Самую, пожалуй, известную свою роль моя мама, Лилиана Алешникова, сыграла в картине «Взрослые дети» — молодой жены, по сути еще девчонки. А отец, Яков Сегель, двенадцатилетним запомнился в «Детях капитана Гранта». «А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер»* — звонко выводил его Роберт. Родители такими и были: романтичными, влюбленными в жизнь, смелыми, порой безбашенными.
Мама легко, для удовольствия занималась спортом, играла на любых музыкальных инструментах и умела управлять всеми транспортными средствами, кроме космической ракеты и подводной лодки. Могла на Новый год, когда гулянье в компании приятелей-кинематографистов набирало обороты, а выпивка заканчивалась, вместе с подружкой актрисой Валей Малявиной на мотоцикле помчаться в магазин. Хулиганки!
У нас и бабушка гоняла до старости. Дочь с зятем, переживая за ее здоровье, даже разыграли кражу мотоцикла, сочинив, что воры ночью вскрыли гараж. Бабушка бросилась на «место преступления», туда подошел оперативник, согласившийся подыграть родителям, и заверил, что пропажу постараются найти. А до тех пор она везде ездила на мотоцикле — в булочную, в гости, в театр. Несколько раз милиционеры останавливали ее, принимая за девчонку: стройная фигура, модный комбинезон, кстати, самосшитый — она снимала шлем и патрульные столбенели, видя улыбающуюся немолодую даму.
Элеонора Александровна отличалась мушкетерским нравом, как-никак француженка. Ее семья до революции приехала в Баку, где отец налаживал работу лимонадного завода. Мой прадед увлекался авиацией и в Гражданскую помогал белым: летал на своем аэроплане на разведку. Его в воздухе и убили. В качестве компенсации за потерю кормильца власти выдали Виктории Францевне большие деньги — сто рублей, и городовой провожал до дому заплаканную вдову двадцати шести лет с четырьмя детьми.
Та собиралась увезти их в Америку: еще при жизни супруга богатые родственники прислали «пермиты», то есть разрешения на въезд, и билеты на пароход. Но выяснилось, что все это прадед за три дня до гибели проиграл в карты, и осиротевшее семейство осталось в Баку, куда вскоре нагрянули большевики. Из фамилии де Бендак прабабушка ради спасения себя и отпрысков убрала предлог, но оставались сложности: она плохо говорила по-русски и не имела никакой профессии. Единственное, что могла, — плести макраме и печатать на машинке, тем и стала зарабатывать.
Дочерей Виктория Францевна устроила в один из еще остававшихся девичьих пансионов. Три сестры занимались там вокалом, а Элеонора — балетом, потому что после ангины ей было запрещено не только петь, но и громко говорить. Дрыгоножка оказалась талантливой и в двадцать уже выступала в Москве, в Большом театре, правда в кордебалете.
Сцену оставила, когда забеременела от актера Петра Березова. Пришла к нему, мол, надо оформлять отношения, у нас будет ребенок, на что Березов ответил: «Это у тебя будет ребенок». Дамой бабушка была любвеобильной, мужикам нравилась невозможно, и один из поклонников, Лазарь Алешников, тут же позвал ее замуж. После рождения дочери Элеонора Александровна больше ни разу не танцевала в спектаклях, объясняя тем, что «из-за Лилечки не могла себе этого позволить». Позже устроилась преподавать в балетном училище при Большом, и одной из ее учениц стала юная Майя Плисецкая.
Лазарь Ефимович воспринимал мою маму как дочь, с родным отцом она почти не общалась. Березова я видел в детстве всего раз, он смешно появился в нашем доме. Звонок в дверь, открываю — пожилой крепкий человек. Спрашивает:
— Ты кто?
— Саша.
— Мать где?
— На кухне.
Незнакомец отодвинул меня и направился в глубь квартиры. Я испугался: отец в командировке, мы с мамой вдвоем, вдруг это грабитель?
Спешу за ним и слышу голос матери:
— Ты чего?
— Да я тут... водочки принес, выпьем?
Оказалось, ее папа, решил с дочерью посидеть. Посидели. Мать:
— Ну, иди.
