Помолвка была стремительной. Он сделал Шуре предложение всего за несколько недель до свадьбы, когда оба плыли из Вятки в Нижний на пароходе. Сделал, возможно, не столько от большой любви, сколько от отчаяния, одиночества, тоски по чему-то давно мечтавшемуся, но никак не сбывавшемуся в жизни...
Коснувшись палитры длинной кистью, он на секунду замер, внимательно вглядываясь в строгое лицо святого и слегка прищурив глаза, чуть отпрянул назад. Под каблуком хрустнул сучок, нога, соскользнув с него, поехала в сторону. Взмахнув руками, Виктор Михайлович попытался сохранить равновесие и увидев, как потек красной краски, брызнувший с кисти, расплывается на синей блузе, машинально посетовал в уме: «Вот ведь незадача, только что чистую надел, Шурочке опять хлопоты...» В следующее мгновение художник, онемев от ужаса, уже стремительно летел с высоты лесов вниз, туда, где серел каменный пол Владимирского собора.
Истошного крика мальчишки-подмастерья «Виктор Михалыч убился!» Васнецов уже не слышал. Как и испуганного гомона рабочих, сгрудившихся вокруг его распростертого на полу тела. Не видел взволнованного лица прибежавшего доктора. Глаза открыл лишь дома. В крошечной комнатке было сумеречно, почти темно, лишь угол беленой печки слегка выступал из мрака...
«Шура, Шурочка», — позвал он слабым голосом, но вместо жены в дверь просунула голову дочка Таня и увидев очнувшегося отца, со счастливым визгом кинулась ему на шею. Виктор Михайлович глухо застонал. Болело все: спина, руки, голова, набитая клочьями тяжелого свинцового тумана. В болезненном вихре кружились в мозгу обрывки разрозненных картин, в которых недавно пережитое смешивалось с событиями минувшими. На какое-то мгновение показалось, что лежит он вовсе не на кровати в киевской квартире, а на толстой войлочной кошме в гостиной родительского дома.
Дом Михаила Васильевича Васнецова, священника села Рябова, что в девяноста верстах от губернского города Вятки, был просторным: в пять окон по фасаду, наверху мезонин с полукруглым окном и небольшим балкончиком. Вот только топить весь дом в зимние морозы было дорого, а потому на ночь дети нередко укладывались в гостиной подле печки, расстелив на полу толстые войлочные кошмы и навалив на себя поверх одеял овчинные тулупчики.
Детей было много, и все мальчишки: Николай, Виктор, Петр, Аполлинарий, Аркадий, Александр. Войдя в возраст, сыновья один за другим отправлялись в Вятку в духовное училище, бывшее для многодетного священника единственной возможностью дать детям хоть какое-то образование. После училища можно было идти в семинарию, затем рукоположиться и получить приход, а с ним верный кусок хлеба. Священство было в семье стезей наследственной: приходскими священниками служили и дед, и отец, и тесть Михаила Васильевича. Однако сыновья его вдруг один за другим стали сворачивать с проторенного пути. Сначала учительскую карьеру вместо священнической выбрал старший Николай, а в 1867-м за благословением на поездку в Петербург в Академию художеств пришел к отцу и девятнадцатилетний Виктор, которому до окончания семинарии оставалось чуть больше года.
Год тот был для семьи Васнецовых особенно тяжким. Прошлой весною умерла мать, на руках отца остались двое малышей и десятилетний Аполлинарий, готовившийся поступать в училище. И все же, выслушав Виктора, Михаил Васильевич со вздохом кивнул. Знал, что тот с детства не расстается с карандашом и бумагой, что талантом своим уже добывает кое-что и на жизнь: проиллюстрировал сборник русских пословиц и поговорок, получил заказ на картинки к детской азбуке.
Средства на поездку в столицу сын тоже планировал собрать самостоятельно, устроив благотворительную лотерею и разыграв два своих первых живописных полотна «Жница» и «Молочница»... Что ж, авось проживет. На прощание честно, как мужчина мужчину, отец предупредил: «Прости, но денег регулярно выделять не смогу, сам знаешь, братьев поднимать надо». Виктор понимающе кивнул, обнял. О том, что это их последнее в жизни объятие, и думать не думалось...
