Токарев, как и его герой из «Двух капитанов», через всю жизнь пронес любовь к единственной женщине. И хотя они с Людмилой утверждают, что чуть ли не каждый день бывают на грани развода, их браку почти полвека. В киносреде это своего рода рекорд.
Б.Т.: Упрямый я человек. Когда мне, пятнадцатилетнему мальчишке, показали фото Люды Гладунко и предупредили «Смотри не влюбись», — не помогло. С первого взгляда очень понравился портрет, со второго — оригинал. И с тех пор уже полвека упрямо влюбляюсь в свою жену каждый божий день!
На тех наших первых совместных съемках я не спускал с Люды задумчивого взора. Как только появлялся на площадке фильма «Где ты теперь, Максим?», тут же начинал «гипнотизировать». «Смотрит, смотрит... Что бы это значило?» — смеется она теперь, вспоминая то время. А я просто не мог оторвать от нее глаз.
У Люды это была первая главная роль (ранее вместе с мамой, Ритой Гладунко, она снялась в фильме «Весенние грозы» — играла ее дочь), а я в кино был уже не новичок — за плечами три картины. Кроме того, успел поприветствовать Хрущева от лица всех советских пионеров на ХХII съезде партии и даже выпить с Юрием Гагариным: когда в Звездный Городок привезли мой фильм «Вступление», на встрече с космонавтом подавали коньяк в заварном чайнике и мою чашку не обошли вниманием. Фильм в Венеции был номинирован на «Золотого льва». Одним словом, звездный мальчик. Но я этой звездности никогда не чувствовал. Может потому, что воспитывался в простой семье, о славе не мечтал и в кино попал случайно.
Отношения к кинематографу мои родители не имели: мама — воспитательница в детском саду, папа — военный, прошел две войны, Финскую и Отечественную. И я рос на отцовских рассказах, которые очень пригодились мне потом, когда снимался в военных фильмах, — считался «идеальным лейтенантом». Только в отличие от историй некоторых моих героев папины всегда были счастливые — из всех передряг он выходил без единой царапины. Чуть не погиб уже в мирное время, но тут вмешался я...
Жили родители тогда в деревне Киселево Калужской области. Отец отправился со своими солдатами заготавливать сено для лошадей: ездил кругами по полю на косилке. Вдруг появляется солдатик: «Василь Степаныч, бросай косить, у тебя сын родился!» Папа останавливает лошадей, передает вожжи товарищу, бежит к деревне... И тут у него за спиной раздается взрыв — косилка наехала на мину, оставшуюся после войны. Так я своим рождением спас отцу жизнь.
Надо сказать, судьба хранила меня. В семь лет мы с младшим братом подхватили коклюш, оба с осложнениями. Сережа был еще совсем маленьким — не пережил. Эта потеря отпечаталась в памяти навсегда... У меня же после болезни остался пораженным шейный нерв: голова свернулась набок. Я считался увечным, прямо как маленький Санька Григорьев из «Двух капитанов» — дети тогда со мной не очень-то играли, больше дразнили. А вылечила тетка: делала компрессы из теплой золы — прикладывала их на шею и заматывала тряпочкой. Через несколько месяцев голова вернулась в исходное положение и дети тут же отношение ко мне поменяли.
Лет через пять после смерти братика у меня появилась младшая сестренка. К тому времени папу перевели в Москву, мы поселились в коммуналке на Большой Бронной, я поступил в одну из лучших центральных школ, где меня и нашли ассистенты по актерам Киностудии имени Горького для картины «Спасенное поколение». «Они не могли пропустить такого ребенка — ты был приговорен к кино!» — говорила Люда, рассматривая мои детские фотографии. Она в отличие от меня выросла в актерской среде. И в фильм «Где ты теперь, Максим?» ее привел отчим Виктор Авдюшко. А когда я смотрел на ее маму, известную актрису Риту Гладунко, мне становилось ясно, от кого Люда унаследовала свой женский магнетизм.
Л.Г.: Режиссер Эдмонд Кеосаян отчаялся найти девочку на роль Динки по прозвищу Рысь для фильма «Где ты теперь, Максим?», и ему уже предлагали снимать взрослую Жанну Прохоренко. Тогда Виктор Антонович, игравший в этой ленте отчима Максима, порекомендовал Кеосаяну посмотреть меня: «Моя шестнадцатилетняя падчерица вам точно подойдет». Авдюшко меня обожал, хотя я не сразу ответила ему взаимностью. Слишком была обижена за предыдущего отчима — Николая Фигуровского, выдающегося сценариста, среди его фильмов «Когда деревья были большими».
