Сейчас я уже реже вижу Юру. А когда только начинала работать в Доме на набережной, это случалось часто. В сумеречные осенние вечера мне кажется, что во дворе, недалеко от входа в музей, стоит мальчик. И я его узнаю.
Юрий Валентинович уезжал из этого дома в октябре 1939 года, когда после ареста родителей он и его младшая сестра остались с бабушкой, старой большевичкой Словатинской. Юре тогда было четырнадцать. В «Доме на набережной» есть строчка: «Отъезжает... темный от дождя двор». И именно в такие промозглые осенние вечера мне кажется, что разворачивается время и на его изнанке я вижу, как ребенок все еще мокнет во дворе. Наверное, так все и было — растерянные дети вчерашней элиты, изгоняемые из привычного номенклатурного рая — знаменитого дома напротив Кремля, — стояли со своими узелками и чемоданами, а над ними нависала эта мрачная серая громада...
Иногда мне видится «невзрачный человек с парусиновым портфелем». Наверное, это отец мальчика по фамилии Ремейко, о котором в романе «Исчезновение» подростки говорили, что он арестован как шпион. Все люди, описанные в книгах моего мужа, для меня существуют. Возможно, так происходит потому, что я знаю его тексты наизусть. Можете спросить о чем угодно, и я начну с любого места! И люблю эти книги, и долго — почти тридцать пять лет уже — занимаюсь их переизданием. И конечно же, большую роль играет сила таланта Трифонова, его умение писать так, что грани между жизнью и художественным вымыслом просто нет.
Я верю не в существование призраков, а в вечную жизнь души. Иногда в сложные моменты говорю: «Юра, помоги мне» — и все получается. У мужа была огромная библиотека, и когда сейчас для работы необходимо найти ту или иную книгу, при таком их количестве бывает сложно. Однажды, помнится, остановилась перед книжными полками и не могу понять даже, с какой стороны начинать искать! Прошу: «Юра, помоги» — и сразу натыкаюсь глазами на нужное название. И в более трудные моменты муж меня выручал, даже после своей смерти.
— Ольга Романовна, если вы так тонко чувствуете, каково вам находиться в этом доме?
— Трудно. Депрессивно даже. Тяжелый дом. Недавно женщина передала мне книгу, написанную одной из бывших его жительниц. И снова закрутился калейдоскоп... Я тут почти двадцать лет уже. И тем не менее не могу привыкнуть к дому. Возможно, эта горечь, что ли, передалась мне от Юрия Валентиновича. Но вот что интересно...
За рулем была я, и муж обращался ко мне с просьбами отвезти куда-то. По местам его детства ездили часто — он любил. Заглядывали в Серебряный Бор. Тогда проехать можно было свободно до самой реки, это сейчас закрыто. А в период нашего тайного романа мы убегали из города целоваться на брошенных с лета топчанах именно туда, на пляж... Счастливое время. У нас были на редкость искренние и честные отношения. Мы могли повернуть в какой-то переулок, например в Зачатьевский, и что-то в лице Юры менялось. «Тут у тебя был роман!» — догадывалась я. Мы допрашивали друг друга, обижались и ревновали, случалось. Однажды муж со смехом сказал: «Наверное, думаешь — здорово ты, братец, нагадил в Москве!» Это касаемо так называемой личной жизни. Но он никогда не называл имен женщин и никогда не просил заехать во двор Дома на набережной. Никогда.
— Как же начались ваши отношения?
— Тогда, в «проклятые» (обязательно напишите, что, произнося это, я улыбнулась) советские времена, как ни странно, занимались судьбой молодых писателей — устраивали семинары. У меня был опубликован рассказ, и я вполне считалась молодым писателем. Кроме того, имелось еще одно преимущество — мой муж был литератором и даже председателем секции прозы в Союзе писателей, то есть литературным начальником. Следовательно, дома имелись многие нужные телефоны. А я ужасно хотела попасть на семинар к Трифонову! Поэтому, легко раздобыв его номер, просто позвонила.
— Могу ли я записаться на ваш семинар? — робко поинтересовалась я после приветствия. Но то ли попала в неудачный момент, то ли Трифонов просто меня недолюбливал.
— Зачем вам это? — спросил Юрий Валентинович. — Вы и так уже печатаетесь! — Это была издевка, конечно, и я ее почувствовала. — Впрочем, приходите, если хотите, — сказал он и повесил трубку.
