Упрямое желание Франса написать портрет Баббе напоминало наваждение. Не спуская со старухи глаз, он вечер за вечером просиживал в таверне. Но полоумная все была недовольна и твердила, будто знать не знает уродину, что он изобразил... Художника душила такая злоба, что он еле сдерживался, чтобы не запустить кружкой ей в голову.
В первый день осени 1666 года в церкви Святого Бавона в голландском Харлеме проходили не совсем обычные похороны. Как правило, под сводами величественного собора хоронили лишь влиятельных и богатых горожан. Но на сей раз все — и немногочисленная погребальная процессия, и дешевый гроб — говорило о том, что земле предают тело жалкого бедняка.
Несколько зевак толпилось поодаль, силясь понять, чем же покойник заслужил подобную честь. Но увидев плиту, которой накрыли могилу, лишь озадаченно почесали в затылке. Только старожилы города помнили написанное на ней имя: Франс Халс...
Между тем лет за сорок до этого сентябрьского дня в Харлеме, пожалуй, не было более известного художника. А ведь выделиться в множащемся сонме местных живописцев в те годы было делом непростым. Удачи на этом поприще искали многие: художество слыло в Голландии начала XVII века выгодным ремеслом.
То было время, когда протестанты северных нидерландских провинций, наконец-то добившихся перемирия в кровавой войне за независимость от испанской короны, принялись рьяно украшать живописью свои ратуши, таверны и залы цеховых собраний. Аскетичные дома жителей, еще недавно служившие им крепостями, в которых они то оборонялись от осад, жестоко голодая, то прятались от кровавой резни, начали стремительно преображаться в очаровательные кукольные особнячки, утопающие в ярких цветах.
Не только богатые купцы, но и простые лавочники с мастеровыми с упоением вили гнезда. Пасущиеся стада, разухабистые кабацкие сценки, идиллические семейные будни, до блеска отмытые светлые комнаты, яркие букеты, аппетитная снедь... Любой голландец готов был выложить несколько гульденов за новое полотно и любоваться тем, как долгожданный мир, снизошедший на измученную родину, сияет с выбеленных стен его жилища во всем великолепии.
Немало искусных мастеров работало в Лейдене и Утрехте, Амстердаме и Гааге. Но именно в Харлем, прославленный своей Академией живописи, созданной Карелом ван Мандером, наезжало особенно много охотников за прекрасным. Так что торговля живописным товаром шла на площади Гроте-Маркт весьма бойко.
Особняком в этом изобилии стояли портреты. Лишь несколько членов харлемской гильдии Святого Луки, объединявшей городских живописцев, камнерезов и стеклодувов, были признаны портретистами. И Франс Халс считался лучшим из них. Стать героем его холстов мог тот, у кого гульдены водились в изобилии. Впрочем, порой моделью Франса становился и простой гуляка, выхваченный цепким глазом из кабацкой толпы. Кутилой Халс слыл отчаянным и частенько вечерами заглядывал в харлемские таверны.
...«Мне он не нравится! Не нравится, и все тут! Брось эту мазню в огонь!» — визгливый голос продолжал звучать в ушах Франса, хотя глаза уже были открыты и мозг начинал осознавать, что все увиденное — пьяная старуха и ее проклятия, сыплющиеся на его голову, — просто сон. Кровь стучала в висках, язык прилип к небу. Похоже, вчера они с Дирком здорово перебрали, раз снится такая страсть.
Франс спустил ноги на пол, сунул их в соломенные шлепанцы и поплелся в кухню — глотнуть воды. Давненько его не посещали страшные сны. Пожалуй, с детства. Точного года своего рождения он не знал: то ли 1582-й, то ли 1583-й. В Антверпене, осажденном католиками-испанцами, бал правили протестанты, и паписты вроде его отца-суконщика день и ночь дрожали за свою жизнь, стараясь пореже показываться на улицах. В церквях им и вовсе запретили появляться. Молились и совершали требы где придется: на чердаках, старых заброшенных складах.
