Для Растрелли перемены на русском троне не предвещали ничего хорошего. Новая императрица не простила ему покровительства Бирона, лишила звания придворного архитектора и приказала «никаких строений тому итальянцу не поручать».
День выдался хмурым и неприветливым, как это часто бывает в Петербурге поздней осенью. С Балтики дул пронизывающий ветер, стальная гладь Невы возмущенно дыбилась. Растрелли с трудом выбрался из кареты и зябко кутаясь в плащ, заторопился к парадному подъезду Зимнего дворца.
За арочными пролетами галереи первого этажа как всегда внезапно раскрылось огромное, сияющее светом пространство белой Посольской лестницы. Льющийся из окон свет, отражаясь в зеркалах, заскользил по золоченым лепным орнаментам, мраморным статуям и розовым колоннам из искусственного мрамора. «Да, эта парадная лестница способна поразить даже своего создателя», — усмехнулся зодчий.
С воцарением новой императрицы его жизнь резко изменилась. Екатерина II ценила в людях талант, ум и деловые качества. «Мне дураков не надобно», — любила повторять она. Но Растрелли видел, что лично в нем она не нуждается. При дворе возобладало мнение, что причудливое барокко устарело, — императрица предпочитала строгие линии классицизма. Богатство, сочность и сложность архитектурного языка Растрелли стали казаться излишними и старомодными. Прекратились заказы и выплата жалованья.
Франческо Бартоломео Растрелли, или как его звали на русский манер — Варфоломей Варфоломеевич, понимал: новое царствование — это всегда новые люди. Екатерина II удалила многих сановников елизаветинского времени. Но понимал он и другое: эпоха барокко переживала закат. Он, Растрелли, довел этот стиль до невозможной высоты и блеска, но дальше пути нет даже такому мастеру, как он.
Прославленный архитектор испросил отпуск и уехал в Италию «для поправления здоровья». Второго августа 1762 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» появилось объявление: «Граф Растрелли с фамилиею своею едет отсюда на некоторое время в свое отечество, и имеющие до него какое дело явиться могут в дом его, что на Невской першпективе против Гостиного двора».
Спустя год он вернулся в Россию. Его вызвали к императрице, и ничего хорошего этот визит не сулил. Похоже, сегодня, двадцать четвертого октября 1763 года, его блестящей карьере придет конец. Екатерина II приняла его в рабочем кабинете. «Я пришла к окончательному решению», — сообщила она и поискала на своем бюро какую-то бумагу. Это оказался высочайший указ, по которому архитектор был уволен «в рассуждении старости и слабого здоровья» с назначением пенсиона в тысячу рублей в год.
Его место при дворе уже заняли другие — Юрий Фельтен, Антонио Ринальди, Жан Батист Мишель Валлен-Деламот, и часть творений Растрелли начала подвергаться безжалостной переделке. До него доходят слухи, будто уничтожая интерьеры в залах Зимнего дворца, Деламот хвастливо заявлял, что выбрасывает «растреллиевские стены через окна». Быть свидетелем всего этого Растрелли не хотел и в начале августа 1764 года покинул Петербург, которому отдал всю жизнь...
Франческо Бартоломео Растрелли родился в 1700 году в Париже, где его отец — флорентийский скульптор Бартоломео Карло — работал при дворе Людовика XIV. Первого сентября 1715 года «король-солнце» умер. Энергичный Бартоломео Карло понял, что заработать на жизнь при новом государе, которому всего пять лет, сложно, нужно искать другого покровителя.
А в это время российский император Петр I, строящий новую столицу Санкт-Питербурх, писал в Париж своему посланнику Конону Зотову: «Понеже король французский умер, а наследник его зело молод, то, чаю, многие мастеровые люди будут искать фортуны в других государствах, для чего наведывайся о таких и пиши, дабы потребных не пропустить». Узнав, что скульптор Растрелли «умеет планы садам и фонтанам делать и палаты строить», резидент Петра приглашает его в Россию.