И он ушел. Только спустя много лет, уже взрослым, я вновь услышал о Петре Березове. Мне передали, что мама просила перезвонить. Набираю номер, в трубке мужской голос: «Администрация Донского кладбища». Узнав, кто я, позвали мать, я понял, что она выпила и плачет: «Саша, дедушку твоего похоронили... Забери меня отсюда». Приезжаю, вижу зареванную маму и двух девчонок: ноги от ушей, каблучищи, платья в облипку. Девки тоже льют слезы: «Это подруги твоего дедушки». А тому было уже за семьдесят. Такие вот у нас люди в семье — моложавые, неугомонные.
Мать росла шпаной: мастерила рогатки, стреляя потом в своей женской школе, или, привязав катушки к тапочкам, дефилировала по классу «на каблуках», а то могла нарисовать хулиганскую картинку и спеть матерную частушку. Училась на тройки-четверки. Бабушку вызывали в школу, и мама напрягалась, но не потому что боялась разноса.
Представьте себе послевоенные годы, ту бедность, серость, а Лазарь Ефимович, главный инженер завода, прилично обеспечивал семью, и бабушка носила шубку, туфли на шпильках, американские чулки со стрелками. Красавица с балетной походкой, громко смеявшаяся, бурно жестикулировавшая, всегда накрашенная и одетая как в заграничных фильмах! Когда мать Лили появлялась в школьных стенах, девочке от смущения хотелось куда-нибудь спрятаться.
Чувство это не покинуло ее и в театральном училище. Их квартира в центре была хоть и однокомнатной, но сто пятьдесят квадратных метров, этакая современная студия, поэтому туда часто заваливались мамины однокурсники. Кстати, сначала мать пошла во ВГИК, но Тамара Федоровна Макарова, уж не знаю почему, резюмировала: «Деточка, ты никогда не будешь сниматься в кино».
Отправилась в Щукинское, и ее приняли. Училась с Василием Лановым и Василием Ливановым, дружила с ними и с Георгием Юматовым. Собирая в доме компанию, Лиля заранее просила мать уйти — та принималась что-нибудь артистично рассказывать гостям, брала гитару и пела, короче, вела себя довольно темпераментно, и дочь ее стеснялась.
Бабушку я, поскольку родители в годы моего детства постоянно снимались, узнал раньше, чем их. Она учила меня французскому и верховой езде, попросив на даче деревенского конюха:
— Иван Фомич, покажите Саше, как надо гарцевать красиво.
— Лор, да я сам не умею.
— Ну посадите его в седло, остальное подскажу.
Задумав на юге обучить меня плаванию, пошла к спасателю, дала ему три рубля, мужик вывез меня в открытое море и выкинул из лодки. Пришлось барахтаться, но плыть. А вот на мотоцикл бабка меня не сажала ни разу, даже не знаю почему, и — ханжа! — от выпивки отговаривала: «Не пригуби!»
На свою мать, капризную, яркую, шумную, ревнивую, Лиля совсем не походила. Макияжем пользовалась сдержанно — чуть-чуть тронет ресницы тушью, губы помадой, и все. Одевалась неброско, скорее элегантно. Флиртовать тоже не любила в отличие от бабушки, которую я, уже взрослым, однажды в шутку назвал бранным словом из пяти букв, а она, хитро прищурившись, подтвердила: «Да!» Молоденькая Лиля в отношениях с противоположным полом недотрогой была и скромницей.
И вот в 1956-м, в двадцать один год, ее, уже прославившуюся работой в фильме «Они были первыми», утвердили на роль два режиссера. Это были Яков Сегель и его друг еще со ВГИКа, где он учился у Сергея Герасимова, Лев Кулиджанов. Мама поехала на целину сниматься в их картине «Это начиналось так...».
Папа принялся отчаянно за ней ухаживать. Он был красивым, обаятельным, талантливым, высоченным мужиком, еще и фронтовиком. К тому времени уже не единожды женатым. Первый раз — во время учебы в студии при Театре имени Моссовета на звезде женской половины труппы Нелли Молчадской. Они то сходились, то расходились, в итоге расстались, говорят, из-за того, что оба отличались крайне неуступчивым характером. Нелли, по словам знавших ее, страдала.
