— Убирайся! — кричал жене Заболоцкий. — Так не может больше продолжаться! Резким движением он смел со стола медную чернильницу и следом всю стопку папок и выпорхнувших из них рукописей. Лицо его сначала резко покраснело, а через мгновение стало пепельно-серым. Смятое постаревшее лицо...
Долгие месяцы потом он будет вспоминать, как Катя всхлипнула, но не бросилась немедленно поднимать все эти разбросанные по полу предметы; вместо этого дрожащими руками стала неловко складывать свои вещи в потрепанный, видавший виды саквояжик.
Конечно же он не верил, что за ней в конце концов деликатно закроется дверь, что перед тем как уйти, она тихо подойдет поцеловать его опущенную голову. Ему хотелось оттолкнуть ее, но он этого не сделал. Неужели она ушла? Невероятно, невозможно. Кто угодно, но только не Катя. Любая из знакомых женщин, но его жена — никогда…
Эта любовная драма разыгралась в Москве в середине 50-х годов. В стране после смерти Сталина уже началась «оттепель», и на жизнь каждого из участников истории она повлияла по-своему. Поэт Николай Заболоцкий еще в 1946 году получил прописку в Москве; Союз писателей предоставил ему с семьей квартиру; вышел долгожданный стихотворный перевод «Слова о полку Игореве» и множество заказанных ему переводов грузинских классиков; его оригинальное поэтическое творчество приняло новое направление. После долгих мытарств жизнь постепенно налаживалась.
Заболоцкие поселились в одном из корпусов «Хорошевской деревни» — это были построенные пленными немцами симпатичные домики на 10 квартир между Беговой улицей и Хорошевским шоссе. В те годы они продолжали активно заселяться литераторами; сюда переехали В. Каверин, И. Андроников, Э. Казакевич; а ближайшими соседями Заболоцких по дому стала семья писателя-прозаика Василия Гроссмана, тоже много пережившего, намыкавшегося из-за того, что многие его вещи отказывались печатать. После долгих перипетий в 1952 году журнал «Новый мир» опубликовал наконец его многострадальный роман «За правое дело», который критика сначала разгромила, а потом понемногу к нему потеплела. Теперь Гроссман ежедневно работал над эпопеей «Жизнь и судьба» в надежде рассказать горькую трагическую правду о своем времени.
Заболоцкого и Гроссмана связывал не только общий литературный круг, приятели и знакомые: жена Заболоцкого, Екатерина Васильевна, сразу подружилась с Ольгой Михайловной Гроссман, а сын Заболоцких — Никита приятельствовал с Федором Губером, сыном Ольги от первого брака. Только дочь Заболоцких — Наталья, уже почти барышня, держалась замкнуто и при молодых людях по большей части стеснялась и молчала; однако пройдут годы — и она выйдет замуж за «соседа по деревне» — сына писателя Каверина. Днем Екатерина Заболоцкая и Ольга Гроссман частенько отправлялись вместе за покупками, однажды выторговали на базаре синий китайский сервиз, приглянувшийся обеим, так и купили его пополам: Заболоцкая взяла столовую часть, а Гроссман — чайную. Смеялись, что отныне на Екатерине лежит обязанность готовить обед на две семьи сразу, а на бесхозяйственной Ольге — только «легкий» чай. Что же, вполне логично: Екатерина Васильевна готовить любила и умела, могла состряпать приличный обед из пожухлой свеклы и пары дохлых морковок — ее научила этому жизнь, а Ольга терпеть не могла хозяйственной возни.
— Бабы! — смеялся Гроссман, не без удовольствия наблюдавший за их совместной суетой на кухне и иногда случавшейся примеркой новых кофточек, юбок, слыша шушуканье и лукавый смех. — Вечные бабы.
В «бабах» он толк знал, по крайней мере на это намекали иногда приятели. Высокий, кудрявый, черноволосый и синеглазый, Василий Гроссман и в молодости нравился женщинам, и в зрелые годы, когда его виски поседели. Но тогда, в далеком и страшном 1937 году, когда он влюбился в жену своего друга по литературному кружку «Перевал» Бориса Губера — Ольгу, ему было всего 32 года. Она оставила мужу двоих сыновей и ушла к Гроссману.