«Я получил заманчивое предложение от русского царя, который где-то на севере строит город по европейскому образцу. Возможно, в этом наше спасение», — сообщил Бартоломео Карло семье, велел запастись теплой одеждой и собираться в дорогу.
Двадцать четвертого марта 1716 года в четыре часа пополудни они благополучно прибыли в Санкт-Питербурх. Проехали по Невской першпективе — длинной, широкой аллее, проложенной и вымощенной камнем руками пленных шведов, с любопытством оглядывая окрестный пейзаж. Юный город, с поразительной быстротой выраставший на островах невской дельты, был еще невелик, но уже обретал строгие очертания.
Рядом с крепостью, где Доменико Трезини начал возводить Петропавловский собор, на площади, получившей название Троицкая, складывался городской центр. От домика Петра I вверх по Неве тянулись деревянные здания Сената, Таможни, Монетного двора и трактира «Аустерия четырех фрегатов», за ними — дома вельмож, высших военных и гражданских чинов. У другого берега на фоне низкого пасмурного неба прорисовывались бесчисленные мачты — на адмиралтейских верфях строились многопушечные корабли молодого российского флота, а на расположенной рядом Галерной верфи — быстроходные лодки-галеры.
Разбросанный на островах, петровский Парадиз был изрезан реками, речушками и каналами.
— Папа, а не является ли этот город воплощением пророчества Нострадамуса, еще в XVI веке предсказавшего, что «Венеция поднимется на северном море»? — спросил Бартоломео Карло шестнадцатилетний сын.
— Все может быть, Франческо. Но самое удивительное то, что он всего за несколько лет вырос из лесов и болот. Какой размах! Какие перспективы для работы!
Петр I был в отъезде — совершал второе европейское турне. Растрелли с сыном принял светлейший князь Меншиков. Усадьба первого генерал-губернатора Петербурга протянулась на весь Васильевский остров — от Большой до Малой Невы — и слыла самым роскошным зданием строящегося города. Склонный к аскетизму царь не утруждал себя строительством достойной резиденции, все праздничные пиры и торжественные обеды проводил здесь, у Данилыча. Светлейший держал лучшую в столице кухню, вышколенных иностранных слуг, великолепный оркестр и роскошный выезд.
Желто-горчичный центральный корпус и два флигеля его дворца, построенные «в итальянской манере», с оконными наличниками простого рисунка и высокой черной кровлей с переломом, были обращены к Неве. У дворца устроена пристань — малые суда с гостями причаливали прямо к парадному подъезду.
Приезжих провели в покои князя, богато убранные деревянными резными панелями, шелками, живописью и изразцовыми голландскими печами. Аудиенция заняла не более трех минут, но Растрелли-старший сразу получил большой заказ. «По указу его царского величества вам надобно обустроить мызу Стрельна, устроить там парк с каналами и водяными каскадами», — заявил Меншиков.
Не успев толком обжиться на новом месте, Бартоломео Карло засел за чертежи и привлек к работе сына. Франческо составил генеральный план расположения мызы и изготовил модель будущего ансамбля с дворцом, садом и видом на море. Проект светлейшему понравился, и он отправил его для окончательного утверждения государю. Петр проект одобрил, и Растрелли-старший приступил к работам в Стрельне. Помимо этого он участвовал в планировке Васильевского острова, выполнял лепные заказы в парадном зале Монплезира и отделку в доме дипломата Петра Шафирова. Вместе с отцом трудился и Франческо.
Десятого октября 1717 года из-за границы вернулся Петр. Его высокая нескладная фигура замелькала на строительных площадках города. «Ты заметил, — спросил Растрелли-старший сына, — царь всегда держит при себе карандаш и набрасывает на бумагу чертеж всего, что покажется ему заслуживающим внимания?» Было понятно, что своим детищем Петр занимается со всей страстью. «Может быть, еще и на нашем веку пристыдим образованные страны и вознесем русское имя на высшую ступень славы», — говаривал он.
