«Как-то в Париже менеджер подвел ко мне улыбчивого пожилого человека: «Он не профессиональный ударник, но очень хочет с тобой сыграть». Пожав мне руку, мужчина сказал по-русски: «Здравствуйте, я Александр Колчак». А увидев изумление на моем лице, продолжил: «Да-да, я внук». В тот вечер он выступил со мной. После чего мы с менеджером решили устроить ему концерт в Иркутске, где провел последние дни его дед. Но не успели. Александр был уже болен и пять лет назад ушел из жизни».
— Вы много гастролировали по миру, Даниил Борисович, и интересных встреч, наверное, было немало?
— Там же, в Париже, я познакомился с ректором Русской консерватории имени Рахманинова, которая находится на берегу Сены, Пьером Шереметевым. Минувшей осенью ему исполнилось 92 года. Я многих там знал из русской диаспоры. А на гастролях в австралийском Перте ко мне подошел высоченный мужчина с потрясающей офицерской выправкой. Оказалось, внук адъютанта Врангеля. Его армия ушла сначала в Югославию, а оттуда — в Австралию. Огибая юго-западную оконечность материка, корабли попали в дикий шторм, и половину их выбросило на берег. Люди осели в Перте, образовалась дворянская русская община — потомки врангелевской армии. Внук адъютанта оказался интеллигентнейшим человеком. С чистейшим, правильным русским языком. Причем речь более певучая, чем наша. Эти люди берегут и культивируют русскую культуру.
К слову, я гастролировал в Австралии однажды. Но смог побывать везде, кроме Аделаиды и Дарвина. Держал на руках коалу и фотографировался с ней. Играл концерт в престижном ресторане отеля — на сцене со стеклянным полом, под которым плавали разные рыбы, в том числе скаты и акулы...
— А в первый раз с заграничными гастролями куда отправились?
— На международный музыкальный фестиваль «Пражская весна». Столица Чехословакии в 1980-е годы сильно контрастировала с обшарпанной и грустной Москвой. Я влюбился в Прагу! И даже сейчас, побывав в Париже, Барселоне, Лондоне, Мюнхене, считаю ее одним из красивейших городов. У нас везде стояли очереди, не хватало мяса и масла. Там же было ощущение спокойствия и обеспеченности.
А вот поведение наших партийно-комсомольских бонз в Праге поразило неприятно. Нас, музыкантов, они поселили в какой-то общаге, а сами жили в лучших отелях. При этом ни черта не делали, только пили. У меня не укладывалось в голове: мы приехали выступать, а они зачем? В чем их задача?
Резануло и тогдашнее отношение к нам некоторых чехов. У многих, с кем я знакомился, одной из первых фраз было: «А вот вы в 1968-м...» Я устал отвечать им: «Мне было восемь лет, в чем я виноват?» Во сне уже слышал эту фразу: «Вы в 1968-м...» Однако переубедить людей не мог. Наверное, это не была ненависть, скорее неприязнь. Но во всем! И везде! Кроме общества музыкантов, конечно, — с ними мы сразу спелись и сыгрались.
— В 1990-е музыкантам пришлось совсем несладко, многие эмигрировали.
— В России тогда концертная деятельность умерла. А если удавалось добиться выступлений, тут же вставал вопрос, как «донести» деньги до дома — они на ходу обесценивались. Я официальный музыкант, никогда не работал в черную, поэтому получал гонорары по концертной ведомости. Это означало, что если я сыграл концерт 8 марта, то гонорар свой получу в лучшем случае в конце месяца. Но если 8 марта я заработал условно два кило колбасы, то к моменту выплаты эта сумма превращалась дай бог если в полкило.
К счастью, я был молод, энергичен и готов был делать все. Если знал, что завтра моей семье нечего будет есть, садился в свой «москвич» и «бомбил». Я не стесняюсь об этом говорить. Такова моя жизнь. И таково было время. Однажды в Италии даже пришлось стать практически гастарбайтером.
— Шутите?
— Да какие уж тут шутки?! Мы приехали русской группой в Гардаленд под Вероной. Под предлогом полицейской регистрации у всех забрали паспорта и не отдавали. Потом перестали платить деньги. В результате наша группа устроила забастовку, я был в числе зачинщиков. Так вышло — напоролись на аферистов, которые открыли фирму и возили в Италию иностранных музыкантов, потому что это оказалось в разы дешевле, чем брать итальянцев. Позже выяснилось, что эти аферисты возили туда и украинских проституток. Ну да... Из песни слов не выкинешь.
— Недавно вы отметили 40-летие концертной деятельности. А первое публичное выступление помните?
— Конец 1983 года. Меня, новоиспеченного солиста Московской филармонии, отправили в... Тимирязевскую академию сыграть ученым после симпозиума. А я только окончил институт, все правила вбиты в меня намертво: приехать за два часа до концерта, разыграться, понять, как звучит инструмент, какие демпферы, струны, тембровка, клавиатура... Рояль — абсолютно живой организм. По нему ударишь — он кричит. Его простудишь — он хрипит и кашляет. Это сейчас я могу быстро «договориться» с ним. А тогда много было нюансов.
И вот приехал я радостный в Тимирязевку. А меня встречают с удивлением: «Вы, собственно, куда? Зачем?» — «Так рапсодию Листа играть». — «Это через два часа, если не позже». — «Мне же надо разыграться». — «Ну нет. Вот вам комната, чашка чая, сидите ждите, пока симпозиум закончится».
Представляете мое состояние?! Первое показательное выступление! Я нервничаю, что не могу повторить произведение: вдруг тут забуду или там. Чуть с ума не сошел. Наконец приходят за мной: «Вас ждут!»
Весь переволновавшийся, беру первые ноты, пытаюсь правой ногой нажать на педаль, и понимаю, что ее... нет. Видимо, кто-то взял в ремонт педальную лиру. Но как играть Листа без педали?! До сих пор не помню, как дожил до конца рапсодии.