Где и когда крестили Франса, даже мать не помнила. Зато младшего своего сына Дирка Халсы окрестили в 1591 году по всей форме — в главном харлемском соборе. Только уже не как католика, а как протестанта. Отец, поразмыслив, рассудил: раз уж большинству земляков теперь не по пути с папой римским, то и ему глупо упрямиться. Вместе с доброй половиной антверпенцев Халсы ушли из полуразрушенного города на север, осев в конце концов в Харлеме.
Вернувшись в комнату, Франс окинул взглядом кровати, где, сгрудившись по двое-трое, спали его ребятишки: пятеро сыновей и две дочери. И у Дирка, считай, столько же. Неплохой приплод дало их семейство на харлемской земле! Самому старшему сыну Франса, рожденному в 1611 году покойной уже первой женой, теперь за двадцать, а младшему нет и года. И Лисбет снова на сносях. Хотя читать и писать супруга так и не выучилась, зато в науке приносить ребят весьма преуспела.
Стараясь никого не разбудить, он тихонько пробрался по крутой лестнице на самый верх, в мастерскую, куда через мелкие стеклышки окон начинал сочиться рассвет. Обычно стоило Франсу войти сюда, как самый крепкий хмель уходил прочь, голова прояснялась, глаз обретал зоркость. Но сегодня смутная тревога никак не отпускала душу. Будто какой-то опасный зверь прятался в темном углу и буравил ему спину хищным взглядом. Что ж, значит, надо прямо посмотреть своему ночному кошмару в глаза. И сунув руку в кучу составленных в углу незаконченных работ, он выхватил и водрузил на мольберт почти квадратный холст.
Большеротая носатая старуха с пивной кружкой осклабилась в диковатой улыбке, а на плече у нее застыла сова. Чем же ты недовольна, Баббе? Почему осыпаешь меня проклятиями и во сне, и наяву? Ведь ты у меня как живая вышла. Задумчиво глядя на портрет, Франс потянулся за кистью и потерял счет времени.
«Брось-ка ты это дело, — услышал он за спиной голос брата. — Знаешь ведь, о бесноватой Баббе ходят ужасные слухи. Лучше ее не злить! Она, видно, хочет быть красоткой, а ты каждый раз делаешь ее все уродливее. Неужто мало у тебя заказов, за которые отлично платят? На что тебе портрет этой ведьмы? Пойдем лучше промочим горло».
Дирк Халс битый час торчал в мастерской Франса, а тот все стоял у мольберта, вглядываясь в холст. Наконец брат завесил картину тряпкой и кликнув одного из учеников, велел вымыть кисти и очистить палитру. А сам, хлопнув Дирка по плечу, направился с ним прочь из дому.
Привычка обходить харлемские трактиры завелась у них смолоду. Дирк, вслед за старшими братьями Йостом и Франсом тоже ставший художником, зарабатывал на жизнь идиллическими жанровыми сценками и не уставал повторять, что ему бывает просто необходимо отдохнуть от этих сладких картинок. Да и Франс был не прочь на время позабыть о придирчивых заказчиках в парадных нарядах.
Впрочем, работать он никогда не уставал. Захватив из дому все необходимое, нередко успевал за вечер-другой прямо за липким трактирным столом, прихлебывая пиво, набросать портрет какого-нибудь забулдыги. Среди пьянчужек считалось большой удачей попасть к Халсу «на кончик кисти». Ведь это значило заработать пару мелких монет за позирование, а если уж совсем повезет, то и обзавестись задарма собственным портретом.
Франс слыл малым с широкой душой: мог легко заплатить за всю компанию или подарить случайному собутыльнику свою картину. И только старая Баббе, не соблазняясь посулами, наотрез отказывалась и четверть часа посидеть перед художником спокойно: «Не нужна, — огрызалась, — мне твоя мазня!» Но Франса как магнитом тянуло именно в тот грязный портовый кабак, где обитала Баббе.
