Недавно по телевидению с большим успехом прошел сериал «Союз спасения» о декабристах. В связи с этим повысился интерес к главным участникам событий, на которые, кстати, спустя время историки стали смотреть иначе. Например, переоценен поступок Трубецкого, который не вышел на Сенатскую площадь. Фигура Милорадовича, которого смертельно ранили при попытке образумить полки, раскрылась по-новому. А помимо известных нам историй Волконской и Трубецкой, последовавших за мужьями, имеются менее известные, но не менее яркие примеры мужества и преданности.
Наша статья подкреплена мемуарами самих декабристов и их современников, которые, кстати, начали издаваться практически сразу после того, как участники восстания стали возвращаться из ссылки. Один из них, Сергей Петрович Трубецкой, оставил наиболее полные и интересные воспоминания. Репутации Трубецкого серьезно повредило его поведение 14 декабря. Избранный диктатором восстания, активнейшим образом готовивший его, Трубецкой, как известно, не вышел на Сенатскую площадь. В показаниях многих декабристов, в том числе Кондратия Рылеева, говорилось о том, что неуспех предприятия — его прямая вина. Однако анализ историков, сделанный в наше время, убеждает, что дело обстояло не так просто. Отсутствие Трубецкого на площади объясняется не его нерешительностью, а логикой. Трубецкой видел, что происходящее не вяжется с установленным планом, предупреждал Рылеева о бессмысленности выступления. Он, в отличие от Рылеева, не верил в успех и поэтому не видел смысла выходить. Но вернемся непосредственно к воспоминаниям одной из самых ярких фигур среди декабристов. Глазами Трубецкого видим, как происходило «разжалование» тех, кто имел высокий военный чин.
«После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию, и профос начал ломать над моею головою шпагу (мне прежде велено было стать на колени), — пишет Трубецкой. — Во весь опор прискакал генерал и кричал: «Что делаете?»... С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов. Я обратил голову к нему, и вид мой произвел на него действие Медузиной головы. Он замолчал и стремглав ускакал. Вид знамен того полка, в котором я некогда служил, возбудил во мне воспоминание моей службы в нем, Кульма, за который были даны знамена; я их видел в руках людей, не имевших на них право, тогда как заслужившие были в гонении и рассеяны по всей армии. Эта мысль возбудила во мне чувство негодования. Довольного труда стоило профосу сорвать с меня мундир, он так хорошо был застегнут, должно было изорвать в клочки, шпагу также не подпилили и, ломая ее, довольно больно ушибли мне голову.
Все наши доспехи сложены были в костры, сожжены, а нас одели в полосатые халаты и отвели обратно в казематы. Мы заметили столбы на валу одного бастиона кронверка. Это была виселица, но которая не имела еще перекладины; и в нашем отделении казни товарищей мы видеть не могли, ибо прежде вошли в крепость. Народу было немного. Уже в своем номере я узнал от соседа своего, что наших товарищей повесили, о чем он узнал от прислуживавшего унтер-офицера. Я верить не хотел; но пришедший священник подтвердил эту весть. Рассказывал о их смерти, которая его тронула до глубины души. Он и теперь и после не мог говорить о них без глубокого умиления, особенно о Рылееве, Муравьеве и Пестеле. Последний просил его благословения, хотя и был другого исповедания. У двух первых оборвались веревки, и Чернышев закричал, чтоб скорее повторили над ними казнь. Священник сказал мне, что он ежеминутно ожидал гонца о помиловании и, к крайнему своему удивлению, тщетно. Мысль о казни товарищей заставила меня забыть свое положение; я ни о чем ином не мог думать...»
Все знают о женах декабристов если не из исторических книг, то из советского фильма «Звезда пленительного счастья». В центре внимания всегда были фигуры двух-трех женщин, среди них Екатерина Трубецкая. Почему она? Дело в том, что Екатерина первая среди жен просила о том, чтобы ей позволили следовать в Сибирь. Вот как вспоминает о свидании с ней в крепости Трубецкой.