Потом у папы случился брак с дочерью его армейского начальника, причем продлился всего дней десять. Молодожен переехал в генеральскую квартиру, но после первой ночи в роскошных интерьерах стал свидетелем такой сцены: супруга бросила грязную ложку и капризно велела прислуге, чтобы помыла. Отец ударил кулаком по столу и крикнул жене: «Встать!» Обалдевший генерал приказал зятю немедленно убираться из дому, что папа с удовольствием и сделал. Создать семью он пытался и с актрисой Натальей Архангельской, но тоже не сложилось: они недолго прожили вместе.
Лилей отец увлекся не на шутку, та же называла его на «вы» — все-таки режиссер, к тому же она была моложе на двенадцать лет. Тогда папа надумал поразить девичье воображение каким-нибудь удалым поступком и совершил в итоге пацанью глупость. Возле съемочного лагеря стояла на приколе его «победа», которую доставили с помощью волокуши, прицепленной к трактору, и вручную сгрузили. Вокруг — сплошной чернозем, по которому и трактор-то не всегда пройдет, но неожиданно ударили морозы, земля подмерзла, и отец пригласил маму покататься.
Она решила уступить этому пижону в белой рубашке и с «победой» в глухой степи. Катались так увлеченно, что опустилась ночь и бензин закончился в нескольких километрах от палаточного киногородка. Папа собрался идти туда за грузовиком. Вдруг они увидели в свете луны тени. Волки! Мама упрашивала подождать в машине до утра.
Отец признавался мне потом, что очень хотел провести ночь с возлюбленной, но понимал, что может получить отказ и потерять эту девчонку раз и навсегда. Тогда в нем проснулся смельчак и авантюрист. Сказав, чтобы ждала внутри, где было еще не слишком холодно, папа намотал на руку куртку, взял привезенный с войны штык и вышел наружу. Потом смеялся: «По дороге я с волками даже разговаривал». Вернулся на тракторе и дотащил машину с любимой до лагеря.
Рассказ мне о том эпизоде мама начала словами: «А твой отец, дурак...» Но папа весь состоял из таких «крючков», которые навсегда цепляли девушек романтичных. Недаром в двенадцать лет сыграл Роберта Гранта. Яшина мама работала вторым режиссером на «Мосфильме», часто брала туда сына, вот его и присмотрели: требовался мальчик с «американским» лицом, а папа в детстве походил на типичного янки.
Его спросили, умеет ли плавать и скакать на коне, и он уверенно ответил да. На самом деле ничего не умел, но отчаянно хотел в кино. А когда начались съемки, испугался своего обмана и признался Николаю Черкасову, исполнявшему роль Паганеля. Актер, великолепно державшийся в седле, вместе с присутствовавшими на съемках осетинскими наездниками за ночь обучили мальчишку. Яша до крови стер ноги, но когда перед камерой понесся на лошади, режиссер воскликнул: «Цирковой ребенок!»
Чтобы научиться плавать, он прыгнул в воду... и начал тонуть, чего в группе не поняли, удивляясь, почему парень так странно гребет. Невероятными усилиями отец выплыл. Дальше предстояло карабкаться на мачту и делать вид, будто поешь веселую песенку. Бабушка потребовала, чтобы взяли дублера, но, вероятно, в кадре заметили бы подмену, поэтому когда она отлучилась со съемочной площадки, сын под прицелом камеры без страховки лазил по вантам.
В начале войны восемнадцатилетнего отца направили в артиллерийское училище. Спустя полгода к курсантам явился офицер с вопросом:
— Кто хочет в десантники?
Папа:
— Я!
Так он стал десантником-артиллеристом, бойцы цепляли пушку к «виллису» — и вперед. В 1943-м отец сопровождал состав с техникой. Стоял на железнодорожном перегоне возле платформы, опираясь после ранения на палочку, и увидел идущего навстречу молодого военного. Разговорились, но не о войне, а о том, кто чем увлекался в мирной жизни. Отец сказал, что он престидижитатор. «А я — фокусник», — ответил тот. Не знали, видимо, что это одно и то же. Поболтали и разъехались каждый в свою сторону.
После войны папа, поступив во ВГИК, встретил в институте этого случайного знакомого.
— Престидижитатор?
— Фокусник?
— Живой!