Кем на самом деле была эта старуха, никто толком не знал. Иной вечер она неутомимо сновала по залу: разносила пиво, хохотала и сыпала сальными шутками. А в другой раз, нахохлившись, сидела в углу, вцепившись в кружку, и за весь вечер из нее нельзя было вытянуть ни слова, только какое-то неразборчивое бормотание да злобное хихиканье. «Опять старая Баббе ворожит. Эй, ведьма, а ну пошла прочь», — кричали пьяные матросы. Но та, злобно осклабившись, только глубже забивалась в свой угол.
Кое-кто считал, что на самом деле она и есть хозяйка таверны и борделя, ютившегося на верхнем этаже, а рыжий верзила за стойкой — списанный на берег боцман, нанятый каргой, чтобы приглядывал за делами, когда у нее начинает заходить ум за разум. Он слушается каждого ее слова, до смерти боясь, что за малейшее неповиновение Баббе нашлет на него порчу. Поговаривали и о том, что в прошлом старуха слыла красавицей и завидной невестой, пока ее не соблазнил какой-то матрос, вскоре уплывший в одну из далеких колоний да так и сгинувший там.
Что из этих разговоров правда, а что вымысел, Франса не особо интересовало. Куда больше его занимала удивительная физиономия Баббе, притягивающая своим демоническим безобразием.
Людские лица были его страстью. Удержать на портрете мимолетное выражение, едва скользнувшую тень лукавой или задиристой улыбки, заставить зазвучать с немого полотна смех, которым герой разразился минуту назад, — ради этого Халс был готов часами вглядываться в натурщика, упрямо ожидая мгновения, когда среди морщин старого пьяницы или гримас молодого балагура мелькнет то, что называется душой.
Удача не сразу далась Франсу в руки. Ему перевалило за тридцать, он уже был женат на Анетье Харменсдр, нянчил первенца Хармена и лет пять как числился членом гильдии Святого Луки, но клиенты все не спешили в его мастерскую. Признаться, беря Анетье в жены, Франс сильно рассчитывал, что добыть заказчиков ему поможет ее крестный отец и опекун Йов Клас Гейбланд, заседавший в городском совете, к тому же выгодно женатый на дочке одного из местных заправил.
Однако заносчивый пивовар предпочитал держаться в стороне от бедной родни. Даже портрет свой заказал не Халсу, а Франсу де Гребберу, да и на похороны Анетье, умершей от родов весной 1615-го, не дал ни пфеннига. Пришлось схоронить бедняжку в благотворительной могиле для бедняков, и радости мужа, дождавшегося своего звездного часа, она так и не увидела.
Первым шедевром художника, о котором заговорил весь Харлем, стал написанный в 1616 году «Банкет офицеров стрелковой роты Святого Георгия». Писать такие портреты было делом непростым, ведь угодить требовалось не одному, а сразу дюжине клиентов, плативших в складчину.
Франс ночами не спал, думая, как рассадить и расставить героев, решив запечатлеть их не в чинных позах на манер других художников, а в час веселой пирушки, участником которой должен был почувствовать себя каждый, кто взглянет на полотно. В итоге он добился своего! Довольны остались все: и молодой прапорщик Якоб Схауит, вносящий знамя, и капитаны Якоб Лауренс, Николас ван дер Мер, даже харлемский бургомистр, полковник стрелков господин Беркенроде.
Солидный гонорар уплатили сполна, и Франс тотчас умчался в Антверпен — разузнать, чем живут и дышат нынче тамошние мастера. Ни кредиторы, наперебой требующие у художника свои деньги, ни мать, корившая за то, что сын бросает на нее сироту, ни беременная дочка стеклодува Лисбет Рейнирсдр не смогли его остановить.
Впрочем, вернувшись, Халс все же объявил о помолвке. Живот у невесты к тому времени уже лез на нос. Венчание, состоявшееся в феврале 1617-го, пришлось устроить в маленькой церквушке на окраине города. Лисбет была счастлива — ведь все подруги считали, что мужа она подцепила лучше некуда.
