От коллег много моложе часто слышу комплименты, что выгляжу бодрячком, и недоуменные вопросы: «Николай Гаврилович, как же так?! Почему вы даже не заслуженный? Может, хоть к девяностолетию присвоят?» Отвечаю как на духу: «А мне без надобности. Знаете, как Петр Алейников говорил: «Вот наверху меня не любят. А мне самое главное, чтобы народ любил. А на звания — тьфу три раза!»
В начале осени 1990 года Коля Рыбников предложил сходить вместе в баню. Купили бутылочку, нехитрую закуску. Попарились, поговорили. Когда стали собираться домой, я сказал:
— Коль, ты допивай что осталось, а у меня завтра съемка.
— Съемка?! — пораженно переспросил Рыбников.
— Да ерунда какая-то, — отмахнулся я, — эпизодик.
— Но ты снимаешься?!
— Говорю же тебе, крохотная ролька...
Николай раздумчиво покачал головой, а потом выдал:
— Все-таки у тебя судьба в кино лучше сложилась.
Пришла моя очередь удивляться:
— А твоя как будто не сложилась!
— Не сложилась... — по щекам друга потекли слезы. — Семнадцать лет не снимаюсь...
— Неужели правда семнадцать?!
Рыбников кивнул, вытирая ладонью глаза.
— Но у тебя же поездки с программой «Товарищ кино», — начал я, желая приободрить, — концерты...
— Да плевать мне на эти концерты! Текст забываю, от этого и пью постоянно. Знаешь, как стыдно? Последний раз спел первый куплет «Не кочегары мы, не плотники», а второй — из головы вон. Начал лялякать под мелодию, думал: ну сейчас вспомню и подхвачу. Ан нет — все тот же белый лист. Я опять: «Ля-ля-ля...» И так до конца четвертого куплета. За кулисы шел словно оплеванный, а там Алька встречает. Как даст по шее: «Ну что, пролялякал?!»
Спустя полтора месяца — двадцать второго октября 1990-го — Рыбникова не стало. До своего шестидесятилетия он не дожил несколько недель. Уже после ухода Коли посмотрел его фильмографию: в последние семнадцать лет кое-какие рольки у него все-таки были. В год — по одной, каждая — на два-три съемочных дня, в плохоньких картинах, которые никто не помнит. Конечно, легендарному артисту было невыносимо больно и обидно.
А вскоре и я на своей шкуре прочувствовал, каково это, когда нет работы. Звонки от ассистентов по актерам прекратились в одночасье. То телефон разрывался и в моем рабочем блокноте почти не было свободных дней, и вдруг — тишина. И так четыре года. Если бы еще умел что-то делать по дому, мог бы себя занять, но рукастость — это не про меня. Кроме актерства вообще ни на что не годен. От безделья и неизвестности сходил с ума, часами гипнотизировал телефонный аппарат. И часто вспоминал последний разговор с Колей...
В следующие три года режиссеры «осчастливили» меня двумя-тремя крошечными эпизодами, возвращению же в кино я обязан картине Юрия Грымова «Му-му», где сыграл дворового мужика. От многих потом слышал, что роль удалась. Отвечал: «Так по-другому и быть не могло — я ж деревенский».
В крестьянской семье был последним из пяти детей — поскребышем. Мы жили в селе Иваньково под Суздалем, но когда до наших мест добралась коллективизация и во главе колхоза поставили первого дурака и лентяя, отец сказал: «Чтобы я под Евлашкой работал — да никогда!» Велел жене и детям собираться: «Поедем в рабочий поселок Оргтруд. Некоторые из наших туда перебрались и, сказывают, довольны».
На новом месте сначала поселились квартирантами в двухэтажном доме, где кроме нас жила большая хозяйская семья. Ее глава — интеллигентный старичок — читал по вечерам вслух книги. Послушать в горницу собирались все — от мала до велика. Мне шел четвертый год, но я хорошо помню, как плакал над судьбой Елески и пса Музгарки из рассказа Мамина-Сибиряка «Зимовье на Студеной».
Спустя год поставили свой дом, разбили огород, завели корову, кобылку, птицу, поросят. Жили мы очень скромно, но никогда не голодали. Все дети окончили десятилетку, трое получили высшее образование. Заслуга в этом прежде всего нашего отца — полуграмотного крестьянина.
В кино я влюбился с первого сеанса в фабричном клубе, куда меня привел старший брат Ваня. Было это в середине тридцатых, мне шел пятый или шестой год. С тех пор старался не пропустить ни одного фильма — ходил за Иваном хвостиком, а в зале замирал у него на коленях на все полтора часа.
Знакомство с театром состоялось примерно в то же время. Ваня взял с собой на самодеятельный спектакль, где герои дрались на деревянных саблях. В разгар сражения я так заорал, что брату пришлось, держа меня, вопящего, под мышкой, срочно ретироваться к дверям. Потом он еще несколько раз пытался приобщить младшего брата к драматическому искусству, звал во Владимир, где имелся районный театр, только никакими калачами заманить не мог.
В 1944 году я, ученик седьмого класса, написал письмо в Москву, в «институт, где учат на киноартистов». И что самое удивительное, получил ответ за подписью профессора ВГИКа Льва Кулешова: «Дорогой Коля! Чтобы поступить в Институт кинематографии, тебе для начала нужно закончить десять классов. К творческим турам следует выучить наизусть стихотворение, басню, а еще быть готовым к экзаменам по русскому языку, литературе и истории». До ответа Кулешова я хорошо учился по всем предметам, а узнав, что точные науки не понадобятся, тут же их забросил. Учителя вызывали маму в школу: «Что происходит с Николаем?» Она разводила руками — ни одна живая душа не знала о моих планах поступить во ВГИК.
Их пришлось раскрыть после выпускных экзаменов, когда часть одноклассников тоже собралась в Москву подавать документы в разные вузы. Педагоги схватились за головы:
— Коля, ну какой из тебя артист?! Ты же скромный, краснеешь даже при разговоре со знакомыми людьми, а там тебе предстоит выступать перед строгой комиссией! Не пройдешь, заберут в армию...
— Ну и что?! — упрямо парировал я. — Отслужу — и снова буду поступать!