— Слава тебе господи! Очнулся!
Всплеснув руками, жена как подкошенная упала на колени у его кровати и зарылась лицом в простыни.
— Ну будет, Сашура, будет!
Погладил жену по вздрагивавшим от рыданий плечам, по волосам: «Господи, сколько же в них седины! А ей ведь и сорока нет...» Эх Шура, Шура, выбрала же ты себе судьбу. Вышла бы за купца, сидела бы сейчас в Вятке в собственном доме, чай из самовара попивала. А тут самовар, и то не свой — хозяйский, впрочем, как и весь остальной скарб. Из своего только дети да холсты с подрамниками.
С купеческой дочерью Александрой Рязанцевой Виктор встретился случайно. Приехав в 1871 году в академический отпуск в родную Вятку, зашел в местный музей — порисовать с гипсов. По залам бродили две девушки, одна из которых приходилась ему дальней родней. Как-то сам собою завязался разговор и с ее подругой:
— Окончила с отличием Мариинскую гимназию, готовлюсь на врачебные курсы.
— Учусь в Академии художеств, приехал поправить пошатнувшееся здоровье, проведать могилу отца, навестить братьев.
Представились друг другу церемонно, по имени-отчеству: Александра Владимировна, Виктор Михайлович. Ей двадцать один год, ему — двадцать три...
Следом за матерью и старшей сестрой потянулись в комнату и мальчишки: Боря, Алеша, Миша. Младший тут же проворно вскарабкался на постель к отцу, заставив того опять поморщиться от боли, и Александра Владимировна, встрепенувшись, кинулась выпроваживать детей:
— После, после! Доктор сказал, что отцу нужен покой.
Но Виктор Михайлович, дотронувшись до ее руки, тихо попросил:
— Оставь их, мама, пусть побудут.
При взгляде на галдящих пацанов, облепивших кровать как воробьи сиреневый куст, сердце тоскливо сжалось: «Что с ними будет, если меня не станет? Как будут жить? Ни денег за душой, ни своего угла. Если б не Савва Иванович да не Павел Михайлович, и вовсе непонятно, как перебивались бы. Но даже и при их поддержке тянут они с Шурой еле-еле, как кони в распутицу. Авось хоть с киевских работ наскребут наконец-то на свой угол. Только б выкарабкаться. Вся надежда теперь на этот собор».
Заказ на роспись интерьеров возводимого в Киеве Владимирского собора предложил Виктору Васнецову искусствовед профессор Адриан Прахов, бывший председателем Комиссии по внутренней отделке храма. Судьба у собора была непростой: средства на него начали собирать в начале 1850-х, но и спустя тридцать лет он все еще не был освящен. Сначала несколько раз переносили строительную площадку, потом за недостатком средств меняли проект. Спустя четыре года после начала долгожданного строительства стены, возведенные уже до куполов, вдруг дали трещину — пришлось снова колдовать над проектом. Но все же к 1884 году выстроенная церковь встала наконец посреди города как невеста, которую пора обряжать к венцу.
Идею выполнить внутреннее убранство храма, посвященного крестителю Руси, в манере старинной иконописи одобрил сам император. Прахов, уже несколько лет занимавшийся открытием древних фресок в русских церквях, был в этом вопросе едва ли не лучшим экспертом. Ему и отдали в руки все карты: составить проект оформления, выбрать исполнителей. Первым именем, прозвучавшим из уст Адриана Викторовича, было Виктор Васнецов.
Протекцию художнику Прахов составлял не впервые. Тремя годами ранее именно он порекомендовал Васнецова председателю Московского археологического общества графу Алексею Уварову, озабоченному украшением живописными полотнами только что отстроенного Исторического музея в Москве. Заказ на фриз «Каменный век» Васнецов исполнил блестяще. И хотя монтаж его был еще неокончен, все, кто видел эскизы и готовые части огромного полотна, отзывались о них с восторгом, так что долго доказывать членам комиссии целесообразность приглашения для росписи собора именно Виктора Васнецова Прахову не пришлось. Однако договориться с самим художником оказалось куда сложнее.