После триумфа с портретом стрелков кошельки богатых харлемцев распахнулись для Франса. Вслед за заказчиками потянулись в его мастерскую и родители будущих художников, просившие взять отпрысков в учение.
Иногда в работе у Халса оказывалось сразу три, а то и четыре картины. Но в отличие от многих жадных до денег коллег он по-прежнему все продолжал делать сам, не допуская учеников до полотен. С одинаковым тщанием изображал и нового приятеля Исаака Массу, сидящего в саду с молодой женой, и святых отцов-евангелистов, и разряженных бюргеров с домочадцами, и собственных подрастающих малышей, которых Лисбет ему исправно рожала, и мальчишек из рыбацких деревень, и проституток из портовых притонов.
...Усевшись рядом с Дирком на лавку, Франс оглядел прокуренную таверну. Рыжий боцман так и метал на стойку оловянные кружки, покрытые пеной. Эх, сколько их Франсом тут выпито! Когда же он впервые попал в этот кабак за городской стеной, где текла жизнь, непохожая на чинные бюргерские будни?
Кажется, весной 1629 или 1630 года, когда этот рыжий детина явился к нему в мастерскую с просьбой нарисовать одну из девиц, которую залучил в бордель: молоденькую задорную цыганочку в спущенной едва ли не до самых сосков полотняной сорочке. Такие портреты в притонах обычно развешивали внизу, в таверне, чтобы любой матрос мог ткнуть пальцем в понравившееся личико, и хозяин тут же провожал клиента наверх, где его ждала выбранная красотка.
Услыхав предложение трактирщика, Франс поначалу расхохотался, спросив, знает ли тот, сколько он берет за работу. Но боцман предложил свою плату: девчонка, которой еще ни один матрос не касался, обслужит художника по первому разряду плюс его каждый день будут ждать в таверне несколько кружек дармового пива. Халсу, ненавидевшему нудные переговоры о деньгах с прижимистыми бюргерами, договор показался заманчивым.
К тому времени живописец уже прочно числился гордостью Харлема. Гости города, в особенности художники, считали за честь посетить его мастерскую. Заезжал Питер Пауль Рубенс — мэтр, которого после разделения страны продолжали равно чтить как северяне — протестанты, так и южане — католики. Следом пожаловал молодой, но уже известный всей Европе Антонис ван Дейк.
В 1627 году сразу две харлемские стрелковые гильдии — Святого Адриана и Святого Георгия — пригласили Халса писать свои банкеты. А спустя еще несколько лет, когда молоденькая цыганочка успела уже пропасть из портового притона неведомо куда, а сам Халс, захваченный новой работой — никак не дававшимся ему портретом полоумной Баббе, стал завсегдатаем злополучной таверны, ему пришло письмо из Амстердама.
Тамошние арбалетчики из роты капитана Рейнира Реаля и лейтенанта Корнелиса Михилса звали художника в столицу: увековечить на холсте их славную компанию. Платить готовы были весьма щедро — по шестьдесят гульденов за фигуру. Конечно, от Харлема до Амстердама путь не так уж близок, но с тех пор как прорыли канал-трекварт, по которому вороные фризские кони день за днем тянули баржи с пассажирами и грузом, добраться из одного города в другой можно было за несколько часов.
Приятели уже наперебой поздравляли Халса с очередным выгодным заказом. Но Франс, съездив на пару сеансов, вдруг ни с того ни с сего заартачился и снова засел в таверне у рыжего боцмана, буркнув, что Амстердам ему не по нутру. Посовещавшись, арбалетчики согласились поднять цену за фигуру до шестидесяти шести гульденов. Но живописец заявил: коли им охота, пускай сами приезжают в Харлем всей ротой, а он с места не тронется — недосуг.