«В пятницу, 12-го, я виделся с женою моею у коменданта. С нею приехала моя теща и оба мои брата. Этого свидания описать нельзя. Жена впилась в меня, братья бросились в ноги и обнимали колена; и теперь при воспоминании их любви слеза навертывается на глаза. Теща также была очень нежна и много плакала. Я возвратился в свою тюрьму в большом волнении, часть ночи не спал — писал письмо, которое хотел отдать жене при первом свидании, другую часть — от блох. Наконец изнеможение навело сон. Поутру встав, я стал разговаривать с солдатом, как вдруг кровь хлынула горлом и пошла как из кувшина. Поспешно прибежал лекарь; дал мне всю нужную помощь. Кровь остановилась, волнение продолжалось, но не столь сильное; слабость овладела всем телом».
Другие интересные воспоминания о событиях тех лет написаны человеком, имя которого хорошо известно только историкам. Двадцатипятилетний поручик лейб-гвардии Финляндского полка Андрей Розен вошел в Северное общество незадолго до восстания. И оказался 14-го числа в лагере противников. На Финляндский полк декабристы возлагали большие надежды, однако уклончивое поведение его батальонных командиров, полковников Моллера и Тулубьева, сорвало задуманные планы. Полк присягнул Николаю I и пошел усмирять мятежников. Если бы Розен не сделал то, что он сделал, о его связях с декабристами никто бы, скорее всего, не узнал. И он бы не разделил с ними горькую участь. Младший офицер, всего лишь командир взвода, Розен во время перехода полка через Неву остановил свой взвод, а тем самым и тех, кто шел за ним следом. Солдаты не смели двинуться без приказа непосредственного начальника. Розен был приговорен по пятому разряду (десять лет каторги с последующим поселением в Сибири). Император, ранее сокративший срок каторги осужденным по пятому разряду до восьми лет, напротив фамилии Розена сделал пометку: «На 10 лет».
Как справедливо отмечает Розен, в памяти потомков осталось только пять — десять фамилий, а многие были забыты.
«Большая часть осужденных и сосланных моих товарищей покоится в могиле и осталась только в памяти своих родных и близких знакомцев, — пишет Розен. — Их знали только до изгнания; мало слышали о жизни их и трудах в Сибири; теперь знают очень немногих, переживших тридцатилетнее изгнание. Из ста двадцати одного товарища остались только 14, в этом числе только трое из декабристов. Скоро не останется никого; вот почему спешу окончить пересмотр и довершение моих глав. По милостивому манифесту от 26 августа 1856 года возвратились на родину сперва только 14 человек; после них еще 6. Против своего желания, по предписанию начальства сослан из Сибири в Москву Дмитрий Иринархович Завалишин в 1864 году. Решился оставаться в прежнем месте заточения в Петровском Заводе за Байкалом один только Иван Иванович Горбачевский».
Именно Горбачевский оставил самые эмоциональные воспоминания, дающие полное представление о том, как реально жили декабристы в Сибири. Благодаря его детальным рассказам все встает перед нами, как в фильме. Почему же подлинность именно мемуаров Горбачевского много раз подвергали сомнению? Дело в том, что автор их написал, опрашивая друзей и товарищей. Сам он не присутствовал при наказании Грохольского и Ракузы, не шел по этапу с Соловьевым, Мозалевским и Сухиновым, не был свидетелем заговора на Зерентуйском руднике в 1828 году. Почему же он взялся за такой труд? Это был его долг. В ночь с 14 на 15 сентября 1825 года Муравьев-Апостол зашел к Горбачевскому. Он сказал другу: «...ежели кто из нас двоих останется в живых, мы должны оставить свои воспоминания на бумаге; если вы останетесь в живых, я вам и приказываю как начальник ваш по Обществу нашему, так и прошу как друга, которого я люблю». Именно в эту их последнюю встречу, волнуясь, Горбачевский положил в карман головную щетку Муравьева-Апостола. «Эта щетка сохранилась от всех обысков во дворце, в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, в Кексгольме, в Сибири», — вспоминал Иван Иванович. Впоследствии, когда декабристы стали уже для многих легендой, коллекционеры много раз предлагали ему продать ее за большие деньги. Но Горбачевский хранил эту реликвию.