Еженедельные встречи с детьми были мучительны: младший шестилетний сын встречал ее рыданиями, неистово крича: «Ты плохая мама! У всех мамы хорошие, а ты плохая». Ольга вынесла и это. Вскоре Губера арестовали, потом арестовали и саму Ольгу. В ту же ночь Гроссман забрал осиротевших детей к себе: все родственники от ребят отказались. Вызволить Ольгу из тюрьмы стало на тот момент смыслом его существования, он обил все пороги, бесстрашно прошел через различные инстанции и добился-таки ее возвращения, с тех самых пор они не расставались. Из-за несчастного случая погиб старший сын Ольги — Миша, а Федор так и продолжал жить с Гроссманами. У Василия Семеновича имелась еще дочь Катя от первого брака, но она жила с матерью и лишь изредка навещала отца.
Узнав историю Ольги, Екатерина Заболоцкая испытала потрясение: ничего себе характер! Какая решительность! Она бы никогда так не смогла. Подумать страшно о том, чтобы оставить детей, да что там детей! Николая оставить — примерно то же самое для нее. Они женаты с 1930 года, срослись и сроднились. Хотя у него тяжелый характер, но что поделать! Ее Николай Алексеевич внешне нисколько не походил на поэта, скорее на ученого или даже на чиновника: аккуратный, коротко стриженный, в круглых очках, степенный, говорит весомо, медленно, тяжело. Даже по молодости не был влюбчивым и романтичным. Когда-то они вместе учились в Петрограде в Педагогическом институте имени Герцена. Катенька Клыкова происходила из небогатой провинциальной мещанской семьи, студенткой жила в питерской квартире дяди. Она знала, что не красавица, а всего лишь миленькая — стройная, темноволосая и темноглазая, застенчивая до жути: взять молодого человека под руку казалось ей предосудительным. Коля Заболоцкий был тремя годами старше, сын агронома из-под Казани, он рано начал писать стихи. В 1929 году уже вышел его самобытный поэтический сборник «Столбцы», который одни критики отчаянно ругали, другие — превозносили до небес, равнодушных не было. Николай рассказывал Кате, что поначалу вообще решил никогда не жениться: быт мешает поэту, жена — обуза; в юности он был убежден, что все «бабы» одинаковы — неверные, ненадежные, не стоящие серьезного внимания. С Катей Николай встречался целых четыре года: присматривался к ней, испытывал, провоцировал, расставался, пока не убедился, что она ни на кого не похожа. Ее поразило пылкое письмо Заболоцкого, написанное в ноябре 1928 года: «Друг мой милый, родная моя девочка! Если Вы когда-нибудь полюбите меня, я сделаю все, чтобы Вы были счастливы. Пойдемте вместе! Надо покорять жизнь! Надо работать и бороться за самих себя. Сколько неудач еще впереди, сколько разочарований, сомнений! Но если в такие минуты человек поколеблется — его песня спета. Вера и упорство. Труд и честность. Вместе мы горы своротим — да, вот этими руками! Решайте. Я жду. Я буду долго ждать, если это нужно.(…) Сегодня я окончательно понял, что за эти годы, если я кого и могу полюбить, то только Вас. Любовь моя безысходная, все теперь понял, без Вас — не жизнь. Прошу Вашей руки. Решайте. Когда хотите и как хотите». Катя и не ожидала, что в душе Николая могут жить такие сильные чувства, она-то давно для себя поняла, что любит его. И побежала жизнь…
Эта долгожданная квартира в Москве на Беговой — фактически их первое настоящее семейное пристанище, первый семейный очаг. А до того — мытарства, несчастья, переезды, вынужденная страшная разлука с мужем... В 1938 году Заболоцкого арестовали, а у них уже было двое детей. Преодолев беспросветное отчаяние, Катя взяла себя в руки, стала зарабатывать вязанием, этого едва хватало на нищенское существование. Она все время ждала писем от мужа, рвалась к нему. А потом война, блокада... В их квартиру попал снаряд, она и дети уцелели только чудом. Страшно теперь вспоминать бомбежки, то и дело лопавшиеся водопроводные трубы, замерзавшее отопление, вечные болезни малышей, голод... Маленькая Наташа спросила однажды: «Мама, это правда было, что ты когда-то меня заставляла есть?» В 1944 году Заболоцкого освободили, и Катя, не раздумывая, вместе с детьми двинулась в долгое странствие — к вольнонаемному мужу на поселение в Караганду.
…До последней секунды, пока Заболоцкая не увидела эту скромную квартиру собственными глазами, она не верила, что они ее получат, что это не обман. До сих пор еще иногда ходила по двум комнатам, трогала руками стены, мебель, холодильник, появившуюся у них посуду и повторяла про себя восторженно и недоверчиво: «Мое…» Собирая гостям на стол, осторожно, не дыша, прикасалась к синему сервизу — не дай бог разбить, ведь это чудо, драгоценность!