Обнялись. Нового друга звали Григорий Чухрай, это был будущий режиссер картины «Баллада о солдате». И вот еще одно переплетение судеб: в фильм на роль попутчицы главного героя, которого предстояло сыграть Олегу Стриженову, Григорий Наумович утвердил мою маму, но потом заменил актеров на Владимира Ивашова и Жанну Прохоренко. Мама не обиделась, понимала: значит, режиссер так видит свой материал, а позже, выйдя замуж за своего Яшу, подружилась с Чухраем.
На фронте отца несколько раз ранило, контузило. Заканчивал войну он в Чехии, в маленьком городке Весели-над-Лужници — и даже это название «Веселый над лужей» выражало юморной характер папы и его заковыристую судьбу. В начале мая 1945-го он, привязав к перебитой ноге доску, со своей пушечкой встал на дороге, ведущей в городок, и продолжая командовать взводом, остановил немецкую танковую колонну.
Если б та вошла в город, от «Веселого над лужей» ничего бы не осталось. Тридцать лет спустя папа поехал в Чехословакию и, конечно, — прямиком в места отгремевших боев, где стоял памятник освободителям: такая же, как у отца, пушка, а под ней табличка с надписью о том, что взвод Якова Сегеля защитил город.
В углу центральной площади по-прежнему располагалась маленькая фотомастерская, владелец которой в мае 1945-го снимал всех папиных бойцов около того орудия. Папа зашел и увидел знакомого человека, конечно постаревшего, который, всплеснув руками, воскликнул: «Что же вы не забрали фотографии?»
Одну из них отец по возвращении опубликовал в журнале «Советский экран» с просьбой отозваться тех, с кем потерял связь. Однополчане откликнулись, и папа повез их в Чехословакию по местам воинской славы. Пришли, на радостях выпив, к памятнику, и Яков Сегель шутя скомандовал: «Взвод, орудие к бою!» Все бросились, веселясь, к пушке, даже попытались ее сдвинуть, но она, естественно, была приварена к постаменту.
Недавно мы с женой путешествовали на машине за границей и заглянули в тот самый городок. Сразу узнали центральную площадь и колокольню — видели их на домашних фотографиях, где толпа счастливых чехов приветствует освободителей. Встретили двух пожилых мужчин и спросили, остались ли здесь места, связанные с именем Якова Сегеля.
— Только в наших сердцах, — был ответ, потому что памятник убрали, а улицу, названную в папину честь, переименовали. — А почему вы им интересуетесь?
— Я его сын.
Один из этих мужчин повел нас по городку. Возле какого-то нарядного домика наш провожатый окликнул возившегося на грядках хозяина, что-то объяснил ему, и тот радушно улыбнулся: он, оказывается, в мае 1945-го школьником дарил отцу цветы.
Тема войны не отпускала папу никогда, о ней он снял, опять же вместе с Кулиджановым, одну из своих самых известных картин «Дом, в котором я живу». Вернее, там — лишь отзвуки трагедии, показанной через призму мирной жизни. Может потому, что отец слишком хорошо знал, что такое война, и относился к противостоянию «наши — враги» по-своему.
Помню, после восьмого класса поехал я с родителями на море, по дороге остановились перекусить в ресторанчике. Видим — сидят иностранцы, скорее всего супружеская пара, слышим немецкую речь. «По возрасту воевавший», — говорит отец матери. А у него после контузий случались моменты, когда он, и без того правдолюб, начинал с утроенным жаром отстаивать справедливость, поэтому мать встрепенулась: «Яша, прекрати, держи себя в руках».
Но она недооценила папу. Он заказал бутылку шампанского и попросил отнести немцу и его спутнице. Мы передислоцировались к ним за стол, разговорились — отцу пришлось вспомнить все немецкие слова, какие знал, — и выяснилось, что мужчина действительно воевал, пусть и не на русском фронте. И два бывших врага так душевно посидели!..
К нам часто приезжали однополчане отца, и тогда гудели напропалую, один Павло Барбазюк чего стоил! Папа сам шел в ближайшее отделение милиции: «Ребята, у нас шумно, но ничего страшного». Собирались и актеры с режиссерами, посиделки длились до утра, но тут уже милицию предупреждать не требовалось, поскольку все соседи веселились в нашей квартире. Один из близких друзей, дядя Жора Юматов, тонкий, интеллигентный, поэтичный и очень сильный мужик, пел и играл раненой рукой на семиструнной гитаре. Он писал стихи, над его виршами порой посмеивались, родители в том числе, но Юматова обожали.