И я отправилась к Трифонову на семинар. Проходил он во дворе одного из домов в Козицком переулке. А знакомы-то мы были давно. Вся литературная Москва обреталась в одной большой коммуналке — Союзе писателей. Кроме того, двери моей квартиры располагались вплотную к дверям жилья Юриных близких друзей — Даниила Семеновича Данина и Софьи Дмитриевны Разумовской. Многие места были общими — мы сталкивались с ним то в ресторане ЦДЛ, то во дворах писательских домов. Уже когда стали жить вместе, оказалось, что каждый помнит даже самые незначительные наши встречи. Какая-то между нами все время существовала нить...
В переходе между домом правления на Поварской и тем другим, что назывался клубом, в одном месте была очень низкая балка. Однажды мы с Трифоновым шли навстречу друг другу по этому коридору, он, видно, о чем-то задумался или встреча со мной была большой неожиданностью, что ли... В общем, он поднял глаза на меня и со всего размаха въехал головой в эту балку. Выматерился и ужасно смутился! Потом мы часто вспоминали этот эпизод.
Однажды после семинара Юрий Валентинович попросил подвезти — я жила неподалеку от него. В машине разговор шел вялый, натужный, как всегда бывает, когда люди говорят не о том, о чем им хотелось бы. Вдруг Трифонов спросил:
— А у вас есть роман?
От неожиданности я сказала правду:
— Да.
— Хороший? — голос его упал.
— Да нет... — ответила я и подумала: «Какой нахал — нашел, о чем спрашивать!» Вслух же произнесла: — А у вас, Юрий Валентинович, есть роман?
— Есть.
— Хороший?
— Да тоже нет, — засмеялся Трифонов.
Напряжение ушло. Это был наш первый личный разговор.
— Кстати, в ваших бестселлерах о жене Сталина и об Эйнштейне и Маргарите Коненковой чувствуется сильное влияние прозы Трифонова. Значит, семинар не прошел бесследно!
— Ну да. Еще Юрий Нагибин в своих дневниках писал, что современная проза — это Трифонов разного раствора. У одних трехпроцентный, у других более концентрированный. Наверное, у меня.
— Но вернемся к вашим с Юрием Валентиновичем отношениям...
— Когда я попала на тот самый судьбоносный семинар, я была замужем, и довольно давно. Муж, Георгий Сергеевич Березко, был старше меня почти на тридцать лет, что по правилам тех времен было много, а по нынешним — ерунда! Познакомил нас мой платонический поклонник и блестящий человек академик Витя Гольданский.
Березко был очень достойной личностью, что, как часто случается, осталось не до конца оцененным. Он первым устроил обсуждение творчества Солженицына. Сейчас об этом мало кто помнит, а тогда требовалось редкое мужество. Был председателем комиссии по литературному наследию Гроссмана именно в то время, когда повесть «Все течет» входила в список запрещенной литературы, а ее автор считался после Солженицына врагом номер два. В общем, несмотря на свою патрициански изнеженную внешность, Георгий Сергеевич был храбрым человеком, он и на войну пошел добровольцем.
Беда заключалась в том, что мы с Березко жили дружно. Знаете, когда в семье невыносимая обстановка, скандалы — развод понятен, измена оправданна. У меня же, по сути, был один-единственный аргумент: мы прожили вместе долгие прекрасные годы в уважении, дружбе, понимании, только любви уже не было... А с Юрием Валентиновичем была — огромная, страстная и, как оказалось, на всю оставшуюся жизнь.
Впрочем, прежде я влюбилась в творчество Трифонова. Но тут уже не обо мне одной речь — вся страна его произведения любила. Хотя, может, и со стороны Юрия Валентиновича я чувствовала какую-то тягу, что ли, тут сложно сказать... Помню, однажды мы встретились в гостях и я почему-то чудовищно себя повела. Знаете, от неловкости такое случается: когда говоришь слишком много, слишком громко и, что самое неприятное, ужасно глупо. До сих пор тот ужин вспоминаю со стыдом. Юрий Валентинович смотрел на меня с таким искренним изумлением!
В общем, как-то закрутил он меня в роман длиной в семь лет. Несмотря на то что Трифонов был массивным, что ли, медлительным (больное сердце), мужская притягательность, аура была в нем очень сильной. Женщины Юрию Валентиновичу нравились, и это было взаимно. Я ревновала, конечно. Иногда даже говорила:
— А вот с этой барышней тебя что-то связывало! — и угадывала, представьте!
— Ты ведьма! — веселился Юра, вспоминая тему ведьмачества как отличительную черту хохлушек в литературе вообще и «Вечерах на хуторе близ Диканьки» в частности. Он верил, что я ведьма, и говорил, что меня следовало бы опасаться. На самом деле еще неизвестно, кого надо было бояться больше!..