Николай Алексеевич не хотел, чтобы она работала, но Катя не могла сидеть без дела и в кружке Союза писателей научилась шить. С тех пор обшивала всю семью и знакомых, и ей это занятие нравилось.
Всех приходивших к ним гостей, а их было немало — Чуковский, Шварц, Степанов, Тарковский, Липкин и Гроссман, конечно, — поражало то, что жена Заболоцкого никогда не вмешивалась в общий разговор, не спорила, не высказывала своего мнения и по большей части молчала. Нет, она улыбалась, была доброжелательна и мила, подавала еду, угощала, наливала чай и делала все это естественно и тихо. Бросалось в глаза ее разительное несходство с громогласными литературными женами, сидевшими у нее за столом. Они спорили наравне с мужьями, перебивали их, старались перекричать. К их числу относилась и соседка — Ольга Гроссман, образованная, начитанная, но при этом такая яростная и горячая спорщица, что Заболоцкий всегда морщился от ее резкого голоса.
К тому моменту, когда Гроссман заметно зачастил к Заболоцким, Екатерина Васильевна уже довольно давно чувствовала себя растерянной и опустошенной и все пыталась отыскать этому причину. Вроде же все хорошо: сын Никита поступил в Тимирязевскую академию, вытянулся, возмужал, разговаривал с матерью по-мужски решительно и всячески демонстрировал свою независимость, но ведь это в порядке вещей. Наташа хоть и росла замкнутой и неразговорчивой, но училась на круглые пятерки, мать ею гордилась. Разве не замечательно, спрашивала себя Екатерина Васильевна, что впервые у нее появилось время неторопливо пройтись по улицам, присмотреться к огромной, широко застраивающейся Москве, полюбоваться на Кремль, ощутить уют кривых московских переулочков, так не похожих на ее Ленинград? Откуда взялось в душе беспокойство? Откуда нервозность, частые головные боли, высокое давление, которое констатировал у нее доктор?
— Коленька, как я счастлива теперь! — все повторяла она мужу, а Заболоцкий смотрел на нее с усмешкой. Он-то никогда не бывал счастлив, он поэт, у него в душе вечный поиск и вечная турбулентность. Критика часто ругала его, присущее ему в молодости амбициозное ощущение, что он станет первым поэтом Советской России, испарилось — вокруг расплодилось множество выскочек-рифмоплетов, славящих пятилетки и социалистический строй. Он никого не ругал и не собирался, но и славословить тоже не желал, однажды заметив Арсению Тарковскому, что, возможно, социализм и полезен для техники, но искусство он губит. Теперь Заболоцкий частенько выпивал, от этого становился раздраженным, лез на рожон, до хрипоты спорил с часто заходившим Чуковским. Екатерине Васильевне казалось, что они ссорятся, но Чуковский всегда успокоительно улыбался:
— Да мы так беседуем, Екатерина Васильевна, вы не бойтесь, до драки не дойдет.
По ночам Кате снилось, как они бегут, как в последнюю секунду ее с детьми с трудом заталкивают в единственный вагон, который может увезти их из блокадного Ленинграда, теснота, крики детей, вопли матери, у которой в толпе задавили ребенка. Пересадка, толчея, следующий поезд, вечно пропадавший багаж, полустанки, быстро сменяющийся пейзаж за окном, а впереди что-то незримое и пугающее…
Может, теперь Екатерине плохо оттого, что она уже привыкла к бегству, нескончаемым трудностям и несчастьям, а тут ее вдруг резко остановили, и больше не нужно никуда бежать и не от кого спасаться? Деревянные часы с кукушкой в большой комнате мирно отмеряли упорядоченное, переставшее задыхаться время. Так почему же ей все-таки так тревожно? Как странно, они женаты с Николаем почти 20 лет, но только сейчас она рассмотрела толком его характер. Наверное, это хорошо, что ее муж такой хозяйственный, входит во все подробности их быта. Вон Василий Семенович Гроссман понятия не имеет, где у них лежит постельное белье, где висят его рубашки, — всем заведует Ольга, а у Заболоцких не так. Муж распоряжается деньгами и выдает ей на хозяйство, сколько считает нужным. Если обветшало постельное белье, то Николай самолично пересчитает все простыни и решит, какие, сколько и даже какого цвета им нужны, и велит ей купить. Если ему требовались новые брюки или рубашка, то ей в голову не придет давать мужу советы или купить самостоятельно, как это всегда делала Ольга. Заболоцкий сам шел в магазин и, перемерив все, что там предлагалось, наконец выбирал. Как пошутил однажды Чуковский, «у жены Заболоцкого нет права даже на совещательный голос в хозяйстве», и это было правдой. Впрочем, Екатерине Васильевне все это казалось в порядке вещей, и она никогда не ставила под сомнение раз навсегда заведенный семейный уклад.
