Похожий на нахохлившуюся птицу, художник стоял под зарешеченным тюремным оконцем, в которое, словно чьи-то голые исхудавшие руки, сквозь прутья тянулись ветви, и ждал, пока надзиратель выпустит его во двор на прогулку. Волосы растрепаны, взгляд надменный. Наконец лязгнул засов и железная дверь камеры распахнулась.
Увидев любимого, Валли, встав со скамейки, застенчиво улыбнулась, щуря на солнце милые умные глаза. Эгон обнял ее худенькие угловатые плечи. Заботливая подруга принесла немного еды, бумагу для рисования и краски.
Валери Нойциль оказалась единственной, кто в том злополучном 1912 году навещал Шиле в тюрьме...
Она появилась в его мастерской, будучи в свои семнадцать лет уже девушкой «с историей». Семья жила в небольшом австрийском городке, но когда отец, школьный учитель, скончался, мать с четырьмя дочерьми в поисках заработка перебралась в Вену. Там они постоянно скитались, сменив в общей сложности полтора десятка адресов. Старшая, Валли, устраивалась то продавщицей, то кассиршей, демонстрировала одежду в магазине, а потом по примеру многих сверстниц из рабочих семей подалась в натурщицы.
Обыватели смотрели на особ, позировавших художникам иногда в чем мать родила, а после беззаботно сидевших с ними в кафе, с осуждением — перед Первой мировой европейское общество, конечно, стало более либеральным, но не настолько... Впрочем, барышням до косых взглядов не было дела, они с удовольствием проводили время у богемных приятелей — с ними же так интересно!
Эгон сразу обратил на себя ее внимание. Молодой, едва за двадцать, под копной непослушных волос упрямый лоб, глаза внимательные и грустные, пальцы как у пианиста. Романтический облик, просто лорд Байрон — сказал бы кто-нибудь пообразованнее. Валли про знаменитого английского поэта ничего не знала, но необычность юноши уловила: за его элегантным костюмом и хорошими манерами скрывался бунтарь, картины и рисунки которого шокировали публику.
Сначала Шиле просто платил ей, как и другим, за сеансы, что позволило снять скромное, отдельное от матери жилье. А вскоре тихая рыжеволосая натурщица стала подругой, помощницей, постоянной моделью и музой Эгона, превратившись, как отмечал друг художника писатель Артур Ресслер, в его тень. Ясноглазая, хрупкая на вид девушка, переехав к возлюбленному, занялась его делами: покупала бумагу-холсты-кисти-краски, ходила по всяким конторам, даже вела переговоры с коллекционерами и владельцами галерей.
Валли покорно приняла и то, что в их доме постоянно толпились натурщицы, подчас совсем юные, которые, сбежав от строгих родителей в поисках свободы и легкого заработка, находили у Шиле временный приют. Девчонки слонялись по комнатам, шушукались по углам, делясь нехитрыми секретами, занимались своими делами, а он цепким взглядом подмечал детали и делал наброски: как сидят, положив ногу на ногу, причесываются, натягивают чулки, расправляют юбки.
Порой взбирался на лестницу и сверху зарисовывал этот пестрый гомонящий цветник. Валли тоже иногда позировала вместе с другими. Работы Эгона пользовались спросом, выполненные заказы его муза относила любителям эротических картинок и по возвращении бережно складывала полученные деньги — на хозяйство...
Напрасно фройляйн Нойциль волновалась, что какая-нибудь бойкая «квартирантка» похитит у нее возлюбленного, — кроме сестры Герти, собрата по цеху Густава Климта да нее, милого «щебечущего жаворонка», Шиле никто оказался не нужен. «Вена мрачный город, полный теней», — писал он в своем дневнике.
От венской суеты любовники сбежали в Южную Богемию, в городок Чески-Крумлов, где родилась мать Эгона. В глубинке их никто не знал, там, казалось, можно без помех работать, наслаждаться друг другом. Однако в провинции нравы строже столичных, тут же начались пересуды: мол, что за странная пара — не муж с женой, а живут вместе, да еще привечают девушек-подростков из бедных семей. Бог знает, чем они там с ними занимаются!
Назревал скандал, так что пришлось перебраться поближе к Вене, в Нойленгбах. Но и здесь добропорядочные бюргеры отнеслись к Эгону с подозрением. Быта, столь милого обывательскому сердцу, он не признавал, привычного жизненного уклада не придерживался, все в его доме казалось странным, даже греховным.
Однажды к художнику заявилась полиция: какая-то девчонка удрала из дому, а где еще искать местных беглянок, как не у этого «лохматого», в чье жилище постоянно захаживали девки? «Не пора ли прикрыть рассадник разврата?» — вопрошали горожане. И после того как стражи порядка обнаружили там стайку полуодетых барышень, а еще рисунки «непристойного содержания», Эгона арестовали.
Он был обвинен в том, что показывал свои «неприличные» работы несовершеннолетним, и почти месяц провел в тюрьме, рисуя камеру и тюремные коридоры. Освободившись, лишь надменно пожал плечами, поскольку никакой вины за собой не чувствовал. «Держать в узилище художника — преступление, — отозвался он о своем заключении. — Я чист». Да, в юности, учась в академии, иногда ради денег рисовал довольно откровенные открытки, но в графических этюдах Шиле и тогда не было пошлости и непристойности.