Семь лет сплошных качелей — это много. С чужими квартирами, чужими ключами, чужими фотографиями в рамках на стенах... Теплый Стан, Чертаново, чем дальше от «домашнего» центра, тем лучше. Иногда было нервно, мучила неопределенность — то я не готова расставить точки над i, то он. Оба ведь в браке. И если я не могла назвать свое замужество счастливым, но все-таки оно было нормальным, то брак Трифонова трещал по швам. Они с женой беспрестанно скандалили, и одна наша общая знакомая даже называла его тогдашнюю супругу, вторую по счету, редактора серии «Пламенные революционеры», «кузнецом собственного несчастья». Жили Юра с женой в разных квартирах так называемым гостевым браком, и однажды из-за этой особенности их семейного быта мы едва не расстались навсегда.
В разгар наших с ним отношений, в безоблачный счастливый период, я вдруг узнаю, что они съезжаются!.. Удар получился нешуточным. Помню, идем по улице и я его спрашиваю:
— Юра, правда, что вы объединяете квартиры?
— Дорогая, — сказал он ядовито, — ты живешь с мужем, и все у тебя прекрасно!.. А я как горох при дороге, и мне надоело жить на два дома, мне нужен быт!
— Да ничего тебе кроме письменного стола не нужно! Ты врешь! Тут другие причины... — перебила я.
Поссорились мы тогда серьезно. И я уехала «зализывать раны» в писательский Дом творчества в Дубулты. А там на пляже одна из отдыхающих с горящими глазами поведала мне свежую сплетню: у Трифонова роман с актрисой — и назвала имя. Показалось, что мне изо всех сил ударили в солнечное сплетение. Сначала было отчаяние, потом — ярость и желание ответить зеркально.
Я отомстила по-женски коварно — тоже завела роман с человеком публичным, известным и даже, сказала бы, всесильным. Главным тут была, конечно, его известность, и о наших отношениях действительно зашептались. Юра определенно узнал, но на то и был расчет. Конец — так конец! Когда вернулась в Москву, муж сказал, что кто-то явно взбесился — вечерами постоянно звонит и швыряет трубку. Конечно, я поняла, кто именно, но сказала себе: «Все кончено».
Однако довольно скоро мы с Юрием Валентиновичем снова встретились в клубе Дома литераторов, и он просто загородил мне дорогу. Не давал пройти! Я даже испугалась — у нас был тайный роман, о нем никто не знал, а вокруг знакомые: и с чего бы писателю Трифонову не давать пройти жене писателя Березко?! Он даже не поздоровался, только спросил:
— У тебя был роман?
— Да, — ответила я.
И Юра сказал:
— Я знаю.
— А у тебя? — пришла моя очередь спрашивать.
— Да...
— И я тоже знаю!
— Но это было совсем не то, что у нас с тобой... — начал объяснять он, но я прервала:
— А вот это меня не интересует.
Это был первый и последний раз, когда мы вообще обсуждали эту тему. И разговор длился от силы минуту.
Вспышки ярости, отчаяние, ревность — все было. Не было только желания закончить эту тягомотину. Ни у него, ни у меня. Случались моменты, когда я понимала: надо потерпеть. К примеру, когда он писал роман «Старик». Юра просто выключился из жизни реальной — начал все путать, забывать. Однажды опоздал на свидание часа на полтора. Поздняя осень. Холодно, неуютно даже в машине. Я припарковалась напротив входа в метро «Библиотека имени Ленина» (сейчас там ресторан украинской кухни), он должен был добираться подземкой. Прошел час, а Трифонова все не было, и я решила: что-то произошло, случилось нехорошее. Уже всерьез нервничала, когда Юра сел в машину и сказал: «Бросай меня к черту! Никуда не гожусь, все перепутал!» Я поняла, что сейчас он существует совсем в другом измерении и нужно просто подождать, когда закончит работу.
— Вот ведь как закольцевалась жизнь: «Дом на набережной», наверное, самое известное произведение Трифонова, а вы возглавили музей этого дома! Потому что когда-то муж многое рассказывал о своей жизни тут?
— На самом деле Юра крайне редко говорил про дом. Трифонов был из тех людей, которые о действительно больном и тяжелом предпочитают молчать. Так — отрывки. Что-то он рассказывал мне для того, чтобы самому припомнить штрихи и детали. Один эпизод потряс меня настолько, что я даже не расспросила его как следует, о чем сейчас жалею. Юриного отца арестовали на даче.
Сначала эти люди пришли в квартиру Дома на набережной и узнав, что он за городом, отправились туда. Теща Валентина Андреевича позвонила ему и сорок минут разговаривала с зятем, зная, что за ним едут. Что это было? И зачем? Никто не узнает теперь. Тайна. Намеренно, нет ли, но тем не менее она его задержала... И что было бы, скажи она ему, что агенты, как их тогда называли, приходили домой? Все-таки Валентин Андреевич был донской казак, прошел каторгу, Гражданскую войну. Мог бы скрыться или подготовиться к сопротивлению, сжег бы какие-то документы наконец!