Еще папа дружил с цирковыми, так повелось с детских лет, когда его отец, режиссер-документалист Александр Сегель, познакомился с дрессировщиком Дуровым. Как-то дед, придя с маленьким сыном в цирк, узнал, что у Дурова заболела обезьянка, в одном из аттракционов «водившая» поезд. Тогда придумали загримировать Яшу, и он ездил по арене в кабине поезда, а спустя годы вставил эту сцену в свой фильм «В одно прекрасное детство». Ребенком я тоже много времени проводил в цирке, общался с Юрием Никулиным, с которым приятельствовал папа.
А закадычной подружкой мамы была Валентина Малявина. Где они познакомились — не знаю, но помню, когда мне было двенадцать, Малявина появилась у нас: красавица в модном тогда джемпере унисекс, надетом поверх батника. Я попросил: «Теть Валь, подарите мне ваш свитер». Она тут же сняла его, и я убежал в обновке на улицу.
Некоторые актеры и актрисы общались с мамой из-за мужа-режиссера, но Валя к их числу не относилась, поэтому дружба получилась искренняя. Обе заводные были. И довольно-таки циничные девочки. В каком смысле циничные? Ну, не любили раскрывать душу, сентиментальности не терпели, шутили и подкалывали других.
Вспоминаю, как в детстве гулял однажды с мамой по ВДНХ — мы жили рядом — и там на ярмарке присмотрели чайник со свистком: обычные-то у папы, вечно чем-то увлеченного, выгорали. Возле прилавка стояла женщина, явно приезжая, и ворчала:
— Чего такие дорогие?
— Они со свистком, — пояснила мама.
— И что?
Тут мать и выдала:
— А они свистят «Интернационал».
Мы пошли на кассу, а вслед метнулись тетка и еще несколько человек — покупать чайники, «высвистывающие «Интернационал».
Лиля с Малявиной постоянно придумывали себе развлечения. На даче дождливым летним днем могли пойти в лес собирать бутылки — просто очищали природу. Или, сев в машину, отправлялись за тридевять земель, к примеру в Суздаль, посмотреть картины какого-то художника, с которым незадолго до того познакомились. Однажды вдвоем поплыли на байдарке по водохранилищу, что рядом с нашей дачей. Вечерело, поднялся ветер, волны пошли, а мама с Валей все не возвращались. Я завел наш катер и помчался их искать. Увидел на берегу костерок, подплыл — сидят промокшие, но счастливые...
В тот страшный день мы с матерью были дома вдвоем. Валя появилась на пороге: «Лиля, спасай, я у вас поживу!» Рассказала, что три дня назад погиб ее друг Станислав Жданько. Вот что знаю об этой истории. Стас, еще пацаном увидев «Иваново детство», где Малявина сыграла одну из главных ролей, влюбился в нее. Поэтому таким счастьем было для него спустя время оказаться рядом с Валей! Она же внешне и не изменилась ни капли.
Человек бесспорно талантливый, по характеру он был тяжелым, мучился от всякой несправедливости, и тем вечером, выпив, принялся говорить, что ему все надоело. Выйти бы вон из этой жизни — эту его фразу в пересказе Малявиной я запомнил. Она стояла к нему спиной и вдруг услышала «Валька, все!» Что «все» — в тот миг не поняла, в голове промелькнуло, может, у него рюмка опустела, обернулась — и увидела нож в сердце Стаса...
Ночью у нас в квартире Малявина выбежала на балкон и полезла через перила — хотела выброситься. Я не спал, выскочил следом и удержал ее. До сих пор считаю это самым путным из того, что сделал для их поколения. Валентина, сколько мама была жива, говорила мне: «Ты меня спас». Когда притащил ее в комнату, она разрыдалась. Проснулась мать, велела, чтобы дул к таксистам за водкой.
Малявину подозревали в убийстве Жданько, но поначалу оправдали. Потом завели второе дело и осудили. Мой отец пусть и относился к ней с прохладцей — может из-за того, что дружил с Валиным вторым мужем, которого она бросила, режиссером Павлом Арсеновым, — возмущался приговором.