«Не можешь даже один вечер обойтись без своего кабака?» — язвила Лисбет. А Дирк с беспокойством посматривал на брата: уж не околдовала ли его старая ведьма? Упрямое желание Франса написать портрет Баббе и в самом деле напоминало наваждение. Не спуская со старухи глаз, он вечер за вечером просиживал в таверне. А дома вставал к мольберту — исправлять сделанное накануне. Но полоумная все была недовольна и твердила, будто знать не знает уродину, что он изобразил... Завсегдатаи таверны, слушавшие их перепалки, потешались над обоими, и художника по временам душила такая злоба, что он еле сдерживался, чтобы не запустить кружкой ей в голову.
Но сегодня пришла пора поставить точку в их затянувшемся поединке. Ночные кошмары ему совсем ни к чему. Франс Халс — великий портретист, и не пристало какой-то мегере в этом сомневаться! Опрокидывая кружку за кружкой, он чувствовал, как хмель все сильнее ударяет в голову, а решимость рассчитаться со старой каргой за все унижения крепнет с каждой минутой. Подозвав мальчишку-слугу, Халс велел тому сбегать к нему в мастерскую и принести холст, оставленный на мольберте. Пусть Баббе забирает свой еще непросохший портрет и катится ко всем чертям! Плевать, нравится ли ей картина! Но старухи в этот вечер, как назло, нигде не было видно.
Франс ехидно ухмыльнулся. Как пить дать опять мозги съехали набекрень, вот и прячется где-то! Скрестив руки, он положил на них отяжелевшую голову. Коричневые и белые круги заплясали перед глазами, складываясь в уродливую физиономию. Ведьма из давешнего сна снова тянула к нему руки. И тут он явственно ощутил, как ее крючковатые пальцы легли ему на плечо: «Ехал бы ты в Амстердам, упрямец. Ведь удача не будет всю жизнь смирно сидеть у тебя на плече, как моя сова».
От неожиданности Франс вздрогнул и обернулся. Нет, это не сон! Откуда она взялась? И куда подевались приятели? Где Дирк? Таверна казалась непривычно пустой и тихой, только несколько набравшихся матросов храпели за столами да Баббе неподвижно стояла рядом. С ее лица исчез безумный оскал, а из глаз дьявольский блеск.
— Ты и впрямь великий мастер, и портрет мой тебе удался — я на нем истинная ведьма. Только не дай тебе бог узнать, каково это — увидеть себя такой. Но раз уж ты так упорно трудился, заплачу сполна. Открою тебе то, о чем пока никто, кроме меня, не знает. Большие беды скоро ждут и этот город, и тебя самого. Древо твое даст дурной побег, девичье личико исказит порок, а крепкая дружба расколется безвозвратно. Ты разуверишься в людях, и черный станет твоим любимым цветом, потому что черная тоска воцарится в душе...
— Эй, братец, долго еще намерен тут сидеть? Поднимайся, пора восвояси. Или никак не наговоришься со своей милой? Смотри, Баббе, нажалуюсь Лисбет, и она повыдерет твои сальные космы! — заорал Дирк, видно, отлучавшийся по нужде.
Старуха осклабилась, отпустила в ответ едкую шуточку и велела боцману выставить за дверь разоспавшихся пьяниц, да чтоб не забыл обшарить их карманы и сполна получить за выпивку. Проводив ее долгим тяжелым взглядом, Франс резко поднялся. Бросив опостылевшую картину на стол, он пошатываясь направился к двери, крича в бешенстве:
— Все ты врешь, старая ведьма!
И призвав Дирка в свидетели, поклялся, что нога его больше не ступит на порог треклятой таверны.
Много лет спустя седой старик с обрюзгшим морщинистым лицом, в котором непросто было бы узнать бывшего первого портретиста Харлема, кутилу, весельчака и щеголя Франса Халса, нетвердой походкой направлялся из города в сторону монастыря Святого Лазаря. Неподалеку от него еще со времен испанского владычества располагалась группа приземистых строений, служивших когда-то убежищем для прокаженных.
Нынче здесь было нечто вроде тюрьмы — приют, куда заключали тех, кого признавали опасными для общественной нравственности, здоровья или благополучия: шлюх, заболевших дурной болезнью, буйнопомешанных, а порой и девиц, упорствующих в страсти к жениху, неугодному родителям.