До этого я был в Москве всего раз — приезжал с папой навестить брата Алешу в курсантской школе. Стесняясь останавливать прохожих расспросами, ВГИК нашел с трудом. Сдал документы и получил талон на заселение в общежитие в Мамонтовке. Иду из приемной комиссии, а навстречу — Бабочкин! Фильм про Чапаева сто раз смотрел, и вдруг — вот он! Потом мимо на высоких каблучках пробежала Катя Деревщикова — Женька из «Тимура и его команды». Совсем растерявшегося, меня обогнала Тамара Макарова, красотой и талантом которой я восхищался. Мне сказали: если поступлю, буду учиться у нее, а еще — у какого-то Герасимова. Из режиссеров я никого не знал и, честно говоря, не интересовался, кто снял любимые фильмы. Был уверен: главный на площадке — артист, все остальные — что-то вроде обслуживающего персонала.
Собирая в Москву, родители купили мне в сельпо пиджак, а мама сшила рубашку из пестренького ситца. По деревенским меркам наряд хоть куда. Во ВГИК приехал при полном параде и возле доски объявлений увидел двух элегантных молодых людей — в костюмах с иголочки, белоснежных рубашках, при галстуках. И главное — с прическами как у киноартистов. Мои непослушные волосы торчали во все стороны словно солома — никаким гребнем не пригладить. Расстроился жутко, а тут еще один из незнакомцев спрашивает у другого:
— Вы ведь тоже к Герасимову и Макаровой поступаете? А где сейчас работаете?
— В «Красном факеле». Я из Новосибирска.
— Слушайте, это же чудесный, известный на всю страну театр! Почему вы решили учиться на киноактера?
— Да вот, хочу себя в другом виде искусства попробовать.
Отошел от них в сторонку и думаю: «Говорили же все «Куда ты суешься?» Конечно, возьмут вот этих...»
Добравшись до Мамонтовки, нашел среди соседей такого же отчаянно окающего бедолагу. В отличие от меня Володя Никонов из Нижнего Новгорода штурмовал все театральные вузы. Однажды новый друг поделился:
— Знаешь, что про тебя другие говорят? «А этот дурачок только во ВГИК поступает!»
— Ну и что, если мне не нравится ваш театр, а хочу быть только киноактером?
В другой раз Володька спросил:
— А ты хоть кому-нибудь показывался с тем, что будешь читать перед комиссией?
— Нет. Я и отрывки, ни с кем не советуясь, выбрал. И сам себе читал.
— Знаешь, какая в ГИТИСе есть педагог? — воодушевился он. — К ней народ валом валит! Если что не так, она тебя поправит, но для этого надо и в театральный документы подать.
Я снова съездил во ВГИК, снял копию с аттестата и отвез в приемную комиссию ГИТИСа. Дождался очереди к чудо-педагогу, начал читать ей отрывок из «Василия Теркина» — и вдруг: «Стоп-стоп-стоп! Почему вы смотрите в потолок? Вы же не ему, а мне рассказываете! Смотреть нужно в глаза человеку, до которого хотите донести смысл текста и свои эмоции. И не надо форсировать звук, декламировать — громкость, поверьте, не главное».
Вышел из аудитории вконец расстроенный и растерянный. И вдруг понял: «Надо рассказывать как папа, от историй которого у всех то слезы наворачивались на глаза, то хохот стоял на всю округу!»
Применив открытие на практике, удостоился похвалы педагога: «Совсем другое дело! Вот только от оканья вам придется избавляться, но это дело длительное».
Незадолго до первого тура решил поехать во ВГИК — узнать время и аудиторию, где состоится испытание. Пришел на вокзал, а ближайшая электричка через полтора часа. Вижу, прямо ко мне направляется пожилой (для меня, семнадцатилетнего), лет тридцати пяти, человек. Пиджак по случаю жаркой погоды перекинут через руку, в другой — портфель. Спрашивает:
— Скажите, пожалуйста, когда электричка на Москву? — и узнав, что не скоро, незнакомец интересуется: — А вы, простите, местный?
— Нет, абитуриент.
— И куда поступаете?
Думаю про себя: «Скажу — все равно не поймет и, может, отстанет. Только бы не стал выпытывать, на кого собираюсь учиться — после встречи с артистом новосибирского театра признаваться совсем не хочется...»
Однако услышав про ВГИК, попутчик оживился:
— А на какой факультет?
Поскольку от природы врать не умею, буркнул:
— На актерский.
— Отчего же в театральные вузы не пробуете?
— Никаких театральных не признаю, потому что все большие артисты только в кино работают!
— Кого конкретно вы имеете в виду?
— Как кого? Бабочкин, Жаров, Ильинский...
— Позвольте, но вы назвали фамилии прежде всего театральных актеров!
У меня от возмущения аж дух перехватило: «Вот ведь, ничего не соображает, а лезет!»
«Пожилой» тем временем — с новым вопросом:
— И кто в этом году набирает курс?
Отвечаю совсем уж сухо:
Поняв наконец, что к разговорам я не расположен, дядька замолчал. На прощание пожелал мне удачи. Через пять минут встреча напрочь вылетела из головы.
На другое утро Никонов предлагает: «Во ВГИКе первый тур через три дня, а в ГИТИСе — завтра. Пойдем со мной — потренируешься».
Поколебавшись немного, соглашаюсь. Услышав свою фамилию, совсем не волнуясь (чего переживать-то, если поступать сюда не собираюсь?) вхожу в аудиторию и вижу в центре длинного стола, за которым сидит комиссия, позавчерашнего попутчика. Разом заливаюсь краской, от физиономии хоть прикуривай — стою и не знаю, как себя вести. Дядька выручает:
— Что вы приготовили для нас?
— Отрывок из «Василия Теркина» Твардовского.
— Слушаем.
Начал потихоньку, потом все внутри будто стало высвобождаться — и пошел, пошел! Выхожу в коридор — и сразу к Володьке:
— Что за мужик в середине стола сидит?
— Это Гончаров Андрей Александрович, он возглавляет комиссию.
Я закрыл пылающее лицо руками:
— Какой стыд!
На второй тур в ГИТИСе мы прошли оба.
Через два дня — испытание во ВГИКе. Герасимова мне уже как-то показали в коридоре, и я, честно говоря, заробел: лицо строгое до невозможности, глаза стальные.