Когда Малявина попала в лагерь, мама вела с ней переписку по секрету от отца через свою школьную подругу, два раза втихаря ездила проведать. Это единственная тайна, существовавшая в нашей семье. Освободили Валю досрочно, но она отсидела почти пять лет. Зона, как призналась Малявина, стала одним из самых счастливых периодов в ее жизни.
Она и впрямь вернулась красивее, чем прежде! Похудела, глаза горели. Рассказывала, что к ней хорошо относились и начальники, и заключенные — все-таки известная актриса: она заведовала театром, ставила и играла что хотела. И теперь была уверена, что у нее «все впереди». Мама вполне разделяла ее настрой, они даже думали сделать что-то вместе на сцене или в кино.
...Жизнелюбие — вот что отличало и мать, и отца. Может потому, что их расцвет пришелся на время оттепели? Подтянутая, спортивная, с короткой стрижкой, немного напоминающая мальчишку героиня «Взрослых детей» — такой мама и была, настоящая шестидесятница. Ездила верхом — научилась для папиного фильма «Разбудите Мухина», они с Сергеем Шакуровым на конях по пляжу так отжигали! Каталась на водных лыжах, плавала на байдарке. Когда отец строил дачу, таскала на участок из карьера ведрами землю.
Папа рукастым был, сам отделал квартиру, потом задумал соорудить катер: все лето мы жили около воды, поэтому иметь в хозяйстве плавсредство считал необходимым. Притащил в квартиру фанеру, доски и устроил в своем кабинете мастерскую. Мать презрительно бросала «идиот»: в Москве на шестом этаже затеял эту возню! А отец всем гостям с гордостью показывал, что выходит.
К весне закончил, предстояло вытащить катер на волю, но он получился несколько больше, чем рассчитал изначально. Дождавшись, пока мама уедет на съемки, выставили балконное окно и на лебедке спустили катер во двор. Назвали его «Дурочка». Управляли им все вплоть до бабушки. Дачным гостям мать предлагала: «Пойдемте кататься на катере. Яша сам его сделал».
Никакой физической работы папа не боялся. Приехал снимать картину «В одно прекрасное детство» и видит: большое шапито, в котором должно происходить действие, валяется на земле. Директор оправдывался: дескать, во всем городе не нашлось никого, кто мог бы его поставить. И отец, которому было уже за пятьдесят, засучив рукава принялся за дело. В одиночку поставил огромный шатер и свалился с аритмией.
Когда он снимал «Серую болезнь», мамино фантастическое умение водить машину — она ведь даже спортивной езде училась — спасло отцу жизнь. Мать раз утром проснулась — и в слезы:
— Яша, не езди на площадку!
Никогда прежде мы не видели ее плачущей, поэтому удивились. Папа предложил:
— Лиль, давай лучше ты поедешь со мной.
Так и сделали: один работал, другая сидела в стороне на стульчике. В конце смены отец с директором картины стояли на обочине проселочной дороги, выбирая натуру, и на них налетел грузовик — шофер не справился с управлением. Директора сбил насмерть, а папа едва подавал признаки жизни.
Никаких телефонов поблизости. Мать со вторым режиссером, чуть не падавшим в обморок от увиденного, подняли отца, огромного мужика, доволокли до нашей «Волги» и кое-как запихнули в машину. (Когда потом бабушка пошла ее отмывать от крови, тоже едва не потеряла сознание: весь салон был красно-бурым.)
Впрыгнув на водительское сиденье, мама помчалась в Москву, не обращая внимания на светофоры. За ней погнались гаишники, но настигли только у больничных ворот и там уже сами помогали вытаскивать папу. Прибежавший врач заявил, что зря неслись и пачкали машину: человек не жилец. Сделал ему укол адреналина в сердце и отправил на скорой в Склифосовского. Там, по счастью, дежурил отцовский друг.
Мама вернулась на дачу. Помню, как, узнав о случившемся, заголосила бабка. Мне, четырехлетнему, сказали, что папа приболел и в выходные не приедет. Увидев маму, я оторопел: почему у нее, прежде темноволосой, вся голова белая? Мама объяснила, что так бывает, когда люди нервничают, а она переживала из-за папиной болезни.