Подойдя к деревянным воротам, старик негромко стукнул по ним большим чугунным кольцом. Привратник впустил его: он знал — раз в месяц старый Халс приходит проведать сына. Войдя в комнату, в углу которой рослый парень с пустыми глазами сидел на полу, качаясь из стороны в сторону, Франс достал из узелка яблоко и пряник. Но сын грубо оттолкнул его руку. Постояв несколько минут, Халс поплелся к двери.
Мрачный привратник повел старого художника обратно к воротам. Несколько минут оба, не произнося ни слова, шаркали подошвами по песчаной дорожке, но отворяя калитку, Франс вдруг спросил:
— А что полоумная Баббе? Слыхал, она давненько у вас... Жива еще? — Служитель кивнул. — Ну тогда отдайте ей это, — неожиданно для самого себя сказал Франс и протянул привратнику узелок со злополучными гостинцами.
— Может, хотите на нее взглянуть? — предложил тот. — Тогда идемте — она сегодня тихая. Не то что накануне.
Приподняв ставню на зарешеченном окошке крошечной комнатки, похожей на каменный мешок, он отодвинулся, позволив Франсу рассмотреть сидевшее внутри существо: всклокоченные волосы, отвислая губа, покрытые язвами лицо и руки.
«Ну вот мы и свиделись, Баббе. Ты и впрямь оказалась пророчицей. А я болваном, который был слишком горд, чтобы в это поверить. Если бы лучше слушал тебя, может, все и сложилось бы иначе», — тихо заметил Франс. И сам не понимая зачем, вдруг принялся рассказывать старухе обо всем, что случилось с ним со времени их последней встречи.
Летом 1636 года уставшие ждать амстердамские стрелки отказались от услуг строптивого Халса, пригласив дописывать портрет художника Питера Кодде. Франс в ответ лишь фыркнул: с этакой бездарью, как Кодде, они каши не сварят. Но следующей весной жестоко пожалел о том, что так глупо потерял выгодный заказ: его родной Харлем за зиму разительно переменился.
Все началось с чумы, пришедшей из Лейдена. Всю осень в монастырь Святого Лазаря тянулись повозки с трупами. Доктора призывали горожан сидеть по домам, но харлемцы мало прислушивались к их советам — любившие веселиться при жизни, они и умереть хотели весело. А потому таверны каждый вечер были полны как никогда. Все больше людей приходило сюда не только затем, чтобы потратить деньги, но и в надежде их заработать.
Город, давно славившийся цветочными фермами, стал вдруг превращаться в арену странных и малообъяснимых событий. Увлечение тюльпанами, захватившее Голландию еще в двадцатые годы, уже несколько лет как стремительно перерождалось в манию. Цены на луковицы непрерывно росли, все больше людей, уверовав в то, что волшебный цветок способен обогатить их в мгновение ока, пускалось в отчаянные авантюры.
То и дело по стране прокатывался слух о каком-нибудь обезумевшем цветоводе или купце, ударившемся в тюльпановые спекуляции и обменявшем на несколько луковиц редкого «пестрого» сорта дом или лавку. Но зимой 1636 — 1637 годов тюльпановый рынок вдруг закружился в доселе невиданном бесноватом танце.
Каждый вечер в тавернах и борделях близ харлемского порта шла торговля уже не самими луковицами, с октября до марта мирно лежавшими в земле, а бумагами, обещавшими их поставку весной. При этом никто не ведал, доживет ли сам до этой поры. Главное — суметь получить свои деньги здесь и сейчас. Или хотя бы расписку с обязательством их уплатить.
Такой распиской можно было даже рассчитаться за выпивку, и потому каждая новая сделка обильно спрыскивалась. Спустя четверть часа все начиналось заново — ставшие почти мифическими луковицы перепродавались опять, уже по более высокой цене, и оплачивались столь же мифическими расписками.