— В советские годы вы, наверное, и не с такими «нюансами» сталкивались во время выступлений.
— Через пару-тройку лет, работая в Москонцерте, я поехал в Архангельск на фестиваль «Русская зима». Сказать, что в зале было холодно, — значит, ничего не сказать. Зрители сидели в овчинных тулупах, зимних шапках и дышали паром. Кроме меня, выступал еще балет — девочки в двух лоскуточках и мальчики в трико исполняли кубинский танец. Да и у меня первый концертный костюм был тоненький. Начал играть — чувствую, пальцы примерзают к клавишам. Не знаю, как доиграл. Потом мальчики из балета мне руки растирали спиртом.
Жил я там дня четыре. Завтраков в гостинице тогда не было. А ресторан, как всегда, закрыли на спецобслуживание. Чтобы поесть, надо было с утра купить в хлебном батон или кирпичик черного, потом зайти в молочный за кефиром или пачкой сметаны (дай бог, чтобы все это было!). Начиналась эра тотального дефицита. В магазинах Архангельска лежали только копченые окуни и «ржавое» сало (шпик), которое я не ел. Наверное, жители могли купить картошку, мясо. Но мне готовить было негде.
Копченые окуньки, кстати, были вкусные. Если только не есть их четыре дня подряд.
Дальше мы выступали в Доме офицеров закрытого Северодвинска. После концерта нам устроили небольшой фуршет, где была огромная по тем временам редкость — красная икра. Несколько икринок лежало на темно-темно-сером хлебе. Будучи молодым и глупеньким, я возьми да скажи: «Кто же кладет икру на черный хлеб?» Ко мне тут же подлетел строгий человек: «Это белый хлеб!..» Тут я все понял. «Конечно, белый, — согласился я. — Как я мог не увидеть?»
В другой раз где-то под Магаданом заглох автобус, в котором перевозили нас, артистов. И я, в легком пальто с подстежкой, чуть не околел на трассе. Что вы хотите? Советский Союз! Запчастей нет, бензина не хватает. Филармонии бедны, как церковные мыши. Но разве они виноваты, что старенький уазик не выдерживал морозов? Тогда такое сплошь и рядом происходило — тебя могли не встретить на вокзале или в аэропорту, потому что сломалась машина. Дефицит во многом был искусственного происхождения. Те, кто сидел на нем, делали деньги и связи. И ваш успех в немалой степени определялся даже не деньгами — всем рулил блат!
Тем не менее СССР был великой страной. И хотя было немало недостатков, хорошего было больше. Сейчас я помнить плохое не склонен. Никогда не подводил свою публику. И пока жив, не подведу. Хотя играть приходилось в разных состояниях. И на раздолбанных инструментах, и с проткнутой рукой. Помню, сел за рояль, опустил руку на банкетку, а там — гвоздь. Больно. Кровь капает. Женщины в зале охают. Но играть-то надо...
— Ничего себе! У классического музыканта — такие производственные травмы!
— По сравнению с ситуацией, когда родители оказались на волосок от смерти, мои травмы — ерунда. В 1990-е годы врачи харьковского Клингородка чуть не поубивали маму с папой...
— Простите, «чуть не поубивали» — это фигура речи?
— Какое там! У тогдашнего украинского инсулина, по некоторым данным, была 50%-ная смертность. А я его привозил маме из Франции, Югославии, Швейцарии, тратя на гастролях огромные деньги. И вдруг мама рассказывает: «Сыночка, зашел в палату главврач, увидел у меня на тумбочке кулек с твоим инсулином и говорит: «А это мы у вас заберем. Не нужен вам французский инсулин. Будете колоть украинский». В это время за главврачом стояла мамина знакомая (маму-стоматолога и саму все в городе знали) и делала страшное лицо вроде «И думать не моги!».
Главврач, забрав кулек, ушел. А мама схватила свои вещи и сбежала из госпиталя. Чтобы ее не убили украинским инсулином.
Папе же для лечения рака простаты прописали лекарство второго поколения хонван. Суть его в том, что мужские гормоны давятся женскими. Кроме того, есть «милый» побочный эффект — сердце не выдерживает нагрузки и разрывается. У папы начались гормональные изменения, стала расти грудь. А ему лекарство я тоже покупал за границей — за большие деньги, потому что без рецепта и страховки... В итоге папа получил тяжелейший сердечный приступ и попал в тот же Клингородок, только в кардиологию. Возвращаюсь с гастролей — звонит мама в панике: «Сыночка, срочно приезжай! Папе очень плохо, у нас кончились твои деньги!» Слава богу, летал самолет Москва — Харьков, час двадцать — и я там. На такси домчался от аэропорта. А мама кричит: «Не отпускай машину, едем к папе».
Шел, кажется, 1993 год. Что из себя представляла больница, передать невозможно. Смотрели фильмы ужасов? Тусклые лампочки, ободранная плитка, свисающие провода. А из столовой стационара запах такой, будто там корова месяц назад сдохла.
Папа лежал без простыни. Матрац был в таком состоянии, что, кажется, на нем уже умерли сотни человек. Увидев меня, он чуть не расплакался: «Данюш, забери меня отсюда! Я хочу в туалет». Я опешил: «Здесь что, нет туалета?» — «А ты попробуй дойти до него». Я не дошел. Вонь стояла ужасная.
Но самое паршивое было даже не это. Я пошел к главврачу: «Дайте отдельную палату, дайте отдельного врача. За все заплачу!» А он: «Нечего мне вам дать. Нет у нас ни палаты отдельной, ни отдельного врача».
Дальше — больше! Сердечникам выдавали кислородный коктейль, который стоил 5 гривен. Но у папы кончились деньги, ему перестали давать коктейль, а ему становилось все хуже и хуже. Я чуть с ума не сошел от всего этого...