Я часто оставалась с Николаем Николаевичем — дядей Колей — в Минске, когда мама уезжала на съемки, очень с ним дружила. И сочла предательством то, как неожиданно мы исчезли из его жизни. Мама увезла меня из Минска обманом, понимая, что иначе я никуда не поеду. Это был хорошо продуманный ею план: дождалась конца учебного года и сказала, что я отправляюсь с ней в Ялту на съемки. Она старалась засунуть в чемодан побольше моей теплой одежды.
— Зачем? В Ялте это не понадобится! — сопротивлялась я.
— Возьми-возьми, пригодится.
Я же не знала, что мы вернемся со съемок в Москву к Авдюшко — они с мамой уже все решили.
Поняла я это, только когда Виктор Антонович в Ялте пришел со мной знакомиться. Такой красивый, обаятельный, он очень старался мне понравиться... А я любила Фигуровского. И никак не хотела принимать другого отчима, даже разговаривать с ним не хотела! Но потом мы это преодолели. Я видела, как Авдюшко боготворит маму, а отношение к ней было для меня мерилом всего. Виктор Антонович устроил сердитую падчерицу в московскую школу, возил к учительнице английского языка, а потом вот и в кино привел. Сейчас я понимаю, что к неродному ребенку так можно относиться, если очень любишь его мать.
Только с одним своим пристрастием даже ради мамы Авдюшко справиться не смог — он выпивал. Мама с этим боролась, не раз ставила условие: «Не бросишь — уйду». Виктор Антонович пытался, но потом опять... Это было сильнее его. И мама не выдержала. После их расставания она вышла замуж за известного профессора политэкономии. В общей сложности у меня было четыре только официальных отчима, и со всеми я всегда продолжала общаться и сохраняла добрые отношения.
С дядей Колей Фигуровским через несколько лет столкнулась в гостинице в Севастополе (мы с Борей уже были женаты и находились там в экспедиции по картине «Морской характер»). Обрадовались друг другу, обнялись, я познакомила его с мужем. Сговорились с дядей Колей вечером встретиться в его отеле. И не заметили, как засиделись до утра... Когда я вернулась в свой номер, надо было видеть Борино лицо! Он не спал ни минуты, ждал меня, ревновал: «О чем можно говорить всю ночь с бывшим отчимом?» А я не могла до конца объяснить, как много нас связывает. Дядя Коля подробно расспрашивал обо всем, ему была важна любая мелочь, касающаяся мамы. Повторял: «Как ты на нее похожа!» Ее уход стал для Фигуровского трагедией: он даже пытался наложить на себя руки. Когда мама умерла, я позвонила дяде Коле, но он не пришел на похороны. Меня это потрясло, говорила: «Никогда этого ему не забуду!» Проститься пришли все, даже известный режиссер, бывший гражданский муж мамы, который только что перенес тяжелую операцию...
Через несколько лет встретила Фигуровского во ВГИКе, он преподавал на сценарном факультете. Бросился ко мне:
— Людочка, как я рад тебя видеть!
— А я не очень. Не простила вас. Вы плохой драматург. Истории безумной любви так не заканчиваются!
Он взял меня за руку, завел в аудиторию, и мы часа два с ним проговорили. Николай Николаевич сказал гениальную фразу: «Два раза любимых не хоронят. Для себя я твою маму похоронил еще тогда. Это был для меня единственный способ выжить». И я его простила.
— Наверное, вы с детства привыкли, что нормальные семьи в актерской среде — редкость?
Л.Г.: Это так. Помню, как Аллочка Ларионова «с животом» сидела у нас в Минске на кухне. Она снималась с Переверзевым в фильме «Полесская легенда», который ставил Фигуровский. Глаза у Аллы были заплаканные, мама шепотом успокаивала ее. Тогда я не все понимала. Помню только, что сначала Ларионова приходила к нам с Иваном Переверзевым, а потом одна. А вскоре приехал Коля Рыбников, и они расписались. И опять же на нашей кухне все это бурно обсуждалось. С тех пор они с мамой стали близкими подругами на всю жизнь. Коля был изумительным отцом: одинаково относился и к Алене, и к Арише — общей с Аллочкой дочери. Алена долго не знала, что он ей не родной. И мы все молчали. Потом кто-то во дворе постарался — просветил... В первое время она переживала, конечно, а потом все пошло своим чередом. Мы с Аленой много говорили об этом — она любила Колю, считала его отцом. Ведь Переверзев знал о ее существовании, но участия в жизни дочери не принимал. Да и Алла, думаю, не позволяла.
Они всей семьей часто бывали у нас. Мама ставила мне в пример полноватую Аришку — я была худющая, накормить нельзя было вообще ничем. «Боже, ты до конца сессии не дотянешь!» — вздыхала мама. А Аллины дочки, особенно младшая, с таким аппетитом ели, что та их одергивала:
— Аришка, прекрати трескать, скоро в дверь не войдешь!