Список претендентов на ответственный заказ Прахов наметил еще перед Рождеством 1884-го, а весной следующего года отправился в Москву — окончательно расставить все точки над i. Первым долгом — к Васнецову. Не застав художника на московской квартире — в Абрамцево, чтобы там к жгучей досаде своей услышать от Виктора Михайловича решительное «нет». Досада была тем более острой, что причину отказа Прахов понимал слишком хорошо, возможно, даже лучше, чем сам Васнецов: члена Товарищества передвижных художественных выставок, личного друга Саввы Мамонтова и Павла Третьякова, тридцатисемилетнего отца многодетного семейства все еще терзала мучительная неуверенность в себе. Так же жестоко, как терзала она когда-то явившегося в столицу юного вятского семинариста.
Александра Владимировна увела детей ужинать, и Виктор Михайлович в изнеможении закрыл глаза. Вспомнилась вдруг весна 1885 года. Столовая Мамонтовых, куда как снег на голову явился Прахов. Раскапризничавшиеся к вечеру ребятишки, лицо утомленной хлопотами жены. И мучительные сомнения, никак не дававшие уснуть, даже когда дом погрузился в блаженную ночную тишину. Скинул сапоги, надел мягкие домашние туфли и все мерил, мерил своими журавлиными шагами комнату, стараясь не попадать на особо скрипучие половицы...
«Расписывать храм? Писать Богородицу? После всего, что создано титанами Возрождения? И кому? Ему, Виктору Васнецову, так и не окончившему Санкт-Петербургской академии? Да полно вам!» — и вдруг идея, пришедшая как озарение, — взять композицию для образа Богоматери с давеча увиденной картины: жена, вынесшая на улицу полугодовалого сына Мишу, и мальчик, потянувшийся с ее рук за пушистыми весенними облачками, плывущими в вышине.
Кинулся к столу, зарисовал для памяти, но сразу же вслед за сладостным вдохновением волной окатил страх: «А что если Суриков согласится?» Так до самого утра, как заведенный, и мерил он вдоль и поперек комнату «Яшкиного дома» — небольшого флигеля-мастерской, специально выстроенного Саввой Мамонтовым для художников, гостивших в его имении Абрамцево. Едва рассвело, побежал на почту — давать телеграмму: «Если Суриков откажется, оставьте работу за мной». Еще два дня прошли в томительном ожидании ответа. Наконец из Киева прилетела лаконичная депеша от Прахова: «Приезжайте».
С нескладным, по-северному окающим долговязым Васнецовым Адриан Викторович познакомился в 1869-м в мастерской Ильи Репина, вместе с которым новоявленный студент академии снимал дешевую квартиру на Васильевском острове. Адриан был всего двумя годами старше Виктора. Жена его, пианистка Эмилия Львовна, взявшая стеснительного провинциала под свое немного тираническое покровительство, нередко над ним откровенно подшучивала, заставляя в который раз пересказывать ужасно смешившую ее историю про васнецовское поступление в Академию.
Исполнив экзаменационный рисунок, Виктор заметил, как кто-то из работавших рядом снисходительно ухмыльнулся, взглянув на его творение. В мозгу полыхнуло: «Провалился!» Сдав работу, он в полном отчаянии ушел прочь, даже не решившись в назначенный день зайти и справиться о результате. Лишь спустя год, прошедший за работой в картографической мастерской и занятиями у Ивана Крамского в рисовальной школе Общества поощрения художников, Виктор, явившийся вторично подавать заявление, выяснил, что был зачислен еще в прошлый набор...
Узнав Виктора Михайловича поближе, Прахов понял, что в этом поступке был весь Васнецов: постоянно сомневавшийся в собственном таланте, стеснявшийся лишний раз напомнить о себе, о чем-то попросить. Не было в нем ни всепобеждающего репинского обаяния, ни суриковского огненного напора, ни поленовской эрудиции и интеллигентности... Только девичий румянец, вспыхивавший на щеках по любому поводу, удивительно трогательная улыбка да страстная любовь к музыке, ради которой тот кротко сносил все шуточки эксцентричной Эмилии Львовны.