Тогда же мама рассказала мне о скандале, прогремевшем на весь Харьков. Мужчина привез дочку с острейшим приступом аппендицита и услышал от врача: «Операция стоит 200 долларов». Отец говорит: «Я привезу сейчас! Только положите ее сейчас же на операционный стол!» — «Да-да, поезжайте за деньгами».
Когда папа вернулся, девочка была мертва. Все это время она так и лежала в предоперационной.
В такой стране жили мои родители. Это был ад. А теперь представьте, какие люди из того ада выросли. Мы ведь сейчас видим людей, родившихся в конце 1980-х, в 1990-е... Не могу сказать о тогдашней жизни в Днепропетровске, во Львове, в Ивано-Франковске, в Сумах. Но в Харькове точно был ад. Так что я был счастлив, когда мама, папа, брат и другие родственники сбежали в Германию.
Хотя и убежать-то оказалось нелегко. Уровень коррупции на Украине был чудовищный! Он был и в России. Но в Харькове это было уму непостижимо, когда чиновники в открытую заявляли папе, собиравшему документы: «Уезжаешь? Отдашь половину, а то и больше!» Они понимали: если люди уезжают, значит, продают все: квартиры, дачи, машины, мебель. Вот и бесчинствовали.
Мой племянник должен был получить открепление в военкомате, потому что учился в политехническом институте. Папа пошел за документом, а военком говорит: «Не дам!» Папа: «Вы не имеете права». — «Знаю. Или в суд, или 500 долларов». В середине 1990-х — немалые деньги!
Другой чиновник спросил: «Когда вы хотите получить ваш загранпаспорт? Через месяц, два, через полгода, год?.. Это зависит от суммы, которую вы мне дадите».
Это было на каждом шагу, по поводу каждой мелочи: иди сюда, давай деньги, а потом: топай отсюда, чтобы мы тебя не видели. Родители через все ужасы прошли.
Мой отец был одним из лучших сурдопедагогов — на Украине так точно. Глухонемые дети выходили от него и разговаривали так, что вы никогда бы не догадались, что они неслышащие. Отец создал в школе музей методик обучения глухонемых детей. Единственный и уникальный. Но как только он вышел на пенсию, на следующий же день музей выбросили на помойку, потому что комната была нужна под кладовку.
Полтора года родители не получали пенсию, и никого не интересовало, живы они или нет.
— Почему вы не эмигрировали с семьей?
— Поначалу и родители не планировали уезжать. Я же был твердо настроен делать карьеру в России. Гастролировать по всему миру, но жить только здесь. Никогда не был пессимистом по поводу будущего нашей страны. Я отдавал себе отчет в том, что Россия много раз выбиралась из невероятных передряг. И 1990-е не были хуже 1919—1920 годов, когда и голод был похлеще, и бандитизм... Но мы выбрались и стали величайшей страной мира. Которую теперь решили всем скопом задавить.
— В 1990-е в Харькове был ад. А каким был город вашего детства?
— Богатым и обеспеченным. С хорошо одетыми и хорошо накормленными по советским меркам людьми. Когда в 1978 году я переехал в Москву, то поначалу жаловался маме: «Здесь вся еда мертвая». Я-то привык, что мой бульон в Харькове утром еще кудахтал, а рыба, которую мама подавала на стол, до обеда плавала в бочке. Родители покупали на Благовещенском рынке только свежайшие продукты, не замороженные. Если туда привезли мясо, значит, несколько часов назад закололи поросенка или корову. Пока у нас был собственный дом, бабушка держала курятник. Поэтому были свои цыплята, яйца. Плюс сад и огород, где все росло.
Нас называли хорошо обеспеченной еврейской семьей. Но это потому, что мама работала на полторы ставки, папа — на две. При этом они успевали следить за мной и старшим братом. Когда он уехал по распределению в Подольск, помогали ему. Когда я отправился учиться в Москву, подкидывали денег мне. А их катастрофически не хватало. Когда мама умерла, папа признался, что после своей работы они брали работу на дом из фотоателье — клеили в рамки снимки и за каждое фото получали по 15 копеек. Это была истинная любовь, когда родители делают то, что нужно для детей. «Мы ведь, сыночка, знали, что ты талантливый, и нам нужно тебя вырастить и обеспечить в Москве. Потому и делали все, что могли».
Мы жили небедно именно потому, что все много работали. При этом и на курорт успевали съездить — в Феодосии была женщина, державшая комнату специально для нас. Правда, мне и на море приходилось несладко. Я ведь в обязательном порядке должен был за лето выучить новую программу. Поэтому мама договаривалась с ближайшим детсадом, где было пианино, и, когда дети купались, я приходил и разучивал новые пьесы. И попробовал бы я их не выучить! Попытки бунта даже в мыслях не было!
Ну как можно протестовать против любви?! А меня очень любили! И родители, и учителя. Только учительница по специальности в Харькове, если я что-то делал не так, понижала голос. И я боялся этого понижения как огня. А московский педагог Евгений Яковлевич Либерман кричал на меня что есть мочи: «Идиот, птенец желторотый, пошел вон! куда пошел?! вернись обратно!..» Он кричал, а мне завидовал весь класс. Таков был принцип: кричит — значит, любит. Если же он говорил ученику спокойно: вот тут немного поправишь, оттенки сделаешь, все понимали, что на этом ребенке он поставил крест.
Однажды я занимался у Евгения Яковлевича дома. Это была обычная практика. У него стоял рояль, и педагог занимался с нами столько, сколько было нужно. Речь о деньгах не шла. Потому что он был Учителем, а не продавцом педагогических услуг. Так вот, пришел я как-то к нему. А у меня — роман, я влюблен, урок выучил плохо... Крик стоял такой, что я хотел выброситься из окна десятого этажа, где жил Либерман.