Щедрость государя привлекла в Россию не одного Растрелли-старшего. Вскоре у него появился соперник — француз Жан-Батист Леблон, назначенный Петром на должность генерал-архитектора. Отношения между зодчими сразу не сложились, а позже и вовсе переросли в открытую вражду. Конфликт чуть не стоил Бартоломео Карло карьеры. Петр отстранил его от работ в Стрельне, но благодаря заступничеству Меншикова оставил заниматься скульптурой.
В двух специально построенных «анбарах» рядом с их домом на Первой Береговой улице Бартоломео Карло прежде всего вылепил бюст своего благодетеля — светлейшего князя Александра Даниловича, а следом приступил к увековечиванию образа Петра.
Дом Растрелли стал постоянным местом встреч столичных архитекторов. Чаще всего заходили соотечественники: Николо Микетти, Гаэтано Киавери, Доменико Трезини. С русскими на первых порах общались мало — мешало незнание языка. Но с вернувшимся из Швеции и говорящим по-итальянски Михаилом Земцовым подружились на всю жизнь. Гостей угощали флорентийским вином, за чаркой обсуждали новые проекты, набрасывали эскизы. Сын скульптора сидел вместе со всеми и с поразительной быстротой схватывал идеи.
Известно, что в двадцать с небольшим он уже возводил свой первый дворец для молдавского господаря Дмитрия Кантемира вблизи Потешного поля. Дворец не сохранился, но осталось любопытное свидетельство сына господаря Антиоха Кантемира, поэта и дипломата: «Граф Растрелли родом итальянец, в российском государстве искусный архитектор; за младостью возраста не столько в практике силен, как в замыслах и чертежах. Инвенции его в украшении великолепны, вид здания казист; одним словом, может увеселиться око в том, что он построил». После удачного дебюта к Растрелли стали обращаться с заказами представители русской знати.
Быстро пролетели два года правления Екатерины I, три года — Петра II. Пятнадцатого февраля 1730 года на русский престол взошла Анна Иоанновна — нищая курляндская герцогиня, изголодавшаяся по роскоши. Став императрицей, она начала возвышать иностранцев и подвергла опале русскую знать.
Растрелли-старший с сыном отправились на аудиенцию и получили заказ на строительство дворцов в московском Кремле и Лефортово — Зимний и Летний Анненгофы. Бартоломео Карло руководил, Франческо разрабатывал проекты. Московские дворцы так понравились государыне и ее окружению, что фаворит императрицы, мелкопоместный остзейский дворянин Эрнст Иоганн Бирон, пожелал, чтобы молодой Растрелли на пустыре между Невским проспектом и Большой Морской улицей создал для него просторный манеж — лошади были слабостью «курляндского выскочки».
Вскоре Бирон вновь пригласил к себе архитектора. При разговоре присутствовала и императрица. С женой Бирона Бенигной Готлиб Анна Иоанновна пила кофе и угощалась шоколадом, принесенным одной из комнатных фрейлин. Бирон, как всегда, был суров и надменен. Впрочем, к талантливому архитектору он явно благоволил. «Намерен поручить вам строительство моего замка в Курляндии, — важно проговорил он. — Предоставляю полную свободу в проектировании и отделке, в средствах стеснены не будете».
К этому времени Франческо был уже женатым человеком. О составе его семьи свидетельствует отчет о переписи населения за 1737 год: «Граф Растреллий. У него жена Мария. От нея трое детей: один сын, две дочери». Первенец Иосиф Яков родился в начале марта 1733 года, в мае 1734-го на свет появилась Елизавета Катерина, в конце октября 1735-го — вторая дочь, Элеонора. Деньги на содержание быстро растущего семейства нужны были как никогда, потому Франческо с радостью принял заказ Бирона и отправился в Курляндию для разработки проекта и подготовки площадки.