Забившись в уголок дивана в праховской гостиной, он мог часами слушать ее игру. Глядел затуманенными глазами куда-то внутрь себя, будто пытался сложить из наполнявших комнату звуков какую-то особую, новую, свою мелодию. Казалось, еще немного — и она выйдет наружу, зазвучит в полную силу, разольется вокруг. Но музыка смолкала и гость, смущенно попрощавшись, торопливо уходил куда-то в серые петербургские сумерки.
Несмотря на гостеприимство праховской семьи, позволить себе такие волшебные вечера Виктор Михайлович мог нечасто. Жил трудно, кормился сам и содержал младшего брата Аполлинария, которого после смерти отца забрал к себе, на скудную академическую стипендию да на редкие заработки, получаемые от гравирования на дереве сначала чужих, а потом и собственных рисунков. Бегая по редакциям в поисках заказов на иллюстрации, до холста добирался не всякий день, и хотя уже на втором курсе получил за рисунок с натуры малую серебряную медаль, обязательный общеобразовательный курс безнадежно запустил и из академии пришлось уйти...
С одной стороны, беда вроде невелика. Со времен знаменитого «бунта» 1863 года, когда стены альма-матер покинули сразу четырнадцать студентов, пожелавших идти в искусстве своим путем, на свидетельство об окончании академии в художественном мире все больше привыкали смотреть сквозь пальцы. Вот только была ли у скромного вятича та самая своя неповторимая дорога? Увы, чем дальше, тем меньше верилось в это даже тем, кому Васнецов лично был искренне симпатичен.
«Чаепитие в трактире», «Застрелился», «Книжная лавочка», «С квартиры на квартиру» — что ни год на выставках передвижников, с которыми Виктор познакомился через Крамского, появлялась какая-нибудь новая работа молодого художника. Будто вполне искренняя, полная самостоятельных и небанальных наблюдений, но... Чем больше становилось этих картин, тем меньше ждали от молодого художника каких-то особенных откровений. Еще одна трагическая сценка, еще один штришок к неприглядной картине народного прозябания, еще один, будто бы и верный, но ничем не выделяющийся голос, тонущий в общем хоре... По всему выходило, что карьера перед Виктором Михайловичем расстилается малопримечательная и даже появление нескольких его произведений в собрании Третьякова дела не изменит. Видно, так ему на роду написано: плестись в хвосте у Мясоедова с Перовым. Было б чем, уже выстрелил бы, как выстрелил Репин своими «Бурлаками».
Не слишком помогла и поездка в Париж, по совету все того же Репина предпринятая Васнецовым после выхода из академии. Картину «Акробаты», написанную во Франции и выставленную на VI Передвижной выставке, выругали все, кто только мог. Даже Крамской, всегда по-отечески покровительствовавший бывшему ученику, сердито обронил: «Нехорошо... этак он... будет вечно бегать и нюхать: нет ли где деревяшки...» Картину же «Витязь на распутье», написанную в родной Вятке летом 1877-го и висевшую в том же зале, мэтр и вовсе посчитал «испорченным мотивом». Между тем перед драматическим выбором стоял в тот год не столько былинный витязь, изображенный на полотне, сколько сам автор. Нужно было сворачивать с торной дороги. Вот только куда?
...Ночью Виктору Михайловичу снова стало плохо, к горлу подступала тошнота. Казалось, он вот-вот провалится в черную яму беспамятства, из которой уже не будет возврата. Не в силах говорить, он только все крепче сжимал руку сидевшей рядом жены, а она в ответ нежно гладила его пылавшую голову.
Несмотря на то что встретились они совсем юными, Шура Рязанцева не была для Васнецова первой любовью. Всеведущие подружки, едва заметив ее гуляющей по набережной вместе с долговязым кавалером, конечно же, нашептали на ушко и о деревянном домике, в котором Виктор частенько бывал до отъезда в Петербург, и о его обитательнице, с которой незадолго до ухода из семинарии он написал портрет. Впрочем, Саша и без подружек знала о ней довольно — личность-то была приметной.