— А я, мамочка, бочком, бочком!
Аллочка Ларионова всегда маме говорила: «Люда очень на тебя похожа, но издание исправленное и дополненное». Те обожание и восхищение, которыми окружали маму все ее мужья, я обрела в одном-единственном человеке... хотя и не сразу смогла это оценить.
— В какой момент Борис Васильевич решился открыть вам свои чувства?
Л.Г.: Когда съемки «Где ты теперь, Максим?» заканчивались и мы должны были со дня на день вернуться из Калининграда в Москву, Боря сильно занервничал — вдруг разъедемся и он меня потеряет? Ведь в то время в меня был влюблен взрослый мужчина из нашей же съемочной группы. Многие об этом догадывались, и когда оператор рассказал об этом Авдюшко, разразился настоящий скандал. «Я его убью, пусть только еще раз подойдет к Люде!» — в гневе Авдюшко был очень грозен. Одним словом, все складывалось непросто... для Бори! И вот однажды вечером вся киногруппа отмечала какой-то праздник, а мы с Борей выбежали во двор, нашли санки, стали кататься с горки. И он впервые объяснился в любви. Я ничего не ответила: тогда о чем-то серьезном не задумывалась. Да еще страсти-мордасти вокруг меня. Все это просто пугало. Но по возвращении в Москву все-таки продолжали встречаться. Маме Токарев очень нравился, кроме того, она боялась развития событий со взрослым человеком: «Зачем он тебе? Есть Боря!» И в будущем всегда была на стороне Бори. За это я даже на маму обижалась. Съемки закончились. Напор того человека поутих... С Борей мы старались никогда об этом не говорить. И даже теперь, даже в шутку.
Б.Т.: Я все знал, но виду не подавал... Мучился, ревновал, но молчал. Старался не отходить от Люды ни на шаг. Когда ей взбрело в голову поступать на мехмат МГУ, подал документы на подготовительные курсы химического факультета — только бы быть рядом. Делал вид, что химия мне жизненно необходима! Хотя решение было странным: Люду как раз утвердили на роль Жени в «Чистые пруды» и я давно шел по кинематографической стезе. Так что любовь к точным наукам уже к весне себя исчерпала, и мы решили подавать документы в театральный — бегали по всем вузам. В результате обоих взяли во ВГИК на курс Бориса Бибикова и Ольги Пыжовой.
Ольга Ивановна любила развлекать себя наблюдениями, кто на курсе кому симпатизирует. «Токарев, отойдите от Гладунко, еще настоитесь!» — одергивала она меня. Но я не отходил. Всегда был рядом с Людой. Людуней! Или просто Дуней.
Л.Г.: Институтская подруга Вика Федорова постоянно настраивала меня против Бори: «Что он тебе проходу не дает? Нет-нет, нам этого не надо! Поживем для себя!» Она уже побывала в браке и считала, что так рано связывать себя узами глупо. Вика была в веселье неуемная, у меня порой здоровья не хватало на такой досуг.
— А с ее мамой, знаменитой актрисой Зоей Федоровой вы общались?
Л.Г.: Я часто бывала в их крошечной квартирке на набережной Тараса Шевченко. Викина мама в наши девичьи дела вникала, порой развлекала рассказами, но ее открытость была только внешней — я всегда ощущала, что у Зои Алексеевны есть какая-то другая, скрытая жизнь, в которую она никого не допускала. При мне в их доме ни разу не упоминали о прошлом: будто и не было десяти лет лагерей, куда Зою Алексеевну сослали за шпионаж (на самом деле за связь с отцом Вики — американцем Джексоном Тейтом). Об этом мы с Викой вели откровенные беседы уже гораздо позже. В середине семидесятых она сообщила, что едет в Америку, разрешили наконец встречу с отцом. И многое рассказала тогда. Я была потрясена ее смелостью и упрямством. Ведь еще в институте Вика усиленно учила английский, хотя остальные предметы не очень жаловала. Значит, уже тогда мечтала о встрече с Тейтом.
Как-то я услышала от Зои Алексеевны, что больше всего в жизни она боится нищеты. Свою квартиру Федорова, как гоголевский Плюшкин, заваливала ненужным хламом. Приносила из комиссионок с Киевского вокзала всякое старье: «Девчонки, посмотрите — вещь, а всего рубль стоит!» Однажды Вика предложила: «Давайте все выкинем, пока мамы нет!» Мы собрали этот хлам и отнесли на помойку. Когда Зоя Алексеевна вернулась из поездки, расплакалась: «Как ты могла? Мне все это нужно!» Уже в Нью-Йорке я Вике задала тот же вопрос:
— Чего ты больше всего боишься?