Вдруг открылась дверь в его комнату и вошла процессия: впереди четырехлетняя дочь Марьянка, за ней — 11-летняя Каринка, а сзади — жена Марина. У Марьянки в руках кухонный топорик — помните, были такие ребристые, чтобы мясо отбивать. Подученная, видимо, мамой, младшенькая протягивает топорик: «Папа, возьми, только ты его не больно и быстро».
Что вы думаете, было дальше?.. После этих криков, зная, что я небогат, что экономлю деньги, потому что влюблен, Либерманы сажали меня за стол со всей семьей и кормили обедом. Такая любовь!
— Самое время сказать о маминой любви. Ведь это она рассмотрела в вас талант.
— Я считаю свою маму идеалом. Она меня сделала. И не потому, что сама в детстве обучалась музыке и передала мне часть своего таланта. В семь лет она уже давала концерты. И если бы не война, не эвакуация в Ташкент и не голод в течение шести лет, кто знает, что было бы из мамы. Но она стала зубным врачом.
Я не был идеальным ребенком в музыке. Иногда капризничал, упрямился. И дважды получил от мамы линейкой по пальцам, потому что не хотел правильно ставить руки. Тогда я обиженно вопил «Бо-о-ольно!» — а сейчас готов целовать эту линейку, потому что могу играть все, что хочу. Постановка рук для профессионального музыканта — невероятно важный момент.
— Принято считать, что вундеркинды лишены детства.
— А это зависит от родителей — как они распределяют время ребенка, учитывая уровень его природного дара. Мама тщательно следила за тем, чтобы я выполнял все задания, проверяла и музыкальные предметы, и общеобразовательные. Как многие, я, конечно, мог подхалтуривать, лениться. Но мама все время поддерживала мой интерес к занятиям. Как? Любовью. Я знал, что меня обожают.
Каждый мой успех вызывал у нее бешеный восторг. Вся семья его обсуждала, но тут же планировала следующий успех, которого я должен достичь. А значит, много работать. Забегая вперед, скажу, что, когда я получил звание заслуженного артиста, дома был громадный праздник. Но мама сразу спросила: «А когда ты получишь народного?» То есть методика сохранялась. И, видимо, для меня это стало ключиком — во мне все время горел элемент честолюбия.
Я ведь занимался не только музыкой. В школе получил три спортивных разряда, принял участие в математической олимпиаде, окончил спецшколу не только по специальности, но и по композиции. Занял призовые места на республиканском конкурсе для молодых музыкантов. Еще и с девочками успевал танцевать и романы заводить. Кроме того, перечитал всю домашнюю библиотеку, а она у нас была весьма солидная.
Не менее важным был непрерывный контакт мамы с педагогом по специальности Еленой Владимировной Иолис. Они жили просто душа в душу. Учительница, проходя мимо меня в школе, могла потрогать лобик, а потом позвонить маме: «Что-то мне Данечка сегодня не нравится. По-моему, у него болел живот, весь бледный, лобик мокрый». И мама тут же проверяла, чем меня накормили в школьном буфете.
— Говорите, что вас сделала мама. А папа?
— Папа ничего не понимал в музыке — ему, как говорится, слон на ухо наступил. Но он был великолепным учителем для глухонемых детей и мне привил любовь к педагогике. Понимая, что у меня есть талант и его надо развивать, папа работал с утра до ночи. А днем порой приходил домой отдохнуть. И вот когда он задремывал, я вместо нот ставил на пюпитр книжку. Музыку папа слышит, а какая она, не важно, думал я. Из-под пальцев все равно изливались мелодии, мозг автоматически что-то фиксировал. Главное — я научился читать книжку и одновременно, не глядя на клавиатуру, играть... Есть ведь такой тип свинга, когда левая рука играет в одном ритме, правая отстает от нее, и получается как будто лук: левая рука — его основа, правая натянута, как тетива со стрелой. При этом мозг работает, как две половинки: одна следит за левой рукой, другая — за правой. Я, конечно, утрирую, но правда ничего особо трудного в том, чтобы читать и играть одновременно, нет. Бывает, я показываю ученикам разные приемы и тогда левой рукой играю и в то же время объясняю, что она делает.
— Любовь родителей, харьковской учительницы, которая сама привезла вас в Москву и подобрала учителя, Либермана («кричит — значит, любит»). А потом — любовь к самой красивой в Гнесинке девушке...
— Не мне судить, что Юля во мне, простенько одетом провинциале, нашла. Но не раз я обнаруживал, что красивая музыка, исполненная с искренним чувством, трогает женщин. Студентом мне было гораздо легче знакомиться с девочками и начинать флирт, если все начиналось с... фортепиано. У девчонок моментально менялось отношение с равнодушного или даже подозрительного («будет охмурять») на доброжелательное и заинтересованное. Хотя я действительно собирался охмурять, почему нет? Как все парни, я бегал за девочками. И фортепиано мне в этом плане помогало. Но это было уже потом, когда я освоился.
— Как мама в принципе отпустила вас одного в Москву?
— Как? Рыдая. Когда я сел в поезд и родители помахали мне рукой, папа сказал маме: «Он не вернется». Папа оказался прав. А у мамы текли слезы в четыре ручья. Но и она понимала, что нельзя быть эгоисткой и резать мне крылья. Если бы я остался в Харькове, то получил бы место в каком-нибудь драмтеатре и вел бы скучную жизнь концертмейстера, которого бы все любили, хлопали по плечу. А я влачил бы полуголодное существование. Особенно в 1990-е.
В Москве же я сделался мужчиной, способным жить самостоятельно, делать карьеру. Я приехал в 1978-м маменькиным сынком, только что вылезшим из-под ее юбки. Мама накрывала меня со всех сторон, словно куполом любви. И правильно делала — после всех моих бед в общеобразовательной школе с чудовищным антисемитизмом.