В Вятку та девушка, родившаяся в Нолинске и бывшая тремя годами старше Виктора, приехала к родным, спасаясь от вечных отцовских запоев и семейных скандалов. На момент встречи с Васнецовым звалась она Машей Мышкиной. Трудно представить себе людей более несхожих, чем голубоглазый семинарист и коротко стриженная, резкая, вечно дымящая папироской, скуластая «нигилистка». Словечко это, широко гулявшее тогда по России, считалось почти ругательством, но Мария, мечтавшая о карьере писательницы и уже получившая от журнала «Русское слово» согласие на публикацию своей повести, таким званием скорее гордилась, охотно устраивая дома сходки шумливых молодых людей и таких же, как она, стриженых девиц.
С юношами держалась по-товарищески, руку протягивала первой — и не для поцелуев, избави бог, только для дружеского рукопожатия. Так о чем же шептаться? О том, что в Петербург Виктор подался вскоре после того, как стало известно, что бесприданница Маша, отчаявшись добыть средства к жизни собственным писательским трудом, приняла предложение руки и сердца от банковского чиновника Селенкина? О том, что первенца своего назвала Виктором? Что ж, пусть шепчутся, если больше поговорить не о чем, а Шура будет просто ждать этого высокого голубоглазого парня, непонятно чем зацепившего ее сердце. В 1873-м она мягко, но решительно отказала красавцу Василию Трощанскому, в которого были влюблены многие вятские барышни, а в ноябре 1877-го обвенчалась с Виктором Васнецовым в одной из петербургских церквей.
Помолвка их была стремительной. Он сделал Шуре предложение всего за несколько недель до свадьбы, когда оба плыли из Вятки в Нижний на пароходе. Сделал, возможно, не столько от большой любви, сколько от отчаяния, одиночества, тоски по чему-то давно мечтавшемуся, но никак не сбывавшемуся в жизни. Ухватился за эту уютную, спокойную барышню как утопающий за соломинку. Вскоре, уже вместе с молодой женой, совершил еще один отчаянный поступок: в мае 1878-го переехал из Петербурга в Москву.
Как ни сыра и туманна была Северная столица, а все же за десять лет успел обжиться, завести кое-какие связи. В Москве же, которую Васнецов до того видел исключительно из пролетки извозчика, перевозившего его с одного вокзала на другой, ни у самого Виктора, ни у Шуры не было ни одной родной души, кроме разве что Репина да Поленова, перебравшихся сюда чуть раньше. Однако с чистого листа — так с чистого! И холст на квартире, снятой в 3-м Ушаковском, ныне Турчаниновом переулке, тоже поставил чистый и непривычно большой. Как витязь, вышедший наконец-то из тяжкого раздумья, ринулся вперед, не оглядываясь и ни о чем не жалея. И угадал: и с женой, и с городом, и с картиной...
Начатое на новом месте полотно «После побоища Игоря Святославича с половцами» Васнецов выставил на VIII Передвижной художественной выставке в 1880 году и картиной этой навсегда разделил свою жизнь на «до» и «после». «Вы, благороднейший Виктор Михайлович, поэт-художник», — написал учитель Васнецова профессор академии Павел Петрович Чистяков, прозрев на годы вперед тот абсолютно новый путь, которым пойдет отныне его бывший ученик.
Пойдет несмотря на нелестные отзывы критики, насмешки, а то и брань кое-кого из коллег-передвижников, считавших, что картинам, столь далеким от драм сегодняшнего дня, на их выставках не место. Пойдет в искусстве так же стремительно, как привык ходить по улицам сразу и навсегда полюбившейся Москвы. «В прежнее время... сильно хандрил от ругани газетной, а ныне и в ус не дую, как комар укусит — посаднеет и пройдет», — написал он в ответ Чистякову. Конечно, это была бравада. Не сразу и ох как неохотно расступался вокруг витязя хмурый зачарованный лес. И мнение уважаемого критика Владимира Стасова, написавшего Репину, что на VIII Передвижной «ничего капитального нет», конечно, задело посильнее комариного укуса. Но он выбрал свою дорогу, а с дороги сворачивать витязям не пристало.