Создавая свой «маленький Версаль», Эрнст Иоганн Бирон не мелочился — деньги из Петербурга текли рекой, поэтому чугунные литые украшения для фасада по рисункам зодчего исполнили на знаменитых тульских металлургических заводах. Камины с позолотой делали австрийские умельцы, расписанные кобальтом изразцовые печи — мастера Невского кирпичного завода. Для кровли Рундальского замка впервые в Курляндии была использована луженая жесть, сверкавшая на солнце как серебро. Злые языки уверяли, что дорогая крыша стоила столько же, сколько одна из осыпанных бриллиантами пуговиц на камзоле Бирона.
А из Петербурга долетали страшные вести: эпидемия холеры одного за другим унесла двоих малолетних детей Растрелли — в декабре 1737 года сына-наследника Иосифа Якова, в январе 1738-го Элеонору. Пережить трагедию помогла работа. В это время Растрелли берется за второй грандиозный проект — Митавский дворец — для только что коронованного на курляндский трон герцога Бирона. Именно с его двух резиденций и начинается архитектурный стиль, впоследствии известный как русское барокко.
В 1738 году Анна Иоанновна по рекомендации Бирона назначает Растрелли первым архитектором двора — обер-архитектором — с жалованьем в тысячу двести рублей и служебной квартирой в бывшем Зимнем дворце Петра I.
К 1740 году отделка Рундальского дворца близилась к завершению. Ансамбль включал в себя двухэтажный замок из ста тридцати восьми помещений, французский парк, окруженный каналом, и огромные охотничьи угодья. Но смерть Анны Иоанновны и последовавший за ней арест Бирона прервали блестящую деятельность Растрелли в Курляндии. В тревоге и смятении он возвращается в Петербург...
После смерти императрицы Анны засилье немцев, которое терпели целых десять лет, сделалось вдруг невыносимым, поэтому когда в ноябре 1741 года очередной дворцовый переворот привел на трон дочь Петра I, все возликовали. «Иностранца можно назначить только тогда, когда нет способного русского», — сразу же заявила новая правительница России.
Женственная красавица с круглым цветущим лицом и голубыми с поволокой глазами, Елизавета Петровна была беззаботной, веселой и взбалмошной. Слыла щеголихой, обожала маскарады и балы, на которых лучше всех исполняла и менуэты, и русскую пляску. К тому же прекрасно изъяснялась по-французски и, как говорили, «по любви ко всему блестящему» казалось, рождена во Франции.
Но для Растрелли перемены на русском троне не предвещали ничего хорошего. Новая императрица не простила ему покровительства Бирона, лишила звания придворного архитектора и приказала «никаких строений тому итальянцу не поручать». К тому же у зодчего потребовали объяснений, на каком основании он именует себя графом. Архитектор пояснил, что род Растрелли в Италии прекрасно известен, предки его были зажиточными горожанами, и в 1704 году отец при содействии папского нунция Гуатерио приобрел в Ватикане титул. И предоставил подтверждающие сей факт документы.
Неожиданно Елизавета сменила гнев на милость. Страстная любительница барокко, она желала видеть детище своего отца украшенным роскошными дворцами и велела Растрелли, во-первых, закончить спроектированный им же Летний дворец, что «на Царицыном лугу», довершить Аничков на Невском проспекте, начатый Михаилом Земцовым, и изрядно расширить старый — в Петергофе.
Возведение дворцов при дочери Петра стало делом огромной важности — размах и роскошь ее резиденций должны были говорить о богатстве и могуществе Российской империи. Скромные Нагорные палаты в Петергофе не отвечали новым запросам. Растрелли предстояло решить нелегкую задачу — не просто создать жемчужину елизаветинского барокко, но и сохранить стены петровского дворца, ювелирно вписав их в новое окружение.
Светлые галереи с большими окнами и открытые террасы с нарядной балюстрадой подчеркивали летний характер постройки. Каскад фонтанов был оформлен как парадная дворцовая лестница. Со стороны морского канала Большой Петергофский дворец чайкой парил над окружающим пейзажем, раскинув крылья над водной феерией.