Первый год я снимал угол. Харьковский еврейский пентюх поступил в Гнесинку, получив «5+», а «волосатой лапы», чтобы дали общежитие, у него не было. Мест в общаге на Хорошевском шоссе не хватало. А пианино в квартире, где я жил, не было. Приходилось рано утром приезжать в институт и играть, пока не начались занятия. На втором курсе мне общежитие дали, но... На троих пианистов в комнате был один инструмент. И репетиториев не так много — за них всерьез боролись. Готовясь к конкурсу Чайковского, я договаривался с девчонками, и они приносили мне еду, чтобы я не выходил из помещения. А когда мне надо было выбежать в туалет, они садились за инструмент, делая вид, что занимаются. В общем, спасали меня. Потому что стоило на полминуты выйти из репетитория — все, будь здоров, больше не получишь!
Конечно, общага — не рай на земле, но, господи, я был молод, здоров, счастлив! Я бешено хотел работать. Бешено хотел жить. Да все хотел! Играть, любить, вкусно есть, зарабатывать деньги! Часть желаний, мягко говоря, исполнилась. Но они еще есть. Этим и жив. И всегда говорю: пусть желания... почти исполнятся.
Знаю немало случаев, когда родители продавали квартиры, машины, дачи, переезжали с талантливым ребенком в Москву, чтобы он мог учиться. А он больших успехов не добивался. Потому что находился все время под куполом.
По молодости я попадал в разные ситуации. Но приезжал папа, выручал меня, не говоря ни слова упрека. Целовал и уезжал домой — зарабатывать для меня деньги. Он был настоящим мужчиной. И понимал: я должен пройти и через это. Чтобы стать честным и порядочным. Как он.
— В Харькове приключений было меньше под маминым куполом?
— Если бы! Недалеко от города есть местечко Санжары, где протекает Северский Донец. Сейчас оно многим известно по информационным сводкам... У родителей там были знакомые в деревне, и нас с братом вывозили туда отдыхать. Мне очень нравилась река. Но она непростая, с водоворотами. Мне было лет семь, плавал я не очень, а вот нырял хорошо. И не вылезал из воды, пока мама не вытаскивала за шкирку. Однажды заплыл далеко и вдруг понял, что меня тянет вниз и я захлебываюсь. Мама увидела, что со мной что-то не так, начала кричать. Потому что сама вообще не умела плавать. Какой-то мужик ринулся ко мне. А у меня уже только цветные пузырьки в глазах. И боль в легких...
Задохнуться я не успел. Меня откачали. Но теперь я боялся, что мама в состоянии дикой ярости выпорет меня при всех. А она разрывалась между желаниями задушить и расцеловать.
Через несколько дней на том же месте утонула девушка. Ее вытащили. Но было поздно.
А много лет спустя, уже студентом, я упал в пропасть...
— И снова судьба хранила вас?
— Да. В Красную Щель под Геленджиком обычно водят экскурсии. Там есть место — подъем молчания, который мы обозвали подъемом хрипения. Преодолеваешь его, приходишь на турбазу... Это было уже второе мое путешествие, меня назначили старшим группы. И мы пошли за дровами. Сушняка, однако, не было — до нас уже две группы все собрали. Я велел группе спуститься, сам же полез выше. А там верхний слой гор — как порох. Съехал вниз. Смотрю, а подо мной — грот. Соскользнув, я полетел прямо к нему. Изорвал всю спину — кожи практически не было. Но как-то затормозил, врубившись локтями в этот порох. Лежу не дышу. До края грота — метр-полтора. Дальше метров двадцать — и все, камни...
Не знаю, сколько пролежал, пока не подоспели спасатели и не скинули мне веревку. Едва не дошло до сообщения в институт. Да еще начальник лагеря высказал: «Твоя мать уже несколько раз звонила. Кричала: позовите моего сына к телефону, что с ним?» Мобильников же не было, каким 18-м чутьем она поняла, что со мной что-то стряслось?.. До сих пор не понимаю.
— Да уж! В музыкальной спецшколе вам, наверное, не позволяли нарушать правила, иначе бы отчислили?
— Там, после общеобразовательной, я уже чувствовал себя как в семье. Но «семейственность» не мешала педагогам быть бешено строгими. Нас учили не зубрить, а понимать. Не выучивать, а учиться.
Например, педагог по литературе Юрий Евгеньевич Финкельштейн, не так давно умерший в Нью-Йорке в очень преклонном возрасте, собрал заинтересованных детей в кружок. Мы ходили к нему домой, пили чай с вареньем-печеньем, а он учил нас читать и понимать книги. Тогда зародилась моя любовь к ним. Родители, пока жили на Украине, собрали хорошую библиотеку — покупка книг была непременным атрибутом существования нашей семьи. Уезжая в Германию, мама с папой чуть не плакали. Книг — больше полутора тонн, взять все было нереально.
А вот физику я понять не мог. И учительница, пожав однажды плечами, сказала: «Ну что я буду тебе жизнь портить? На уроки ходи, попытаюсь тебе что-то объяснить, но требовать ничего не стану. Физику ты не знаешь и никогда знать не будешь».
— Не все учителя могут позволить себе такое поведение.
— Скажу крамольное. Мама всегда хотела, чтобы у меня была золотая медаль в школе, красный диплом в институте. А я по физике мог иметь тройку. Если бы учительница не пожалела меня. То же самое было с химией. Ну не понимаю я ничего в этих предметах. Гуманитарий!
И вдруг, поступив в Гнесинку, я обнаружил, что там не любят золотых медалистов. Во всяком случае, так было в мое время. И на моей памяти никто из круглых отличников выдающимся музыкантом действительно не стал. Видимо, невозможно одинаково знать физику, математику, историю, литературу, марксизм, сопромат, при этом хорошо играть, заниматься сольфеджио, гармонией, анализом музыкальной формы и быть хорошим теоретиком. Когда золотой медалист выходит на сцену, обычно все и обнаруживается. Возможно, и есть где-то абсолютный гений, у которого по всем предметам были пятерки и он к тому же потрясающий музыкант. Но мне такие случаи неизвестны.