— Нищеты, — вслед за матерью повторила Вика.
Как же глубоко укоренился этот страх в семье! У Зои Алексеевны после ареста конфисковали все имущество и почти ничего не возвратили. Когда убийство Федоровой стало обрастать дикими слухами, Вика призналась мне: «Я знаю, кто это сделал, но пока не время... потом напишу». Она и на похороны матери не приехала из страха.
С тех пор я слышала много версий о том, кто мог убить Зою Алексеевну в ее собственной квартире — одна безумнее другой. Уверена, в этом деле вряд ли замешана политика: спецслужбы могли устранить Федорову гораздо раньше и не так грубо. Дверь в квартиру Зоя Алексеевна открыла сама — значит, знала убийцу. Ведь Федорова была очень осторожна, без предварительной договоренности к ней никто прийти не мог. Подозреваю, что ответ кроется в ее увлечении предметами русской старины. И мотивом мог стать чей-то преступный интерес к коллекции актрисы. Но к чему заниматься домыслами...
Через несколько лет Эдуард Володарский предложил нам с Борей снять кино по своей книжке «Русская...», где использовал историю Зои Федоровой и Вики, но изменил имена и по сути все придумал. Именно он выдвинул версию, что известная актриса участвовала в контрабанде бриллиантов, а бывший американский муж ее дочери организовал убийство.
— Вика на тебя очень обижена, — сообщили мы Эдику.
— Это же чистый вымысел, откуда она взяла, что эта история вообще про них? — возмутился Володарский.
Одним словом, проект так и не состоялся.
— Известно, что вы дружили с Вячеславом Васильевичем Тихоновым, даже фильм о нем сняли. Расскажите, как познакомились?
Л.Г.: У «бибиковцев» сложилась традиция — тринадцатого апреля собираться в ресторане «Прага». На этих встречах и зародилась наша дружба с Вячеславом Тихоновым. Он со смехом вспоминал, как мастер не взял его к себе на курс, а потом увидел рыдающим на лестничной площадке ВГИКа: «Горе мое было так велико, что Бибиков вздохнул — «Так и быть, приходи вольным слушателем!» И через какое-то время зачислил к себе на курс». Мы часто приезжали на дачу к Тихонову на Николину Гору. Иногда говорили о его сыне от Нонны Мордюковой. Я ведь сыграла Володину невесту в картине «Русское поле» и хорошо его знала. В доме на Николиной Горе видела и бывшую невестку Наташеньку Варлей, с которой познакомилась тоже на «Русском поле». Она приезжала к Володе.
Съемки «Русского поля» продолжались все лето. Наша «тракторная бригада» состояла из блистательных артистов — Инна Макарова, Леня Марков, Людмила Хитяева, Зоя Федорова. Все актрисы после съемок лежали пластом, физически приходилось трудно. Один Леня Марков был неутомим, ломился во все номера и требовал: «Девчонки, выходите, гулять будем!»
Мордюкова играла нашего бригадира. Они с сыном поселились не с группой — Нонна захотела жить в деревне, сняли домик, и Володя жил с ней. Но на съемках родство не подчеркивали. С одной стороны, Володя очень любил мать. С другой — комплексовал. Родители — народные артисты, понимал, что его с ними сравнивают. При этом был очень способным, красивым — просто создан для кино! Я это знаю как его партнерша. Нонна Викторовна мне сама говорила: «Люда, я же не дура! Если бы не видела в нем способностей, неужели позволила бы этим заниматься? Сказала бы: ты мужик — и ищи себя в другом!» Володя был очень скромен. Через несколько лет после съемок столкнулись в Театре-студии киноактера, где в ту пору оба работали. Я к нему кинулась:
— Володечка!
Смотрю — он какой-то напряженный. Объясняет:
— Ты однажды мимо меня прошла и не поздоровалась. Думал, общаться со мной не хочешь.
Меня поразила такая мнительность. Говорю:
— Володя, как тебе не стыдно?! Я близорукая — могла не узнать!
Когда сын стал вести слишком бурный образ жизни, Нонна Викторовна не выдержала и решила разменять квартиру. И так получилось, что полгода она прожила у моей мамы. Одно время они очень дружили, Риту Гладунко Мордюкова любила и сама захотела пожить у нее. А ведь с Нонной дружить было трудно — крутой, председательский характер! Даже ее сестры говорили: «Ну вы, Рита, просто святая. Как ладите-то?» У мамы же дом всегда был полон гостей, а Мордюкова человек резкий, могла любому в лицо рубануть правду-матку. Мама предупреждала:
— Нонна, ко мне сегодня люди придут, не дай бог, что-то грубое скажешь, я не выдержу!
— Рита, обещаю, буду себя хорошо вести!