Но поступки тогдашних людей зачастую необъяснимы. Та же бабушка по материнской линии, старая большевичка Словатинская, как-то не очень внука любила. В дневнике он описывает, что она все время к нему придирается: «Бабушка надавала по роже, а потом у нее болела рука». Это ж как надо было надавать? У Юры было выражение «треснула, треснул», что означало потерять достоинство.
— А самая страшная история этого дома?
— Их было много, слишком много... Помните, как в повести: «Ей было тогда семнадцать лет и она была красивая. Поэтому все страшное было еще страшней»? Вчерашние богини экрана заканчивали на Колыме самоубийством, потому что не было больше сил. Ужасная трагедия произошла в семье знаменитого полярника, министра морского флота Петра Ширшова. История его жены, актрисы Театра имени Моссовета Евгении Горкуши, красавицы, похожей на Грейс Келли, до сих пор вспоминается с горечью. Ничто не спасло — ни должность, ни статус мужа, ведь мужеством полярников, папанинцев восхищалась вся страна...
Евгения однажды пропала. Супруг искал ее везде, пока через несколько месяцев ему кто-то не посоветовал «поискать на Лубянке». Неизвестно, что происходило с ней в те полгода. Никто никогда уже не узнает глубины ее ужаса. Там черные провалы, в которых, думаю, самый черный мрак. К Сталину, переживая за судьбу товарища, обращался сам Папанин, на что вождь ответил: «Пусть забудет. Найдем ему другую». Евгения покончила с собой в заключении.
Сталин очень любил эту хамскую фразу. Самый первый известный случай, когда он припугнул Надежду Крупскую: будете возмущаться, найдем товарищу Ленину другую вдову. Большой шутник был. Я как автор романа о его несчастной жене Надежде Сергеевне Аллилуевой неплохо его изучила. Точно так же Сталин говорил и еще одному жильцу нашего дома, своему личному секретарю Поскребышеву. Вот вам еще один мрак. Жена Поскребышева Бронислава была красавицей, ее даже снимали в фильме «Дубровский», несмотря на то что она не актриса. Бронислава работала врачом, была остра на язык. А Сталин обожал эдакие повороты садистские, чтобы...
В общем, когда Брониславу должны были арестовать, велел своему секретарю и ее мужу позвонить домой: «Скажи ей, чтоб собиралась. За ней едут». Это должен был сделать муж. Понимаете, муж! Поскребышев заплакал, и Сталин утешительно произнес: «Ну зачем тебе эта жидовка? Мы тебе найдем другую жену!» И тот... позвонил.
Вот они, настоящие тайны Дома на набережной! Они вовсе не в скрытых подземных ходах или отверстиях для подслушивания, о которых любят спрашивать. Они были в голове, в сердце каждого человека.
А самое страшное, на мой взгляд, в том, что люди не понимали, что происходит. Повальная слепота. В Дом на набережной селили тех, кто вершил судьбы страны, мира... Ночью кто-то выбрасывался из окна, предпочтя мгновенную смерть аресту и мучительному тюремному заключению. А наутро во дворе, где накануне закончился чей-то жизненный путь, ходили жильцы, выгуливали собачек, в соседних квартирах пили утренний кофе. Как зачарованный мир... Следующей ночью во двор снова съезжались «черные вороны», которые увозили очередного считавшего власть свою вечной, а удачу постоянной. Остальные же продолжали жить как привыкли, полагая, что уж их-то это никогда не коснется.
Что происходит, различали единицы, а история ведь совершается каждый день. Трифонов это прекрасно понимал. Кроме того, думаю, у Юры хватало переживаний на тему, что и за ним тоже однажды придут. С 1948 года снова начался мрак. Подросли дети арестованных. Волчата — так их называли. Если сажали или расстреливали всех родных и ребенок оставался сиротой, его отправляли в детский дом. Слабый, но шанс выжить все же был. Отсылали же в глушь — Татарскую АССР, Мордовскую АССР... Но некоторые детдома хорошие все же были. Кого-то, как Юру, забирали к себе родственники. А потом Сталин решил, что дети репрессированных могут быть опасны, захотят поквитаться за родителей. И начались новые аресты. Дочь коменданта Кремля Петерсона, расстрелянного в 1937 году, Майю Рудольфовну, фантастически красивую девушку, схватили в 1949-м. Формулировка была «социально опасный элемент», то есть проститутка. А она училась в университете!
— Когда я впервые прочла «Дом на набережной», удивилась, что такую повесть вообще могли выпустить в застойном-презастойном году.