Любовь — это понимание. Мой педагог Евгений Яковлевич Либерман свой последний урок дал за две недели до кончины. Он знал, что умирает, что ему осталось несколько дней. И на последнем уроке своему последнему ученику расписал программу действий на два года вперед, чтобы тот хорошо окончил институт. Главное — он написал ему все достоинства и недостатки, над чем работать, что исправлять и развивать. Вот таким должен быть учитель. И никаким другим. Были бы у нас все такими — у нашего народа не превалировал бы менталитет профессионального потребителя, которому продают педагогические услуги.
На мой взгляд, любовь вообще играет решающую роль в жизни страны. Не дай бог, если человек не любит свою работу. Хирург он или слесарь, которому наплевать, как он выточит болт для самолета...
— Как далеко вы увели меня от самой красивой девушки Гнесинки!..
— Не помню, как мы сошлись тогда, на первом курсе. Это было как вспышка. Помнят ли женщины своего первого мужчину, не знаю, но я первую женщину не забуду никогда, хотя она давно живет в Канаде. Тем более что она сделала из меня мужчину. А это тоже важно для жизни. Она научила меня, как обращаться с женщиной, как ее уважать, как с ней жить. И уже на втором курсе харьковский пентюх превратился в наполовину полноценного мужчину. Убежден: женщину делает мужчина. И наоборот. Но, чтобы быть мужчиной, у тебя должна быть настоящая женщина.
Благодаря Юле я ведь еще и джаз полюбил. На всю жизнь.
— Как это случилось?
— Она привела меня на выступление Леонида Чижика. И я вышел с концерта ошарашенный. Я понял, что джаз, который я слышал в Харькове, был... вовсе не джаз. Да и откуда ему было там взяться? Однажды друзья затащили меня в какой-то подвальчик, где играли доморощенные музыканты. Было громко, фальшиво. Мне очень не понравилось. Я был уже лауреатом, оценивал все с задранным носом. А ребята слушали «Голос Америки» и «Дойче Велле», пытаясь по одной нотке разобрать, что играли Питерсон, Хэнкок.
Те люди в Харькове до фанатизма болели джазом и пытались привнести в нашу жизнь хоть часть той культуры. Не потому, что американская, а потому, что была малоизвестна у нас. Тогда советский джаз ориентировался частично на эстетику американского джаза, но в большей степени на эстетику советского восприятия этого джаза — такого, как у Дунаевского, Утесова. Чижик как-то сказал, что «Утесов — это не джаз». Его шпыняли: неблагодарный, он для тебя столько сделал. Но и я уже понимал, что Чижик прав. Утесов — это эстрада, совершенно другая эстетика. И борщ, и компот — обед. Но перепутать их нельзя. Так же с джазом и эстрадой.
— Что же было после того, как вы услышали Чижика?
— Я загорелся и решил, что только он будет моим первым учителем в джазе. Поэтому позвонил своей учительнице в Харьков, она нашла харьковскую учительницу Чижика, а та уже позвонила ему... Ну да, чисто по-харьковски.
В тот момент я имел прекрасный аппарат, то есть кое-что умел. Думал, покорю самого Чижика. А когда сыграл ему «Регтайм», получил по башке: «Ты не знаешь, что такое джаз! Ты ничего не умеешь!» Я же и не понимал, чего хочу. Но уже на втором уроке Леонид Чижик сказал: «Сегодня мы будем с тобой учиться чувству времени». В данном случае — чувству 12-тактового блюза. Когда импровизируешь, не всегда способен считать, но должен чувствовать время. Сыграв несколько квадратов блюза, Чижик сказал: «Запоминай, где первый такт, и, когда придет время, по чему-нибудь стукни». А чтобы я тайком не считал, повел меня на кухню: «Вот тебе колбаска, режь бутерброды, я сейчас чайник поставлю. Только не молчи, рассказывай анекдоты».
Можете себе представить?.. Я делал все, что он велел. Только не мог стукнуть по первому этапу нового квадрата — каждый раз промахивался. Леонид Аркадьевич стучал вместо меня. А я смотрел на него бараньими глазами и не понимал: ну как?!!
Чижик дал мне шесть уроков, которые растянулись на год с лишним. Он все время был на гастролях, я учился. Это не педагог, а наставник, который дал мне в жизни потрясающий толчок. И я буду благодарен ему, пока жив. Сложный человек, Леонид Аркадьевич тоже, вероятно, любил меня по-своему. Иначе вряд ли бы давал уроки. Мог же просто сказать: ты мне неинтересен. Он был не ласковым папочкой, а требовательным, иногда даже суровым. Мог и отругать. Потому что, как и другие педагоги, хотел, чтобы я стал лучше.
Именно Леонид Чижик (уехавший в Германию еще до распада СССР) отрекомендовал меня устроителю «Витебской осени» (в будущем — «Славянский базар») Родиону Бассу. В 1984 году там прошел мой первый джазовый концерт, для которого я сочинил пьесы (первые опыты соединения классики и джаза). На этом же фестивале я познакомился с Баташевым, Фейертагом... Со многими из тех, кого сейчас назвали бы тусовкой, а тогда именовали сообществом.
Чижик предупредил, что со мной в Белоруссию поедет «очень хороший человек» Георгий Бахчиев, и посоветовал с ним подружиться. Это был человек, фанатично любивший джаз, с громадной библиотекой — и книжной, и виниловой. Благодаря ему я познал джаз профессионально. Георгий Захарьевич тоже полюбил меня. Бывало, скажет, погрозив пальцем: «Чтобы вечером пришел — у меня для тебя пластинка. Будешь сидеть и слушать». А потом стоял надо мной и приговаривал: «Смотри, какой красивый пассаж! А ты так можешь? А ну-ка, быстро сними, я хочу, чтобы ты его сыграл».