Итак, обратимся к хронике событий. Осужденных стали этапировать в Сибирь. Вот что об этом пишет Горбачевский: «Вьюги, метели и жестокие морозы встречали и провожали их на пути... Такая дальняя и медленная дорога, сообщество развратных и порочных людей, нужда, холод, лишение всякого пособия, неизвестность о родных и друзьях, мысль никогда не видеть родины и мрачная, страшная будущность — все это может поколебать человека с самою твердою душою и все это было предоставлено испытать нашим изгнанникам.
Сенатор князь Куракин, бывший в Западной Сибири ревизором, при проезде чрез Тобольск, виделся там с Соловьевым и его товарищами. Он спросил, не может ли им быть чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтобы он приказал — или отправить их поскорее к месту назначения, или — снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и, в заключение всех утешений и состраданий, объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам.
Но судьба бывает столь же непостижима в своих гонениях, как и в своих дарах, и человек, преследуемый ею, нередко, когда менее всего ожидает, встречает минуты утешения. Наши путешественники-страдальцы не один раз забывали свои несчастия, не раз слезы радости текли из впадших их глаз. Две станции за Тобольском догнала их Елизавета Петровна Нарышкина, которая ехала к своему мужу, сосланному в каторжную работу за участие в делах тайного общества; но на почтовом дворе она узнала, что Черниговского полка офицеры следуют в Нерчинск в партии арестантов и остановилась нарочно для ночлега. Не медля ни мало, она пришла в острог и провела с ними более двух часов. Не нужно говорить, что ощущала сия добродетельная женщина при сем свидании: ее муж страдал подобно тем, которых она видела перед своими глазами; она рассказала им об участи их товарищей, сосланных в Сибирь и содержащихся в Чите, также и других знакомых нашим странникам; она простилась с ними и просила их принять на дорогу 300 руб. денег, обещая увидеться с ними в помянутом селении и доставить им все нужное...
Вот мы и за Байкалом, а все не знаем, где мы окончательно остановимся. Провожатый наш пьян без просыпу, обыкновенно завернувшись в войлок, спит сном непробудным... Мы воспользовались на одной станции сознанием пьяного чиновника и опять приступили с вопросом, куда же нас везут? Ведь этак можно заехать в Китай.
— Я-то знаю, — вдруг ответил нам страж, — в подорожной сказано: в Нерчинск, а словесно и в инструкции приказано явиться в читинский острог, к коменданту... ну а дальше уж не знаю, что будет.
— Бывали вы в этой Чите, по крайней мере?
— Нет еще, я только доезжал до Байкала».
Как известно, сначала большинство сосланных попало в Читинский острог. Именно туда стали прибывать жены декабристов. Далее мы обратимся к воспоминаниям Николая Ивановича Лорера. Он служил в чине майора в пехотном полку под командованием Пестеля, но непосредственно не участвовал в декабрьских событиях. Однако как член тайного общества был арестован и приговорен к каторжным работам на 12 лет. Благодаря подробным запискам Лорера мы можем себе представить, как обустраивались вчерашние богатые жители Петербурга в Чите. И главное, что он взял на себя труд описать в том числе тех женщин, прибывших в Сибирь, имена которых не на слуху.
«Читинский острог построен был временно и состоял из двух половин, в которых мы все и помещались, — пишет Лорер. — Помню, что было очень тесно и мы лежали один возле другого. Обед нам готовили вне острога, и повар был нанят из ссыльных же. Обед приносился к нам на носилках, очень грязных, на которых вероятно, навоз выносили когда-то, и состоял обыкновенно из щей, каши и куска говядины. Посуду свою, или, лучше сказать, деревянные чашки, мы должны были мыть сами, а также ставить наши самовары. На каждой половине, то есть внутри, стояло по часовому, что было излишним уже, но предусмотрительность или напрасная осторожность немало еще стесняла нас и к тому же вносила в наше жилище весьма неприятный запах... Помещенные как сельди в бочонке, мы радовались, однако же, мысли, что все будем вместе, и с нетерпением ожидали остальных товарищей, которые, конечно, не замедлят к нам присоединиться.