— Появление «Дома на набережной» в печати было чудом, взрывом даже. Благодарить надо тогдашнего «серого кардинала», как его называли, Михаила Суслова. Один большой литературный начальник пришел к высокому руководству со множеством вопросов, среди которых был и про «Дом на набережной». Сказал между делом:
— Повесть еще лежит одна в журнале... Неприятная. Про Дом.
— Ну что ж... — сказал Суслов. — Мы все тогда ходили по лезвию ножа.
Это автоматически было воспринято как зеленый свет. Правда, на съезде писателей «Дом на набережной» был разгромлен. «Мелкотемье, на обочине жизни, ерунда, возня» — самое «легкое» из того, что писали рецензенты.
У Трифонова какая-то несправедливая литературная судьба, знаете ли. Он не позволил бы мне такого сравнения, но все же скажу: как Чехова называли певцом сумерек и пророчили, что он умрет под забором, так и Трифонова называли бытописателем и при его жизни в СССР не вышло почти ни одной положительной рецензии. Да и после смерти Трифонова как-то замалчивают, что ли... Это в лучшем случае, а иногда люди, которым он сделал судьбу, и литературную тоже, не находят ни слова благодарности, хотя на жирной груди под индюшачьим зобом носят стопудовый крест. А ведь чувство благодарности считается главной добродетелью, но искариоты были всегда и удел их известен...
Впрочем, вернемся в годы семидесятые. Юра был очень самолюбивым и гордым человеком. Делал вид, что не читает гадостей о своих работах. Хотя думаю, что читал. Но дома это не обсуждалось. Редкие положительные рецензии он аккуратно вырезал и хранил. Но тоже не обсуждал.
— Как ваши отношения все-таки пришли к браку?
— Роман наш то развивался, то петлял... Все решилось само собой в 1978 году, когда увидел свет Юрин роман «Старик». Выходил он очень трудно. В тот день рукопись отдали читать главному цензору, и решение свое он должен был сообщить утром следующего дня. Я, как всегда, пришла на свидание и точно так же, как обычно, должна была уйти. Когда Трифонов меня провожал, я обратила внимание на очень странное выражение его лица. Такой у него долгий взгляд был... Вышла, остановилась во дворе, подумала: «Нельзя именно сегодня, когда решается судьба романа, оставить его одного» — и почти побежала назад. «Как хорошо, что ты вернулась», — обрадовался Юра. Он тоже подумал, что женщина, которая в такой момент уходит, наверное, какая-то не та. Тогда, собственно говоря, и началась наша совместная жизнь.
Развод с Березко был невероятно тяжелым, сама не ожидала, что будет настолько сложно. Я уже переехала к Юрию Валентиновичу в его квартирку на Песчаной, а не отпускало. Даже вздумала плакать по ночам. Уходила на кухню, чтобы не беспокоить Юру, но он все слышал. Однажды вошел и сказал: «Оля, если так тяжело, может, ты к нему вернешься?» Тут я перепугалась не на шутку и рыдать перестала.
Квартира на Песчаной поражала, как бы помягче выразиться, чрезвычайной скромностью обстановки. Моя подруга, навестив меня, пришла домой и заплакала. Мама спросила ее:
— Что-то с Ольгой?
— Да нет, — всхлипывая, ответила подруга. — Но она так ужасно живет! У нее алюминиевые ложки и вилки и лампочка без абажура!
Собственно, так все и было — нищета и убогость. А я к подобному, надо заметить, совсем не привыкла. В нашей с Березко благоустроенной квартире была мебель красного дерева, что-то досталось мне в наследство, да и вообще я занималась этим вопросом...
Тут же единственным достоинством дома была библиотека — та часть интерьера, которая действительно имела для Трифонова значение. Юра сильно ревновал меня к моему бывшему мужу, и из-за рыданий на кухне в том числе. Отпускал шпильки: «Я же бывал у вас, ну что сказать, библиотека средняя». Считал, что произносит что-то оскорбительное. А ревновал он долго и сильно, не упуская момента позлословить в адрес Березко. И однажды я не выдержала: «Юра, ты же хороший человек! Зачем же ты говоришь так о мужчине, от которого, старого и не знаменитого, жена ушла к молодому и успешному? К тебе!» И знаете, как отрезало!
Поначалу Георгий Сергеевич звонил мне втайне от Юры, потом уже начали открыто созваниваться — ему нужно было или лекарство, или посоветоваться, или просто поговорить. Если трубку брал Юра, бывший муж сразу отключался. А после того нашего разговора Юрий Валентинович стал мне сообщать: «Трубку положили. Наверное, Березко тебе звонил». Проняла я его, в общем. И слава богу, потому что шпильки про библиотеку — это еще самое безобидное было.