Все рухнуло с наступлением весны, когда за извлеченные наконец из земли и десятки раз перепроданные луковицы пришла пора платить реальные деньги. Очнувшиеся от дурмана покупатели и продавцы винили друг друга в обмане, а городской совет заседал с утра до ночи, не зная, как их примирить. В итоге все контракты попросту объявили недействительными. Грянула катастрофа. И дело было не только в сбережениях, которые многие участники тюльпановой лихорадки потеряли безвозвратно.
Особенно много пострадавших было среди харлемских меннонитов, с некоторыми Франс был дружен еще с тех пор, как учился живописи у Карела ван Мандера, принадлежавшего к этой религиозной протестантской общине. Уныние и безнадежность поселились в домах старинных приятелей Халса.
Да и в собственной семье художника, еще недавно такой шумной и веселой, что-то будто надломилось. Идиотом уродился младший сын, а заневестившаяся дочка Сара вдруг стала пропадать по вечерам из дому, врала то одно, то другое, пока Лисбет не застала ее на заднем дворе уткнувшейся лицом в свиное корыто — Сару жестоко рвало...
Незамужняя дочь, принесшая в подоле, даже в кальвинистской Голландии была не в диковинку. Но когда спустя год та же история повторилась снова, разразился скандал. Лисбет, уверенная в том, что дочь обрюхатил хозяин мануфактуры, где она работала, заставила Франса подать в суд. Сару допросили с пристрастием, заставив назвать имя соблазнителя.
К ужасу Франса им, по словам дочери, оказался не кто иной, как Абрахам Поттерло, племянник его старого доброго приятеля Исаака Массы, чей свадебный портрет, написанный Халсом, когда-то с таким восторгом превозносил весь Харлем. Между двумя семействами, еще недавно считавшими себя друзьями, началась склока. Но когда Абрахам согласился пойти на мировую, Сара выкинула такой номер, что судьи только руками развели. На вопрос, была ли в связи с Абрахамом, она глупо улыбнулась и брякнула: «Ну, я была со многими».
После этой истории кальвинистский Харлем стал поглядывать на семейство Халс косо. Масла в огонь подлил и Дирк, который в тот же год, не сумев расплатиться с долгами, сбежал от кредиторов в Лейден. Помешанный, блудница и банкрот в одном семействе — это уж слишком.
И хотя таланту Франса Халса горожане все еще отдавали должное, прощать вчерашнему баловню судьбы вздорный характер, мотовство и чудачества, когда-то благополучно сходившие ему с рук, бюргеры больше не намеревались. Так что когда булочник потребовал с Франса двести гульденов, которых у того не оказалось, с арестом имущества Халса решили не мешкать. Впрочем, описывать оказалось особо нечего: три кровати, матрасы, подушки, дубовый шкаф, стол да несколько картин, среди которых — портрет самого художника и полотно, доставшееся Халсу еще в далекой молодости от его учителя Карела ван Мандера.
...Старый художник наконец выговорился. Баббе давно храпела на соломенной подстилке в углу своего каменного мешка. Франс так и не понял, слышала ли она хоть что-то из его слов. Да и какая, в сущности, разница? Ему вовсе не следовало к ней приходить, чтобы в приюте не судачили лишнего. Да уж больно черно сегодня на душе. Совсем как некогда предсказывала Баббе.
Прикрыв маленькую ставню на зарешеченном оконце, старик направился в обратный путь. Мгла, опускавшаяся на поля и каналы, делала почти осязаемыми одиночество и тишину, с каждой минутой все плотнее смыкавшиеся вокруг. Лишь тени ушедших навеки друзей и покровителей чудились Халсу где-то в темноте.
Последний верный друг — брат Дирк, под конец жизни вернувшийся в Харлем, скончался в мае 1656-го. Новое поколение живописцев, среди которых было немало учеников Франса — Адриан Брауэр, Адриан ван Остаде, Винсент Лауренс ван дер Винне, Юдит Лестер, Ян Минсе Моленар, Йоханнес Корнелис Верспронк, да кроме того четверо (а по другой версии — пятеро) его собственных сыновей, ставших художниками, смотрело на старого мастера как на докучливого конкурента, не в меру зажившегося на этом свете.