...Некоторые жены моих товарищей стали так же прибывать в добровольную ссылку. С благоговением и глубоким уважением вспоминаю я имена их. Достойные женщины исполнили долг супружеской верности с героическим самоотвержением. Александра Григорьевна Муравьева, урожденная графиня Чернышева и внучка фельдмаршала, при прочтении ей условий пред отправлением ее за мужем в Сибирь дозволила чиновнику дочитать только до параграфа, гласившего о детях, вырвала перо, подписала условие с словами: «Довольно! Я еду!» Великая черта! Сильна была твоя любовь, достойная женщина, к твоему мужу.
Положение Екатерины Ивановны Трубецкой было самое щекотливое. Она — из дома Лаваль и приходилась племянницей графине Белосельской и сама мне рассказывала, что когда Чернышев искал руки кузины ее, Белосельской, то становился пред Екатериной Ивановной на колени, целовал ее руки и просил ее ходатайства и согласия на брак. Екатерина Ивановна во многом ему помогла, а в благодарность Чернышев во время дела нашего не узнавал свою благодетельницу и даже отворачивался от нее, как, например, сделал на светлый праздник в домашней церкви Белосельской, когда он обошел ее при христосовании. Кузина Трубецкой умерла вскоре от родов, и только ранняя смерть ее избавила ее от сообщества такого гадкого человека, каким оказался Чернышев. Екатерина Ивановна Трубецкая первая последовала за своим мужем и зимою, в кибитке, выехала из Петербурга. Она была 15 лет замужем и тогда не имела еще детей.
Княгиня Марья Николаевна Волконская, урожденная Раевская, дочь знаменитого, храбрейшего героя 1812 года, защитника Смоленска, рассталась с своим единственным ребенком, оставив его на попечение бабки, старухи Волконской, матери Сергея Григорьевича Волконского, и также вскоре последовала за мужем. Елизавета Петровна Нарышкина, дочь Петра Петровича Коновницына, была фрейлиной при императрице Марии Федоровне и только год замужем. Узнав об участи ее мужа, она тотчас же как милости просила письмом у императрицы, своей благодетельницы, позволения следовать за своим мужем, получила его и снесла крест свой до конца.
Александра Ивановна Давыдова, супруга Василия Львовича Давыдова, женщина, отличавшаяся своим умом и ангельским сердцем. Она проживала прежде в своей деревне Каменке, где и Пушкин проводил дни свои, когда был в изгнании, и умел уважать и питать нежнейшую привязанность ко всему этому семейству. Многие из своих повестей Пушкин, под именем Белкина, написал в Каменке. Василий Львович во время своего арестования был полковником в отставке. Жена его после сентенции оставила приют, где счастливо провела свою юность, оставила своих родителей и родных и даже детей своих и последовала за мужем. Давыдов скончался на поселении в Красноярске.
Наталья Дмитриевна Фон-Визин, урожденная Апухтина, одна из прелестнейших женщин своего времени... В нежных летах еще она, зимой, босиком, покинула родительский дом, чтоб посвятить себя служению богу, и хотела постричься в монахини, но предвечному угодно было указать ей иной путь спасения вечного. Она вышла замуж за генерала Фон-Визина и с ним уехала в Сибирь — делить труды и ссылку его, оставив в России двух сыновей.