Наша дружба, зародившаяся в поезде по пути на фестиваль, продлилась до смерти Георгия Захарьевича... Я уже преподавал в ГИТИСе джазовую эстетику и ритмику и однажды попросил Бахчиева помочь мне с джазовой историей. Он шел ко мне на урок, ему стало плохо с сердцем. Его последние слова были: «Передайте Дане, что я опаздываю...»
— Чижик, Кролл, Лундстрем, Гаранян... Кто еще тогда рулил советским джазом?
— Уже были Алексей Козлов, Герман Лукьянов, Игорь Бриль. Все они, как и я, сделали себе имена в Советском Союзе, и никто нас не гнобил.
— Откуда же взялась знаменитая фраза: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»?
— Мифология очень выгодна. С ее помощью можно решить много задач — политических, социальных, религиозных. Знаменитая статья Горького «О музыке толстых», на которую ориентировались советские чиновники, была написана в 1928 году. Она вообще не про джаз. Это слово в ней упоминается, кажется, один раз. И не в отрицательном смысле. Было это, по-моему, в Сорренто: Горький сидел работал, а в соседнем отеле играл бездарный ансамбль. Писатель злился, ему не нравилось, как играют. И его недовольство вылилось в статью. Но тогда ни у кого не возникло желания использовать ее.
В 1930-е годы в Советском Союзе джазовых ансамблей и оркестров было гораздо больше, чем сейчас. Первая половина 30-х годов ХХ века была абсолютным расцветом джаза. Только после 1938-го, когда США стали нашим политическим врагом, наши чиновники не придумали ничего лучше, чем извратить смысл статьи Горького.
Это сейчас джаз — мировая музыка, как и классика. А тогда он был американским. И дошло до того, что в 1940 году — единственный раз в истории нашей страны — джаз был запрещен. На полгода! Тогда стали говорить, что это музыка буржуев, в фильмах его исполняли на фоне отрицательных героев — американских или немецких шпионов.
Сталин же считал джаз музыкой будущего золотого века СССР. Он говорил: это музыка энергии, музыка ритма, музыка для идущих вперед. И она очень подходит к развитию Советского Союза. Он любил джазовые концерты, для него их специально устраивали. Бывало, за особо удачное соло музыкант даже получал с руки Сталина часы.
— Странно, что запрет продлился всего полгода.
— По-моему, до кого-то из чиновников дошло: если нужно, чтобы какое-то искусство расцвело пышным цветом, его надо просто запретить. То же самое у нас потом было с роком. Он считался нежелательным, поэтому цвел, пах и везде исполнялся. В искусстве нельзя ничего запрещать. Все запретное интенсивно развивается. Даже через смерть. Это закон, который действовал во все времена.
Когда стало понятно, что Америка будет нашим ситуативным союзником, но разрешать джаз спустя полгода было как-то не очень, решили обозвать эту музыку эстрадно-джазовой (это то же самое, как компото-борщ или бумаго-металл). Даже сейчас мое джазовое отделение в Институте современного искусства называется «Инструменты эстрадного оркестра». В общем, запрет был снят. Утесов гастролировал по фронтам, солдаты с удовольствием слушали. И элементы джаза там звучали. Так же, как у Цфасмана: это был примитивный джаз, на уровне накопления информации, но честь ему и слава за то, что сделал.
Словом, тот, кто придумал фразу о продаже Родины, ориентировался, скорее всего, на тот период. Возник очередной миф.
— Кроме того запрета, никакого ущемления джазовых музыкантов не было?
— А как оно могло быть, если в самом начале 1960-х уже проводились джазовые фестивали?! К 1980-м годам их было в СССР больше шестидесяти! Разного уровня. Но разве могли проводиться подобные мероприятия без одобрения, разрешения, да еще и финансирования партией и комсомолом? Коммерции-то не было. Все — на государственном уровне.
Вот прийти с проверкой «верхи» могли. Как и спросить, почему играется сплошной Чарли Паркер, а не Соловьев-Седой. Проверяющие ведь тоже не видели разницы между эстрадой и джазом. Ладно, они не музыканты. Но само их отношение — что надо играть, а что не надо — у молодежи вызывало отторжение. Это сейчас мы без всяких указаний играем Соловьева-Седова. Потому что это красивая музыка. И замечательно ложится в джаз.
— А тогда все музыканты искали свой путь...
— Да, советский джаз был вторичным по отношению к американскому: информации очень мало, а изобрести велосипед не так легко. Все, что делали наши джазмены, было идеями и воплощением американцев. Но другого у нас не было, и все воспринималось как «ух ты!», «ах ты!».
Позже период накопления информации перешел в период генерации идей на основе собственного материала. Потому-то я и готов кричать «ура» Лундстрему, Утесову, Дунаевскому, Цфасману, Козлову, Лукьянову. Можно сказать, они подготовили для нас хрестоматию, с которой мы идем дальше.
— Ревность, соперничество было в вашей среде?
— Без этого ни одно искусство не обходится. Соперничество обусловлено уровнем честолюбия. У меня он в норме. Потому что не приводит к тому, чтобы кого-то оболгать, очернить, сказав: «Это бездарно, я играю много лучше». Жизнь и учителя приучили меня стараться быть объективным. Это тяжело. Не всем доступно. Но стремиться нужно.
Многие удивлялись, когда я в начале карьеры звал на свои концерты музыкантов, которые были как минимум на одном исполнительском уровне со мной. А то и лучше. Я приглашал Игоря Бриля. Привез в Россию Валерия Гроховского, который раньше меня начал играть джаз, в основном старые его виды. И до сих пор играет не хуже, а то и лучше меня. Все-таки моя специфика — между классикой и джазом. Так вот, многие удивлялись: зачем вы привозите сильнейших конкурентов? А я и сейчас убежден, что без конкуренции искусство просто невозможно.