На даче Трифонова царил аналогичный квартирному бедлам. Одни обвалившиеся местами потолки чего стоили! Однажды, поймав мой взгляд на покосившуюся балку и «выбоину» в потолке, Юрий Валентинович спросил: «Правда, похоже на очертания Европы?»
К слову, был момент, когда мы могли значительно улучшить свои жилищные условия. Предлагали четырехкомнатную квартиру в Доме на набережной, но это означало: Туда. Этого Юра не мог. Сказал: «Мне ничего от них не надо, Оля».
Конечно, кинулась обустраиваться. Пока обрастала «условиями», чуть было не прошляпила осознание того, что сорок лет — и надо рожать, позже может и не получиться. Я ничего не знала о том, как полагается беречь себя беременным, и на приличном сроке притащила домой что-то очередное для ремонта. Наверное, оно было тяжелым, потому что девочки-маляры, которые у нас работали, в один голос воскликнули: «Что же вы делаете? Нельзя!» В 1979 году у нас несколько раньше срока родился сын.
Ребенком я мужа не нагружала, конечно, хотя он был на редкость хорошим отцом. Младенец, безусловно, орал, а как без этого? Я переживала. Начинала метаться, укачивать, как мышь носилась от детской кроватки к мужу. На что Юрий Валентинович однажды сказал: «Прекрати уже! Мне это совершенно не мешает». Сын подрос и очень полюбил бесцеремонно залезать к отцу на колени, когда тот работал за письменным столом. Брал карандаш и чертил прямо по рукописям. Я снова кидалась. «Пускай! Он же карандашом!» — не отдавал ребенка Юра. Так и сидели: муж писал, сын калякал. Трифонов невероятно уважал человека, даже самого маленького.
Сынок плохо ел, и однажды я попробовала обед в него впихнуть. Знаете, в какую муку может легко превратиться этот процесс?! Юра запретил: «Прекрати немедленно! Видеть не могу! Представь, как на тебя набросился великан и стал бы насильно впихивать кашу!» Никогда не наказывал — даже за шалости. А пошалить сынок любил. И мне было запрещено ставить его в угол. Я была воспитана в другие времена: когда ценился коллектив, а не человек. Впрочем, Трифонов рос в то же время, но, вероятно, в какой-то другой системе координат.
В отличие от других жен Юры я понимала дистанцию, которая нас разделяет. Мне и в голову не приходило считать себя ему ровней! Ни по каким параметрам. И как можно было не видеть, что Юрий Валентинович совсем не один из нас?.. Он другой.
Бытовая сторона жизни, конечно же, наладилась. С Юрой мне было невероятно легко. И непонятно, как те женщины, которые были рядом, вообще умудрялись с ним не ужиться. Например, он любил помыть посуду. Говорил: «Покури, поговори, а я помою — мне нравится!» Легкий человек.
— А ревновать-то перестал?
— Кажется, нет. Хотя и клялся по крайней мере не показывать своей ревности на людях, таких историй было немало. Однажды итальянское издательство пригласило нас в Венецию. У Юрия Валентиновича, конечно, были запланированы встречи, интервью, а у меня имелись обязательства попроще — найти для мамы кофточку в модный тогда горошек и купить подругам салфетки для уборки — половые тряпки проще говоря. В Союзе, если очень постараться, можно было найти одежду, но хозяйственных принадлежностей не было совсем: полы мыли старыми комбинациями... И вот приехали, идем мимо нужного мне магазина, говорю мужу, что надо заглянуть на минутку. Как бы не так: «Ну уж до такого безумия мы не дойдем, Оля!»
Вскоре он отправился на интервью, а я полетела «доходить до безумия». Половых тряпок накупила для всех подруг! Но попасться на глаза Юре с целой кипой я, конечно, не могла. А он, по моим расчетам, уже должен был вернуться в наш гостиничный номер. В общем, я припрятала свое богатство в коридоре на этаже в шкафчик, куда горничные складывают свои тряпки. Ночью, когда муж заснул, я в ночной рубашке, как настоящий преступник, покралась к шкафчику, чтобы забрать пакет и перепрятать в дальний угол чемодана. Вытаскиваю и почти перед носом вижу шикарные лаковые штиблеты. Подняла голову и увидела бесконечно удивленного господина в смокинге... От неожиданности я приложила палец к губам. Он сделал то же самое. Надо заметить, отель, в котором мы остановились, был дорогим. Вероятно, обладатель штиблет решил, что наткнулся в ночном коридоре на богатую клептоманку, которая крадет у горничных.
С утра мы с Юрой пришли в ресторан гостиницы на завтрак. Вдруг туда же входит «ночной господин», улыбается мне и прикладывает палец к губам. Муж вскипел: «Что это значит? Требую объяснений!» Пришлось предъявлять все купленные тряпки, потому что без вещественных доказательств он в историю про штиблеты не верил.