Вслед за «Ковром-самолетом», выставленным одновременно с «Побоищем», Васнецовым были созданы «Бой скифов со славянами» и «Три царевны подземного царства». Два полотна эти, как и «Ковер-самолет», были заказаны Саввой Мамонтовым, захотевшим украсить картинами Васнецова кабинет правления только что построенной Донецкой железной дороги. Увы, утвердить в этом «высоком статусе» работы ругаемого критикой автора правление не пожелало.
Впрочем, Мамонтов быстро поправил беду. «Трех царевен» купил его брат Анатолий, а «Ковер-самолет» и «Бой скифов со славянами» Савва Иванович повесил в собственной столовой. Третьяков же приобрел «После побоища». Не сговариваясь, два человека этих, вершивших в ту пору судьбы многих русских живописцев, сразу же и безоговорочно приняли «нового Васнецова».
Вскоре после водворения в Москве Виктор Михайлович стал своим человеком и у Третьяковых в Толмачах, и у Мамонтова на Садовой и, конечно, в Абрамцево, где он создал свою «Аленушку» — первую картину «нового Васнецова», которую критика наконец осмелилась похвалить. И все же для окончательного упрочения в числе лучших русских художников, для расставания с вечной нуждой, никак не отпускавшей его быстрорастущее семейство, требовалось нечто большее, чем участие меценатов. Необходим был проект яркий, большой, нужен был особенный шанс.
Не понимать, что именно такой шанс привез ему весной 1885-го Адриан Прахов, Виктор Михайлович, конечно, не мог. И все же застарелый страх, засевший глубоко внутри, чуть не испортил все дело. Позже, вспоминая тот день, Васнецов не раз гадал, усмехаясь, что было бы, если бы Василий Суриков, к которому раздосадованный Прахов отправился из Абрамцево, оказался дома. Но Суриков той весной уехал навестить родной Красноярск...
Осторожно поправив сползшее с кровати одеяло, Александра Владимировна торопливо перекрестила наконец-то уснувшего мужа и вдруг, сама не зная чему, улыбнулась. Какое все-таки счастье, что несмотря на советы знакомых, она с детьми не осталась в Москве. Пусть подсмеиваются, судачат, что госпожа Васнецова свое сокровище оставить боится, ревнует... Она-то знает: не в ревности дело, просто Виктор без семьи непременно затоскует, а какая ж работа в тоске?
Шестнадцатого августа 1885 года в шесть часов вечера шумное семейство Васнецовых прибыло на станцию Киев. По стечению обстоятельств случилось это в тот же день, что и приезд в город императора Александра III. Виктор Михайлович весь вечер дурачился, убеждая детей и жену в том, что это именно по случаю их приезда в городе устроили такую иллюминацию. Спать легли на полу: кроме стола и четырех табуретов в наспех снятой квартире еще не приобрели никакой другой мебели.
Пятнадцатого января 1886-го художник впервые поднялся на леса Владимирского собора, на высоту более сорока метров. Ему предстояла невиданная по напряжению работа, растянувшаяся вместо трех запланированных лет почти на целое десятилетие. Не будет преувеличением сказать, что любому другому художнику того времени, кроме Васнецова с его поистине христианским терпением, железным здоровьем и потрясающим чувством самодисциплины, она вряд ли оказалась бы по силам.
Постоянное напряжение и хроническая усталость месяцами не оставляли художника. Лишь чудо спасло его после страшного падения с плохо пригнанных неогороженных лесов. Две недели пришлось отлеживаться дома, а едва встав на ноги, вновь карабкаться на головокружительную высоту. Донимали и нередкие простуды — следствие вечно царившего в соборе холода: отапливать как следует недействующий храм считалось излишней роскошью.