Вхожу в аудиторию и вижу: Герасимова нет. Ну, думаю, повезло так повезло! С воодушевлением начинаю читать — и вдруг вся комиссия встает. Оборачиваюсь к двери, там Герасимов: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте. Дела задержали, — и, уже обращаясь ко мне: — Простите, прервал. Что вы читали, «Теркина»? Хорошо. Давайте с начала».
Стал читать, глядя на Сергея Аполлинариевича, и от исходившей от него суровости в живот будто кто льда набросал. Начал обращаться к другим лицам — внутри немного оттаяло. Потом в какой-то момент вернулся к Герасимову и увидел, что у него смеются глаза! И так мне легко стало, такой кураж появился!
На другой день нашел свою фамилию среди тех, кто допущен на второй тур. А Володька опять за свое:
— Чего бы тебе не пойти учиться к Гончарову?
— Сто раз уже тебе объяснял, что не хочу!
— Ну ладно, не кипятись. Но на твоем месте я бы все-таки на второй тур сходил. От тебя что, убудет?
И ведь уговорил! Вот только уламывал так долго, что когда приехали в театральный институт, прослушивание уже закончилось. Приемная комиссия еще заседала, но Гончаров отбыл по делам. Ребята и девчонки, с которыми был знаком по общежитию, вызвали в коридор секретаря и давай врать:
— У него электричка опоздала!
Добрая женщина пошла навстречу:
— Давайте, только быстро!
Быстро так быстро — отмолотил и «Теркина», и басню за пятнадцать минут. В вывешенных списках меня, естественно, не оказалось.
Герасимов со смеющимися глазами стал чуть ли не родным, поэтому на втором туре я почти не волновался и легко прошел на третий. Точно так же, как Володька — в своем ГИТИСе. Накануне последнего испытания друг попросил:
— Проводи меня. С тобой как-то спокойнее.
— Хорошо, только внутрь не пойду — не хочу столкнуться с Гончаровым. Сяду в скверике, полистаю газету.
Только устроился на лавочке — слышу:
— Здравствуйте! Как ваши дела?
Оборачиваюсь — Гончаров.
— Хорошо. Но к вам я не прошел.
— Этого не может быть! А у Герасимова как?
— Нормально.
Андрей Александрович присел рядом:
— У меня к вам мужской разговор. Сейчас отправляетесь на третий тур, и как бы там ни показались, я вас принимаю к себе на курс. С одним условием — вы забираете документы из ВГИКа.
Меня от таких слов аж в воздух подбросило:
— Нет, никогда! Никаких театров!
Гончаров примирительно положил ладонь мне на локоть:
— Успокойтесь, пожалуйста. Я понял — вы точно знаете, чего хотите, и готовы упорно идти к избранной цели. Это очень хорошее качество.
Надо ли говорить, какую безмерную радость испытал, увидев свою фамилию в списках поступивших во ВГИК! И как расстроился, когда спустя полгода после начала занятий услышал от Герасимова: «Ты все еще окаешь! Если не исправишь речь, мы будем вынуждены с тобой расстаться».
На другой день мой однокурсник и друг Рыбников веселил всех рассказом: «Вышли из института ближе к полуночи, и Коля, который после замечания Герасимова молчал, будто воды в рот набрал, как закричит: «Втобуса ни дного! Трллейбуса ни дного! Паздаем на поезд!» Засело у бедного в мозгу, что окать нельзя, вот и стал сомнительные гласные пропускать!»
К концу первого учебного года свой недостаток я все же одолел. Но вздохнул с облегчением, только когда в конце второго курса отчислили последнюю партию профнепригодных, а меня оставили вместе с Колей Рыбниковым, Аллой Ларионовой, Кларой Румяновой, Ниной Меньшиковой, Вадимом Захарченко. А через короткое время получил от судьбы еще один бесценный подарок.
Герасимов попросил остаться после показа этюдов: «Коля, мы запускаем картину «Сельский врач», где и для тебя есть роль — почтальона Жени Струкова, наивного, искреннего парня. Только учти, на персонажа будут показываться и другие актеры».
На пробах я, видимо, не сплоховал, потому как услышал от мастера: «Хорошо, Коля. Перед камерой держишься естественно, не наигрываешь».
Мою жену в «Сельском враче» играла однокурсница Клара Румянова. Она же озвучивала и нашего с ней новорожденного сына. Когда в тон-студии дошла очередь до эпизода, где младенец плачет, оказалось, «артист» спит сладким сном. Пока решали: будить — не будить, Клара очень натурально воспроизвела «у-а, у-а!» Первый опыт озвучки не своим голосом оказался успешным — впоследствии этот талант Румяновой был использован авторами самых известных советских мультфильмов.
Однако вернусь к студенческой жизни с посиделками, романами и розыгрышами. В первый год на нашем курсе сложились две пары: Рыбников — Румянова и Захарченко — Ларионова. Ни о какой любви с первого взгляда Николая к Алле и речи не было, все это выдумки.
Еще меня удивляло, когда учившийся параллельно с нами на операторском факультете Петр Тодоровский начинал рассказывать в телепередачах, как абитуриентка Ларионова поразила всех своей божественной, немыслимой красотой. Я прекрасно помню впечатление при знакомстве с ней: «Надо же, каких сереньких мышек в артистки берут... Конопатенькая, ни бровей, ни ресниц — да у нас таких целый поселок!» Зато увидев ее в роли Любавы в «Садко», а через пару лет — в «Анне на шее», был потрясен: до чего ж хороша! Для меня стало загадкой: как же так, в жизни — простенькая и миленькая, а в кино — звезда? Отгадку нашел в случайно подслушанном разговоре старейших актрис Ольги Жизневой и Ады Войцик: «Этой Ларионовой надо поставить памятники операторам! Без их труда и таланта играла бы до конца жизни простушек — подружек главных героинь...»
Когда Рыбников потерял от Аллочки голову, точно сказать не берусь, но хорошо помню, как через три года после окончания ВГИКа друг пытал меня вопросами:
— Коль, что мне делать? Ехать расписываться с Аллой или нет?
Я отбивался:
— С ума сошел, разве о таком советуются? Ты сам должен решить!