Со временем Растрелли сделался самым модным архитектором Петербурга. Вельможи наперебой обращались к нему с просьбами о постройке дворцов и усадеб. Граф Михаил Воронцов заказал особняк на Садовой. Придворный поставщик тканей Штегельман — на набережной Мойки. Камергер Николай Чоглоков — на Большой Морской. Граф Сергей Строганов — на Невском. Но главными, конечно, оставались заказы императрицы.
Они часто спорили, придворный архитектор и его венценосная заказчица. Так случилось и со Смольным собором. Растрелли задумал одноглавый храм европейского типа, схожий с Петропавловским. Но Елизавета решительно заявила «нет» и повелела строить храм пятикупольный, по православным канонам.
— Но ведь со времен Петра так уже не строят, — возразил зодчий.
— А теперь — будут! — отрезала Елизавета.
Франческо видел — переубеждать ее бесполезно: нрав императрица имела непростой, легко выходила из себя и тогда бранилась как гренадер, раздавая пощечины фрейлинам. Но он умел ладить с «капризницей». Вот и сейчас, подумав, понял, что она, пожалуй, права. Этот собор должен быть особенным, ни на что в Петербурге не похожим. Он много ездил по стране, не раз бывал в Москве и в своем дневнике однажды записал: «Я говорю себе, когда работаю — учись у древних зодчих России. Они знали тайну великой и сложной простоты».
Архитектор исполнил наказ — спроектировал собор в традициях русского пятиглавия. Императрица осталась довольна и удостоила зодчего табакеркой с вензелем. К «чихательным коробочкам» Елизавета Петровна питала особую страсть — и сама пользовалась, и раздаривала приближенным. Ее указом на Невской порцелиновой мануфактуре наладили их производство.
Храм входил в состав ансамбля Смольного монастыря, который государыня строила для себя, намереваясь удалиться туда под старость. Но вместо глухих монастырских стен зодчий предложил поставить ажурную ограду, а над въездными вратами задумал возвести стосорокаметровую башню-колокольню, фактически проектируя новую доминанту столицы, которая на восемнадцать метров превзойдет предыдущую — Петропавловский собор.
В 1752 году под колокольню уже начали забивать сваи, но Франческо что-то беспокоило. Он решил создать макет, чтобы во всех деталях воспроизвести будущее строение, и вдруг понял: колокольня закроет главную жемчужину монастыря — Смольный собор. Зодчий отказался от первоначального замысла.
Знаменитый архитектор Джакомо Кваренги, в целом барокко не жаловавший, проезжая мимо Смольного собора, всякий раз восхищенно произносил: «Ну и церковь!» и с почтением снимал шляпу.
Работы в Петергофе и Смольном монастыре еще шли полным ходом, а нетерпеливая императрица уже поручила Растрелли перестройку дворца в Царском Селе. Елизавета с детства любила бывать здесь с матерью и давно мечтала переделать скромные «каменные палаты» Сарской мызы в величественный ансамбль. Первая попытка была предпринята Михаилом Земцовым еще в 1742 году, однако скоротечная болезнь оборвала работу. Позднее над дворцом работали Андрей Квасов и Савва Чевакинский.
И вот теперь за него взялся Франческо. Он безжалостно ломал старые стены, объединял корпуса, надстраивал этажи и менял отделку фасада. Непрерывным потоком в Царское Село везли лес, известь, песок, мрамор, железо, камень, изразцы для печей. Тула поставляла кованые решетки балконов и дворцовые ограды, Урал — мраморные ступени лестниц и плиты для полов, Москва — листовое золото. Дубовые паркеты по рисункам Растрелли исполнял охтинский столяр Гаврила Рыжий с бригадой. Огромные по объему лепные работы осуществляли сто тридцать резчиков во главе с Григорием Макаровым.