Начиная работу, Виктор Михайлович надеялся, что помочь ему согласится кто-то из художников абрамцевского кружка, ведь там искренне интересовались русской стариной. Однако Поленов мягко отказался, приехавший на подмогу Михаил Врубель блестяще выполнил несколько орнаментов, но не сойдясь характером с заказчиками, уставшими от его богемных выходок, вскоре отправился восвояси. Юный Валентин Серов, взявшийся было за эскиз одной из росписей, безнадежно сорвал сроки. Ко двору пришелся лишь молодой Михаил Нестеров, но к тому моменту, когда он в 1890 году появился в соборе, самое сложное осталось позади и леса в алтаре уже сняли.
В июне 1891-го семья Васнецовых, приросшая в Киеве еще одним сыном, названным, естественно, Владимиром, вернулась в Москву. Лето провели в Абрамцево, а осенью сняли квартиру в Демидовском переулке. Однако сам художник продолжал постоянно уезжать в Киев: работы в соборе еще не закончились. От разлук этих, длившихся иногда по нескольку месяцев, Васнецов очень страдал. Впрочем, и в самой Москве все теперь тоже было совсем иначе.
За время шестилетнего «киевского сидения» Васнецова необратимо изменился круг прежних душевных знакомств. Как в воду опущенные ходили Вера Николаевна и Павел Михайлович Третьяковы, похоронившие младшего сына. Да и в доме Мамонтовых, еще совсем недавно таком оживленном, вечно полном затей и проказ, было неладно. Друзья пытались делать вид, что все по-прежнему, но как не замечать очевидного? После трагической смерти в 1891 году сына Андрея, одно время помогавшего Васнецову в Киеве, Елизавета Григорьевна с дочерями подолгу жила в Абрамцево, в то время как Савва Иванович, увлеченный устройством частной оперы и ее солисткой Татьяной Любатович, оставался в Москве. Супруга о его романе догадывалась, но свое горе как могла скрывала.
Цельный, искренне целомудренный Васнецов, ни разу не давший своей Шурочке поводов сомневаться в супружеской верности, всем сердцем был на стороне Елизаветы Григорьевны, но природный такт и горячая благодарность Мамонтову, поддержавшему художника в самый трудный момент жизни, не позволяли открыто высказать свое мнение о происходящем. И хотя каждый год семья Васнецовых продолжала отправляться на лето в Абрамцево, где встречалась со старыми друзьями, прежняя искренность безвозвратно покинула их тесный кружок.
Васнецов разрывался между дружбой и принципами, между семьей и работой, между долгом перед подрядчиками, призывавшим его наилучшим образом закончить работы в соборе, и новым вдохновением, властно звавшим вперед, как к новым замыслам, так и к старым, все еще неоконченным работам. И в первую очередь к «Богатырям».
Полотно это, задуманное еще в ранней молодости, уже почти два десятка лет никак не отпускало. Даже в Киев в съемную квартиру он привез его с собой, стараясь иногда улучить минуту, чтобы поработать над картиной. Увы, закончить работу, шедшую урывками, никак не удавалось. Эх, поставить бы полотно в просторной светлой мастерской с высоким потолком, отворить окно, услышать, как поют птицы, как шелестит листва... Почувствовать вокруг тот простор, волю, седую старину, которую он так силится воплотить! Дом, дом, свой собственный... Тот, в котором жизнь потечет по его правилам, в котором не будет никакой неправды. В этой мечте, как в волшебном источнике, черпал он силы, когда становилось невмоготу.
Место выбрал давным-давно. Выйдя как-то от Мамонтовых с Садовой, он вдруг, подчиняясь странному порыву, свернул не вправо к себе в тогдашнюю квартиру в Демидовском переулке, а влево — к Самотеке, и взобравшись на горку, остановился среди маленьких домишек, окруженных садами. Глянул вдаль: Москва как на ладони. Вот бы где построиться. Вроде деревня, а на самом деле столица: до Кремля пешком дойти можно. И тут же одернул себя: «Ишь чего надумал — строиться! Думай лучше, как часы из заклада выкупить». Серебряные часы Виктора Михайловича были в их доме вроде палочки-выручалочки: когда в гонорарах случался пробел, они отправлялись в ломбард, когда все шло более-менее благополучно — возвращались оттуда.