Когда все расходились, Нонна Викторовна лукаво спрашивала: «Ну-у, как я себя вела?» Бывало, они и ссорились с мамой, тогда Нонна из комнаты не выходила, но на примирение обычно шла первой. Готовить не умела — все сковородки были сожжены, мама ворчала, но готовила всегда сама. Мордюкова обожала Ритину стряпню, как она выражалась.
Я очень волновалась за маму, у нее было больное сердце. Даже стеснялась просить ее брать внука, хотя бы на выходные. А Нонна Викторовна как раз очень полюбила нашего сына, говорила мне: «Привози Степана, с ним можно поговорить!» Любила с мальчиком умные разговоры вести. Однажды стала ему жаловаться: вот, мол, не знаю, что делать, может, посоветуешь?
— Знаешь, Нонна, — Степа на ты ее называл, — я когда не знаю, что делать, — ничего не делаю.
Мордюкова руками всплеснула:
— Смотри, что за мудрый ребенок такой?! А ведь прав!
С тех пор у нас дома иногда раздавался звонок: «Люда, это Нонна! Ну-ка, позови моего дружка, посоветоваться надо!» И Степа подолгу с ней важно беседовал, а ведь еще даже в школу не ходил. Возможно, в таком шутливом общении с ним Нонна Викторовна находила утешение...
У меня было предчувствие беды. Я просила маму попробовать отговорить Нонну Викторовну от размена квартиры. Все-таки она была для Володи сдерживающим фактором. Но Мордюкова уже опустила руки: «Не могу больше, мое сердце не выдержит!» Понять ее можно — Нонна Викторовна выбилась из сил, не могла справиться с пристрастием сына. А вскоре после их разъезда с Володей произошла трагедия...
На похоронах Мордюкова и Тихонов держались отдельно. Похоже, Вячеслав Васильевич до конца не знал, насколько серьезной зависимостью страдал сын.
Нонне Викторовне надо было выговориться, и она не раз делала это в интервью, в которых звучали слова и о том, что Тихонов — самая большая любовь ее жизни. При этом понимала, что они были абсолютно несовместимы, я сама неоднократно слышала из ее уст: «Слава был скучным, весь в себе, сосредоточенным». А Мордюкова любила компании, застолья!
Знаю, как болезненно жена Вячеслава Васильевича Тамара воспринимала эти признания и вообще многочисленные интервью о большой любви Мордюковой и Тихонова. Для него самого это было в прошлом, и он не любил подобных разговоров. Вячеслав Васильевич встретил и полюбил Тамару, женщину далекую от киноискусства, и прожил с ней долгую жизнь. А перед Володей у него было чувство вины, но так сложилась жизнь. Всю свою отцовскую любовь Тихонов отдал дочке Анечке, а потом и долгожданным внукам — Гоше и Славику. Однажды Вячеслав Васильевич позвонил и деликатно спросил:
— Как ты думаешь, согласится ли Боря стать крестным моих внучат?
— Вы это серьезно, Вячеслав Васильевич? — удивилась я. — Вы же нам родство предлагаете... Боря будет очень рад!
Незадолго до ухода знаменитого актера из жизни мы с мужем сняли о нем документальный фильм — «Последний герой уходящей эпохи».
— Вячеслав Тихонов долго шел к семейному счастью, не с первой попытки ему это удалось. Когда вы решили пожениться, не было сомнений? Ведь браки, в которых оба супруга — актеры, часто бывают недолговечными...
Б.Т.: Через несколько дней после дипломного спектакля мы подали заявление в грибоедовский ЗАГС, самый красивый в Москве. Выходим, а у Люды слезы по щекам катятся. То ли замуж за меня не хотела, то ли свободу свою терять. Уже потом я пришел к Рите Ивановне с цветами, встал перед ней на одно колено и попросил руки дочери. Кажется, будущая теща обрадовалась гораздо больше, чем моя невеста. Свадьба была красивая, отмечали в ресторане «Арагви». Публика собралась очень разношерстная — от вчерашних студентов до народных артистов. С Людиной стороны пришли друзья ее мамы — Алла Ларионова, Таня Конюхова, Жора Юматов...
А через несколько дней я собрал вещи и отправился служить в Театр Советской армии. С главным режиссером Андреем Поповым мы были знакомы еще со съемок в фильме «Палата». Но армия и там оставалась армией — в театре так же приносили присягу, жили в казарме и подчинялись старшине Двойникову. Все по уставу. Когда меня утвердили на картину «Морской характер», начальник театра (он был в чине полковника) заорал: «Не пущу! Здесь тебе не вольница!»