— Конечно, Коленька, как ты хочешь, — неизменно отвечала Екатерина на все требования Николая, чего бы они ни касались. Ей казалось, что она понимает, откуда это пошло. Николай Алексеевич рассказывал, что в лагере у него не было даже брюк, и один из самых тяжелых и унизительных часов его жизни тот, когда их, заключенных, перегоняли через какой-то город и он шел по улице в старых потрепанных кальсонах. К сожалению, ссылка сильно испортила его характер, в молодости он никогда не был столь подозрительным, а теперь его невозможно уговорить предъявить паспорт — все ему кажется, что из него узнают о его судимости. Да и не только это. Вот летом они ехали с Семеном Липкиным к нему на дачу в Переделкино, так двое мужчин в вагоне показались Николаю подозрительными, он весь посерел и все повторял в панике: «Сейчас меня возьмут». Муж редко улыбался, почти никогда не шутил, тяжко было видеть уже с утра его насупленное, угрюмое лицо, с которым он садился за письменный стол. Единственный раз Катя осмелилась возразить, защищая ранние стихотворения из сборника «Столбцы»: Заболоцкий собирался их уничтожить, кричал, что они слабые, вымученные, а она хранила их все эти годы… Так он замахнулся на нее!
Если Николай запивал, то становилось и вовсе невыносимо. Он пил один — не терпел компании и собутыльников, глаза его делались маленькими, злыми, он придирался к жене и даже издевался над ней, гоняя то за пивом, то за закуской, или просто требовал, чтобы она погуляла где-нибудь: он, дескать, хочет побыть один.
Развлечением тем не менее оставались гости, и больше всего Екатерина Васильевна радовалась приходам своего ближайшего соседа Василия Гроссмана. В его крупной представительной фигуре, в больших руках чудились надежность, основательность, к нему иной раз хотелось прислониться, как к печке… От Гроссмана шло тепло, он умел располагать к себе, интонации его мягкого, иногда вкрадчивого баритона разительно отличались от приказных окриков мужа. Катю однажды потрясло: Василий Семенович стал спрашивать ее совета, какой ему лучше выбрать пуловер — с вырезом или под горло; якобы его Ольга занята, а он полностью доверяет женскому вкусу Екатерины.
Как-то Заболоцкий забыл четверостишие из своих ранних стихов, и Екатерина, наклонившись к уху мужа, подсказала их. Заболоцкий отмахнулся от нее, как от мухи:
— Не лезь. Не так.
Зато Гроссман всем крупным телом повернулся к покрасневшей Екатерине, тронул ее за плечо и стал с улыбкой подбадривать:
— Ну же, Екатерина Васильевна, прочтите нам эти строчки, вы же помните!
Его голубые глаза за стеклами круглых очков показались ей тогда очень добрыми, и ни жива ни мертва она все-таки произнесла забытые мужем стихи. Заболоцкий горделиво вскинулся:
— В самом деле помнит, скажите пожалуйста!
В какой-то момент Катя заметила, что каждый вечер напряженно ждет, когда же раздадутся три характерных коротких звонка в дверь — так звонил Гроссман. При этих звуках Катя вздрагивала, вскакивала и с волнением шла открывать. Как девчонка, заливалась пунцовой краской, принимая у него пальто, шляпу и отвечая на дежурные вопросы: как здоровье, дети, погода, Николай Алексеевич?.. В последнее время к этому прибавился вопрос: «А вы сами-то как, Екатерина Васильевна?» Она не знала, что на него отвечать, неловко пожимала плечами. К приходу Гроссмана Екатерина старалась заранее приготовить угощение, чтобы подольше посидеть с мужчинами за столом.
— Приходите к нам снова, Василий Семенович, с вами Коленька веселеет, — уговаривала Катя, провожая Гроссмана далеко за полночь до двери. Иногда он так долго смотрел ей в глаза, что она пугалась.
Если бы не помощь Василия и Ольги в ноябре 1954 года, когда у Заболоцкого случился первый инфаркт, Екатерине пришлось бы совсем туго. Она безвылазно сидела при муже в больнице, и Гроссман часто приходил сюда: приносил фрукты, соки, сладости и всячески поддерживал Екатерину Васильевну. У нее самой, по правде говоря, от переживаний зашкаливало давление, и она прескверно себя чувствовала, хотя и старалась всячески это скрыть. В палате, выкрашенной в унылый грязно-салатовый цвет, в голову неотступно лезли мысли о смерти — такого она не помнила за собой даже в самые страшные моменты жизни. А если вдруг умрет Николай, что с ней будет? Никакого будущего впереди, дети выросли, годы ушли. И становилось по-настоящему страшно.