Двадцать два перелома, трещина в основании черепа, смещение позвоночника... Три месяца отец провел в коме. Бабушка сшила мне белый халатик, и каждый день я ходил навещать папу. Тот уже пришел в себя, но время от времени еще впадал в забытье, при этом «продолжал работать», причем с «перерывом на обед», и страшно матерился. Студенты-медики заходили послушать и посмотреть на занятного пациента.
Немного оклемавшись, он сразу потребовал телефон, ему притащили на длинном проводе. Кое-как работавшей рукой папа набрал номер съемочной группы: «Привет, это Сегель». И принялся отдавать онемевшему от удивления второму режиссеру распоряжения, потом попросил: «Скажи мой домашний телефон, я забыл». Позвонил, трубку взяла бабушка Лора:
— Ой, Яшенька! Ты там много не ходи!
— Как я могу ходить, когда весь в гипсе?!
Ходить учился заново, причем после аварии одна нога стала короче на несколько сантиметров. Поскольку все предметы двоились, видеть тоже учился заново — при помощи специального аппарата. Занимался с гантелями и штангой. Поначалу передвигался с палочкой, но однажды Валентина Телегина, любимая папина актриса, игравшая у него мам и бабушек, решила ободрить: «Яша, как с палочкой-то хорошо — такой солидный!» Отец тут же палку сломал и отбросил в сторону.
В конце концов он настолько хорошо восстановился после аварии, что когда его по традиции приглашали в десантный полк выступить перед бойцами, ставил условие: «Прыгаю с парашютом». И прыгал. Долго оставался крепким, мускулистым: из его одежды я могу носить только штаны, а рубашки и куртки велики в плечах.
Жизнерадостности папа не утратил, одна из пьес, написанная им совместно с Александром Галичем и поставленная у нас и за рубежом, называется «Я всегда улыбаюсь!..». Он был человеком без полутонов — либо белое, либо черное, немного плакатный герой — и выбирал солнечную сторону жизни. Но после двух контузий, полученных на войне и в той страшной аварии, у него чаще случались вспышки гнева. В такие моменты он, по-моему, даже увеличивался в объеме. Раз, уже семидесятилетним, пришел из магазина с царапиной на лбу. Объяснил маме, что какие-то мужики оскорбляли женщину, он вступился — и получил не только от наглецов, но и от дамы, которая бросилась оборонять обидчиков от своего же защитника.
С матерью они ругались еще как, хотя по-крупному всего раза три. Потом столь же горячо мирились. О любви никогда не говорили, только однажды на мой вопрос, почему он выбрал в спутницы маму, отец признался, что Лиля была такой живой, непосредственной, «совсем своей». Помню, он снимал в Протвино и мать из своего садового домика под Тарусой каждый день моталась к нему.
— Скучаешь? — спрашивал я.
Но она, циничная девочка, фыркала:
— Вот еще! Поесть ему везу.
Не признавалась в чувствах. Понимали они друг друга с полувзгляда, поэтому мама играла в основном в картинах мужа: «Серая болезнь», «Разбудите Мухина», «В одно прекрасное детство», «Риск — благородное дело», «Инопланетянка».
...Если бабушка, овдовев, до глубокой старости находила утешение в романах, то у мамы был один свет в окошке: Яша. Когда отца не стало, мама не жаловалась — не любила грузить других своими проблемами, но я чувствовал, как ей плохо: я маменькин сынок, хоть и видел от нее меньше нежности, чем от папы. В какой-то момент она даже запила, я бросал семью и сидел с ней. Но потом встряхнулась, занялась своим здоровьем, продолжила обустраивать дачку.
Не снималась она уже давно. С папой жила материально хорошо и позволяла себе выбирать роли, а участвовать в чем-то, где не ощущала той искренности, как в оттепельном кино, не хотела. Был такой сериал «Опровержение» о колхозной жизни: играя там, мать едва не впала в депрессию.
Последнюю свою картину отец снял в середине восьмидесятых — больше мастерам его поколения работы в кино не было. Закончилась она и у Алешниковой. Маму приглашали в кино даже в девяностые, уже через меня, когда стал оператором. Но она отказывалась: «Не с кем работать. Не потому что я какая-то особенная, просто не нахожу с режиссерами и актерами общего языка».
Иногда выбиралась на закрытые показы в Дом кино и вела себя как разведчик, который не должен расколоться: держалась в стороне, чтобы никто не подумал, что хочет получить работу.