Он изображал голого беззащитного человека — такого, каким тот пришел в мир и уйдет из него, стремясь что-то понять в нем. И себя сколько раз рисовал обнаженным, словно всматривался в свою суть, задаваясь вопросами: кто я? откуда? что со мной будет за горизонтом жизни?
...Мальчик, которого в будущем назовут национальным достоянием Австрии, родился двенадцатого июня 1890 года. В школе Эгона считали трудным ребенком, он вечно держался особняком и не отличался усердием в учебе. Отдушину находил в рисовании, что крайне раздражало отца. Однажды, разозлившись на не желавшего учиться отпрыска, он сжег все художества сына.
Адольф Шиле служил начальником железнодорожной станции в городке Тульн-на-Дунае и желал, чтобы наследник пошел по его стопам, а не занимался ерундой. Эгон отца любил и жалел, зная, что тот болен. В первую брачную ночь родители сильно повздорили, Мария сбежала прямо из спальни и вернулась только утром. Новоиспеченный муж в отчаянии отправился в бордель, где подхватил дурную болезнь, которая медленно, год за годом разрушала организм Адольфа. По счастью, ни жене, ни детям она не передалась.
В конце жизни, уже теряя рассудок, Адольф часто надевал дома мундир да так в нем и сидел неподвижно часами. Тихие приступы порой сменялись буйными: однажды бедняга попытался выброситься из окна, в другой раз сжег ценные бумаги, оставив вдову и детей без средств к существованию.
С отцом, в общем-то человеком добрым, невзирая на размолвки, у Эгона существовала крепкая внутренняя связь в отличие от матери-чешки, с которой душевной близости не возникло. Почему-то мальчик считал, что она его не любит, и после того как в 1905-м отца не стало, переехал к дяде, главному инспектору железных дорог, взявшему пятнадцатилетнего племянника под опеку. Господин Чихачек, как и родитель, видел парня продолжателем семейной традиции, что нагоняло на того невыносимую скуку.
Сердечные отношения у Эгона сохранялись лишь с младшей сестрой Гертрудой, по-домашнему Герти. Светлокожая и рыжеволосая, она раз и навсегда определила тот тип женской красоты, который нравился брату. В него вписывалась и Валли, позже ставшая еще одной «доверительницей» Шиле.
Женское окружение — мать, сестры, модели — формировало его взгляд на мир. Однако современник художника и отец психоанализа Зигмунд Фрейд сказал бы, что рано потеряв отца, Эгон неосознанно искал того, кто отчасти мог бы его заменить, мудрого старшего товарища. Им оказался знаменитый австрийский живописец Густав Климт.
Ко времени их встречи семнадцатилетний Шиле поступил в Академию художеств, став самым юным студентом, но через три года, несмотря на поощрявшийся в академии столь дорогой его сердцу нонконформизм, бросил учебу, сочтя, что необходимые знания уже получил. (А может, торопился жить, предвидя будущее?)
Познакомиться с Климтом Эгон мечтал, еще пребывая в стенах альма-матер. В надежде показать мэтру свои рисунки однажды заглянул в кафе, где собиралась венская богема, и углядев за столом Густава — крепкого, внешностью и одеянием вроде античной туники походившего на древнегреческого философа — подошел к нему. Сорокапятилетний «Сократ» посмотрел работы Эгона и на вопрос, есть ли у него талант, коротко ответил: «Даже слишком много».
Климт стал покровительствовать Шиле, как и другим начинающим художникам, в ком зорким глазом ухватывал признаки таланта. Представил юное дарование друзьям-художникам и состоятельным заказчикам, пригласил поучаствовать в вернисаже венской галереи, где Эгон выставлялся с картинами уже признанных мастеров, к примеру Винсента Ван Гога и Эдварда Мунка.
В творчестве Шиле того периода чувствуется сильное влияние наставника, но сквозь узнаваемые цветовые плоскости и линии постепенно пробивалось что-то свое. На полотнах патрона, хотя тот и поломал немало стереотипов — к другому Эгон попросту не обратился бы — цвела, за редким исключением, классическая гармония. Климт слишком любил жизнь и вечную красоту.
Шиле же, рисуя молодые тела, напоенные весенними соками, постоянно помнил о смерти. Возможно, осознание бренности плоти возникло из-за пережитой в детстве утраты — когда не стало десятилетней старшей сестры? Или из-за потери отца? Эгон не раз возвращался в места, связанные с Адольфом, любил бродить по кладбищам и рассматривать могилы, чувствуя неисчерпаемую тоску. Именно эта мысль — о том, что все земное зыбко и недолговечно, являлась для него источником вдохновения.
Из-под его кисти или пера рождались невероятно хрупкие и притягательные человеческие существа: красота, как все живое, смертна, а то, что смертно, — еще прекраснее. На одном из автопортретов, ставшем, наверное, самым известным, Эгон запечатлел себя с поднятым плечом, словно стремясь отстраниться, защититься от сводящего с ума дыхания неизбежности. Он и боялся смерти, и одновременно стремился глубже заглянуть в бездну. «Я приношу себя в жертву, — писал Шиле, — и должен жить как мученик».