Зная, что Ларионова ждет ребенка от Переверзева, в которого влюбилась на съемках картины «Полесская легенда», Рыбников не переставал ее добиваться. Поженились Коля и Алла в начале 1957-го, а спустя несколько недель на свет появилась Аленка, которую Рыбников удочерил и никогда не делал разницы между ней и родной дочкой Ариной. Николай был замечательным мужем и отцом. И даже смог укротить свой мятежный норов и буйную фантазию, в студенческие годы едва не приведшие к трагедии.
История с хулиганскими радиопередачами, транслировавшимися на все общежитие ВГИКа, легла в основу фильма Петра Тодоровского «Какая чудная игра». Самое большое расхождение сценария с действительностью в том, что главных героев во главе с зачинщиком «антисоветского» розыгрыша Колей Рыбкиным (прозрачный намек на Рыбникова) расстреляли.
В реальности все началось пусть не с самой доброй, но вполне безобидной шутки. Подражая голосу одного из дикторов, Коля поведал слушателям, что в округе объявилась бешеная собака, и передал указание руководства Москвы всем сотрудникам жилищных контор и комендантам общежитий организовать обход квартир и комнат с целью выявления укушенных. Назвал и первый признак скрытой стадии неизлечимой болезни — коричневое пятно размером с пятак под правой лопаткой.
Иван Косых, приемный отец знаменитого «неуловимого мстителя» Виктора Косых, учился двумя курсами старше нас, жил в общежитии и имел привычку готовиться к экзаменам выключив радио, чтобы ничто не отвлекало, и голым по пояс. О родимом пятне под правой лопаткой знали многие, но только не наша комендант — высокая дородная тетка с громовым голосом. Собственно, на нее и Ваню и был рассчитан розыгрыш. Прослушав передачу, хозяйка общежития тут же отправилась по комнатам. Дошел черед и до той, где жил Косых. Дальше даю слово жертве: «Сижу, как всегда, спиной к двери, занимаюсь. Слышу, кто-то входит — и сразу в крик! Оборачиваюсь — на пороге, схватившись за сердце, стоит комендантша, глаза по чайному блюдцу, на лице — неописуемый ужас. Когда разобрались, что к чему, еле уговорил ее не искать Рыбникова — эх, и попало бы Кольке!»
Не успела забыться история с бешеной собакой, как у Рыбникова созрел план нового розыгрыша. Подражая голосу Левитана, Колька прочитал в микрофон «постановление партии и правительства о снижении цен на товары первой необходимости»: «Молоко — на восемьдесят процентов, масло — на восемьдесят семь процентов. Соль, спички, керосин — бесплатно!» Общежитие гудело: «Вы слышали? Вот здорово, теперь заживем!»
На другой день студентов нашего курса стали по одному вызывать в ректорат. Допытывались, кто был инициатором и почему, зная о готовящейся провокации, ни один не попытался ее пресечь. Мы, прикинувшись дурачками, пожимали плечами: «Ничего не знаем». А вечером, собравшись в комнате у Рыбникова, тряслись от страха в ожидании ареста.
Нас спас Герасимов. На экстренном совещании звучали разные мнения. Комсорг ВГИКа предложил как следует пропесочить виновных по линии комсомола и вынести каждому строгий выговор с занесением в учетную карточку. Сергей Аполлинариевич возразил:
— В таком случае о нашем ЧП станет известно в ЦК ВЛКСМ, а следом — и в ЦК партии. Представляете, что начнется? Мое предложение — о случившемся забыть! Как будто ничего не было.
— А если информация об этой антисоветчине дойдет до органов? — заволновались члены ректората. — Выяснится, что мы ничего не предприняли, вот тогда не только их, но и наши головы полетят!
Герасимов стоял на своем. Стукачей, к счастью, не нашлось — и мы отделались сильным испугом.
Диплом весной 1953 года я защищал лентой «Сельский врач», одной из главных ролей в водевиле «Беда от нежного сердца» и второстепенным персонажем в спектакле «Юность Петра». По плану Герасимова, в последнем мне предстояло играть Алексашку Меншикова, и мы с Рыбниковым (ему достался будущий император) уже прошли большинство общих сцен, когда один из однокурсников попросил: «Коль, у тебя и так полно чего комиссии представить, а у Сашки Кузнецова — ноль. Отдай ему Меншикова, а сам его эпизод возьми — он небольшой, но яркий».
Понимание, какую глупость совершил, согласившись на обмен, пришло слишком поздно. Герасимов хмуро выслушал мой сбивчивый монолог, а потом сказал как отрезал: «Ну что ж! Если актер не хочет, не насильно же его заставлять!» У режиссера был замысел, в соответствии с которым он подобрал актерский состав, выстроил мизансцены, а я из-за дурацкой просьбы все разрушил...
Возглавлял дипломную комиссию Иван Александрович Пырьев. В первый вечер мы показывали «Юность Петра», во второй — «Беду от нежного сердца». После водевиля, ближе к полуночи, состоялся «разбор полетов».
«Общее впечатление хорошее, — потягивая «Беломор», начал Пырьев. — Но я хочу остановиться на двух студентах. Николай Сморчков показал удивительное разнообразие красок, — и продолжил, уже обращаясь ко мне: — Великое актерское счастье, что природа к вам так расщедрилась. Но это только ростки! И вам нужно долго тренировать себя, чтобы стать хорошим актером».
От похвалы у меня перехватило горло — смог только кивнуть. А Иван Александрович продолжил: «Теперь о Рыбникове. Полная противоположность Сморчкову! Почему у вас для обоих персонажей нашлась всего одна краска? Это, согласитесь, скучно».
Сразу хочу сказать, что слова Пырьева нисколько не отразились на нашей с Рыбниковым дружбе. Коля не озлился, что его поругали, а меня похвалили, я же — ничуть не возгордился.
С момента защиты диплома с отличием прошло не больше недели, как меня вызвали на «Мосфильм» — на фотопробы в картину Пырьева «Иван Грозный». О роли, на которую будут примерять, — ни слова. Ассистентка привела в гримерную, где мне наклеили усы и окладистую бороду. Потом проводили к Пырьеву. Он бросил на меня короткий взгляд — и как заорет: «Давайте сюда Рудину!» Побежали за главным гримером картины. Через полминуты Вера Федоровна стояла навытяжку перед грозой «Мосфильма».