Несколько гульденов за портрет — такова была теперь цена работы Халса. Но даже грошовые заказы сделались редкостью. Все чаще клиентами художника становились не уважаемые харлемцы, а приезжие, соблазненные слухами о его былой славе. «Не тот уже старый Франс», — снисходительно усмехались горожане, обсуждая его якобы ставшие слишком темными краски и казавшийся неряшливым мазок.
Чтобы свести концы с концами, все чаще приходилось просить о помощи. Из уважения к прошлым заслугам ему хотя и неохотно, но все-таки шли навстречу: в 1661-м освободили по старости от членских взносов в гильдию, год спустя назначили пенсию в сто пятьдесят гульденов, на следующий год добавили еще пятьдесят монет и единовременно выделили три повозки торфа для обогрева.
Кое-кто ворчал: не многовато ли чести? Рабочий-текстильщик зарабатывает, дескать, гульден в день, а большинству мастеровых, чтобы заработать три-четыре гульдена, надо горбатиться от зари до зари всю неделю. Чтобы не плодить пересуды, в 1664 году решили дать Халсу казенный заказ: пусть люди видят, что старик не даром ест хлеб. Велели написать групповые портреты регентов городской богадельни. Попечители дома призрения были не слишком довольны таким оборотом дела: рассчитывали, что их запечатлеет кто-то из более молодых и модных художников. Но спорить не стали.
Поджав губы, пять мужчин и пять женщин, одетых в черное, по очереди неподвижно, как истуканы, отсиживали сеансы в полутемном зале и не говоря ни слова, удалялись. Халс будто и не замечал их недовольного молчания. Он работал. Так, как не работал уже очень давно. Всю печаль своей столь горько завершающейся жизни и вместе с тем весь пыл не угасшего в нем гения выплеснул художник на последние два полотна.
Увы, полученные деньги, как случалось не раз, тут же утекли из его рук: старик выдал под свой гонорар поручительство для займа, о котором попросил зять, а спустя время вынужден был расплатиться за так и не возвращенный им долг. Нищета и одиночество теперь окончательно сомкнулись над головой Франса. Менее чем через два года его не стало. Хоронили художника за счет города. Похороны стоили четыре гульдена.
Барбары Клас, которую при жизни чаще звали полоумной Баббе, к тому времени тоже уже не было на свете: она умерла в монастырском приюте тремя годами раньше. Запечатленная на одном из самых знаменитых полотен Халса, харлемская ведьма Малле Баббе, как и сам живописец, стала частью истории. И ее статуя с совой на плече украшает ныне одну из городских улиц.
Время расставило все по своим местам. В XIX веке звезда Франса Халса вновь засияла на небосклоне европейской живописи в числе светил первой величины. Открытый свободный мазок его поздних полотен, который современники нередко пытались объяснить дрожанием рук старого пьющего мастера, оказался одним из провозвестников манеры, в которой начали работать импрессионисты. Мастерство Халса-колориста вдохновляло Ван Гога, утверждавшего, что черный цвет на его полотнах имеет не менее двадцати семи оттенков.
Самым значительным собранием картин великого портретиста владеет сегодня город Харлем, где мэтр прожил почти всю жизнь. В здании бывшей богадельни, где он писал свои последние шедевры, ныне расположен музей его имени. А в церкви Святого Бавона на могильной плите с надписью «Франс Халс» день и ночь горит фонарь.
Для художественных собраний за пределами Голландии большой удачей считается иметь произведения художника. В России их единицы, но в течение нескольких месяцев будет на две картины больше. В рамках выставки «Эпоха Рембрандта и Вермеера. Шедевры Лейденской коллекции», которая продлится до 22 июня в ГМИИ имени А.С. Пушкина, а затем откроется в Государственном Эрмитаже, можно увидеть два мужских портрета, написанных Франсом Халсом в зените славы, в тридцатые — сороковые годы XVII века.
Подпишись на наш канал в Telegram