И все же настал момент, когда давняя заветная мечта стала постепенно обретать плоть и кровь. После первых удачных росписей, выполненных Виктором Михайловичем в Киеве, и отказа ряда других художников принять участие в проекте объем работ, возложенных на Васнецова, был серьезно увеличен, а вместе с ним выросла и сумма гонорара. К тому же Павел Михайлович Третьяков изъявил желание приобрести для своей галереи эскизы киевских росписей. На часть полученных за них денег и был куплен просторный участок с садом в районе Мещанских улиц.
Проект, конечно, сел рисовать сам, благо за время работы над церковью в Абрамцево успел освоиться с языком архитектуры. С материалами на строительство помог Мамонтов. Даже московский генерал-губернатор поддержал: из уважения к художнику, слава которого становилась все прочнее, согласовал проект, несколько нарушавший имевшиеся градостроительные нормы. Благодаря этой поддержке удалось сделать мастерскую на два аршина выше и избавиться от второй каменной лестницы, которая грозила заслонить окно.
Строиться начали в 1893 году, а следующей весной принялись за отделку, и Васнецов, на все лето уехавший в Киев заканчивать работу в соборе, строчил в Москву длиннющие письма, беспокоясь о стеклах, дверях, об изразцах, заказанных в абрамцевской мастерской. Помогал с хлопотами брат Аполлинарий. Двадцать второго июня Виктор Михайлович наконец-то написал Александре Владимировне из Киева: «Слава Богу, собор окончен». Той же осенью, не дожидаясь окончания отделочных работ, перебрались в свой «дом-теремок», как сразу же окрестили его и семья, и округа. Не только сам особняк, но даже и мебель в нем были сделаны по эскизам художника, частью в Абрамцево, частью в Вятке, в мастерской брата Аркадия.
После окончания работ во Владимирском соборе Васнецов стал самым популярным религиозным живописцем России. Заказы сыпались один за другим: церкви в Варшаве, Гусь-Хрустальном, в Софии, Дармштадте. Призрак нужды, когда-то так тревоживший многодетного живописца, наконец-то отступил от васнецовских дверей.
Однако стать крепостью, ограждающей от всех треволнений жизни, домтерем, конечно, не мог. На смену времени надежд и обретений неумолимо шло время потерь, от которого было не укрыться даже в сказочных палатах. В 1898-м не стало Павла Третьякова, за несколько месяцев до смерти купившего наконец-то законченных Васнецовым «Богатырей». В следующем году последовали арест и банкротство Саввы Мамонтова. Со входившей в силу художественной молодежью, не желавшей замечать тот мощный импульс, который дал Васнецов развитию национально-романтической линии русского модерна, отношения не складывались.
В своей статье об отечественном изобразительном искусстве, написанной для «Истории живописи», молодой критик Александр Бенуа бил наотмашь, назвав киевские росписи Виктора Михайловича «удачной пародией на выработанные каноны древнерусской и византийской иконографии, к которым Васнецов без особенного художественного такта примешал довольно легковесный пафос и сказочную эффектность».
И все же главное свое предназначение долгожданный дом выполнил: он стал настоящим семейным гнездом, где выросли и оперились дети Виктора Михайловича и Александры Владимировны, где еще успели порезвиться их внуки, где всегда рады были родным и друзьям, собиравшимся за огромным резным столом. Двадцать третьего июля 1926 года Васнецов пил за ним чай в последний раз. Умер он скоропостижно — просто вдруг упал посреди своего любимого дома как витязь, сердце которого пронзила стрела.
Сегодня Дом-музей Виктора Васнецова — один из самых живописных музеев Москвы. Время сохранило его практически таким же, каким задумал и выстроил художник-поэт, разве что сад, когда-то окружавший дом, теперь куда меньше да шумит вокруг огромный город. Но все еще стоят в комнатах причудливые резные буфеты, висят по стенам мастерской картины из последней серии, названной художником «Поэма семи сказок». Приходите в гости — вы тоже увидите и их, и удивительный дом, где были созданы полотна.
Подпишись на наш канал в Telegram