«Ты что, халтурой заниматься стала?! Выгоню к чертовой матери! Мне нужен не мужик-возница в массовку, а главный герой от народа — знаменитый литейщик пушек и колоколов Андрей Чохов! — гремел Иван Александрович. — Зачем скулы ему бородой заклеили?! Эти скулы мне нужны!..»
В Театре киноактера, куда я был зачислен после получения диплома, меня сразу взяли в оборот: «Для спектакля «Дон Иванович» с Николаем Крючковым в главной роли нужен ввод на роль его сына».
Пришлось метаться между «Мосфильмом» и Поварской. Бегу на очередную репетицию, навстречу — актер Петр Савин, Емеля из фильма-сказки «По щучьему веленью». Крепко жмет руку и говорит:
— Поздравляю вас со Сталинской премией! Чего удивляетесь? У Пырьева пять картин подряд были ею отмечены. Сам премии за них получил и актеры, возглавлявшие титры. В ленте «В 6 часов вечера после войны» и «Кубанских казаках» лауреатами стали первые трое, в «Сказании о земле Сибирской» — первые четверо. А ваш Андрей Чохов будет стоять вторым. Вы, наверное, в курсе, что партия и правительство раскритиковали вторую серию фильма Эйзенштейна как раз за то, что мало был показан народ? Пырьев устранит недочет — в том числе и благодаря вам.
Я был и смущен до крайности, и польщен:
— А почему мне не сказали, что роль такая важная? И откуда вы это знаете?
— Пырьев сам говорил на последнем собрании труппы. Да, вас ведь еще не было в театре, когда оно проходило. Иван Александрович тогда поделился новостью: «Мы год искали актеров, один из которых сыграл бы Чохова в молодости, а второй — в зрелые годы. И представьте себе, на защите дипломов во ВГИКе я нашел такого, который сыграет Андрея во всех возрастах».
Через неделю после того как мне наконец подобрали грим, с «Мосфильма» приходит распоряжение: «Актеры, занятые в «Иване Грозном» и не умеющие управлять лошадьми, завтра отбывают в Подмосковье — брать уроки верховой езды». Помню, спросил у кого-то из группы:
— Я что, утвержден? Кинопроб не будет?
— Утверждены конечно!
Приезжаем на место, и вдруг через пару минут все начинают бегать, суетиться, на ходу обмениваясь какими-то репликами. Перехватываю одного из ассистентов:
— Что случилось-то?
— Нашу картину закрыли.
— Как?!
— А так! Министерство культуры возглавил Пономаренко, который зарубил все исторические картины. Сказал: «Теперь будем снимать только веселые комедии!» Да вы не расстраивайтесь, скорее всего, к Пырьеву будет другой подход — все-таки директор «Мосфильма».
Надежды не оправдались — картину закрыли.
Иногда думаю: как бы сложилась моя карьера в кино и жизнь в целом, если бы сыграл главную роль у Пырьева? Наверное, совсем по-другому. Впрочем, такое в нашей профессии происходит сплошь и рядом: актерская судьба — полностью в воле случая.
В следующие десять лет несколько раз встречал Пырьева в коридорах «Мосфильма»:
— Здравствуйте, Иван Александрович!
Погруженный в свои мысли, даже не взглянув на того, кто приветствует, режиссер бросал на ходу:
— Здравствуй! — и спешил дальше.
Выше я упомянул единственный в своей биографии спектакль (если не считать дипломного водевиля), где выходил на сцену с Крючковым. Потом мы встретились на съемочной площадке фильма «Суд» — Николай Афанасьевич играл главного героя, я — эпизод. Тогда меня поразило, что знаменитый актер знает по именам всех осветителей, гримеров, костюмеров, водителей и относится к ним как к ровне, без капли заносчивости. В начале шестидесятых, когда снималась картина, Крючков еще выпивал, но никогда не позволял себе появиться на площадке даже под хмельком. Зато в перерывах между съемками ударялся в приятные воспоминания: «Больше всего водки я, наверное, выпил с Васькой Сталиным. Он все время находил какую-то причину, чтобы меня зазвать. Ну а там — пошло-поехало! Однажды звонит: «Давай ко мне, есть хорошая новость!» В то время мы всей съемочной группой «Небесного тихохода» тряслись в ожидании приговора высокого киношного начальства. «Ладно, — думаю, — поеду, хоть отвлекусь от мрачных мыслей». Приезжаю, а Вася, сияя как начищенный самовар, докладывает: «Пахан посмотрел фильм — ему понравилось. Больше всех хвалил тебя. Давай за это выпьем!..»
Недавно в какой-то телепередаче слышу: «Картина «Небесный тихоход» не пришлась Иосифу Виссарионовичу Сталину по душе и только чудом попала на экраны». Кому нужно это вранье, какова его цель — не знаю.
Вскоре после шестидесятилетнего юбилея Крючкова мы столкнулись у кассы в Театре киноактера. Провожая взглядом успевших получить зарплату коллег, Николай Афанасьевич просипел: «О, смотри, уже побежали соображать на троих. А я, брат, думаю завязывать — все клеточки в организме водочкой пропитаны. Друг мой Петька Алейников умер так рано потому, что не сумел вовремя остановиться. Ну и смешной же он был! Как-то работали вместе в концерте. Я выступление закончил, иду за кулисы, а он сидит в кресле:
— Коль, публика сегодня хорошая?
— Отличная, — отвечаю. — Молодежь. Принимают замечательно.
Петька в раздумье чешет затылок:
— Ой, что бы мне им почитать? Почитаю, пожалуй, «Ленин и печник». Как ты думаешь?
Я только рукой махнул. Петька всегда выступал или с «Лениным и печником», или с отрывком из рассказа «Зенитка». А тут, вишь, будто взаправду прикидывает, что бы выбрать из огромного репертуара. Все составители концертов его упрашивали: «Петр Мартынович, ну выучи еще чего-нибудь!» Куда там...»
Мне тоже было что рассказать Крючкову об Алейникове, с которым судьба свела на съемках фильма «Земля и люди». Это был режиссерский дебют Станислава Ростоцкого, нашего с Колей Рыбниковым большого друга со студенческих времен. Снимали в подмосковной деревне Лепешки. Именитых актеров — Чернова, Кузнецова, Иванова, Пуговкина — поселили в отдельных домиках, а Алейникову дали в соседи меня. Я тут же побежал к режиссеру:
— Стасик, как же так?! Петр Мартыныч должен жить один! Ему по статусу положено.