Анна Васильевна баронесса Розен, урожденная Малиновская, оставила также своего малолетнего сына на попечение своей сестры и последовала за мужем в Сибирь. Не имея больших средств, каким лишениям ни подвергалась эта бедная женщина! Путешествие свое в 6000 верст она совершила без прислуги, на перекладных и достигла своей цели. В Сибири она родила 4 мальчиков, сама их выкормила и, поставив на ноги, сама же дала им воспитание и образование, умственное и душевное. Сделавшись отличными артиллерийскими офицерами, сыновья ее доказали, что попечения достойной матери их не пропали даром.
Наконец, приехала к нам хорошенькая, молоденькая невеста, и вот как это случилось. Генерал Ивашев имел сына в кавалергардском полку. Молодой человек вскоре перешел во вторую армию адъютантом к графу Витгенштейну. Получив блестящее светское образование, пользуясь огромным состоянием своего отца, наделенный от природы прекрасной наружностью и талантом к музыке, уроки которой он брал у знаменитого Фильда, молодой Ивашев мог бы надеяться на счастливую будущность, но молодость увлекла его, и он сделался членом Южного общества, был взят и сослан на 15 лет в каторжную работу. Имение отца его находилось в Нижнегородской губернии на берегу прекрасной Волги, окруженное обширными садами и всеми затеями барства. Семейство Ивашевых проводило однажды лето в деревне, и юный Ивашев воспользовался отпуском, чтоб в кругу родных насладиться деревенскою жизнию.
В доме их жила старая гувернантка сестер Ивашева M. Dantu с прехорошенькой 18-летней племянницей своей. Немудрено, что молодые люди сошлись, полюбили друг друга, и Ивашев ухаживал не на шутку за подругой своих сестер. M-lle Dantu обладала великолепной каштановой косой, и вот однажды Ивашев, подкравшись во время туалета молодой барышни, отрезал клок волос на память. Но отец его, замечая сближение юных сердец, позвал к себе сына и строго выговаривал ему, представляя, как неблаговидно, нечестно играть репутацией женщины, когда не имеешь намерения и возможности жениться на ней. Он раскрыл перед Ивашевым грустную будущность девушки, которая может пасть, надеясь на брак с ним, тогда как брака этого старик никак не позволит, приготовив сыну другую, более приличную и выгодную партию. Но подобные слова мало действуют на влюбленных, ослепленных страстью. Искра была брошена, и пожар уже охватывает обоих...
Чтоб разом прекратить все это, старик приказал сыну возвратиться к месту служения, в Тульчин. Наступил 1825 год; молодой Ивашев был взят, отвезен в Петропавловскую крепость. Легко себе представить отчаяние целого семейства и в особенности затаенную из приличия скорбь m-lle Dantu. Нежное здоровье ее не выдержало этого потрясения, и она слегла в постель. Доктора отчаивались в ее жизни, не понимая вполне душевной болезни девушки, против которой нет лекарства ни в какой аптеке. Старуха Dantu, наконец, вынудила признание у своей племянницы. Признаваясь в своей привязанности к молодому Ивашеву, m-lle Dantu просила позволения разделить с ним его ссылку.
Столь трогательная привязанность девушки смягчила, наконец, и старика Ивашева, который рад был в этих обстоятельствах, что находится на свете существо, могущее утешить в ссылке его любимого сына. Он поехал в Петербург и, пав к ногам государя, просил дозволения на брак сосланного сына. Послали спросить согласия молодого Ивашева. Я помню живо тот день, когда комендант потребовал к себе Ивашева для объяснений. Мы все принимали живое участие в судьбе нашего товарища. Когда-то брак этот совершится? Ведь нас разделяет 6000 верст со всем образованным миром! Но и в остроге время имеет свой полет.
Полгода прошло после этого, в один ясный день мы были все на работе, как к толпе нашей прискакали два нарочно посланные крестьянина с уведомлением к Волконской, что на последнюю станцию прибыла m-lle Dantu в карете. Лепарский дозволил Ивашеву дожидаться ее прибытия у Волконской, а мы занялись приведением в порядок наружности нашего молодого товарища-жениха. Мы видели, как к дому приехала карета, как из нее вышла стройная женщина и побежала и повисла на шее своего возлюбленного, без цепей, которые Лепарский велел снять для торжественного случая. Без чувств внесли ее в дом, но радость и восторг смертельны не бывают. Скоро она пришла в себя и была обвенчана в церкви. Лепарский, в ленте, был по высочайшей воле их посаженым отцом, и двое друзей ссыльного — шаферами. У Волконской был ужин, где все наши дамы радушно приняли в свой круг новую чету счастливых молодых.