Как-то ранним осенним утром, выбежав из дома, чтобы ехать к мужу в больницу, вдруг заметила Гроссмана — он сидел во дворе на скамейке под облетевшими деревьями, улыбался выглянувшему солнцу и что-то записывал в блокнот. Катя подойти не решилась, но весь день вспоминала эту согревавшую душу картину.
…— Екатерина Васильевна, можно мне пригласить вас прогуляться недолго по Беговой? Сейчас так красиво, весна…
— С удовольствием, Василий Семенович, — пролепетала Катя, сама удивляясь тому, как легко она согласилась.
Но ведь правда уже весна, такая чудесная солнечная погода стоит, запахи какие свежие вокруг! Коленька дома, он совершенно выздоровел, почему бы в самом деле не пройтись?
Гроссман встретил ее у молочного магазина с мягкой улыбкой, поцеловал руку, и они молча двинулись на прогулку. Василий Семенович пытался завязать легкий разговор, он вскользь заметил, что засиделся дома, что его Ольга не любительница прогулок, что ему некого вытащить на воздух… Потом, вздохнув, добавил, что, по правде говоря, очень хотелось вытащить именно ее.
— Я полюбил вашу улыбку, Екатерина Васильевна. Она как… — и, не подобрав подходящего сравнения, замолчал.
Она семенила рядом с ним, чувствуя себя преступницей, но преступницей счастливой: вина давила свинцом, но там, под спудом, разгорался лучик счастья, непрошеный, незваный. Ей уже было ясно, что она влюбилась в Гроссмана, влюбилась по-девичьи застенчиво и неловко, и хотя между ними еще не произошло никаких признаний, женским чутьем Катя знала: чувство это взаимно...
Так начался самый странный, наверное, на свете роман между двумя людьми, которым было под пятьдесят, но которые вели себя как дети.
Екатерина Васильевна мучилась адской мукой от лжи перед мужем и своей «измены». Пока вся вина ее заключалась в том, что они с Гроссманом теперь время от времени прогуливались не у дома, а в Нескучном саду, разговаривали, чаще молчали и просто шли рядом. Потом, когда она начинала волноваться, что пора домой — «Николай хватится», он обычно сажал ее на троллейбус, чтобы не возвращаться вместе. Придерживая улетавшую на ветру беретку, она позволяла Гроссману осторожно поцеловать свою ледяную руку, потом он бережно подсаживал ее на подножку и с угрюмой тоской смотрел, как трогается троллейбус; потом тем же маршрутом двигался домой, только пешком.
Пройдет время, и Гроссман напишет о раздиравших его в тот момент чувствах на страницах своего романа «Жизнь и судьба», в этой части полностью автобиографичных: «Ему казалось, что эта женщина, чьи пальцы он только что целовал, могла бы заменить ему все, чего он хотел в жизни, о чем мечтал, — и славу, и радость всенародного признания! (…) … Конечно, он не имел права думать о жене своего друга так, как думал о ней. Он не имел права тосковать по ней. Он не имел права тайно встречаться с ней. Расскажи ему кто-либо подобную историю, он был бы возмущен. Обманывать жену! Обманывать друга! Но он тосковал по ней, мечтал о встречах с ней».
Давно уже остыло когда-то горячее чувство Василия к Ольге, остались долг и благодарность, но ведь этого мало. Накопились и претензии, среди них была одна — жгучая, невыносимая: перед самой войной, как позже вспоминал близкий друг Гроссмана Арсений Тарковский, Ольга наотрез отказалась перевезти к ним в Москву из Бердичева, где родился Гроссман, мать Василия — Екатерину Савельевну. Во время фашистской оккупации пожилая женщина оказалась в гетто, и немцы расстреляли ее вместе с другими бердичевскими евреями. Для Гроссмана, обожавшего мать, тяжесть этого удара трудно переоценить.
Перед гибелью она успела через знакомого передать последнее письмо сыну. Василий зачитал его до дыр, помнил наизусть, душа обливалась кровью при мысли о трагической судьбе матери. Подспудно он винил в этом Ольгу, словно жена своей рукой толкнула мать под пули фашистов. Конечно, рассудком он понимал, что это не так, что Ольга верная и преданная, что она, не задумываясь, сама вошла бы вместе с ним в газовую камеру, если бы понадобилось; поехала бы за ним в любую ссылку, на любое поселение. Они не раз обсуждали это, вспоминая мытарства Кати Заболоцкой.