Выглядела мама хорошо. В соседнем подъезде жил режиссер Илья Фрэз, с его женой она чаевничала и курила на нашей кухне. Светлана восхищала маму подтянутостью и ухоженностью. «Лиля, — говорила она, — старость неэстетична, но победима». И была права: моя бабушка в семьдесят лет могла сложиться пополам, ее подруга-ровесница удивляла легкой балетной походкой, а давний бабкин поклонник — отменной выправкой. Может, они и чувствовали себя плохо, но лишь наедине с собой.
Вспоминаю, как Людмила Гурченко, которая хорошо знала отца — он когда-то посоветовал своему приятелю Эльдару Рязанову взять ее в «Карнавальную ночь», мне последнему давала интервью. Договорились, подъехали со съемочной группой, открывает дверь... пожилая женщина в платке, видно, что ей нездоровится. «Сашка, думала, может, не приедешь, — говорит слабым голосом. — Ну ладно, идите на кухню».
Ребята смотрят на меня недоуменно: кого снимать-то будем? Поставили чайник, ждем. Вдруг дверь распахивается и на пороге — роскошная Гурченко в обтягивающем платье с разрезом. Выставляет вперед ножку и спрашивает своим бархатным голосом: «Сашка, ты видел такие ноги?»
Вот и мама не сдавалась. Жила одна, с собачкой, ездила на дачу, куда мы ей подбрасывали внука. Его нянька, правильная немка, следила за распорядком дня и здоровьем всех.
— Лилиана Лазаревна, давайте чаю попьем.
— Может, лучше кофе?
— Кофе в час ночи?!
Или предложит мама:
— Пойдемте на Оку купаться!
— Нет, для нашего возраста перепад температуры вреден.
Но мать не слушалась.
Приезжала на дачу бабушка и начинала указывать дочери, куда сажать цветы или еще чему-нибудь учить, но отклика не находила, собирала вещи и выходила на дорогу в надежде, что ее подбросят до Москвы. Если никто из соседей не направлялся в столицу, приходилось матери заводить машину и везти бабушку домой. Вскоре она опять появлялась на даче, опять они с мамой ссорились, но размолвки не мешали им любить друг друга до самого бабушкиного ухода.
Так и шла бы мамина жизнь, с поездками на дачу, внуком, цветами, но она давным-давно не появлялась перед зрителями, и несколько лет назад телевизионщикам вздумалось выяснить, что стало с известной некогда актрисой. Я был в командировке, когда мать позвонила: «Саша, не могу выйти из дому даже с собакой погулять — они меня обложили». «Они» — известная передача центрального канала, чья тема — скандалы.
Эти люди «провели расследование и выяснили» у соседки, продавщицы в магазине, что Алешникова «пьет». Мать недоумевала: «Как она могла?! Ведь приходила в гости и знает, что это неправда!» Поговорив потом с этой женщиной, я понял: вопросы ей задавали так хитро, что она толком не разобрала, о чем спрашивают.
Испуганная попытками вторгнуться в ее жизнь, мама не покидала квартиры, попросила подругу выводить собаку. И все-таки мать засняли, когда решила съездить по делам: она с палочкой — потянула ногу на садовом участке — идет к машине, поворачивается к оператору и машет в камеру ручкой. Затем садится и уезжает. А сюжет построили так, что якобы заброшенная, всеми забытая нищая актриса спивается.
После выхода передачи расстроенная мать мне звонила, я утешал, говорил, что скоро вернусь, отвезу ее на дачу. Одна она не могла туда отправиться: в день, когда ее подловили, потеряла противоугонный замок. Иначе уехала бы в свой домик, где не было телевизора, и той пакости не увидела...
Накануне моего возвращения вдруг стали звонить знакомые и соседи, тревожась, что мама не подходит к телефону, а собака воет. Когда я вошел в квартиру, мать лежала в постели и уже не дышала. Несколько дней — и человека не стало. Хотел подать на авторов передачи в суд, друзья и родственники поддерживали, но потом остыл.
Думаю, родители меня поняли бы. Ну что теперь тратить время на разборки? Противно это и бессмысленно. Жизнь чего-то стоит только в те моменты, когда в ней есть «веселый ветер».
Подпишись на наш канал в Telegram