Госпожу Ентальцеву, не имевшую средств денежных, чтоб следовать за мужем, пригласила с собой Елизавета Петровна Нарышкина, и они приехали в Сибирь вместе. Полковник Ентальцев был командиром легкоконной батареи во 2-й армии и Пестелем был принят в члены Южного общества. Он умер на поселении в Ялуторовске. Описывая наших дам, я кончу тем, сказав, что в продолжение всей нашей ссылки они постоянно были нашими ангелами-хранителями».
Как видно из этих воспоминаний, не все женщины нашли мужей здоровыми, многие из мужчин скончались на поселении. В таком случае, по подписанной ими же бумаге, вдовы все равно оставались на поселении, вдали от родных и детей. Удивительно, но примеров, когда вдова декабриста пережила ссылку и дождалась разрешения вернуться в европейскую часть России, немало. Однако не все были крепки здоровьем...
«За несколько времени перед сим маленькое общество наше было поражено смертью общей нашей благодетельницы Муравьевой. Нежная женщина эта, с восприимчивым характером, во все продолжение и исполнение своего супружеского долга постоянно тревожилась за мужа, за брата его и за детей своих, оставленных в России, и даже за всех нас. Не вынесло слабое тело, и, несмотря на попечение Вольфа, после 20 дней страдания сильная волею Муравьева скончалась.
Чувствуя приближение смерти своей, она просила священника, и когда тот немного громко стал говорить с ней, она просила его говорить тише, чтоб не разбудить малютки, которую она не в силах была уже приласкать... В последние минуты она просила Трубецкую написать свое желание быть похороненной подле отца в фамильном склепе и твердою рукою подписала свое завещание... Через несколько минут, держа руки мужа и брата его в своих хладеющих руках, она закрыла глаза со словами: «Боже, как там хорошо!» — и оставила нас навеки... Кончина добродетельной женщины этой сильно нас всех поразила».
Судьба Николая Ивановича удивительна. Уже находясь на поселении и ожидая разрешения проживать хотя бы в больших городах России, он вдруг был отправлен солдатом на Кавказ! Как известно из русской литературы, туда в основном ссылали разжалованных или провинившихся военных. Кстати, именно там Лорер встретил Михаила Лермонтова. Вот как он описывает эту удивительную встречу.
«В одно утро явился ко мне молодой человек в сюртуке нашего Тенгинского полка, рекомендовался поручиком Лермонтовым, переведенным из лейб-гусарского полка. Он привез мне из Петербурга от племянницы моей, Александры Осиповны Смирновой, письмо и книжку «Imitation de Iesus Christ» («Подражание Иисусу Христу») в прекрасном переплете. Я тогда еще ничего не знал про Лермонтова, да и он в то время не печатал, кажется, ничего замечательного, и «Герой нашего времени» и другие его сочинения вышли позже. С первого шага нашего знакомства Лермонтов мне не понравился. Я был всегда счастлив нападать на людей симпатичных, теплых, умевших во всех фазисах своей жизни сохранить благодатный пламень сердца, живое сочувствие ко всему высокому, прекрасному, а говоря с Лермонтовым, он показался мне холодным, желчным, раздражительным и ненавистником человеческого рода вообще, и я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных от правительства.
До сих пор не могу отдать себе отчета, почему мне с ним было как-то неловко, и мы расстались вежливо, но холодно. Он ехал в штаб полка явиться начальству и весною собирался на воды в Пятигорск. Это второй раз, что он ссылается на Кавказ: в первый — за немножко вольные стихи, написанные им на смерть Пушкина Александра Сергеевича, а теперь говорят разно, но, кажется, за дуэль (впрочем, не состоявшуюся) с сыном французского посла в Петербурге Барантом...»