— Ты думаешь, я не сделала бы того же, если бы тебя забрали? — с вызовом и обидой говорила Ольга.
Сделала бы. Несомненно. Но… В Ольге Михайловне не было мягкости Кати, ее нежности, понимания. Ольга — борец, воплощенное мужество, именно такая женщина «коня на скаку остановит». У нее на все свое мнение, с его друзьями она спорит наравне, Семена Липкина перекричит всегда, переговорит не последних говорунов — и Тарковского, и Чуковского. С Катей они вроде бы и дружат, но не раз Ольга язвительно замечала, что «Катюша даром что жена поэта, а не отличит Толстого от Флобера». А ему плевать, что не отличит. Зато от ее улыбки у него в душе расцветали розы.
…Все пошло не так. Катя не выдержала мучительного секрета и призналась мужу. Заболоцкий онемел, услышав, что Катя «встречалась» с Гроссманом.
— И что с того? — даже не понял он сначала, про что речь.
— Ну как что? — залепетала Катя. — Я хотела, чтобы ты знал. Мы с ним… встречались.
Поняв, что на самом деле означает это признание, Заболоцкий побелел — сначала от удивления, потом от негодования:
— Обещай мне, что больше это не повторится!
Конечно, она пообещала, твердо решив сдержать слово: с чувством к Василию покончено раз и навсегда; ведь не станет же она обманывать Коленьку?
Больше Гроссман не мог запросто по-соседски зайти к Заболоцким: Николай Алексеевич возненавидел его и не собирался пускать к себе на порог. Общие друзья удивлялись: какая кошка пробежала между недавно добрыми приятелями? Никому даже в голову не могло прийти, что на самом деле произошло.
Тем временем у Кати все валилось из рук, она сделалась похожа на тень: похудела, побледнела, под глазами залегли круги. Заболоцкий теперь обращался с ней грубо, вызывающе, точно с прислугой. После болезни врачи запретили ему пить, он плевал на запреты и по трое суток не выходил из запоя, запершись у себя в кабинете и не пуская жену. Кате хотелось головой биться об эту белую дверь мужниного кабинета.
Гроссману она позвонила как-то вечером, когда Николай вышел в киоск за сигаретами. Ее дрожащий голос испугал Василия.
— Я ухожу от мужа. Не могу так больше жить. Нечестной.
Сжав руки и опустив глаза, нашла в себе силы произнести это мужу. Именно тогда он выкрикнул в бешенстве:
— Вот и катись отсюда! Уходи! Невозможно больше терпеть!
В небольшой Катин саквояжик поместилось только самое необходимое: умывальные принадлежности, пара платьев, теплый платок, связанный собственноручно свитер. На душе было беспросветно, тяжело. Идти, собственно, некуда. Первое время Екатерина Васильевна собиралась пожить в десятиметровой комнате сына, которую ему дали от академии, потом ее ждала неизвестность, кромешная тьма.
С этого момента для всех вовлеченных в эту историю людей начались мучительные времена, возможно, самые мучительные за всю их нелегкую жизнь. Объяснение Василия Гроссмана с Ольгой оставило ощущение, что его изрешетили пулями, а когда жена, упав в кресло, вдруг беспомощно и по-бабьи заплакала, вернее, даже завыла, ему показалось, что он прямо сей миг сойдет с ума. Гроссман ходил крупными шагами взад-вперед, как заведенный, не знал, на что решиться: то доставал с антресолей потертый чемодан, то снова отправлял его наверх. Катя его ждала, он это знал... Сам вовлек ее во все это, теперь несчастную, беспомощную и в тот момент, когда она сделала первый шаг, бросить любимую женщину?
Пусть себе подыхает в полном одиночестве в жалкой комнатенке на окраине? Он не предатель! Но как оставить Ольгу? Вдруг обмякшую, потерявшую все свое вызывающее мужество, плачущую перед ним немолодую женщину, с которой столько вместе перенесли невзгод, что хватит на много жизней. Да врагу не пожелаешь такой пытки!
Все-таки Гроссман выбрал Катю, все-таки ушел с потертым коричневым чемоданом из дома на Беговой промозглым ранним утром 1956 года. Вместе с Катей они сняли скромную комнату в коммуналке, и началась их новая общая жизнь. Возможно, по-своему Заболоцкая и Гроссман были счастливы, но и месяца не прошло, как Василий Семенович сконфуженно признался, что ему просто необходимо навестить жену — его изгрызли совесть и беспокойство за нее. Те же чувства терзали и Катю в отношении «Коленьки».