— Не могу не спросить про его первую жену, очень уж у Нины Нелиной грустная история. А сам Юрий Валентинович что-то говорил о ней?
— Про Нину он вспоминал два или три раза. Однажды про то, как в пылу очередного выяснения отношений сказала ему: «Ладно, ладно, потерпи... Скоро умру, и ты женишься или на редакторше, или на Березке». (Так она меня называла.) Почему Нина так решила — неизвестно. Мы сталкивались и в домах творчества, и в ресторане ЦДЛ. Наверное, видела, что я Юре нравлюсь... Как бы то ни было, а напророчила ведь! Трифонов после ее смерти действительно женился сначала на служащей издательства, а потом на мне. А однажды я спросила его сама:
— Как ты думаешь, чем бы закончилась ваша жизнь с Ниной?
И Юра ответил:
— Я бы от нее ушел, потому что это было уже невыносимо.
Повторюсь, Союз писателей — огромная коммуналка, и о том, что у Юры ужасная семейная жизнь, а у его жены несносный характер, знали все.
Скандал в Большом театре тоже облетел весь город. Нина, конечно, была очень красивой, талантливой и да, абсолютно и глубоко несчастной. Потому, наверное, и стала невыносимой. Я понимаю это... Она, как мне кажется, действительно «треснула». Нина видела, как уходит любовь, а это невероятно тяжело. Впрочем, возможно, это такое мое писательское, основанное на чтении ее дневников впечатление. Ведь и она не любила мужа тогда уже. До Юры у Нелиной были болезненные, временами страшные, в духе фильма «Ночной портье», отношения с одним человеком, когда и любовь, и кошмар одновременно. Досталось ей здорово... Нина, фантастическая прима Большого, была очень обласкана властью. Роскошная. Пела партию Розины и когда выходила на сцену, зал оглушал овациями. А потом вышло так, что от нее отвернулись. Коллектив объявил бойкот. Думаю, и у других женщин Большого театра были похожие проблемы — вы же понимаете, о чем я...
— О том, что всплыл список фавориток, актрис, которых возили в Кремль для организации досуга власть имущих?
— В общем, почему-то ополчились все именно на нее. И Нине пришлось уйти из Большого. Стоит только представить, каково после такой сцены ездить в холодных электричках и давать концерты в воинских частях. Все это очень печально.
— А их дочь? Вы как-то общались?
— Очень вы правильно подобрали слово — «как-то»!.. Я хотела, чтобы мы стали друзьями. И старалась. Полюбила ее старшую дочь, внучку Нины Катеньку. Даже вела душеспасительные беседы с мужем падчерицы, который, как всякий талантливый человек, стремился к свободе. Поскольку Юра считал, что вместе жить не следует, у него был опыт для такого мнения, построила для ее семьи дачу. Но все закончилось в один день, и тут, наверное, есть моя вина. Я влезла в чужие дела. Не смогла простить, что ли, вернее понять, как можно сдать в богадельню родного человека — самобытного художника Амшея Нюренберга! Амшей Маркович очень тосковал среди чужих стариков и вскоре отдал Богу душу...
— То есть вы вступились за отца бывшей жены вашего мужа? И по этому поводу поссорились с дочкой Трифонова?
— Именно. После смерти Юры я, можно сказать, раскаялась, скорее испытала желание забыть и простить, но не тут-то было... Только спустя сорок дней после похорон мужа я нашла в себе силы выйти из дома, чтобы пойти на поминальный обед в посольство Франции. Пригласили меня наши друзья — посол Анри Фроман-Мёрис и его супруга Габриэль. Домой я вернулась часов в пять. Поднимаюсь на свой этаж, выхожу из лифта с прекрасной розой на неимоверно длинном стебле (подарок господина посла)... У моей двери несколько человек. Первым бросился в глаза слесарь, он пыхтел, пытаясь вскрыть замки какой-то железкой. Рядом стоял участковый в потасканном мундире и двое в штатском, лощеные, чисто выбритые, с офицерской выправкой. Была и еще одна пара — Юрина дочь с мужем... Немая сцена. Дочь начала говорить, что намерена въехать в квартиру, имеет право... Я настолько была ошеломлена, что сказала чистую глупость: «Зачем же ломать дверь, я сама открою».