После восьмилетней каторги, пятилетнего поселения в Сибири и пятилетней службы рядовым на Кавказе Лорер наконец получил помилование и поселился в Херсоне. За несколько лет до ухода ему было разрешено посещать Москву и Петербург. Он был одним из немногих счастливцев, кто снова увидел родину.
Благодаря мощной игре Александра Домогарова особый интерес вызвала фигура Михаила Андреевича Милорадовича. Во время декабрьского восстания, будучи военным генерал-губернатором Петербурга, он выехал на Сенатскую площадь перед мятежными войсками. Опасаясь, что столь авторитетный военачальник уговорит полки добровольно сдаться, заговорщик Петр Каховский выстрелил в Милорадовича, а князь Оболенский нанес штыковую рану. Умирая, Михаил Андреевич завещал отпустить на волю всех его крепостных (позже было отпущено 1500 душ). Кстати, дать волю входило в планы декабристов... Николай I написал об этом в письме брату:
«Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь».
Интересно, что в 2015 году, спустя почти 200 лет, историки и судмедэксперты подвергли сомнению подробности гибели Милорадовича. Его окровавленный мундир много лет хранился в Эрмитаже. Во время памятных мероприятий, посвященных генерал-губернатору Петербурга, историки-любители заметили, что на мундире несколько прорех с кровавыми пятнами. В результате возникла версия, что прозвучало как минимум два выстрела, тем более что в воспоминаниях декабристов есть свидетельства, что их было несколько... Однако расследования судмедэкспертов показали, что в любом случае выстрелы не были столь опасны для жизни. Умер Милорадович именно от штыковой раны, нанесенной Оболенским.
В книгах советского периода говорилось только о военных заслугах Милорадовича. Но в фильме «Союз спасения» впервые он показан как любимец женщин. Действительно, во время Отечественной войны 1812 года, когда имя Милорадовича было у всех на устах, в него влюблялись многие женщины высшего света. Но к моменту гибели Милорадович так и не женился. В истории любви, показанной в фильме, речь идет о балерине Екатерине Телешевой. Будучи президентом Театрального комитета России, Милорадович покровительствовал ей. Красавица-балерина нравилась многим выдающимся людям, ей посвящал свои стихи Александр Грибоедов. Милорадович считался фактически гражданским мужем балерины, и именно от нее он поехал на Сенатскую площадь... После гибели покровителя Екатерина еще 20 лет успешно провела на сцене. Она вышла замуж и родила пятерых детей.
Декабристу Петру Каховскому в постоянно меняющихся планах тайного сообщества отводилась одна и та же роль: выстрелить. Как известно, в плане декабристов был вариант уничтожения монарха и на роль цареубийцы все прочили именно Каховского. Потому что он отличался пламенным, независимым характером, у него не было семьи, он был беден и ему нечего было терять. За десять лет до восстания Каховский поступил на военную службу юнкером, но вскоре «за шалости» был разжалован в солдаты, а через год за отличие в службе вновь произведен в юнкеры. Его вполне могло не быть на Сенатской площади, потому что в 1825 году он намеревался отправиться в Грецию, чтобы сражаться за ее независимость. Но знакомство с Рылеевым и приход в Северное тайное общество задержали его. После подавления восстания Каховский был повешен вместе с другими приговоренными к смертной казни.
Князь Оболенский (он уже на площади был выбран новым диктатором вместо скрывшегося Трубецкого) на следствии признал, что выхватил у кого-то из солдат ружье и нанес удар в седло коня графа Милорадовича, «возможно, ранив и его самого». Он был сослан на 20 лет на каторгу (срок сократили до 13 лет), потом находился на поселении. В 1846 году женился, у него было девять детей. Позже по Манифесту был восстановлен в правах.
Подпишись на наш канал в Telegram