Ростоцкий тяжело вздохнул:
— Ты что, не понял? Он же запьет, и мы не снимем картину. Его уже выгнали с нескольких фильмов, заменяли другими актерами. Так что лучше, чем ты — известный трезвенник, соседа не найти.
С Алейниковым мы были немного знакомы — встречались в Театре киноактера, снимались вместе в короткометражке «Ванька» по Чехову. Но для меня он оставался небожителем.
Входим в отведенную нам горницу с удобной кроватью — в перинах, подушках и с прислоненной к стене раскладушкой. Я сразу заявляю:
— Петр Мартынович, кровать ваша, а мне...
Сосед недовольно кривится:
— Ты согласен, что я тебе старший брат, потому что тоже учился у Герасимова и был в его первом выпуске? В связи с этим позволь мне самому выбирать. Я люблю раскладушки — буду в ней как в люльке.
— Нет, — мотаю головой, — я так не могу.
— Слушай, ты мне начинаешь надоедать!
Про Алейникова ходило много легенд, баек, и в первый вечер я решил разузнать, что в них правда, а что выдумка. Петр Мартынович опять состроил досадливую гримасу: «Слушай, вот ты как будто не артист, а с улицы пришел! Меня зрители мучают такими вещами, а ты же, господи, сам в кино снимаешься!»
Больше я вопросов не задавал, но на его отвечал с готовностью — просто соловьем заливался.
— Расскажи-ка мне, чего там во ВГИКе Тамарка Макарова делает?
— Ой, мы все ее так любим! Герасимов для нас все равно что отец, а она как мать!
— Ну это понятно. А чем Тамарка занимается-то?
— Помогает Сергею Аполлинариевичу готовить с нами этюды, репетирует.
— Ну конечно, она ж сама ничего не знает, не умеет, а все только с подсказки Герасимова.
Я никак не мог взять в толк, с чего у Петра Мартыновича такой негативный интерес к Тамаре Федоровне, и только спустя много лет услышал в какой-то телепрограмме, что Алейников в молодости был безответно влюблен в Макарову. Комментировать не стану, потому как это могут быть враки, а мне они без интереса.
В деревне Лепешки в ожидании своих эпизодов я провел полгода. За это время Алейников ни разу не сорвался, и ленту сняли в отведенные сроки. У нас с Петром Мартыновичем была замечательная общая сцена, где его герой правит запряженной в телегу лошадью и рассказывает — ни много ни мало — про ООН, а мой лежит на душистом сене и вставляет замечания. Текст у Алейникова был длинный, и он постоянно терял нить, забывал реплики. Некоторые куски пришлось снимать в несколько дублей.
Когда картину смонтировали, Ростоцкий, встретив меня в коридоре киностудии, обнял и сказал: «Коль, прости, но я тебя всего вырезал. Понимаешь, из-за того что Алейников все забывал, сцена на телеге получилась несмешной — пришлось убрать. А без нее и остальные твои эпизоды стали лишними».
Это был удар под дых. Сначала сорвалась роль у Пырьева, теперь вот полгода жизни — псу под хвост. Я так обиделся на друга Стаса, что прекратил с ним разговаривать. Поначалу, когда встречались на Студии имени Горького, Ростоцкий здоровался, но поскольку я не отвечал, перестал.
Много позже снимались с женой Стаса Нинкой Меньшиковой, и моя бывшая однокурсница сказала:
— Коль, столько лет прошло, ну почему ты не можешь простить Стаську? Мы постоянно о тебе вспоминаем. Он сейчас запускает новый фильм, там есть роль для тебя. Соглашайся, а?
— Нет, — отрезал я. — Можешь даже не уговаривать!
Так мы с Ростоцким и не помирились.
Когда пару лет назад рассказал эту историю на съемочной площадке сериала «Лесник», ребята не поверили:
— Николай Гаврилович, неужели вы на подобное способны? Совсем не в вашем характере! Вы же такой мягкий, компанейский.
— Да вот, оказалось, способен, — невесело улыбнулся я. — Несмотря на то что Стаська сделал мне много хорошего и вообще был милейшим человеком.
Сейчас хочу процитировать себя: «Герасимов нам все равно что отец...» — и заметить, что Сергей Аполлинариевич помогал даже нелюбимым детям. Одним из таких был Евгений Моргунов, о случае с которым мастер нам как-то рассказал: «Существуют на свете бездушные люди, у которых нет чувств даже к родной матери. Я таких терпеть не могу. На предыдущем курсе у нас с Тамарой Федоровной учился Моргунов. Однажды мне приходит письмо от его матери: «Повлияйте, пожалуйста, на сына — забыл меня, не пишет, не приезжает. Я даже не знаю, как он там, в Москве?» Зачитал письмо перед курсом и говорю Моргунову: «Ты что делаешь? Это же твоя мать, а ты ее забыл!» А этот паскудник обернулся к однокурсникам и писклявым голосом пропел с издевкой: «Мама пишет, мама пишет, мама пише-е-ет!» Я, каюсь, не сдержался — заорал на него: «Пошел вон!»
Спустя почти тридцать лет вдруг узнаю, что звание заслуженного артиста РСФСР для Моргунова выхлопотал... Герасимов. Потом люди из окружения Сергея Аполлинариевича говорили: «Моргунов пришел жаловаться, что ему не дают звание. Дескать, Никулин давно народный СССР, Вицин — народный РСФСР, а он даже не заслуженный. Помогите восстановить справедливость. Герасимов сухо ответил: «Если вас знает и любит народ, я не могу сказать, что вы недостойны». Через несколько месяцев Моргунов получил звание заслуженного».
После двух «пилюль» — с «Иваном Грозным» и «Землей и людьми» — судьба решила надо мной смилостивиться и подарила роль, которую по сей день считаю самой важной.