Когда в институте я занимался шахматами, тренер учил: хочешь быть перворазрядником — играй с гроссмейстером. Ведь только так можно поднять свою планку. Но часто лидер не терпит людей не то что равных себе, но и приближающихся к его уровню. Мол, лидер должен быть один. По-моему, крайне ошибочная позиция.
Я хорошо начитан и знаю: короля делает свита. Великолепно понимает это и Игорь Бутман, собирая вокруг себя очень талантливых. И моя девушка Юля это знала, потому и знакомила с интересными людьми.
Позже этим занималась моя жена Нелли, которая водила меня к поэтам, на выставки, открывая незнакомый для меня мир. Поначалу было дико скучно. Я ничего не понимал. И не понимал, зачем мне нужен этот мир. Потом стал обнаруживать, что меняется мировоззрение: я иначе оцениваю красоту. Начинаю видеть художественные краски внутри музыкальных оттенков. Удивительные ощущения!
— Нелли сыграла большую роль в вашей жизни. Хотя мама, кажется, готовила для вас другую партию...
— Она прекрасно понимала, что настоящую карьеру надо делать в столицах. И хотела, чтобы я остался в Москве. Но с руководством Гнесинки у меня были не очень хорошие отношения, и я по распределению должен был уехать в город Чайковский Пермской области. Поэтому мама по еврейскому обычаю начала искать мне невесту. И через знакомых — знакомых — знакомых нашла красивую хорошую девочку, дочь генерала. Мы познакомились. Я был не против. Да и она, вероятно, хотела выйти за приличного мальчика. Любви с первого взгляда не возникло. Но мудрая мама сказала: «Ты попробуй, любовь не всегда приходит сразу...»
Однако вскоре я собрался с компанией на пикник, мы встретились все в метро. Пришла Нелли и... Нет, не могу сказать, что сразу влюбился. Скорее, почувствовал ущемленное самолюбие. Я ведь привык быть покорителем женщин. А она не покорилась. Пришлось завоевывать. И месяца через четыре мы расписались. Нелли стала мне не только женой, но и другом. Мы вместе 41 год.
Ни в одной семье не бывает все гладко. Но и я, и Нелли хотели сохранить семью. И сохранили. Где-то нужно было пойти на компромисс, где-то стерпеть и промолчать, а в другой раз настоять на своем, но так, чтобы не обидеть — cтало быть, подумать, прежде чем сказать...
Помню, я полгода работал в Италии по контракту, когда получил заманчивое, как мне казалось, предложение от Веронской академии — поступить к ним профессором. Условия были очень выгодные: квартира, 50%-ная оплата коммуналки, приличная зарплата. Я позвонил Нелли, чтобы посоветоваться. И моя мудрая жена спросила: «Что, Дань, вместо того чтобы играть концерты, каждый день будешь заниматься с полубездарными учениками? Будешь тратить на это жизнь?» Тогда я понял, что чуть не сделал величайшую глупость. «Быстро покупай билет в Москву», — сказала Нелли. И оказалась права. Я приехал домой с планом возрождения музыкальной сцены и реализовал его. Если твоя женщина идет с тобой по жизни, она должна понимать, кто ты и что для тебя лучше.
Убежден: счастье — это то, что мы делаем себе сами. Многие смеются над анекдотами про тещу. А мы жили с Неллиной мамой Волей Петровной душа в душу. Потому что ни она, ни я не хотели плохих отношений. Теща даже могла отругать Нелли, если считала, что та поступает по отношению ко мне неправильно. Когда мы переезжали в первую приличную квартиру после маленькой двушки, я сразу заявил, что теща будет жить с нами. Она во всем помогала мне. Была словно второй мамой: «Данечке надо приготовить...», «Ты забыла Данечке сделать...» И так все время. Воля Петровна прожила 94 года. И я вспоминаю ее только теплыми, добрыми словами.
Вообще для меня как для мужчины важнее семьи нет ничего. Сохранить семью — значит сохранить жизнь. Многие этого не понимают, начинаются разводы — очередные женитьбы — снова разводы. Становятся несчастными дети. А мой папа на нашей с Нелли свадьбе, подняв рюмку, сказал: «Я хочу, чтобы ваши головы состарились на одной подушке...» Наверное, я в этом плане динозавр, консерватор. Но считаю, что в любви женщина чаще всего играет решающую роль. Мужчина — добытчик, защитник. Хранитель же семьи, на мой взгляд, — женщина.
— Вероятно, так было у ваших родителей. Они застали момент, когда вы получили звание народного?
— Да, они уже были в Германии, где безбедно прожили больше 20 лет, не думая о завтрашнем дне. Страна, на которую они не работали ни дня, подарила им жизнь, которую Украина чуть не отняла.
Надо было слышать радость в голосах мамы и папы, когда я позвонил им с новостью. Не могу представить, что там у них творилось. Какое счастье они испытали! У мамы даже голос слегка пресекся. Я ведь исполнил ее мечту. То, что я из себя представляю, на 50% — заслуга родителей, в особенности мамы, и на 50% — труд учителей. Любовь должна быть требовательной — вся моя жизнь убеждает меня в этом.
Помню, когда отцу исполнилось 80 лет, я поехал на юбилей в Германию. Мы сняли ресторан. Папа, до последнего хорошо выглядевший, был красиво одет. Но чувствовал себя как-то растерянно. «Что с тобой, пап? Ты сам не свой». И вдруг он говорит: «Знаешь, сыночка, я пытаюсь понять, что это было...»
Теперь, когда за плечами тысячи и тысячи концертов, и я стараюсь понять, что это было. Хотя до восьмидесяти мне еще далеко. Есть время подумать.
Наверное, если бы мне дали шанс прожить жизнь второй раз, я в ней что-то исправил. Но сослагательное наклонение — для Маниловых...
Подпишись на наш канал в Telegram