А картина-то военно-патриотическая, консультантом на ней был чуть ли не замминистра обороны СССР. Режиссер Василий Журавлев сообщил ему о моей ситуации, тот возмутился: «Театральная казарма без Токарева не обвалится!» Позвонил начальнику политуправления армии, в театр пришел приказ: срочно отправить Токарева на съемки, а полковнику объявили выговор. «С вещами на выход», — отпустил начальник, скрипя зубами.
Когда вернулся со съемок, на меня обрушилась его страшная месть: «Переводим тебя в Тамбов — в двадцать четыре часа». Так я оказался перед воротами тамбовской воинской части. Колючая проволока, часовые на воротах — дисбат. Мой новый начальник первым делом спросил: «За что сюда?» В основном там находились ребята, которые дослуживали свой срок после тюрьмы, — и тут артист явился! «На трубе играешь? — стал он подыскивать мне дело. — Нет? А на барабане? Так какой же ты артист?!» Потом все-таки занятие нашел: в Ленинской комнате.
И вдруг меня утверждают на главную роль в болгарской картине «Украденный поезд», но из новой части выбраться на волю оказалось невозможно. Люда, которая и так была в ужасе от моего «заключения», как жена декабриста, отправилась по инстанциям. Потом вспомнила, что когда-то познакомилась с сыном маршала, нашла его и, плача навзрыд, рассказала о мести начальника театра. Меня немедленно вызвали в Москву.
Паспорт солдату был не положен, и меня отправили в Болгарию по военному билету, что в то время уже было нонсенсом. А когда съемки закончились, пришло время демобилизоваться. Вернулся в Тамбов и привез офицерам авоську знаменитого болгарского коньяка «Плиска». Военные меня очень зауважали — значит, перед ними действительно известный артист. И после банкета с почетом проводили солдатика на поезд. Из армии я вернулся в двадцатичетырехметровую квартиру на Мосфильмовской, которую нам оставила Рита Ивановна, переехав в кооперативную.
Л.Г.: Кухня у нас почему-то была больше гостиной. И я заявила:
— Выкидываем плиту с раковиной — тут будет вторая комната!
Мама в ужасе:
— А что же вы будете есть?
— Это неважно!
Но со временем я научилась готовить, и очень хорошо. А плиту просто спрятала за занавеской из клеенки, которая разделила кухню пополам.
В этой квартире появился на свет Степка. Мне было уже за тридцать — с ребенком не спешили, оба много работали. За нашими спинами давно шептались: «Люда не может родить!» В моей медицинской карте была оскорбительная запись — старая первородящая. Но все это оказалось такими мелочами по сравнению с тем, как глядел на мой растущий живот Боря! Только тогда я поняла, как он мечтал о ребенке!
Думали, у нас родится девочка — Лиза (даже имя уже выбрали). А потом мне попалась одна очень опытная врач, которая определила пол по сердцебиению малыша: «Мальчик. Я никогда не ошибаюсь». На последней неделе перед родами пошли с мужем в гости к друзьям, и я выпила красного калифорнийского вина, которое хозяева привезли из Америки. Не знали, что это может стимулировать роды. Я схватилась за живот! В роддом ехали всей компанией, в которой был врач, сейчас очень известный. Ему даже удалось пройти в смотровую. Я ужасно смутилась и потребовала его немедленно вывести!
Б.Т.: Я вернулся домой за полночь, но спать не мог, рано утром пошел в церковь на Ленинских горах. Ставил свечки, читал молитвы. Что еще делать, когда от тебя ничего не зависит? Записал в блокнотик все свои переживания и указал время рождения Степки — утром в десять часов двадцать минут. Над ребенком мы тряслись невероятно: каждый раз взвешивали до и после кормления, а затем записывали в тетрадочку показания: «Прибавил пятьдесят граммов». Педиатр смотрел на нас как на сумасшедших. Первое время вместо кроватки использовали большую корзинку для грибов, стиральной машины вначале тоже не имели — вместо нее был я...
Л.Г.: Я наивно думала: «Вот рожу, и все!» Совсем не понимала, что будет потом, что ребенок — это навсегда. Зимой выкатывала коляску на балкон, садилась на диван у двери в пальто, чтобы быть наготове, и только тут умудрялась поспать. Большую часть времени и мама, и Боря работали — помогать некому. Незадолго до этого вышел фильм «Единственная», где я играла, и меня часто приглашали на пробы. «Да-да, — обещала, — приеду», — а позже понимала, что не смогу. Лила слезы — это был кошмар. Боря много снимался, в том числе и за границей — в Чехословакии, в Венгрии, привозил все для сына, но мне ничего не было нужно. Хотелось одного: чтобы муж был рядом! А он, наоборот, считал себя обязанным обеспечивать семью. И был прав, но нам каждый раз было так тяжело расставаться!