Вошли. В коридоре на пол упала приколотая к целлофановой обертке розы визитка посла. Один из выбритых поднял, протянул другому, глянув многозначительно. Понадобилось много лет, чтобы я поняла все, что происходило тогда. Эта карточка спасла меня. А происходило то, чего всегда боялся Юра, — материализация его сюжетов. Дочь Юрия Валентиновича действовала по повести отца «Обмен» как по инструкции. Узнав, что он болен, выразила желание вернуться в квартиру, где прошло ее детство. Неважно — детство или не детство, важно, что Трифонова настиг его же собственный сюжет. В общем, выяснилось, что «обмен» состоялся. Мне муж ничего не сказал, видно, признаться было больно. Впрочем, я и сама заметила, что в последние месяцы своей жизни Юра был с дочерью непривычно сух.
В последнюю больницу она не приходила, а когда отца не стало, видно, решила не откладывать в долгий ящик своего намерения, подумаешь, сороковой день — сантименты из романов!.. Она не ведала, что творит, а может, ее заставили, нужен был предлог войти в квартиру — и они вошли. Сразу же двинулись в кабинет, но я, растерянная, ошеломленная, все же сообразила запереть кабинет перед их носом, а ключ зажала в кулаке. У Юры хранились рукописи других авторов, которые запросто могли стоить им свободы, благополучия...
Выбритым не составляло труда отнять у меня ключ, и тогда произошло бы ужасное — крики, борьба, но... карточка посла. Один из них пошел советоваться по телефону, там, вероятно, дали отмашку сворачиваться, потому что они вдруг засобирались. На просьбы Юриной дочери и зятя не оставлять их, довести дело до конца ответили презрительно-коротким: «Сами разбирайтесь, с участковым».
Затевать тяжбу я, естественно, не стала, в одну ночь собрала вещи и уехала с сыном на дачу. Квартиру получила через полгода благодаря помощи Марка Галлая, писателя и летчика, Героя Советского Союза. Его школьным другом был заместитель председателя исполкома Моссовета. Вот и помог. Что дальше происходило с Юриной квартирой, не интересовалась. Его дочь, насколько мне известно, живет в Германии, и у нее трое детей.
— Юрий Валентинович быстро ушел, болезнь была внезапной?
— Было такое время: человек, заболев, попадал в самый настоящий капкан. Еще и характер Юры... Симптомы, это я уже потом поняла, проявлялись давно, но он скрывал от меня. Кто-то из друзей в мужских разговорах сказал ему: мол, ерунда, у меня такое тоже было — возрастное.
За год до его смерти был серьезный болевой приступ. Я переполошилась. Потащила к светилу и знаменитости. Тот не увидел, что это рак, и год мы потеряли. Когда диагноз поставили, я просила разрешения, чтобы нас выпустили за границу на операцию. Отказали. Сказали, что и советские врачи прекрасно справляются с такой, как у нас, бедой. Конечно, я пыталась устраивать его хотя бы в хорошие больницы, в передовые отделения, но и тут не сложилось.
Лежал в Боткинской, ждали блестящего хирурга Валерия Степанова (он в то время катался на горных лыжах), кстати, друга писателя Василия Аксенова. И однажды сосед по палате в столовой позволил себе при Юре антисемитское высказывание. Когда после обеда я приехала навестить мужа, он ждал меня с уже собранными вещами в вестибюле и объявил, что ни минутой дольше здесь не останется, мы уезжаем. Это было ужасно! Я столько сил потратила, столько взяток отнесла, чтобы устроить его в привилегированный корпус Боткинской! Умоляла, но безуспешно. Конечно, трагедия, потому что в захудалой больничке, куда мы потом попали, прооперировали замечательно, но послеоперационный уход был отвратительным. Знаете, как Жванецкий говорит: «Операции они делают удачно, но выхаживать не могут» — это был как раз тот случай. Не было даже анальгина, что уж говорить об аппаратуре, с помощью которой легко отслеживать динамику.
Обидно, до сих пор больно из-за упущенной возможности. Шанса выжить у Юры не было, но протянуть несколько лет — да! Мы могли бы поехать на операцию в любую страну, и деньги были! И ему помогли бы, в Германии его обожали, издали все книги, в Италии жили друзья, во Франции, в Англии. Но нам просто не выдали заграничные паспорта.
— Сам Трифонов жалел о чем-то? О чем говорил в свои последние дни?
— Когда муж уже лежал в больнице, а я приезжала, сидела с ним и иногда тайно ночевала, он не говорил о сыне. Очень скучал по нему, но остался верен себе — о по-настоящему тяжелом молчал. В остальном он тоже не изменился — иронизировал, шутил.
Юра очень любил творчество Зощенко. Вот из Зощенко и цитировал о том, как у одной зубной врачихи муж помер: «А-а, думает, ерунда! А после видит — нет, далеко не ерунда...» Так и ты сначала подумаешь: «А, ерунда!»
Я же в самые горькие минуты утешаюсь тем, что он никогда меня не разлюбит.
Подпишись на наш канал в Telegram