Лучшим специалистом «золотых дел» был признан крестьянин подмосковного села Покровское Семен Сусальщиков. Он научился делать золотые листки тоньше папиросной бумаги. Почти десять лет Семен с мастерами изготавливал листовое золото для императорской резиденции. На отделку здания потратили «6 пудов 17 фунтов 2 золотника червонного золота» — почти сто килограммов.
По рассказам современников при ярком солнечном свете на Царскосельский дворец смотреть было невозможно — так он сиял. Некоторые уверяли даже, что кровля обложена листовым червонным золотом, но на самом деле ее покрыли белым луженым демидовским железом. Как-то Елизавета Петровна, на закате остановив кортеж на Пулковских высотах — отсюда хорошо был виден Царскосельский дворец, увидела зарево и запричитала: «Батюшки светы! Дворец горит!» Но подъехав ближе, поняла: «пылал» он не огнем, а солнечными бликами. «Ах, Варфоломей Варфоломеич! — вырвалось у нее восхищенно. — Вот ведь мастер! Поди сыщи другого такого».
Тридцатого июля 1756 года Растрелли демонстрировал новое творение иностранным послам. С «особливым прилежанием» осматривали залы. Гости дивились, почему парадный вход архитектор расположил не в центре дворца, а отнес в правый угол. Но когда поднялись на второй этаж и слуги разом распахнули все двери, изумленным взорам открылась уходящая в бесконечность анфилада великолепных комнат, сияющих блеском золота, хрусталя и зеркал. Из глубины этого сказочного пространства вдруг появилась почти игрушечная фигурка в пышном платье и начала приближаться к ним, медленно превращаясь в русскую императрицу. Довольная произведенным эффектом, Елизавета Петровна рассмеялась.
Демонстрация роскоши продолжилась в парадных залах: Белой и Кавалерской столовых, Картинном зале, Янтарной комнате, подаренной Петру I прусским королем Фридрихом Вильгельмом I за отвоеванную у шведов Померанию. Теплый медовый свет, который излучали панели из янтаря разных оттенков, лишил гостей дара речи. Ошеломило их и убранство Тронного зала.
Каждый из придворных и «чужестранных министров» спешил выразить восхищение. Лишь французский посол маркиз де Лопиталь стоял в глубокой задумчивости.
— А почему посланник Людовика XV ничего не говорит о нашем новом дворце? — поинтересовалась Елизавета. — Разве он находит, что чего-либо еще не сделано?
— Недостает только одного, Ваше Величество, — склонился в поклоне дипломат.
— Чего же именно? — начала сердиться императрица.
— Футляра на сию драгоценность, Ваше Величество, — пошутил льстивый француз.
В самый разгар работ в Царском Селе Растрелли как бы между прочим заявил Елизавете:
— А старый-то Зимний дворец, который мы с отцом строили еще для Анны Иоанновны, совсем обветшал, оброс пристройками. Разве такой должна быть главная резиденция императрицы великой державы?
— Но ведь ты, Варфоломей Варфоломеич, занят сейчас, а другому поручать не хочу. Знаю ведь, что равного тебе нет.
— Но проекты сочинять можно и по ночам, государыня.
К концу 1754 года Растрелли приступил к созданию своего последнего и самого грандиозного творения.
Через шесть лет новый дворец, окрашенный в теплый охристый цвет «с самой тонкой прожелтью», горделиво возвышался над двухэтажными городскими постройками и земляными валами Адмиралтейства. Елизавета Петровна торопила с отделкой. Она все чаще прихварывала, видно чувствовала, что ее век подходит к концу, а пожить в «новом Каменном доме» страстно хотелось. Однако как ни торопился Растрелли, вселиться в новые покои Елизавета Петровна не успела: в декабре 1761 года дочери Петра не стало. Она оставила после себя пятнадцать тысяч платьев, два сундука шелковых чулок и кучу неоплаченных счетов.
Закончили Зимний уже при новом императоре. Шестого апреля 1762 года принимал его Петр III, несмотря на то, что некоторые помещения были еще не совсем готовы. Петр Федорович пожаловал архитектору звание генерал-майора и орден Святой Анны. Это были первые и единственные награды Растрелли за сорок шесть лет верной службы России.