Что касается Николая Заболоцкого, то после ухода жены он погрузился в ад. Ему страшно было сознавать, как мало он знал человека, с которым прожил столько лет. Николай Чуковский писал: «Если бы она проглотила автобус, он удивился бы меньше…» Катя выскочила из образа верной, преданной, смирной и тихой жены, и когда Заболоцкий кое-как переварил удивление, он почувствовал себя преданным, оскорбленным, растоптанным и униженным. Он запил, стал скандалить с детьми, выкрикивал какие-то грубости по телефону друзьям, желавшим его поддержать, даже самым любимым — Евгению Шварцу и Николаю Степанову. А потом его и вовсе понесло. В один прекрасный день он позвонил в редакцию «Литературного наследства» и пригласил в ресторан едва знакомую ему молодую 28-летнюю женщину-редактора — Наталью Роскину. Будучи образованной девушкой из литературного круга, Наталья, конечно, знала стихи Заболоцкого и часто читала своей маленькой дочке:
Меркнут знаки зодиака
Над просторами полей…
Спит животное Собака,
Дремлет птица Воробей.
Заболоцкий был для Натальи легендарной фигурой, подобной Введенскому и Хармсу; каково же было ее удивление, что он, оказывается, жив-здоров, проживает в Москве, вот ни с того ни с сего приглашает ее в ресторан.
Там Николай Алексеевич заказал дорогой ужин и сразу стал пить. Разговор не клеился, Заболоцкий явно был не форме и в отвратительном настроении, хрустел пальцами, то и дело приглаживал редкие светлые волосы и все повторял:
— Вы побольше ешьте. Что же вы не пьете?
Под конец вечера, уже изрядно охмелевший, вдруг сжал руками голову и, вперившись покрасневшими глазами в Наталью, заявил:
— Господи, как я несчастлив!
А еще через день, снова пригласив девушку в ресторан, вдруг вынул листок и написал: «Я п. В. б. м. ж.». (Я прошу Вас быть моей женой.) Как ни странно, она сразу поняла это послание и в ужасе посмотрела на него. Заболоцкий снова настойчиво пододвинул ей листок.
Странные уговоры длились около недели, и наконец Наталья Роскина согласилась стать женой Заболоцкого. Наконец она поняла, что поэта бросила супруга, он отчаянно страдает и ему необходимо утешение. Кстати, любопытно, что Гроссман был давним другом пропавшего без вести отца Натальи — критика Александра Роскина. Василий Семенович был единственным, кто предложил ей, тогда совсем девочке, материальную и дружескую поддержку.
Узнав, что именно к нему ушла Екатерина Заболоцкая, она почему-то сразу прониклась к ней заочной симпатией.
Как бы то ни было, чтобы сменить обстановку и забыть Катю, Заболоцкий переехал в коммуналку Натальи на Первую Мещанскую. Ссориться они начали сразу, и их споры не прекращались ни на минуту. Едва ли Заболоцкий был счастлив. Тем не менее, оформляя через Литфонд путевку в Дом творчества «Малеевка», он с гордостью сообщил, что у него теперь другая жена, и тут же забыл ее фамилию. Потом, пристыженный, написал ее с ошибкой. В «Малеевке» тогда оказалось множество знакомых литераторов, а Заболоцкому не терпелось продемонстрировать свою новую молодую жену решительно всем.
Расстались они примерно месяца через полтора: он просто заявил Наталье, что хочет быть один. И переехал на Беговую, к детям. Конечно, несправедливо думать, что Николай Алексеевич не испытывал вообще никакого увлечения молодой, красивой и умной девушкой, именно ей он посвятил пускай одно-единственное, но ставшее таким знаменитым стихотворение:
Зацелована, околдована,
С ветром в поле когда-то обвенчана,
Вся ты словно в оковы закована,
Драгоценная моя женщина!
В квартире Заболоцкого все осталось в точности так, как было при Екатерине Васильевне, ни одна вещь не сдвинулась с места, только стало неряшливее: повсюду — на книгах и картинах — пыль, скатерть в пятнах и крошках. Его навещали близкие друзья — Тарковский, Винокуров, Межиров. Перед ними представала всегда одна и та же картина: неряшливо одетый поэт сидел за столом перед початой бутылкой водки, периодически опрокидывал стакан и все время слушал одну и ту же музыку — «Болеро» Равеля. Когда запись кончалась, он вставал и ставил пластинку заново. Присутствие гостей при этом его нисколько не смущало; он так и оставался наедине с собой в своем беспрерывном самоистязании.