С режиссером Калатозовым мы уже были знакомы — в картине «Верные друзья» мне достался эпизодический персонаж, секретарь комсомольской организации Леша Мазаев. Если главные герои были выписаны авторами сценария сочными красками, то мой комсорг — будто небрежный карандашный набросок, сухой, неинтересный. Предложил Калатозову:
— Может, сделать его бюрократиком? Меркурьев — большой бюрократ, а я — маленький. Но для этого нужно немного изменить текст — я придумал как.
Михаил Константинович мазнул взглядом по исправленным мной репликам:
— Хорошо. Давайте снимать.
Не думаю, что мне сильно удалось расцветить роль, потому и зрителю она почти не запомнилась.
Проходит три года, мне звонят с «Мосфильма»: «Вас просит зайти Калатозов».
На другой день появляюсь в кабинете. Хозяин встает, протягивает руку и говорит:
— Вот вы жаловались, что в «Верных друзьях» я дал вам плохой материал...
Отвечаю задиристо:
— Конечно плохой!
— Так вот, я начинаю снимать фильм о войне «Летят журавли» и предлагаю вам материал очень сложный и бесконечно важный для картины. Вы должны сыграть раненого солдата, который получил известие, что его невеста вышла замуж. Не сделать эту сцену так, как нужно, — значит обречь на провал весь фильм. Возьмите сценарий и попросите мою ассистентку устроить вас где-нибудь в тихом уголке. Когда прочтете — обсудим.
Возвращаюсь через час воодушевленный:
— Для актера этот эпизод — настоящий клад!
— Вы сможете его сыграть?
— Смогу!
— Тогда идите к ассистенткам и скажите, что я утвердил вас на эту роль.
Калатозов не преувеличил: эпизод в госпитале действительно был очень мощным по эмоциональному накалу. Ведь именно с него начинается прозрение Вероники, которая не понимала, что наделала, выйдя замуж за Марка.
Я так проникся душевной болью моего героя, что сделал всю сцену сам, без режиссерской подсказки. Вот игравшая Веронику Таня Самойлова склоняется надо мной:
— Надо кушать, Захаров, иначе вы никогда не поправитесь.
— А я не хочу поправляться! — в моем голосе отчаяние и горечь. — Я сдохнуть хочу!
Безысходный крик рвется из глубины сердца, и я начинаю рвать зубами бинты на руках. Калатозов и оператор Урусевский несколько мгновений удивленно смотрят друг на друга, потом разом оборачиваются ко мне.
— Вы сделали все как надо, — говорит режиссер. — Повторить сможете?
— Да.
— Меркурьев, который играет главврача, уже прилетел из Ленинграда, едет сюда из аэропорта. Репетировать он не любит, один раз — и снимаем. Вы поначалу не выкладывайтесь полностью, не тратьте силы.
Я послушался режиссера, а Меркурьев сразу взял высокий градус: «Прекратить! Ты еще пока боец Красной армии! Дезертировать хочешь? Подумаешь, невеста сбежала! Копейка ей цена, если такого красавца, настоящего героя на тыловую крысу променяла...»
Закончив, Василий Васильевич стал жаловаться на меня режиссеру: «Он же ничего не делает!» Когда Калатозов с Урусевским объяснили, что сами попросили меня быть потише, Меркурьев проворчал: «Так надо ж было предупредить».
Когда, выкрикнув реплики, я стал рвать зубами бинты, у Меркурьева задрожала нижняя губа. Человеческой или актерской была эта реакция — не так уж важно.
Через неделю встречаемся с Самойловой на «Мосфильме», она искренне рада: «Ой, это вы?! Знаете, как худсовет принял сцену в госпитале? На ура! Все спрашивали, как фамилия актера, сыгравшего раненого бойца, а никто не знает. Даже Калатозов забыл — сказал только, что вы из Театра киноактера».
Когда фильм «Летят журавли» вышел на экраны, друзья и коллеги стали приносить вырезки из газет и журналов с рецензиями. Во всех до единой среди лучших упоминался наш с Самойловой и Меркурьевым эпизод.
Меня начали приглашать в школы. На одной из встреч услышал просьбу: «Расскажите, пожалуйста, как вы снимались в «Гавроше». Стал объяснять, что маленького героя-революционера играл не я, а мой тезка и однофамилец, но, к сожалению, ничего не знаю о его судьбе.
О том, что Коля Сморчков сгорел в танке под Смоленском десятого марта 1943 года, прочел много позже — в интервью его мамы. Там же было сказано, что брат Николая Федор тоже погиб на фронте, в декабре 1944-го. Мать потеряла обоих сыновей.
С Михаилом Калатозовым мы встретились еще раз — спустя двенадцать лет, на съемках его последнего фильма «Красная палатка». Режиссер пригласил меня на студию:
— Николай, согласитесь отправиться со мной на Северный полюс? Роль небольшая, всего один съемочный день, но скоро вернуться в Москву не получится. Киногруппа загрузится на дизель-электроход «Обь» и будет двигаться к Земле Франца-Иосифа. У команды в этом многодневном походе своя задача, им нужно доставить груз, у нас — своя. А для вас, считайте, просто знакомство с экзотикой. Ну что, согласны?
— Конечно! Вы еще спрашиваете! Кто же откажется от такого подарка?
— Две зарплаты, двойные суточные, бесплатное питание, — продолжал информировать Калатозов, но я уже мыслями был там, куда летал легендарный Чкалов.
Выдвинулись в конце июля. В Москве стояла жара, а на борту «Оби» нам выдали меховые шубы, шапки-ушанки, унты. И предупредили: «С корабля не спускаться! Здесь много белых медведей. Зверь, если сытый, не тронет, а голодный — порвет в минуту!»
Игравшие в «Красной палатке» зарубежные актеры Питер Финч, Шон Коннери и Клаудиа Кардинале уже снялись в своих эпизодах, и на Северный полюс с нами отправился только «полуиностранец» Донатас Банионис. Он был членом компании, в которую входили Никита Михалков, Юрий Соломин, Юрий Визбор, Борис Хмельницкий, Эдуард Марцевич. Эти ребята держались особняком, мы даже обедали порознь. Я, Юрка Назаров и Олег Мокшанцев создали свое товарищество и замечательно общались друг с другом.
Жена и девятилетний сын Алеша встречали меня из экспедиции как героя — покорителя Арктики. А в канун премьеры «Красной палатки» в нашей семье появился еще один парень, которого назвали Михаилом.