...Ставший вдруг никому не нужным после воцарения Екатерины II, зодчий скитался по Европе. Проезжая Курляндию, в ожидании лошадей на постоялом дворе обратил внимание на пожилого господина. Что-то в его облике показалось знакомым. «Боже мой, — подумал Растрелли. — Да это же Бирон, мой бывший покровитель».
Фаворит императрицы Анны Иоанновны хоть и постарел изрядно, все еще был вполне крепок. Они обрадовались друг другу, словно старые друзья.
— После двадцатидвухлетней ссылки по монаршему благоволению я восстановлен в правах и имуществе, возвращаюсь с семьей в Митаву, — сообщил Эрнст.
— А я более не имею работы в Санкт-Петербурге, — вздохнул Растрелли. — У новой императрицы свои фавориты.
— Может, отправитесь со мной? Мои дворцы разорены. Поможете их восстановить.
И зодчий принял предложение Бирона. Он прибыл в поместье Рундале на закате. Солнце золотило черепичные крыши домов и шпили кирх. Конюшни, каретный сарай, парк, домик садовника, сад, окруженный каналом, мостики... Как все знакомо! Но в каком запустении!
Некогда пышная летняя резиденция герцогов Курляндских имела жалкий вид: по Золотому тронному и Белому танцевальному залам гулял ветер, двери, стенные панели и паркет давно вывезены в Петербург, фрески потрескались и местами осыпались, резную мебель растащили жители, ободрали и изразцовые печи. «Видите, господин архитектор, голая пустыня, — посетовал Бирон. — Все до последней мелочи придется приобретать заново».
Растрелли получил должность главного интенданта герцогских построек: он вел общий надзор за строительством, которое осуществлял молодой архитектор Иоганн Готфрид Зейдель, выдвиженец сына Бирона — Петра. Но восьмидесятидвухлетний герцог Курляндский не успел насладиться жизнью во дворце в полной мере — спустя три недели после новоселья он скончался.
В 1766 году Растрелли попытался обрести покровителя в лице прусского короля Фридриха II, большого ценителя барокко, и отправился в Потсдам. Но Фридрих не удостоил его аудиенции, передал лишь записку с рекомендацией сделать гравюры со своих чертежей для публики — «сие доставило бы вам аплодисменты всех ценителей изящных искусств и наук».
«Да, — подумал Франческо, — тысячу раз права была Елизавета Петровна, запрещавшая даже упоминать в ее присутствии имя этого «нахала и безбожника», прусского короля». В одном из писем он сделал горькое признание: «Весьма удивительно, что человек столь способный находится в положении столь бедственном. Архитектора ценят только тогда, когда в нем нуждаются».
Растрелли вернулся в Курляндию и здесь пережил еще одну потерю: зимой 1767 года не стало его жены Марии. Он похоронил ее в склепе Реформатской церкви в Митаве. А в одной из местных газет появилось объявление о продаже мебели, столового серебра, ювелирных изделий, а также дорожной кареты Растрелли — ехать старому архитектору было решительно некуда.
Правда, по некоторым сведениям, в октябре 1770 года он все-таки посетил Санкт-Петербург — просил Академию художеств принять его в свои члены. В январе 1771-го прошение о принятии «в число наиболее именитых членов Императорской академии художеств в качестве почетного вольного общника» удовлетворили. Но пенсию, назначенную ему как академику, в апреле получил его зять, малоизвестный архитектор Франческо Бартолиати. Видимо, самого Растрелли уже не было в живых...
Точная дата смерти и место захоронения великого зодчего неизвестны. Предполагают, что он умер в Митаве и похоронен рядом с супругой Марией возле Реформатской церкви, но могила утрачена во время Второй мировой войны. А творения Растрелли — его дворцы и соборы — продолжают жить.
Подпишись на наш канал в Telegram