Неожиданно он осознал, что страх небытия, как ни странно, может перевесить только устроенная жизнь — прочная, основательная, счастливая. Да-да, то самое обывательское существование, которое раньше Шиле презирал. Он вдруг понял: в мещанском, «как у всех» быте таятся нехитрые радости, спасающие, когда земля уходит из-под ног. Эгон как раз получил повестку в армию — шла большая война, а обретенный дом — это пристань. Если есть куда вернуться, то надежда выжить держит, и крепко. «Я планирую жениться, — пишет Шиле другу, — и жениться удачно, но, думаю, не на Валли».
Почему же муза и любимая модель, изображаемая бессчетное количество раз на его полотнах, не годилась на роль супруги? Возможно, в этом хрупком эфемерном создании художник не видел опоры и в рушащемся на глазах реальном мире искал кого-то более земного и основательного. Как раз через дорогу от его мастерской жила зажиточная семья слесаря. Обеим дочерям герра Хармса Эгон симпатизировал, одной из них, Эдит, и сделал предложение.
Однако своего «щебечущего жаворонка» вычеркивать из жизни Шиле не собирался. Думал: вот сейчас обретет семью, дом, и они с Валли опять смогут встречаться. Изложил свои мысли на бумаге, позвал подругу в их любимое кафе, где почти каждый вечер он играл в бильярд, и за столиком вручил письмо — с предложением каждый год ездить куда-нибудь отдыхать. Вдвоем. Прочитав письмо, Валли посмотрела на него своими большими грустными глазами — как же часто он рисовал эти глаза! — молча вернула листок и покинула кафе.
Между тем родню невесты кандидат в женихи не обрадовал: да, известный художник, но с сомнительной репутацией — скандал, странные картины, тюрьма... Впрочем, Эгон и Эдит все равно обвенчались, а спустя несколько дней молодожен отправился в армию.
Служба, по счастью, оказалась легкой и не мешала творчеству: Шиле охранял русских пленных, перевозимых в Вену, служил в конторе военного лагеря, затем его перевели в столицу, в подразделение, занимавшееся обеспечением фронта провиантом и амуницией. При этом жил он не в казарме, а дома.
К 1918 году Шиле, не достигшего и тридцати, наравне с Климтом считали одним из ведущих австрийских художников. Он постоянно участвовал в выставках Вены, Будапешта, Парижа, Брюсселя, Рима, Мюнхена, Цюриха, получал выгодные заказы. Переехал в новый дом и вечерами любил сидеть в обнимку с беременной женой, слушая, как бьется ее сердце, и угадывая удары другого, маленького сердечка. Эдит он иногда рисовал, изображая ее такой же, как Валери, рыжеволосой, но застегнутой на все пуговицы, добропорядочной супругой. Аккуратно причесанной, грустной, задумчивой. И никогда пленительной, зовущей, беззаботной, какой выходила на его полотнах Валли... Где-то она теперь?
Сразу после расставания с Эгоном фройляйн Нойциль записалась на курсы медицинских сестер и окончив их, отправилась на фронт. Служила в госпитале в Далмации — ей было не привыкать заботиться о ком-то. Кроме того, тяжелая работа и постоянная близость смерти помогали заглушить боль разлуки.
Известие о том, что двадцатитрехлетняя Валли скончалась от скарлатины, потрясло Эгона. По легенде, одну из своих картин, созданную в период их безмятежной любви — на ней мужчина крепко прижимает к себе женщину и целует ее в голову, он переименовал, назвав «Смерть и девушка».
Череда потерь все множилась, безжалостно отнимая у него дорогих людей. В феврале 1918-го от воспаления легких умер Густав Климт. Ему было всего пятьдесят пять...
В Европе тогда свирепствовала испанка, выкашивая людей миллионами, и Эдит не убереглась. Эгон писал теще, что, вероятно, жена не выживет. Незадолго до ее болезни, словно предчувствуя грядущую трагедию, он набросал эскиз мавзолея для себя и жены. А еще написал их супружеский портрет в мрачных тонах, изобразив и младенца, но появляющимся не на свет, а скорее во тьму.
Эдит скончалась в конце октября, так и не родив ребенка. Тогда же первые симптомы недуга возникли и у него. Друзья, навещавшие художника, боясь подхватить смертельный вирус, общались с ним стоя у порога и глядя на отражение больного в висевшем на стене зеркале.
Один из самых ярких представителей экспрессионизма, которого наравне с Густавом Климтом в Австрии считают национальным достоянием, покинул этот мир следом за женой тридцать первого октября 1918-го, за свою короткую двадцативосьмилетнюю жизнь успев создать три с лишним сотни картин и две с половиной тысячи рисунков. Оставил и стихи. В одном из них, «Автопортрете», Эгон Шиле писал: «...я люблю каждого. — Люблю. Я среди благороднейших, самых благородных — и тех, кто расплачивается — расплачивается больше всех».
Подпишись на наш канал в Telegram