Б.Т.: К сожалению, я мало уделял сыну внимания — и это моя боль сегодня. То есть внимания было много, но сын должен быть ближе к отцу. Люда — мудрая мать, и ей в этом смысле удалось больше. Степан у нас умный и, надеюсь, прощает меня. До конца школы сын вообще был идеальным ребенком: я никогда не видел, чтобы он корпел над уроками, а потом неожиданно для меня получил серебряную медаль.
— А вы не хотели, чтобы сын стал актером и продолжил семейную традицию?
Б.Т.: С детства мы, конечно же, брали Степку на съемки. Позже он сыграл несколько ролей, в том числе моего сына — в сериале «Не покидай меня, любовь». Там же за кадром звучат его стихи (до сих пор мечтаю, чтобы Степан издал свой поэтический сборник). И в сериале «Моя Пречистенка» у него большая роль. Но поступление сына в институт пришлось на девяностые годы, когда работы в кино не было. И Степан решил поступать в МГИМО — теперь он юрист-международник. Сразу после института мы купили ему квартиру. Конечно, тяжело было отпустить сына от себя, но что делать... Сейчас живет своей жизнью. Мы стараемся не вмешиваться — он очень самостоятельный, все делает по-своему. Упрямством в меня пошел.
— Не такая уж плохая черта. Не будь вы упрямым, может, и сердце Людмилы не покорили бы. Да и режиссера «Двух капитанов», возможно, это качество вашего характера подкупило, когда выбирал актера на главную роль. Санька-то Григорьев был настоящим упрямцем. После выхода картины вы стали звездой.
Б.Т.: Да, зрители часто писали письма даже не актеру Борису Токареву, а просто Саньке Григорьеву на «Мосфильм», и, представьте, все до меня доходили. В детстве я обожал фильм 1955 года «Два капитана», смотрел раз двадцать. И когда меня утвердили на ту же роль, поверить не мог! С режиссером Женей Кареловым мы стали большими друзьями и вскоре после окончания съемок «Двух капитанов» вместе отправились отдыхать в Пицунду. В один из дней он пришел на пляж позже всех и совсем не по-пляжному одетым — в темных брюках и белой рубашке. Люда удивилась, почему Карелов так странно выглядит. «Что-то плохо себя чувствую...» — пожаловался Женя, но в гостиницу обратно не пошел, сел рядом. Я куда-то отлучился, а Женя посидел и говорит Люде: «Пойду окунусь». Люда отговаривала, но он не послушался, аккуратно сложил вещи и вошел в воду. Буквально через мгновение Люда заметила, что Карелов исчез из поля зрения: «Боря! Женя пропал! Только что видела его вот здесь!» Я кинулся в воду, искал, но тщетно. Стал звать на помощь, появились спасатели с катером и достаточно быстро Женю вытащили. Пытались откачивать, но в легких не было воды: он не утонул, остановилось сердце...
Л.Г.: Да... а ведь ему было совсем немного лет. Сердце не выдерживает наших нагрузок — такая работа. Весной прошлого года вот и Боря попал в больницу. Поначалу врачи объявили неправильный диагноз. О том, что у мужа проблемы с сердцем, я поняла, когда поставила на грудь горчичник, как делала моя мама-сердечница, и ему стало лучше. А через неделю уже в клинике нам сообщили, что Борино сердце изношено на девяносто процентов. Летом он перенес операцию, до сих пор восстанавливаемся... Тем не менее задумали очередной большой проект.
— Борис Васильевич, вы вместе с женой сняли несколько фильмов. Не страшно было хорошо знакомую актерскую профессию менять на режиссерскую?
Б.Т.: Когда во второй раз собрался поступать во ВГИК, уже на режиссерский факультет, многие отговаривали: «Ты — известный актер! Много работаешь. Зачем?!» Но я хотел — это было моей мечтой! Сергей Герасимов взял к себе на курс и позже целую главу мне в книге посвятил. Как-то прихожу на занятия, а мэтр говорит: «Вот какие у нас студенты — только что в правительстве мы проголосовали за госпремию для Бориса Токарева!» (Премию я получил в 1976 году за роль лейтенанта Николая Кузнецова в фильме «Горячий снег».) В общей сложности отучился девять лет. «Ты вечный студент!» — смеется Люда.
Режиссеры по-прежнему зовут сниматься, но не всегда соглашаюсь, работаю в своих же проектах. Поскольку за камерой мы с Людой вдвоем, могу позволить себе и в кадр войти как артист. Люде я абсолютно доверяю — так тонко работать с актерами нужен особый дар. Она вообще умеет незаметно приобщить к делу. Скажем, играть старика князя Репнина в «Моей Пречистенке» я не собирался. Долго искали актера, и однажды на пробе Люда говорит: «Сегодня некому подыграть молодому актеру — помоги ему». Я, конечно же, помог. Ворчал, правда: «Вечно ты меня втягиваешь в истории!» Теперь когда говорю, что это моя любимая роль, Люда только посмеивается.
