стол, и живая музыка, и танцы на палубе, другая устроила банкет в ресторане, третья, наказав, чтобы ни в коем случае ничего не готовила, появилась на пороге с полными руками подарков и гостинцев.
У меня нет звания и полагающихся к нему пенсионных прибавок. Надо было за себя хлопотать, а я этого не умела и не умею. Но тем не менее в деньгах не нуждаюсь: я довольствуюсь малым, а если что, какие-то незапланированные расходы, родные и друзья сами, без просьб с моей стороны помогают.
Помню, как все они испугались, когда в 2007 году меня подкосил инсульт. Слава Богу, оправилась быстро и даже не сорвала ни одной съемки. Реабилитироваться помогли занятия карате, куда меня затащила одна из подруг. В следующие десять лет я — нерегулярно, от случая к случаю, — но ездила на тренировки, а сейчас стало тяжело добираться на общественном транспорте до спортклуба, который находится далеко от дома.
Последние пять лет я не снимаюсь — силы уже не те. Но принимая все как есть, живу и радуюсь каждому новому дню.
Подпишись на наш канал в Telegram