С будущей женой меня познакомил старший брат. Собравшись жениться на девушке из нашего поселка, студентке мединститута, Алексей начал «продавать» мне ее подругу-однокурсницу: «Коль, ты присмотрись к Нине-то — такая хорошая девчонка! Скоро обе к нам на практику в больницу приедут — не упусти шанс!»
Мне к тому времени стукнуло двадцать семь, давно пора было обзавестись семьей, однако с девушками я оставался таким же стеснительным и несмелым, как в школе. Да и работы полно, ухаживать некогда. После первой прогулки вчетвером — я, брат, его невеста и Нина — подумал: «А моя-то даже симпатичнее, чем Алешкина. От добра добра не ищут — надо делать предложение». На церемонию в ЗАГСе прилетел из Одессы, где снимался, всего на несколько часов. После росписи мы с Ниной, ее родители и моя мама (папы уже не было в живых) скромно поужинали, и тем же вечером я вернулся в Одессу.
Первенцу Алешке шел уже пятый год, а мы все жили в коммуналке на Делегатской улице, где я со времен окончания ВГИКа снимал половину комнаты — в другой, отделенной ширмой, обитали две сестры-старушки. Ютились бы там и дальше, если бы в 1964-м Хрущев не отменил временную прописку в Москве и не потребовал отправки не имеющих своего жилья специалистов к месту постоянной регистрации. Под угрозу увольнения из штата «Мосфильма» и Театра киноактера попали многие молодые актеры из числа иногородних: смолянка Надя Румянцева, уроженец Ржева Юра Белов, я с моими суздальскими корнями. А дальше — по пословице: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Вдруг объявляют, что в построенном Театром киноактера ЖСК освободились две двухкомнатные квартиры. Одну из них предложили занять нам с Беловым: помещение побольше — мне с женой и сыном, поменьше — Юрке. Проблема состояла в том, что сумму, которую семь лет назад заселившиеся жильцы выплачивали все эти годы, мне и Юрке нужно было отдать сразу. У Белова имелись какие-то накопления, у меня — ноль. И тогда коллеги бросили на «Мосфильме» клич: «Дадим Коле Сморчкову как можно больше работы!» Заведующая актерским отделом всем режиссерам ставила условие: «Вы должны задействовать Сморчкова». Студенческий друг Толя Чемодуров, работавший у Сергея Бондарчука вторым режиссером на «Войне и мире», с ходу предложил: «Будешь в фильме русским солдатом. Даю тебе повышенную категорию и беру на зарплату. Съемочных дней — два-три в месяц, в остальное время работай на других картинах».
Трудился я и впрямь без продыху. За полтора года заработал огромные деньги и расплатился.
Через несколько лет Белов построил себе кооператив на Мосфильмовской, и я выкупил его долю. Теперь у моей семьи, где росли два пацана, было отдельное жилье. Сделали ремонт, купили мебель, машину. Вроде можно было бы и передохнуть, но я так привык к сумасшедшему рабочему ритму, что в редкие свободные дни не знал, куда себя деть. Теперь и молодые режиссеры, когда им требовался актер для яркого эпизода, спрашивали у старших:
— А Сморчков это сможет сыграть? — и слышали в ответ:
— Да он черта лысого сможет!
Вот так я и застрял в эпизодниках. После Пырьева никто не предложил ни одной главной роли. Случалось, из-за мелких персонажей казался себе сильно ущемленным и вспоминал слова Герасимова: «Ты, Коля, мягок, а в актерской профессии надо локотками, локотками!» Но чаще вступал с собой в спор: «А кому еще повезло сниматься почти у всех легендарных режиссеров — Герасимова, Тарковского, Бондарчука, Калатозова, Басова, Арнштама, Митты, Данелии, Матвеева?»
Про работу с Евгением Семеновичем хочу рассказать отдельно. В фильме «Любить по-русски 2» мне досталась крошечная роль лесника Фролова, пособника бандитов, похитивших дочку у одной из главных героинь — беженки из Душанбе Татьяны (ее играла Лариса Удовиченко). На площадку вызвали вечером, и я до утра ждал, когда Матвеев закончит с предыдущим эпизодом, где участвовал Джигурда. Ругались режиссер и актер страшно.
— Я сейчас по столу кулаком шарахну, разнесу все в щепки, а потом этого гада за шиворот схвачу и подниму к потолку! — гремел Джигурда.
— Не будешь так делать! — противился Матвеев.
— Буду!
— Я здесь режиссер, и изволь меня слушаться!
— Не буду!
— Все, съемка закончена!
Наконец пришел мой черед. Герой Джигурды, бешено вращая глазами, орет:
— Где девочка?!
— В чулане, — отвечаю дрожащим голосом, в глазах — ужас, нижняя губа трясется.
Эпизод сняли с первого дубля, после чего Матвеев обнял меня и сказал: «Почему тебя берут на комедийные роли? Ты же драматический актер! Взял и с ходу сделал прекрасную сцену, — Евгений Семенович мотнул головой в сторону Джигурды: — Не то что этот дурак...»
Через два года мне исполнится девяносто лет. Надеюсь дожить до этой круглой даты и отпраздновать юбилей в кругу родных и близких. У моих сыновей (старший окончил автомеханический институт, младший — МГИМО) давно свои семьи, но они часто бывают у нас в гостях, беспокоятся, помогают. А я свой оптимизм по поводу юбилея подкрепляю делами: слушаюсь мою любимую жену Нину Александровну, которая ко всему прочему — замечательный врач, много хожу пешком и несколько раз в неделю плаваю в бассейне. От коллег сильно моложе часто слышу комплименты, что выгляжу бодрячком, и недоуменные вопросы:
— Николай Гаврилович, как же так?! Почему вы даже не заслуженный? Может, хоть к девяностолетию присвоят?
Отвечаю как на духу:
— А мне без надобности. Знаете, как Петр Алейников говорил: «Вот наверху меня не любят. А мне самое главное, чтобы народ любил. А на звания — тьфу три раза!»
Конечно, я не равняюсь с Петром Мартыновичем ни ролями, ни зрительским признанием, но считаю, что тоже внес свой вклад в кино. Пусть не такой весомый, как мог бы, — но все же...
Подпишись на наш канал в Telegram