Наконец через поэта Арсения Тарковского, у которого сил больше не было видеть одичавшего, медленно сходившего с ума Заболоцкого, удалось разведать, что Гроссман с некоторых пор чуть не по два раза в неделю наведывается к прежней жене Ольге Михайловне — «поработать в своем кабинете», и та принимает его.
— Ноги ее здесь не будет! — грубо заорал Заболоцкий, когда Тарковский, прощупывая почву, осторожно заметил, что Екатерина Васильевна очень беспокоится о его здоровье и тоже хотела бы его навестить.
Второй ответ был такой же:
— Не верю! Не пущу на порог!
И наконец:
— Пусть явится. Посмотрим.
Тарковский утверждал, что когда Заболоцкие увидели друг друга, оба с плачем кинулись друг другу в объятия. Это была душераздирающая сцена… Но у Екатерины Васильевны были теперь обязательства и перед Гроссманом: через пару часов она заволновалась, засобиралась уходить. Заболоцкий сидел, не поднимая глаз, и, когда она уже стояла на пороге, не выдержал и выдавил из себя: «Ну, когда снова к нам объявишься?»
И Екатерина Васильевна стала «объявляться» по два, а то и по три раза в неделю. Приходила в свой бывший дом, повязывала фартук и принималась мыть полы, отскребать плиту, готовить еду на несколько дней. Заставляла Николая Алексеевича пить лекарства, никогда не забывая принести их ему.
В отношениях Заболоцкой и Гроссмана все оказалось отнюдь не безоблачно, и тень прежних семей стала тем главным, что поначалу омрачало, а потом и разрушило их совместную жизнь. Кроме того, Катю задевало, что Гроссман не собирался разводиться с Ольгой Михайловной, постоянно повторяя, что в этом случае после его смерти ей ничего не останется, даже прав на его произведения; безоглядная же Катя поспешила напечатать, как тогда полагалось, в газете о своем разводе с Заболоцким. Это был первый необходимый шаг, но до официального развода дело так и не дошло. Теплым солнечным днем 1958 года Екатерина Васильевна вошла в свою прежнюю квартиру на Беговой запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с тем же самым саквояжиком, с каким двумя с половиной годами ранее вышла отсюда в другую жизнь. Николай Алексеевич взглянул на нее, все мгновенно понял и уронил голову на стол. Она присела перед ним, склонив голову на его колени. Это было ее окончательное возвращение. Совсем взрослые дети — Никита и Наталья — боялись дышать, глядя на мать с отцом, которых они никогда не видели такими счастливыми.
Счастье, однако, длилось недолго. Буквально через пару недель после возвращения жены у Заболоцкого случился инфаркт. Уже второй по счету. Екатерина Васильевна ни на шаг не отходила от мужа, выхаживала, кормила с ложки, и однажды он сказал ей:
— Знаешь, сердцу гораздо труднее вынести счастье, а не горе. Врачи все врут.
13 октября, как вспоминает Никита Заболоцкий, был чуть ли не самый счастливый и теплый вечер в их семье. Дети, сидя рядом с обнявшимися родителями, смотрели по телевизору фильм «Летят журавли». На следующее утро Заболоцкий поднялся с постели, чтобы дойти до ванной, упал и умер — 14 октября 1958 года. Ему было всего 55 лет.
Екатерина Васильевна, оставшись вдовой, приложила все усилия, чтобы наладить отношения с семьей Гроссмана и прежде всего с его женой Ольгой Михайловной, к которой Василий Семенович тоже вернулся. Женщины плакали вместе, каялись друг перед другом, обнимались, просили прощения и в конце концов помирились. Однако чувство Гроссмана к Екатерине Заболоцкой окончательно так никогда и не исчезло, и он отвоевал у жены право дружить и общаться ней. Гроссман пережил Николая Заболоцкого всего на 6 лет. Уже смертельно больной, лежа в 1-й Градской больнице после неудачной операции, он по очереди с волнением ждал то Ольгу Михайловну, то Екатерину Васильевну. Своему старому другу Семену Липкину он признавался, что чувствует себя бесконечно виноватым перед обеими и — может ли такое быть? — любит их обеих, совсем запутался и, видно, никогда уже ему не распутать этот гордиев узел любви.
Умер Василий Гроссман 14 сентября 1964 года.
Обе любимые женщины намного пережили его, посвятив остаток жизни публикации и комментированию литературного наследия своих мужей. Вдова Гроссмана ушла из жизни в 1988 году. Екатерина Заболоцкая дожила до весьма преклонных лет и скончалась в 1997-м.
Подпишись на наш канал в Telegram