Л.Г.: В начале девяностых мы унаследовали от государства киностудию «Дебют», на которой с тех пор сделали много разных проектов: короткий и полный метр, телесериалы и документальное кино. Боря стал генеральным продюсером, я — художественным руководителем. Одним словом, отвечаем за все. Трудно, но студия наша пока жива. В 2009 году Боря исполнил мою мечту — запустил в производство фильм по моему сценарию «Для начинающих любить». Прочитав сценарий, сказал: «Ты снимешь это кино как режиссер». Добился господдержки, и я сняла картину. Получила приз «Дебют» на кинофестивале в Смоленске, потом были фестивали в Милане, Варне, Нью-Йорке... Я очень благодарна за это Боре. А недавно мы сняли восьмисерийный игровой фильм «Прорицатель Омар Хайям. Хроника легенды».
— Выбор в качестве героя персидского ученого и поэта, жившего в ХII веке, как минимум нестандартный. Почему именно Хайям?
Б.Т.: В детстве я любил ходить в храм, где похоронены три брата Чебышевы — один из них, Пафнутий, стал выдающимся математиком. Храм стоит в деревне, недалеко от места, где я родился, там меня и крестили. Спускался в склеп и подолгу любовался старинными надгробиями. И вот, изучая судьбу Омара Хайяма, читая архивы, узнаю, что этот великий ученый тоже был математиком и вывел теорему, которую спустя восемьсот лет доказал Чебышев. Я подумал: «Судьба! Это знак свыше».
Снимать собирались в Иране, год ждали разрешения. На местном Гостелерадио несколько раз проводили со мной собеседования: выясняли, не собираемся ли мы их Омара Хайяма опорочить? Продюсеры сами перевели сценарий на фарси и каждый день присутствовали на съемке. В процессе работы над фильмом мы узнали много нового о местных обычаях. Например, что наши гримеры-женщины не могут гримировать иранских актеров-мужчин. Дотрагиваться до них, поздороваться за руку тоже нельзя. Люда в сорокаградусную жару ходила в хиджабе, как и все женщины из съемочной группы. Неожиданностью стало и когда в первый день посреди съемок все актеры встали и ушли с площадки. «Куда это они?» — удивился я. А те в сторонке постелили на землю коврики и начали молиться — пришло время намаза. И так несколько раз за день. Мы деликатно ждали.
— В Советском Союзе некоторые актеры входили в число счастливчиков, которым дозволялось в составе групп творческой интеллигенции выезжать за железный занавес. Вас с Людмилой приглашали на зарубежные фестивали?
Б.Т.: Путешествовать мы начали действительно еще с советских времен — тогда были знаменитые Недели советского кино. Чаще мы, молодые артисты, попадали в Африку, поскольку там сложный климат, прививки делать надо — корифеи кино могли не выдержать. Посылали в основном военные картины и детские. Люда много ездила с фильмом «Кыш и Двапортфеля». Его там очень любили. Когда я впервые попал на африканский базар, поразили торговцы золотом. Драгоценные камни и украшения лежали на тряпочках — их продавали на вес. Однажды привез с собой старинное, еще Людиной бабушки кольцо, из которого выпал камешек. Хотел вставить настоящий сапфир. Мне назвали столь скромную сумму, что я усомнился:
— Наверное, это подделка.
— У нас подделывать вышло бы дороже! — возразил мастер.
— Вы всю жизнь вместе: и работаете, и отдыхаете. Как удалось за долгие годы сохранить такие удивительные отношения, когда не хочется расставаться ни на минуту?
Б.Т.: Нас об этом часто спрашивают:
— Вы почти полвека вместе. В чем секрет?
Люда всегда отвечает:
— Да мы каждый день на грани развода! Нам не скучно!
И это правда. Мы ведь с ней очень разные. На площадке спорим до безумия. «Они вдрызг разругались!» — расстраиваются члены группы. А заканчивается съемка, и мы с Людой спокойно уходим домой, будто ничего не случилось. Ведь это просто работа. Куда же без творческих споров? Нам нужен этот бурный диалог! Мне всегда с женой интересно, всю жизнь она меня удивляет. Уж, казалось бы, все знаю о ней! И вдруг Люда опять открывается в новом качестве. В 1997 году мы обвенчались, через двадцать восемь лет после свадьбы. Это было очень важно для нас. За долгую совместную жизнь поняли, что необходимы друг другу как воздух.
Благодарим мебельный салон Baker за помощь в организации съемки.
Подпишись на наш канал в Telegram